Методика Защиты (гет)

Наутро Росаура с матерью были нарочито предупредительны друг с другом, как всегда бывало после крупных ссор. Обе спустились хлопотать о завтраке, единодушно остановив выбор на оладьях, которые мистер Вэйл обожал. Обе оделись в свои лучшие домашние наряды, обе благоухали, обе улыбались кротко и нежно, с толикой лукавого озорства, щёки обеих румянились, глаза сверкали, волосы вились — у матери платиновые, у Росауры — золотые, и не было на свете ничего очаровательнее в ту минуту, когда они в один голос запели «Желаем вам счастливого Рождества».⁽¹⁾

На самом деле, находиться с матерью на одной кухне было сродни прогулке по минному полю с зонтиком от солнца. У матери всегда было свое видение всего процесса приготовления еды, от набора ингредиентов, до сервировки, и не то чтобы Росаура пыталась оспорить это видение или привнести что-то новое: она просто не успевала за полётом материнской мысли. Недаром мать с такой нежностью отзывалась о Слизнорте, а тот в ней души не чаял и спустя двадцать лет после выпуска: глаз у матери был намётан и измерял объём точнее весов, рука была лёгкой, ни одного лишнего движения, никакой суеты, всегда идеальная чистота, — и всё вокруг неё вертелось с такой скоростью, что Росаура ощущала себя слоном в посудной лавке. Всё-то у неё из рук валилось, тут она за огнём недосмотрит, там воды перельёт, недосолит, пересластит, помешает три раза по часовой и один против, когда надо было три против и один по… В это утро мать проявляла чудеса сдержанности. Однако Росаура видела, что счёт её ошибок ведёт крохотная морщинка в уголке материнских губ, на которых застыла лучезарная улыбка.

Улыбка эта вспыхнула ещё ослепительней, когда звякнул бубенчик, в честь Рождества подвязанный над входной дверью, та скрипнула, и зимняя стужа мимолётно провела своей рукой по полу, схватив Росауру за лодыжки.

Отец принялся снимать пальто и шляпу, а Росаура кинулась ему помогать.

— Как там, не слишком холодно?..

— Бодрит, — усмехнулся отец и ласково молвил ей: — Тебе бы не помешало, мышка-соня.

Росаура загляделась в его лучистые глаза и оказалась застигнута врасплох: взвизгнула, ощутив прикосновение ледяных отцовских рук к затылку. Отец рассмеялся. Из кухни показалась мать.

— Ты вовремя, Редьярд! Как раз всё готово, чай будет через минуту.

— Мы приготовили твои любимые оладья! — воскликнула Росаура, едва сдержавшись, чтоб не подпрыгнуть, как она часто делала в детстве, ведь отец был (и оставался) очень высоким, но раньше так и вовсе казался ей великаном.

— Напомню, что это и твои любимые оладьи, — улыбнулся ей отец, проходя следом за ней в гостиную, и, понизив голос, заговорщицки прошептал: — Ты же выручишь меня, когда я незаметно отдам тебе мою порцию?..

Росаура недоумённо поглядела на отца. Мать как раз приказала столу принять безупречный вид, и блюдо с оладьями так сладко дымилось…

— Налей мне чаю в большую кружку, Миранда, милая, — попросил отец, усаживаясь. — Там так подморозило, что я вынужден нарушить идеальное построение сервизных чашек и блюдец…

Мать отозвалась серебристым смехом, и перед отцом очутилась огромная кружка, больше похожая на пивную. Отец рассмеялся, и они сказали друг другу:

— С наступающим Рождеством!

Пара секунд звенела этим радостным возгласом, а потом мать заметила, что отец не притрагивается к оладьям.

— Сироп? — улыбнулась мать.

Отец вернул ей улыбку.

— Ну вот, дочка, наш манёвр накрылся медным тазом. Миранда, милая, считай, что я насытился ароматом вашего волшебства. Да, оладья с золотистой корочкой — вот это волшебство в рамках моего понимания!

Он вновь рассмеялся, потягивая чай из своей огромной кружки, но улыбка матери подувяла — и в доме разом будто бы повеяло сквозняком.

