Методика Защиты (гет)

Росаура рассудила, что уже дала Алисе исчерпывающие показания, а значит, в школе её ничто не держит. К чёрту собрание — о чём тут вообще говорить!.. Она отправили записку Дамблдору с Афиной — едва ли он захочет церемониться с такой никчёмной особой, как мисс Вэйл. Время близилось к вечеру, замок заполонили студенты, которых невозможно было дольше держать взаперти, но Росаура уже бежала к воротам школы. Она должна была увидеть отца.

Она должна была о нём позаботиться. Впервые в жизни, но по-настоящему.

В Оксфорде шёл дождь. На заднем дворе старой книжной лавки, куда Росаура переместилась (это было давнее её укромное местечко, чтобы навещать отца), рос чахлый куст, и Росаура, отломив веточку, превратила её в зонтик. Пожалела, что не намотала на шею шарф — ветер вяло волочился по проулкам, веял сыростью и грозил простудой.

Привратник колледжа, где преподавал отец, разглядел её издалека. Этот гладковыбритый старик в неизменном котелке всегда прикрывался излишней чопорностью, но порой Росауре казалось, что у него просто брови защемило, и печать надменности на его блеклом лице — не иначе как проклятие, а на самом деле он был всегда сердечно рад каждому студенту и просто прохожему. По крайней мере, ей — наверняка, в этом не приходилось сомневаться.

— А-а, мисс Вэйл! Наш самый юный слушатель!

Так её прозвали ещё в те времена, когда отец всеми правдами и неправдами добился разрешения приводить её четырёхлетнюю на свои занятия (мать уже на стенку лезла от скуки, сидя с ней дома, а отец на предложение нанять няньку сказал неожиданно жёсткое «нет»).

— Здравствуйте, Бёрникс, — Росаура, изрядно продрогшая, рада была зайти в комнатку привратника. Согреться чарами она не желала — отчего-то ей было дорого здесь, в Оксфорде, обходиться совсем без волшебства, будто зарок «не чудить», данный отцу, когда тот, перекрестившись, впервые ввёл её в свою аудиторию, распространялся на весь город.

— Ну-ну, давненько вы не заглядывали, — поворчал Бёрникс. — Все сейчас жутко занятые, конечно, молодёжь-то снуёт туда-сюда, уже не хватает терпения и курса окончить, только и знают, что по пабам шляются. Хоть вы, я погляжу, прилично держитесь, мисс.

— Прилично? — Росаура спохватилась, что под плащом осталась в школьной мантии, и застегнула верхнюю пуговицу.

— Волос своих не остригли, — разъяснил Бёрникс с такой важностью, будто собрался выставлять её волосы на конкурс сельской ярмарки. — А то этим летом все девушки обкорнались, ну поголовно теперь принцессы Уэльские, только вот принцев-то от силы — пятеро на пятьдесят девиц! ⁽¹⁾

Бёрникс хмыкнул, всем видом выражая презрение к такому плачевному положению дел.

— Но вы-то девушка приличная, — повторил он, будто ему доставляло особое удовольствие рекомендовать её приличной девушкой. — Папаша ваш сказал, что вы место учительницы получили в пансионе, ну-ну, достойное дело! Надеюсь, пансион хоть человеческий, раздельный?

Росаура приподняла брови, а Бёрникс всё бухтел:

— А то у нас-то совершенный шабаш теперь! Третий год девиц пускают! ⁽²⁾ Из-за этого ни им, ни юношам никакого толку от учения. Какое там, если и преподаватели, скажу я вам, грешны, — Бёрникс поджал губы. — Лекцию начнут читать, да так и не продолжат, если на первый ряд стайка студенточек приземлится. Нет, беспорядок полнейший.

Росаура усмехнулась:

— По-вашему, нам нужны женские университеты? Только для этого нужны в избытке женщины-профессора. А как же нам становиться профессорами, если вы нас едва пускаете за порог большой науки?.. Знаете, Бёрникс, а мы возьмём приступом эту крепость. Не пройдёт и полувека, и вы не увидите в этих стенах ни одного юноши.

— Вот уж верно, не увижу, — фыркнул Бёрникс, — рассчитываю помереть прежде Апокалипсиса.

Они по-доброму улыбнулись друг другу, и Бёрникс сообщил, что профессор Вэйл должен был освободиться полчаса назад, но, видимо, до сих пор ведёт семинар на нижнем этаже колледжа. Поблагодарив привратника, Росаура тихонько прокралась к аудитории, где должен был быть отец.

Из-за приоткрытой двери Росаура увидела человек семь студентов, которые расселись полукругом в кресла и на диван, а перед ними стоял отец (он никогда не мог усидеть на месте, когда держал речь), и оттого, как заворожено они слушали его, Росауру переполнила гордость.