— Редьярд, даже если Росаура влюблена, она не смогла бы пересолить мои коронные оладьи.

— Росаура влюблена? — вроде бы притворно ахнул отец и подмигнул Росауре, но она заметила всполох волнения в его глазах.

Как назло, именно в этот момент она жевала свой оладий. Ей легче было сделать вид, что она им подавилась, или действительно им подавиться, чем хоть как-то оправдать заалевшие щёки.

— Нет, конечно, ты посмотри, как уплетает, — усмехнулась мать. — А ты нет. И меня это тревожит. Редьярд, снова?..

— О, нет, что ты, — спохватился отец, — ничего такого, — он послал матери предупреждающий взгляд, и у Росауры сжалось сердце: значит, то, что вчера в пылу ссоры сказала мать про его самочувствие, это правда. И он так предсказуемо собрался скрывать это от неё до последнего! Отец же чуть возвысил голос, точно ощутив встревоженный взгляд Росауры: — Просто сегодня Сочельник, дорогая, понимаешь.

Мать на секунду замерла, и взгляд её подёрнулся холодком. Насадила на вилку свой оладий и повела плечами:

— Ах, да. Всё не наиграешься, Редьярд.

Отец предпочёл промолчать, но мать не унималась.

— Не понимаю, неужели твоя вера окажется небезупречной, если ты попробуешь завтрак, который приготовила для тебя родная дочь. Ты сам вчера всё вздыхал, «разве это не чудо», так что же, это такой великий грех, разделись с нами трапезу?

Отец чуть вздохнул и сказал с улыбкой:

— Ещё более великим грехом будет, если я тебя прогневаю, Миранда, но, право, я же тебя знаю, если ты решила прогневаться, пусть я все оладья стрескаю, тебя это не остановит. Поэтому я выберу тернистый путь и попрошу ещё чаю. Пожалуйста.

Мать лишь изогнула бровь, и Росаура улучила момент, схватив отцовскую чашку.

— Я принесу! — и убежала на кухню.

Мать потом будет фыркать, что она совсем себя не уважает, по щелчку пальцев чай налить не может, но Росауру просто страх взял, стоило настроению матери понизиться на пару градусов. Она кожей ощущала эту мертвящую прохладу, которая расстилалась по всему дому, лишая воли, уверенности, заставляя ходить на цыпочках в страхе, что если будет допущен ещё хоть малейший повод — стужа стиснет сердца мёртвой хваткой. Отец гораздо спокойнее переносил перепады настроения матери, быть может, философски, а, может, смирялся, считая, что и он не без греха, раз у его жены так расшатаны нервы, но Росаура, как более слабая, всегда оцепеневала и мечтала об одном: убежать к себе в комнату и спрятаться в шкаф. Теперь она стояла посреди кухни, уже забыв, зачем сюда пришла, потому что её вниманием завладел тихий голос матери:

— Тебе нельзя ничего не есть, Редьярд.

— Не переживай, пожалуйста.

— Эта идея засела у тебя в голове, и ты сам не видишь, что гробишь своё здоровье!

— Эта идея не у меня в голове, Миранда, а, не много не мало, корень мироздания. Мы договаривались с тобой, что я не возражаю (то есть, я возражаю, конечно, но хотя бы стулья не ломаю), что ты ходишь на свои шабаши, а ты не устраиваешь сцен, когда я хожу в церковь…

— Да ходи сколько угодно, ты можешь нормально позавтракать?!

— … и веду образ жизни, согласный моим убеждениям.⁽²⁾

Воцарилось молчание. Если бы Росаура оказалась с матерью один на один в таком молчании, она бы взаправду чувствовала, как её ножом режут. Отец же наверняка потягивал чай и усмехался.

— Дорогая, обещаю, завтра я съем три ведра твоих оладий, а сверх того окажу тебе сполна то внимание, за недостаток которого ты чуть не превратила меня в сивого мерина.

— С твоими убеждениями в этом нет необходимости, дорогой.

Росаура прижала ледяные пальцы к пылающим щекам. Если бы перед ней была стена, она бы с чистой совестью треснулась об неё лбом.

— Росаура, а чайник-то здесь! — донёсся до неё отцовский голос, в котором задорно звенела усмешка.

Росаура вернулась в гостиную, не зная, куда себя деть. Краем глаза (поднять глаза на родителей было выше её сил) она заметила, что отец благодушно посмеивается, а мать сидит, скрестив руки, но холода не чувствовалось. Кажется, несмотря на неприступный вид, губы матери нет-нет да дёргались в снисходительной улыбке.

Отец всегда знал, как рассмешить мать. Быть может, поэтому она к нему всегда возвращалась, несмотря ни на что.

— Какие планы? — тихонько спросила Росаура, убеждая себя, что ещё пара оладьев ей не повредит (благодаря волшебству матери они не остывали).

— Я получила приглашение от Глэдстоунов, — сказала мать, — будет что-то с размахом, — она в предвкушении прищёлкнула пальцами и обернулась к Росауре: — Не переживай, мы придумаем что-нибудь с твоими волосами, милая, и, Мерлин, я же не успела ещё показать тебе, что я привезла из Италии! Я нашла для тебя такую мантию, просто космос, Мерлин, мне кажется, ты у нас похудела, поэтому точно влезешь…

Не успела Росаура рта раскрыть, как заговорил отец:

— Ну а я тоже получил приглашение от преподобного Брауна. В этом случае, Росаура, с твоими волосами ничего делать не надо, разве что прикрыть их шляпкой, а вместо мантии вполне сойдёт какое-нибудь платьице.

Мать в возмущении поглядела на отца. Тот отвечал ей благодушным взглядом. Росаура еле сдержалась, чтобы не откинуться на спинку стула, испустив тоскливый вой.

— Ты же не собираешься тащить её…

— На Рождественскую службу, да. Только не тащить, а пойти, если угодно.

— Редьярд, ну ты серьёзно, что ли? — мать рассмеялась колко.

— Вообще мы ходили с папой на Рождественские службы все эти годы, — тихо сказала Росаура, но мать лишь плечами повела:

— Это прекрасно, но вам не кажется, что в этом году всё несколько иначе? Росаура, я же не для того приехала, чтобы…

— А ты серьёзно решила утащить её на шабаш в Рождество? — вроде в шутку, но с неодобрением в глазах сказал отец.

— Мерлин, избавься от своих средневековых представлений! — рассмеялась мать жёстким смехом. — Это званый вечер, там будут все сливки! Я уже сказала, что мы придём вдвоём! Или ты хочешь, чтобы твоя дочь кончила монашкой? Ей через неделю двадцать один…

— Всего двадцать один.

— Редьярд, я вышла за тебя в восемнадцать.

— О чём не раз жалела, правда?

Мать осеклась, отец поджал губы. Кажется, он сам не был рад, что сказал это. Росаура же ощутила странное: замешательство матери будто подстегнуло её, дало почувствовать небывалую власть. Будто давно хотелось уличить мать в том, что и так все прекрасно знали, просто не говорили вслух. Росаура выпрямилась и устремила на мать пристальный взгляд. Та не могла не почувствовать его тяжесть, а так же тяжесть молчания, что придавила их всех. Фарфоровые щёки матери чуть покраснели, она опустила взгляд, ресницы дрогнули, но вот она чуть вскинула бровь и сказала негромко:

— Это не значит, что это было неправильным.

Она посмотрела на отца из-под приспущенных век, и, Боже, что это был за взгляд… Росаура мечтала провалиться сквозь землю, но в то же время в самой груди разожглось тепло, удивительное, порождённое осознанием: родители когда-то сильно полюбили друг друга и любят до сих пор, несмотря ни на что, и, быть может, столько передряг, трудностей и тягот стоят этих искрящих секунд, когда они смотрят друг на друга через весь стол, и в их взглядах… Боже, что там, в их взглядах…

— Но почему ты уверена, что в таких целях надо водить Росауру по шабашам, дорогая? — сказал отец, не отводя глаз от матери.

Мать же глаза закатила и глубоко вздохнула, чтобы разразиться тирадой, как вдруг раздался громкий стук в окно.