— …Чтение книг — это разминка души, — говорил отец. — Мы учимся терпеливому, чуткому разговору с другим человеком, который высказал всё, что было у него на душе и под сердцем, всего себя, потому что не мог держать это внутри под запором. Не мог даже выразить этого в обычных беседах с родными и приятелями. Мысли, которые бродили в нём, потребовали особого воплощения — в форме многогранной, ни на что не похожей, уникальной, и вместе с тем, безупречной. Я могу пересказать вам Толстого, но вы не узнаете Толстого, пока не услышите его самого, а ведь он хочет с вами говорить, вот, только протяните руку и раскройте глаза. Через них он проникнет в ваше сердце. Он доверил вам то, что не смог вполне открыть своим близким, не смог найти для этого более простых, кратких слов, нет, ему и всем прочим поэтам понадобилось нечто большее, потому что сами мысли их больше, сильнее, значительнее, чем, быть может, целая жизнь. Потому что и мысли эти невозможно расчленить до сухих тезисов для доклада. Они и есть сама жизнь, они её обымают, и люди эти, творцы, мыслят сложным сплетением множества судеб. Думая о своём, они говорят о всеобщем. Как бы сокровенен ни был порыв, высказанный в стихе, он отзовётся в другом каком сердце, и это вновь докажет нам наше родство и предназначение не быть человеку одному.

Мы, филологи, конечно, жулики. В двадцать лет мы прочитаем сто двадцать книг и усвоим мысли, которые люди вымучивают всю свою жизнь. Вопрос в том, становимся ли мы оттого счастливее… Впрочем, те же книги примиряют нас с тем, что страдание — столь же неотъемлемая часть жизни, как радость, солнечный свет, дождь или травинка, что пробилась сквозь брусчатку. А во всём этом, как вы знаете, очень много правды и красоты.

Скажите, почему в школе постоянно требуют ответить на вопрос «что хотел сказать автор»? Потому что книги научают нас видеть и слышать Другого. Только во взаимодействии с Ним в нас просыпается разум, дерзновение, желание согласиться или оспорить. Впервые, быть может, мы задумываемся о том, а что уже в нас набралось, вступает ли оно в согласие с тем, о чём мы читаем? Мы начинаем узнавать себя подлинно, только когда всматриваемся в Другого без оглядки. Наши собственные мысли — это, конечно, прекрасно, но задумаемся ли, чего они стоят, пока не прошли проверку соприкосновения?

Когда мы читаем книги, мы учимся принимать Другого безропотно. Более того, мы учимся чувствовать красоту даже в том, что не кажется нам близким и понятным с первого взгляда. Мы движемся вместе с душой, запечатлённой в буквах на жёлтых страницах, вместе с ней дышим, а значит, и мыслим. Мы существуем уже вдвоём, и небывалый интерес, который захлёстывает с головой, примиряет нас с многим и многим. Незаметно сами для себя мы обретаем мужество идти до конца и признавать свою неспособность понять что-то сходу, слёту, а в этом смирении величайшая мудрость. Я говорю, конечно, о правильном чтении, которое не иначе что проникновение в авторский замысел, а не то беспардонное скольжение по страницам одним глазом, которое можно сравнить лишь с тем, как заглатывают жирную пищу не пережёвывая, а потом жалуются на боль в животе. Увы! Книги, что раньше вызывали в человеке священный трепет, нынче ценятся за красоту обложки и громкость имени, которым она подписана. Все выучили основные положения великих мудрецов и полагают, будто способны беседовать о Шекспире и Вольтере, Чехове и Гёте, ни разу в жизни не раскрыв их трудов, не причастившись их гения. Теперь не то что не стыдно — модно говорить о своих вкусах, которые ни во что не ставят поэзию, написанную александрийским столпом. Непонимание автора теперь служит извинением нелюбви к его творчеству, тогда как раньше человек поставил бы в укор себе такое положение дел.

Но книги, в отличие от людей, не строптивы. А ещё терпеливы и покорны. Они будут ждать, если ты оставишь их на двадцатой странице и пропадёшь на ближайшую пару лет. Они умеют ждать и раскрывают свои объятия неприхотливо, радушно. С людьми так не пройдёт. Любое недопонимание грозит вылиться в ссору. Различие взглядов ведёт к перепалке. Людям мы с большим трудом прощаем заблуждения, тогда как книгу с лёгкостью любим, даже если что-то в ней нам до сих пор непонятно, а что-то вызывает недоумение и даже протест. Мы скажем о книге: «Да, это глупость, но, Боже правый, какая музыка в этих словах! Она на моём языке, в ушах, теперь, когда старый тополь шумит листвой, я слышу строчки из пятой главы первой части». Почему нам так трудно сказать то же и про людей? «Да, она неправа, но какие у неё глаза, а как она любит маму, мне бы научиться у ней такой чистой любви».