— О, уже поздравления? — улыбнулась мать.

Росаура подошла к окну и впустила вместе с морозом большую серую сову с огромным перьевым капюшоном вокруг головы. Сова важно хлопнула крыльями и недвусмысленно поглядела на ещё дымящиеся оладья. К её крупной лапке было привязано несколько писем, и все — с разными адресами, впрочем, среди них Росаура отыскала и своё имя. Пока посланница угощалась, Росаура отвязала своё письмо и не смогла скрыть улыбки на первых же строках.

«Великоуважаемая мадемуазель!

Раненый рыцарь припадает сразу на оба колена, потому что одно его не держит. Вообще, меня выписали ещё позавчера, потому что иначе Алиса разнесла бы всё отделение недугов от заклятий — у Алисы Рождество распланировано было ещё со дня рождения Невилла, а супруг, то есть ваш покорный, важнейшая боевая единица в операции такого масштаба. Судя по обилию обязанностей, которые мне нужно выполнить к приходу гостей (и продолжать выполнять, когда все гости заявятся, тут-то и подвох). Это всё к чему (прошу прощения за бессвязность, мне сказали, что побочный эффект от выброса магии маленьких девочек может проявляться в том, что мне будет казаться, будто эти маленькие девочки вокруг моей головы хороводы водят). Мадемуазель, Росаура, а ты помнишь о нашей торжественной клятве перед лицом неминуемой гибели? Да, я вынужден сразу приступить с таких серьезных аргументов, потому что знаю, как ты из скромности будешь отнекиваться. Так вот, напомню, что ты обещалась к нам на Рождество прийти, чтобы познакомиться с нашим мальчуганом и вообще прекрасно провести время. Знакомство с мальчуганом, кстати, могу гарантировать самое близкое, потому что Алисе ну очень нужно хоть немного освободить руки, и если бы ты прибыла чуть заранее, например, часам к двенадцати, мы бы по гроб были тебе благодарны, а если тебе мракоборцы такое говорят, то имей в виду, это серьёзное заявление, и скорее всего благодарность не заставит себя ждать. О нет, Алиса обязательно вычеркнет это, когда будет читать перед отправкой. Впрочем, ей ещё десяток таких приглашений править, и я не понимаю, почему они все как одно больше похожи на угрозы. Почему сейчас так сложно убедить людей, не прохожих с улицы, а добрых друзей, вместе отметить Рождество? Ну хоть ты, Росаура, образованная, воспитанная леди, не требуй с бедняги Фрэнка лишних объяснений. Просто приходи, как только так сразу и, пожалуйста, даже не переживай насчёт подарков. Лучший наш подарочек — это ты!

Ваш (фигурально) рыцарь (номинально) Ф. Лонгботтом».

И приписка другой рукой, более быстрой и вместе с тем жёсткой:

«P.S. Росаура, дорогая, мы будем очень рады тебя видеть! Надеюсь, Фрэнк не понаписал всякой чуши, у меня просто нет времени это всё читать. Не знаю, что ещё сказать, чтобы ты выбрала нашу сумасбродную компанию вопреки всем альтернативам, которые, уверена, у тебя есть. Я могла бы сказать, что твой святой долг прийти и убедиться, что Фрэнк жив-здоров и повязку на голове исключительно для красоты носит, ведь ты была тем человеком, который нашёл с ним то ещё приключение на свою задницу! На самом деле, это мы очень хотим убедиться, что с тобой всё хорошо, и больше всего боимся, что ты будешь сидеть всё Рождество где-нибудь в уголочке и грызть себя невесть за что. Фрэнк такой дурень, что убеждён: за его геройство ты тоже себя подгрызаешь. В общем, милая, приходи, и я была бы очень признательна, если бы ты пришла не к вечеру, а днём, например, около полудня. По дому столько всего надо переделать, и твоя помощь была бы очень кстати — исключительно посидеть с Невиллом! Если у тебя получится, можешь не присылать ответа с совой, ей ещё других надо облететь, просто приходи.

С любовью,

Алиса».

Родители то ли шутливо пререкались, то ли колко обсуждали что-то, а Росауре так тепло и радостно стало от этого письма, что это, конечно же, отразилось на её лице. Отец ей что-то сказал, и Росаура растерянно подняла взгляд.

— Всегда бы ты так улыбалась, милая, — сказал он. — Что-то очень хорошее, да?

Сова Лонгботтомов, подкрепившись, ухнула, оповещая, что ей пора лететь дальше. Росаура выпустила её и замерла у окна, не зная, как начать разговор с родителями.

— Приличная сова, — отметила мать. — Это от поклонника? — она усмехнулась, но Росаура почуяла, что мать сказала это с прицелом.

— От друзей, — улыбнулась Росаура и повернулась к родителям. — Приглашают отметить вместе Рождество.

Её, конечно, кольнула боль, когда она увидела на лице матери неверие, граничащее с возмущением, а на лице отца — грустную улыбку смирения. Отец всегда знал её сердце лучше неё самой. Она ведь ещё колебалась — миг, пока мать не произнесла с надменной усмешкой:

— Ты, конечно же, извинилась перед ними?

Росауре были бесконечно дороги родители. Она была согласна с отцом, что это чудо — воссоединение семьи спустя три с половиной года, и чудо, что хоть это утро они провели вместе, несмотря на все трудности. Но… за эти полгода Росаура многое потеряла и многое обрела. Письмо Фрэнка и Алисы, их сердечное приглашение, такое простое, искреннее, вместе с очень человеческой просьбой помочь им приглядеть за ребёнком, казалось Росауре невероятно важным. Не только в отношении людей, она бы не взялась взвешивать, кто её сердцу милей, это вовсе невозможно, но почему-то именно в этот раз ей стало важно выбрать самостоятельно, чего она хочет, и она верила, что по крайней мере отец её поймёт. Она понимала, что есть призыв остаться, вытерпеть мать, ходить по тонкому льду, боясь разочаровать её, но потом, ближе к вечеру… она ни в коем разе не хотела идти с матерью на этот чёртов званый ужин. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кто там будет, кому мать будет пожимать руки и чьи щёчки целовать… Росауру чуть не передёрнуло. Спорить с матерью, переубеждать её — бессмысленно. Но скандал, если Росаура выберет остаться с отцом, мать точно устроит. И снова это положение, будто в аду, когда надо «выбирать» между двумя самыми дорогими людьми?.. Боже, только не это!

Росаура собралась с духом.

— Я должна извиниться перед вами. Но, мне кажется, — она взглянула на отца, ища поддержки, и нашла её в ласковом взгляде, — это лучше, чем соломонов суд, да?⁽³⁾ В плане, мы бы могли разрубить меня пополам, и одна половина пошла бы с тобой, мама, на званый ужин, а другая с тобой, папа, на службу, но…

— Но ты нам дороже целой, — вздохнул отец, но тут не совладал с собой и подался вперёд, — и невредимой! Скажи, пожалуйста, кто эти твои друзья, кто будет на вашем празднике, и где…

— О, мои друзья, они супруги, у них малыш совсем маленький, они вот просят прийти пораньше, чтобы им помочь… Да и будет там… — Росаура припомнила ещё конверты на лапке совы, — ещё человек пять, не больше. Там даже вряд ли будет вино, Алисе-то ещё нельзя, наверное…

Отец тут же успокоился, но мать выглядела раздосадованной, и Росаура чувствовала, как сгустился воздух перед очередным скандалом, а потому воскликнула:

— Они живут в Озёрном крае, папа, представляешь!⁽⁴⁾

Глаза отца воодушевлённо блеснули. Сколько раз они бывали вместе в том восхитительном уголке лучших красот Англии, и всякий раз туда тянуло вновь и вновь. Отец, когда читал лекции по лейкистам,⁽⁵⁾ ставил их вопреки хронологическому принципу построения программы на конец мая, снимал своих студентов с прочих лекций и на три дня увозил их к цветущим берегам голубых озёр.

— Обязательно прогуляйтесь! — воскликнул отец. — Даже зимой Озёрный край прекрасен!

— Озёрный край? — только и сказала мать. — Уж не Лонгботтомы ли?