Когда я спрашиваю человека, читал ли он хоть Сервантеса, хоть сказку о Золушке, я спрашиваю у него, говорил ли он с Сервантесом на одном языке, отродясь не зная испанского? Я спрашиваю, сколько весила в его руке хрустальная туфелька, и правда ли, что солнечный блик на тонком каблучке резал глаз, точно лезвие бритвы? Когда я спрашиваю, читал ли ты Шекспира, я хочу склонить свою голову к твоей, и тогда, быть может, мы содрогнёмся, заслышав отголоски бури. Когда я спрашиваю, читал ли ты поэта, я хочу знать, что наши сердца споткнулись на одной строчке и с тех пор бьются в унисон.

Да, Николас, вы желаете прочитать нам ваши стихи? Самое время, не то я уболтаю вас до смерти, а вы даже не заметите; мы и так, кажется, опаздываем на ужин. Давайте, Николас, завершите наше собрание поэтической нотой.

Раздался гул голосов, и Росаура поспешно отошла от двери и по длинному коридору ушла на другое крыло, на верхний этаж, где располагались отцовские апартаменты.

Рабочий стол отца всегда был завален бумагами, раскрытыми книгами с множеством закладок, альбомами и карандашами. На высоких стеллажах книги стояли пёстро, нестройно, потому что он всегда ими пользовался, постоянно читал и перечитывал, а также раздавал студентам как во время занятий, так и для внеклассного чтения. Тяжёлые зелёные шторы он никогда не задёргивал, и большое, во всю стену, окно выходило на квадратный внутренний двор. Росаура знала, что из окон напротив студенты то и дело заглядывались, как её отец ходит по кабинету, декламируя греческих трагиков с особой экспрессией — даже без звука это приковывало взгляд, что уж говорить о тех, кто удостаивался чести наблюдать это, как говорится, из первого ряда!.. Впрочем, филология всегда была уделом отчаянных, которые мнили себя избранными, быть может, в утешение. Нынешний век, его спешка и утилитарность диктовали свои правила, и позволить себе избрать научной стезёй словесность могли либо люди очень богатые, притом с тонким вкусом, что есть нечастое сочетание, либо очень вдохновлённые, из породы романтиков, притом трудолюбивые до ужаса, способные выбить себе стипендию. В своё время таким был Толкин, который оставил в этом колледже свои лучшие годы.

Ступая по мягкому пыльному ковру отцовской обители, Росаура впервые задумалась над тем, как много это значит — быть человеком, который посвящает себя своему призванию. Как дорого это может стоить. Она провела рукой по ряду книг с потёртыми корешками. Её отец, как и подобные ему, всё-таки храбрые люди. Каково это в нынешнем мире, который изнуряет человека жаждой наживы, загоняет в угол стеснённых условий, коммунальных счетов и оплаты за проезд, который громче, быть может, чем в первобытную эпоху требует уже и от мужчин, и от женщин, чтобы они становились ненасытными добытчиками, каково это — устоять в бурном потоке, обращать свой взор к прекрасному не для мимолётного облегчения или развлечения, а для тщательного, вдумчивого изучения, общения? Быть человеком, который с головой уходит в книги, пытается оживить одним своим интересом мёртвые языки, с упоением вслушивается в дыхание древней поэзии, потому что в ней — та истина, от которой отрёкся нынешний безудержный, алчный мир…

Человек, который стал врачом, инженером, юристом или банкиром кажется заслуживающим большего уважения, нежели тот, кто посвятил себя языку и той истине, что содержится в нём, той ткани, что сплетена из слов. А ведь это — ткань мироздания. Люди, проникающие вглубь вечных смыслов, знают о мире всё, и даже больше. Но никто не желает слышать их.

И Росаура с острой тоской пришла к мысли, что тот же Скримджер бы не понял её отца. Скользнул бы равнодушным взглядом по книгам, подёрнул бы плечом, завидев рукописи, быть может, чихнул бы, надышавшись пылью ушедших эпох. Ведь он — человек дела, твёрдо знает, что его служба идёт на пользу, а кому станет лучше от того, как глубоко сумеет литературовед проникнуть в мысль человека, жившего триста лет назад?.. Такие люди как Руфус Скримджер никогда не поняли бы этого — впрочем, никогда бы о таком и не задумались.