— Они самые, — улыбнулась Росаура.

Отец всплеснул руками.

— Лонгботтомы, ну что за прелесть, обожаю топонимы! Как же мне нравится, когда фамилия говорит сама за себя.⁽⁶⁾

Мать на зубок знала все чистокровные семьи и места их проживания, но сейчас это не смягчило её раздосадованного сердца.

— Подумать только, лет десять назад мы ещё могли бы встретиться на одном и том же званом ужине. Мамаша Лонгботтом всех дебютанток через лорнет рассматривала, а сама-то только со второго брака Лонгботтом… — мать бросила салфетку на тарелку и усмехнулась. Эта усмешка совсем не понравилась Росауре, а привлекать отца к боевым действиям ей совсем не хотелось. Прежде, чем мать выстрелила бы очередной шпилькой, уже в адрес Лонгботтомов (а чистокровные были виртуозы по части оскорбления друг друга до десятого колена), Росаура хлопнула в ладоши и сказала:

— Я собираться. Алисе нужна моя помощь. Спасибо за завтрак, мама!

Она подбежала к матери, поцеловала её в холодную щёку, кинулась к отцу, крепко его обняла, выбежала из гостиной к себе, кусая губу: да, это всё похоже на бегство, но им же удалось сохранить худой мир, который, сколько раз приходилось убеждаться, лучше доброй ссоры?

В комнате её встретила Афина. Она прилетела на рассвете и сейчас блаженно отсыпалась, и когда Росаура принялась ворошить шкаф, решая, в чём лучше отправиться на домашние посиделки, не умаляя праздничного настроения, сова удивлённо ухнула. Росауре почудилось осуждение в золотых глазах своей пернатой любимицы.

— Как думаешь, не слишком броско? — спросила она у совы, прикладывая к себе приталенное платье, по которому змеился серебристый узор.

Сова сощурила свои очи: «Что ты от меня скрываешь, бедовая?»

Росаура фыркнула и отбросила платье. Вот с матери бы сталось разодеться в королевскую мантию и отправиться хоть в хлев коз доить, если бы случай был в должной степени торжественный. А она чувствовала себя такой счастливой, когда выкопала из шкафа плюшевую клетчатую юбку и вязаный зелёный кардиган.

— Буду как ёлочка, — посмеялась Росаура, повернувшись у зеркала. Юбка хлестнула красным подолом по коленям. — Ёлочка с подарками.

Афину это не убедило. Она сидела, нахохлившись, и явно осуждала бегство Росауры из отчего дома под Рождество. Однако позволила Росауре ласково пригладить её по пёрышкам и даже тихонько вздохнула: «А мне прикажешь одной Рождество тут праздновать? Разбежались все, только пятки сверкают».

Афина была категорична, но Росаура сама задумалась о грустной иронии происходящего: все трое они убеждали друг друга, как ждали момента воссоединения, но в самый ответственный момент оказалось, что на Рождественскую ночь у каждого свои планы. Мать уходила к своим подругам, отец — в церковь, а она, Росаура, бежала от неловкости и тесноты родного дома к улыбчивым и добрым людям, которых, по правде сказать, едва знала, но уже столько с ними пережила, чтобы не сомневаться: они ждут её, примут её, и ей будет у них хорошо — если, конечно, ей позволит собственная совесть. Ведь последним, что она услышала, тихонько собираясь в прихожей, был негромкий разговор родителей.

— … тебе я тоже могу сказать, что ты нужна мне целой и невредимой, — говорил отец. — Но не могу ничего требовать, верно?

— Почему ты так уверен, что мы занимаемся там какими-то непотребствами, Редьярд! Это уже смешно.

— Потому что моя жена — ведьма?

— Твоя дочь тоже ведьма.

— Только в плохие дни.

— Ну, спасибо, дорогой.

— А представь, мы бы вместе пошли на ночную службу. Такая радость была бы! Тогда, мне кажется, и Росаура всё-таки осталась бы с нами, как думаешь?

— Может, и осталась бы, — после долгой паузы отозвалась мать. — Но ты бы прекращал мечтать, Редьярд. Ты же знаешь, мне плохо в этих твоих церквях! Я на ногах стоять не могу…

— На венчании ты продержалась.

— Ох, чего мне это стоило!..

— Дорого тебе это всё стоило, все эти годы. Я понимаю. Но я так и остался безумным мечтателем, ты уж извини.

Воцарилась тишина. Раз-два — щёлкнули мамины каблучки. Росаура из темноты прихожей увидела, как мать присела на подлокотник отцовского кресла и приклонила его голову к своему плечу. Тихо, мягко, будто не своим голосом, сказала:

— Слушай, ей двадцать лет, ей хочется побыть с друзьями, пусть выбирать она их так и не научилась.

Отец провёл по руке матери, нежно сжал её запястье и поцеловал ямочку под ладонью.

— Потому что это мы не научились выбирать.

— Друзей? Их у нас нет, Редьярд.

— В первую очередь, друг друга, Миранда.

Росаура сдержала вздох и, кажется, не выпускала его, пока не очутилась в неприметном тупике извилистого переулочка.

В письме Лонгботтомы приписали зачарованные координаты, куда следовало переместиться, а оттуда идти по небольшому городку ещё около получаса: извинений не требовалось, все прекрасно понимали, как важна безопасность, а мракоборцы жить не могли без «постоянной бдительности». Не хотелось думать об этом в Сочельник, но сову могли перехватить недоброжелатели, и рисковать, чтобы точный адрес дома попал в неблагонадёжные руки, было немыслимо. Росаура же была рада прогуляться по городку, в котором каждое оконце, увитое остролистом и омелой, дышало предвкушением праздника. По узеньким улочкам бегала детвора, летали снежки, звонкие голоса напевали песни, которые в полную силу зазвучат уже этой ночью. Росаура колебалась, не сделать ли ей крюк, чтобы пройтись по берегу озера, которое не было видно из-за крыш, но часы на церковной башне отбили половину первого — она и так уже опаздывала. Чем ближе она подбиралась к дому Лонгботтомов, тем явственнее ощущала слои мощной защитной магии, и самые глубинные её напластования, очевидно, были сотворены ещё много веков назад. Магия эта была так искусна, что небольшой, крепкий дом с острой покатой крышей стоял не на отшибе, как часто было с жилищами волшебников, а в окружении маггловских домов, ничуть не смущаясь и радушно улыбаясь Росауре своими большими окнами с резными ставнями, а из двух труб валил густой дым, обещая тепло и сытное угощение.

Подойдя к калитке, Росаура ощутила, как её будто насквозь прошибли невидимые струи. Волшебство дома… прощупывало её, так сказать, проверяло на вшивость, будто в самое сердце заглянуло придирчиво, нет ли там дурного замысла против хозяев?.. И прежде, чем Росаура коснулась бы калитки, та распахнулась перед ней.

— Спасибо, — невольно сказала Росаура, будто в ответ на немое «Добро пожаловать». По дорожке, выложенной битым булыжником, цепляясь подолом шубки за низкорослые кружевные кусты, Росаура поднялась к крыльцу и позвонила в золотистый колокольчик. Глухие звуки, что доносились из дома, стали ещё громче, а потом разом притихли. Вмиг, несмотря на яркое солнце, свежий морозный ветерок, уютный сад и красивый рождественский венок на парадной двери, Росаура ощутила себя под прицелом — безусловно, не только внимательных глаз.

Всё-таки, она пришла на порог в дом мракоборцев. Более того, в дом мужа и жены, которые зубами вырвали свой шанс на счастье в самые тёмные времена.

— Какую книгу передала Росаура Вэйл своему знакомому первого сентября восемьдесят первого года?

Голос Фрэнка она бы узнала из тысячи, но в который раз поразилась, как строго, почти сурово он может звучать, а потому чуть запнулась, ощутив себя как на экзамене:

— «Приключения…», то есть, «Возвращение Шерлока Холмса»!⁽⁷⁾

— Ну, такого даже я не запомнил! — после небольшой заминки рассмеялся Фрэнк, и голос его заметно потеплел. — В общем, да, про Холмса, всё верно. Твоя очередь.