Росаура подошла к пианино. Отец держал инструмент для неё. При всей своей любви к искусству, сам он так и не освоил игры, но гордился, что жена и дочь радуют его своими способностями. Росаура опустилась за клавиатуру с чувством, которое испытывает уставший путник, наконец добравшийся до пристанища. Мысли переплетались с музыкой, совершенно отрываясь от того, что притягивало бы их к бренной земле. Играла Росаура посредственно. С детства её муштровала мать, чьим вкусам предписано было всячески угождать. Ей было важно, чтобы дочь её играла на фортепиано и развлекала гостей на Рождество, Пасху и в долгие летние вечера. Отец в целом одобрял, и Росаура, видя, с каким наслаждением он внимает музыке, когда мать сама садилась за инструмент, училась усерднее и почти не плакала, когда мать требовала от неё идеального исполнения. Конечно, в школе Росаура стала всё меньше уделять музыке внимания, а мать постигли другие заботы, чтобы сетовать ещё и об этом. Без должной практики Росаура, особого таланта к музицированию никогда не имевшая, быстро сдала позиции, но гибкость руки и определённая выучка вошли, что называется, в кровь и плоть. И когда мать уехала, Росаура заметила, что стала чаще подходить к пианино, потому что в звучании мелодий, любимых матерью, обретала утешение — и не только она. Отец не просил её нарочно сыграть, но она быстро осознала, насколько для него важно, чтобы в их доме звучала музыка, насколько он к этому привык, и старалась уже для него. Он не был столь требователен, а Росаура не чувствовала необходимости быть идеальной, а потому, быть может, играла свободней, пусть и с помарками, которые мать ей бы не спустила. Зато она даже стала разучивать более лёгкие композиции, переложения музыки из песен и кинофильмов, которые мать ни в какую не признавала, хоть с её абсолютным слухом могла сходу подобрать любую мелодию буквально с закрытыми глазами. Росауре этот дар не передался, но несмотря на пот и слёзы, которых стоили ей долгие часы упражнений в детстве, в ней укоренилась любовь к музыке и музицированию, и последние несколько лет она даже стала получать от этого немалое удовольствие и всё чаще прибегать к инструменту, чтобы излить переживания в переливы хрустальных нот, пусть и брякали они порой из-под её пальцев, будто лягушки.

Она немало переживала, но отец как-то сказал ей: «Дорогая, играй так, будто тебя слышит один только Бог».

— Здравствуй, милая.

Она, конечно, почувствовала еще минуту назад, что отец стоит в дверях, но ради него же не оборвала мелодии. И только доиграв часть, обернулась.

— Здравствуй, папа!

Росаура обняла отца. Он прошёл по двору без зонта, и его коричневый пиджак успел вымокнуть, поэтому пах теперь терпко, точно какими травами.

— Я не слишком поздно?.. Мне пришлось так задержаться, прости…

— Надеюсь, ты в таком случае и у меня чуть задержишься. Правда, в восемь ко мне зайдет аспирант, отчаянный человек, заинтересовавшийся рукописным наследием северных монастырей. Сама понимаешь, я не могу упустить этого безумца.

Росаура смотрела на отца и улыбалась, тем теплее, чем мучительней сжималось сердце.

— Бёрникс уже напоил тебя чаем? Мы так засиделись со студентами, у нас что-то вроде литературного клуба по воскресеньям, боюсь, вместо ростбифа на ужин мы вкушаем плоды поэзии, но ты-то с дороги… Хотя как там у вас, одна нога здесь, другая там…

— Уж не дай Бог, папа! Расщеп — это не шуточки… А перемещаться с набитым животом себе дороже…

— Да, признаюсь, я стараюсь не думать о том, что моя дочь регулярно распадается на атомы, а потом собирается где-то за триста миль. Но всё-таки это, наверное, лучше, чем мётлы. Не понимаю, чем плохи ковры-самолёты? Или в волшебниках-британцах тоже предубеждение перед Востоком как перед отсталой культурой? Но мы хотя бы предложили индусам железную дорогу и начальную школу, а как вы продвигаетесь?

— Я, папа, попросила у Бёрникса для нас чайничек.

— Вот и позаботилась о своём старике. А я так соскучился по тебе, что хочу говорить с тобой обо всём на свете, поэтому про чай, конечно же, преступно забыл.

Отец стремительно подошёл к столу, на ходу надевая очки.

— Взгляни. Исследование моей студентки. Казалось бы, Шекспир уже изучен вдоль и поперёк, осталось только писать статьи вроде «Образ вилки в хронике старины Билла», но Элиза обратила внимание на то, что все супружеские пары в великих трагедиях бездетны. Трагически бездетны, я бы сказал. Отчего, скажи мне, Лир проклинает Гонерилью бесплодием?

Отец замер над исписанными листами со множеством карандашных пометок. В тот миг он, несомненно, слышал отголосок бури, которая гремела безумием старого короля. И Росаура подумала о том, какой же он неисправимый мечтатель, её отец, удивительный человек, чья послеобеденная прогулка пролегает по границам тысячи миров.

Росаура сжала палочку в рукаве. Она отчётливо осознала, что никакими словами не убедит отца уехать, тем более без неё. Но должна же она уберечь его! Он даже ничего не заметит, ни о чём не вспомнит. А когда обнаружит себя за тридевять земель, там мать о нём позаботится. Там уже ничего нельзя будет поделать. Главное — он не пострадает из-за неё.

Преисполнившись решимости, Росаура хотела вынуть палочку, но в ту секунду отец, не оборачиваясь, будто всё ещё увлечённый работой студентки, сказал:

— Но проклятия тут ни при чём. Человека определяет его выбор, и только.

Росаура замерла. Сердце забилось, как у напуганной птички. Больше она ничего не могла поделать. Не могла пойти против этой простой, непреложной истины. А отец говорил:

— Гонерилья бездетна, потому что в её сердце злой умысел против отца и младшей сестры, ненависть к мужу и жажда блуда. У леди Макбет, судя по тексту, когда-то был ребёнок, и, видимо, она его потеряла, но вместо того, чтобы воспринять это как вразумление, лишь больше озлобилась. Дездемона, Корделия, Офелия были бы прекрасными матерями, но они пали жертвой собственных мужей (а Гамлет был женихом Офелии). Первую муж умертвил, вторую — оставил в решающий момент, предпочтя государственный долг долгу супружескому, третью — обесчестил и жестоко бросил, лишив невинности в неположенный час, лишил и рассудка, а вместе с тем и жизни.

Отец покачал головой и сел на диван, устало коснувшись виска.

— Мы так крепко сцеплены, что порой становится страшно от той силы, которая даётся нам в распоряжение, когда мы остаёмся наедине друг перед другом. Как много для нас значит дело, слово, да что там, взгляд любимого человека… В нём одном может быть как спасение, так и приговор. Но ты мне скажи, — вдруг он повернулся к ней всем телом, — я верно помню, что вы выдумали проклятье, которое подчиняет человека воле другого, всецело?

— Да, — голос Росауры дрогнул.

Отец не сводил с неё встревоженного, исполненного болью взгляда.

— Ужасно. Что может быть хуже, Росаура? С чем можно было бы это сравнить? Мы, конечно, изобрели газовые камеры. Но даже в них человек мог до конца сохранить своё достоинство, свою правду. С чем же это сравнить? Наркотики, алкоголь? Да, пожалуй. Или беснование. Во всех религиях есть представление о злых духах, которые входят в человека и отнимают его волю. И что же волшебники? Не становятся ли такими же бесами, когда овладевают чужой волей?

— Это под строжайшим запретом, — тихо сказала Росаура. — Это непростительное заклятие.

— Верное вы подобрали слово, — помолчав, сказал отец. — Непростительное. Непростительно отнимать у человека неотъемлемое. Быть может, поэтому ваш мир всегда будет вызывать во мне настороженность и недоверие. При всей красоте волшебства, в нём есть слишком большой потенциал разрушения. Разрушения самых основ. В мире, который ещё может выдерживать испытания чумой, войной и голодом, должно оставаться что-то незыблемое — человеческое сердце, искра свободы в нём. Человек только сам добровольно может отдать её на поругание. И даже бесы входят в сердце лишь с позволения его хозяина. Но вы научились делать это насильственно. А это та грань, за которой кончается надежда. Господь позволил сатане отобрать у Иова всё, но душу воспретил трогать. А вы посягнули и на это. Тогда что же остаётся человеку, Росаура?

— Ну, знаешь, — отозвалась Росаура, — всё-таки бывают обстоятельства, которые просто невозможно преодолеть!

— Важно то, что в сердце, — покачал головой отец. — Особенно в самом конце, когда придёт конь бледный. Мы, конечно, за многое цепляемся: гарантии, права, прописанные на бумаге. Но когда польётся с неба огненный дождь, все бумаги сгорят и все общественные договоры будут нарушены. Я видел, Росаура, огненный дождь над Ковентри,⁽³⁾ — сказал отец тихо. — И много мыслей и чувств миллионов в те годы слились в один-единственный вопрос: «В чём смысл?». В чём смысл этого мира, если всё, что человечество считало своим величайшим достижением к середине этого века, оказалось ничтожно перед лицом Апокалипсиса? Пожалуй, так и есть: ничтожно всё, кроме той крохотной искры, что в каждом из нас. И ничто не оградит от испытания, в котором опаляется сердце.

— И какое же оно, это испытание? — промолвила Росура.

— Да каждому своё, — пожал плечами отец и поднялся, чтобы разлить чай (Бёрникс как раз оставил чайник под дверью, зная, что прерывать монологи профессора Вэйла запрещено под страхом смерти). — Кому-то приведёт грудью на амбразуру. А кому-то всего ничего, казалось, доброе слово не пожалеть. Но как знать, что может оказаться труднее?..

Они ещё сидели немного в тишине, пока за окном мерно капал дождь, и мешали чай с молоком. Печенье, которое отец хранил в нижнем ящике стола, всегда было зачерствелое, и приходилось подолгу макать его в чай.

— Ты… — заговорил отец, — ничего не хочешь мне сказать?

Росаура опешила. Что он мог иметь в виду?.. Рой мыслей, образов, чувств пронёсся в её сознании. Опасность? Война? Несчастный человек, спрыгнувший с башни? Обозлённые, запуганные дети? Мать, что вконец стала чужой? А, может быть, её пунцовые щёки и глупое сердце, которое уже давно всё решило за неё?

И как так вышло, что ни о чём из этого Росаура не решилась бы говорить с отцом?..

— Я… просто хотела тебя повидать.

Он мягко улыбнулся, но взгляд остался внимательным и серьёзным.

— Со мной связалась твоя мама… И мне очень горько, что в тебе столько обиды, Росаура. Ты вся будто окаменела, стоило мне заговорить о ней.

Росаура отвела взгляд. Механически потянулась за чашкой и убедилась: руки её вмиг оледенели.

— Что она хотела?

Отец вздохнул. Ему, как и ей, совсем не понравился голос, которым она произнесла эти слова.

— Твоя мама просила, чтобы я всеми правдами и неправдами уговорил тебя уехать из страны. Даже, я бы сказал, требовала. Что-то очень её волнует, гнетёт. Она очень за тебя переживает. И почему-то она убеждена, что если тебя буду упрашивать я, а не она, то ты согласишься.

Росаура боялась взглянуть на отца. Но он молчал, и она посмотрела на него в растерянности. Отец грустно улыбался.

— Скажи, она права?

Росаура смотрела в его лучистые светлые глаза.

— Ты знаешь, что да.

В ту секунду она была готова ко всему. Да, мать была абсолютно права: Росаура никогда не отказала бы отцу. Одно его слово…

— Тогда я не буду пользоваться этим преимуществом. Это было бы нечестно с моей стороны, тебе не кажется?

Отец улыбнулся совсем уж печально. Росаура не верила своим ушам.

— Я мог бы придумать что угодно, сама посуди. Сказал бы, что у меня чахотка, и без климата Италии мне конец, а без тебя в роли сиделки тем более. Но мне кажется это нечестным, пусть сам вопрос лжи во спасение может быть весьма занимательным. Однако это всё пустая казуистика. На мой взгляд, сама эта формулировка не выдерживает никакой критики. Как зло может служить благу?

— Мне кажется, — медленно произнесла Росаура, — я какая-то слишком растерянная для философствований.

— Можешь себе позволить, — усмехнулся отец. — Впрочем, не нужно быть философом, чтобы ответить на этот вопрос, достаточно быть честным человеком: «Никак».

Росаура поняла, что не может вдохнуть полной грудью. Что-то скопилось в горле и мешало дышать. Вмиг она подалась к отцу, на диван, а он лишь покачал головой:

— Ты не должна мне ничего объяснять. И, я надеюсь, моя бесстрастность не кажется тебе оскорбительной. Я переживаю за тебя, конечно, и даже слишком, хотя как можно слишком переживать за любимую дочь? Ты, несомненно, ломаешь дрова так, что щепки летят, а весь лоб в синяках от грабель, на которые ты наступаешь с грацией косули, и мне, конечно, больно на всё это смотреть… Но если бы я был убеждён, что только я в силах о тебе хорошо позаботиться, я бы давно ещё заточил тебя в башне, милая моя, запер бы на семь замков. Но так подумать… в этом было бы не очень-то много любви, тебе не кажется?

Росаура склонила голову.

— Мне, конечно, было бы спокойнее, я, может, был бы счастливее, зная наверняка, что с тобою всё хорошо. Но я люблю тебя, а это значит, что твоё счастье мне дороже своего. И хоть когда я смотрю на тебя сейчас, бледную, худенькую, с красными глазами на мокром месте, мне не кажется, что ты очень-то счастлива, но я, знаешь ли, убеждён, что человек уж точно не может быть счастлив, если его подчиняют чужой воле. И раз ты дала мне понять, что одно моё слово заставит тебя поступить противно твоей совести, я воздержусь. Я, видишь ли, верю, что у тебя там совесть, а не просто упрямство ослиное.

Росаура уже давно держала лицо в горячих ладонях. Едва ли в её душе осталась хоть одна внятная мысль, хоть одно ясное чувство, и всё, что в ту минуту она хотела бы, но не сумела бы сказать, так это как она любит отца. Но он, кажется, и так всё понимал.

На прощание отец протянул ей небольшой томик в светлой обложке.

— Припас для тебя. Неожиданно лирично.

— Конан Дойл писал стихи?.. — изумилась Росаура.

— И весьма неплохие. И можешь мне не рассказывать, что тебе понравится больше всего, я знаю, предпоследнее стихотворение.

— Почему же? — Росаура поборола желание тут же открыть предпоследнее стихотворение и убрала книгу под мантию.

— Потому что оно о смерти и о любви. Как раз то, что ценят в искусстве юные прекрасные девушки.

Росаура вскинула бровь.

— Но написал-то его зрелый некрасивый мужчина.

Отец расхохотался.

— Так-то, старушка, хвост трубой! Мне-то оно тоже очень нравится. Дело ли в том, что я сам — зрелый некрасивый мужчина?..

— Брось, пап. Ты…

Да что там, отец в молодости был красавец. Высокий, статный, с золотистыми волосами и яркими голубыми глазами в окаймовке чёрных ресниц, но больше всего его красила добрая, ласковая улыбка и чуть шаловливый изгиб тёмных бровей. И сейчас, с возрастом, когда волосы потускнели, а глаза поблекли, стало ещё очевидней, что главная сила его — в жизнелюбии через край и добродушной усмешке, которая всегда шла от самого сердца.

— Папа… — вздох замер на губах Росауры. — А если я… если я попрошу тебя? Съездить навестить маму.

Отец смотрел на неё с печальной улыбкой. Он, наверное, понимал всё гораздо лучше неё.

— Видишь ли, твоя мама тебя опередила. Она очень просила меня присматривать за тобой. А я всё-таки не волшебник, дорогая. Чтобы это сделать, мне нужно быть с тобой на одном берегу.

— Я очень люблю тебя, — прошептала Росаура.

— Я знаю, милая, — отец провёл дрогнувшей рукой по её волосам. — Не переживай. Я всё-таки не король Лир.⁽⁴⁾ Одно из удивительных свойств любви — это необходимость расширения. Если человек по-настоящему любит кого-то, ему требуется любить и кого-то ещё. И ещё, и ещё. Невозможно иначе. Это очень хорошо. Знаешь, когда ты сказала, что станешь учительницей, я сразу был уверен, что у тебя получится. Несмотря на то, что ты очень молода, у тебя нет опыта, нет навыков и маловато знаний, одна наука освоена тобою вполне хорошо. Ты умеешь любить, забывая себя. А что до меня… Ты же не думаешь, что в мире нет оружия могущественнее вашей абракадабры и нашей атомной бомбы? Я вполне на него полагаюсь и только хотел бы, чтобы и ты не забывала о том.

* * *

Росаура пожалела, что дорога от отца в Хогвартс заняла одну секунду. Если бы она ехала на поезде, то разлука не рубила бы её сердце, точно топором, и ещё она успела бы прочитать стихи Конан Дойла. Однако ночь пугала Росауру. Она не хотела ложиться спать. То, что случилось утром, то, что происходило днём, то, чем завершился вечер, всё это казалось этапами большой жизни, на которую она успела состариться. Она боялась, что если заснёт, то снова увидит то, о чём она пока нарочно не давала себе времени задуматься, услышит то, о чём будет сожалеть.

Она боялась, что совершила большую ошибку, а отец просто был слишком добр, чтобы поправить её. Она жалела, что не сказала отцу про смерть Салливана Норхема, но ещё сильнее боялась думать о ней. Однако теперь она осталась наедине с этой смертью, и рядом не было отца, который бы утешил её.

А всё потому, что она решила быть взрослой и брать на себя то, что раньше взвалила бы на его плечи. Но на самом деле… не обременяла ли она его ещё больше — неизвестностью? Или, хуже, ложной надеждой?

Она читала стихи Конан Дойла, но строчки распадались на отдельные слова. Не потому, что были неказисты. Напротив, отец был прав: жемчужны. Но потому, что душа Росауры от волнений, и страхов, и горечи, сжалась до размера горчичного зёрнышка, и поэзия не могла войти в неё, как ни билась.

— Я всё думаю о себе или пытаюсь отвлечься, — сказала Росаура, поглядев на Афину, в глазах которой отражалась ночь. — А ведь я должна утешить его, он же очень обижен, но вынужден всегда оставаться сильным, а это так тяжело.

Всё, что было в ней, полилось чернилами на пергамент, без продыху, почти бессвязно. Но вместо того, чтобы утешать, она сама стала просить утешения.

«Он умер, и я не знаю, что делать. Я боюсь думать о нём, потому что в глубине души мне стыдно, что я плохо знала его. Как будто я предала его, как будто пренебрегла им, и поэтому он остался так одинок, что решил умереть. Это страшные слова, «решил умереть». Мне страшно их произносить вслух, но я шепчу, пока пишу тебе, потому что мне страшно быть одной, а так я как будто говорю с тобой, и мне легче. Я думаю о нём, о том, что ему некуда было податься, а потом вспоминаю, что в пятницу он хотел со мной о чём-то поговорить, а я убежала, потому что боялась, что опоздаю на урок. Видишь, я всегда чего-то боюсь. На самом деле, я ужасная трусиха. А может, я боялась не опоздать на урок, а того, что он возложит на меня своё бремя, а во мне не найдётся любви, чтобы его понести. Но теперь он мёртв, и я всё равно его предала. Я не думала о нём сегодня, не могла, я думала о детях, об отце, о тебе. Можно сказать, он был всего лишь знакомым, коллегой, но разве это не страшно, говорить про кого-то, кто жил и дышал, мыслил и любил, боялся и храбрился, «он был всего лишь»?.. Мне кажется, это гнусно, так думать, но именно так я думаю. Его портрет будет на первом этаже в траурной рамке, подле — ваза с гвоздиками, какие-то слова, и больше ничего. Мы будем ходить мимо, спешить на уроки, ругаться и мириться, шутить и обижаться, всё пойдёт своим чередом, и нам будут всё так же дороже наши надежды и страхи, а вовсе не память о нём. Мы не успели его полюбить, и что же, теперь поздно? А может быть, нет? Может, теперь наоборот, это будет проще? Если молиться о нём, я имею в виду. И тут я понимаю, что ведь была сегодня в Оксфорде, но даже не зашла в часовню… Так ничего и не сказала отцу, а ведь он сумел бы помолиться о нём куда лучше меня. Почему я этого не сделала? Во мне какая-то гордость, что я могу нести эту потерю, этот страх, одна, такая вот сильная, но ведь это не так. Быть может, я больше придумываю всё себе? Быть может, надо просто жить дальше? Но я слышала сегодня, как Алиса сказала, что нужно говорить о тех, кто ушёл. Какая она славная, Алиса. Пожалуйста, передай ей привет. Я всё думала о той вашей ссоре, я понимаю, ты не хотел бы об этом говорить, но скажу я: мне кажется, ты хотел бы её защитить, но не знаешь, как. Мне кажется, тебе больно смотреть на неё, молодую, красивую, с ребёнком у сердца, теперь одетую в эту вашу мантию гробовщика. Конечно, это неправильно и так не должно быть, но она делает то, что считает нужным, из любви, а это, пожалуй, самое важное. Она приглашает меня навестить их малыша. А ты его видел? Когда я смотрю на детей, мне становится легче, потому что я вижу, что им труднее, чем мне, и я начинаю помогать им и уже не чувствую, что мне тяжело. Иногда бывает, они меня изводят (ладно, это бывает почти постоянно), но в тот самый момент, когда во мне уже нет никаких сил, кто-нибудь из них (особенно если младшенькие) улыбается так озорно, весело, и в меня вливаются новые силы. Я будто начинаю понимать какой-то главный смысл, хотя вот сейчас ты бы спросил меня, так в чём же он состоит, я не смогла бы сказать. Я бы хотела, чтобы ты тоже посмотрел, как они улыбаются. Я жду завтрашних занятий, чтобы посмотреть, как они будут улыбаться, но сейчас, ночью, когда я одна и мне страшно, я думаю, а не дурно ли это будет, улыбаться, когда Салливан Норхем был найден мёртвым, и никто не знает, что с этим делать.

И ещё, отец подарил мне стихи Конан Дойла. Вообще, они называются «Песни действия», и я не успела прочитать их до конца, поэтому хочу, чтобы ты сказал мне, что тебе из них понравится. Ты знаешь, я не читаю газет, но я тут услышала, что тебя повысили и теперь у тебя много новых хлопот, и ты вряд ли скажешь мне, спал ли ты сегодня, хотя бы пару часов, пил ли ты горячий чай, или он весь остыл, пока ты был занят чем-то другим, в конце концов, ел ли ты хоть что-нибудь на завтрак или хотя бы на ужин… Я сама про себя не могу толком сказать, так что же буду спрашивать у тебя. Но про стихи ты мне ответь, пожалуйста. Мне кажется, сейчас ты поймёшь эти стихи лучше, чем я».

Примечания:

Здесь можно ознакомиться с поэтическим творчеством сэра Артура Конан Дойла http://www.eng-poetry.ru/Poet.php?PoetId=110 (и написать Росауре, какое стихотворение понравилось вам больше всего ☺️)

1) Бракосочетание принцессы Дианы и принца Чарльза состоялось летом 1981 года и имело значимость события мирового масштаба

Вернуться к тексту

2) В Мертон-колледж стали допускать смешанные группы с 1979 года

Вернуться к тексту

3) Бомбардировки Ковентри — эпизоды Второй мировой войны, бомбардировки английского города в 1940-1942 годах, в результате которых тот был практически уничтожен

Вернуться к тексту

4) Король Лир требовал от своих дочерей признания в любви, прежде чем одарить их приданным

Вернуться к тексту