Росаура глубоко задумалась, но тут вспомнила:

— Какую маскировку предпочитает Фрэнк Лонгботтом, когда отправляется в маггловский книжный магазин?

Судя по молчанию, она застала бывалого мракоборца врасплох.

— Ну, как какую, маггловскую! — воскликнул Фрэнк.

— Слишком размытый ответ, — учительским тоном ответила Росаура. — Ещё разок, не заставляйте меня усомниться в ваших умственных способностях, Лонгботтом.

— Спросите что полегче, профессор.

— Так, я не поняла, вы что, не учили параграф про тонкости маскировки?

— Ну… я читал…

— Безобразие, Лонгботтом. Я уже околела тут у вас под дверью, а ты не можешь ответить, что носишь шапочку с помпоном!

— Видишь ли, вопрос должен быть о том, что знаю о себе я сам, а не кто-то, кто тебе все уши про меня протрещал.

Фрэнк распахнул дверь, солнце осветило его румяное лицо, будто это он гулял полчаса на морозе. Впрочем, Росаура тоже разрумянилась самым очаровательным образом. Что не помешало ей заметить, как Фрэнк, только окинув её внимательным взглядом, убрал палочку в карман. Про себя Росаура обругала свою беспечность, уже готовясь к тому, что чета мракоборцев живо напомнит ей про «постоянную бдительность». Увы, люди слишком привыкли встречать друг друга с палочками наизготовку, а не с распростёртыми объятьями.

Однако Фрэнк изрядно искупал это широкой улыбкой, которая, казалось, освещала просторную прихожую ярче, чем разлитый мягкий жёлтый свет под потолком. Конечно, прихожая была бы просторной, если бы каждый её дюйм не нёс на себе следы проживания в доме маленького ребёнка: то игрушка, то погремушка, то шапочка, то носочек, множество тёплой одежды, что для ребёнка, что для матери, совочки и повозочки для игры летом в песок, а сейчас, по зиме, в снежную крепость, наконец, большая коляска занимала почти половину прихожей — но несмотря на кромешный беспорядок, было в этом столько уюта и тепла, простой радости маленькой семьи, что даже пару раз наступив на какие-то игрушки и чуть не споткнувшись об огромные калоши, Росаура не почувствовала и укола раздражения. Напротив входной двери была дверь уже, видимо, в гостиную, со вставленным матовым стеклом. Росаура сразу заметила за ней притаившуюся тень — и Фрэнк как раз окликнул:

— Лис, всё в порядке, выходите!

Дверь приоткрылась, и Росауре помахала Алиса, тоже ещё сжимая в руке палочку.

— Да, — Алиса проследила взгляд Росауры и забавно округлила глаза, — мы все тут дикие параноики. Поверь, если бы ты вдруг решила постучаться в гости к Грозному Глазу, он бы не признал в тебе свою, пока трижды не пропустил бы через мясорубку. Ну, привет, дорогая! Теперь можно и познакомиться, да, хомячок? — это она уже сказала кому-то через плечо, а потом нагнулась и с кряхтением подняла на руки своего малыша.

Росаура зарделась, глядя, как Алиса, вся лучась счастьем, встаёт подле мужа, держа на руках их сына. Росаура подумала, что очень давно уже не пересекалась с маленькими детьми — росла она одна, близких друзей, как отметила мать, у них не было, и представление Росауры о младенцах ограничивалось наблюдением издалека; ближе всего она общалась с ними, когда ходила с отцом в церковь, но в последние годы это происходило не так часто. Теперь же Росаура совершенно растрогалась, когда Алиса сказала:

— Вот он, наш Невилл. Имя для голубых кровей,⁽⁸⁾ но пока мы хомячки, да, милый?

Она клюнула ребёнка в темечко, покрытое тёмными кудряшками, совсем как у отца, а Невилл внимательно глядел огромными материнскими глазами на Росауру.

— Ну, здравствуй, Невилл, — Росаура улыбнулась, и малыш тут же перенял её улыбку, и Росаура подумала, какие же пухленькие у него щёчки, такие же румяные, как у отца. — Какой ты большой! — зачем-то сказала она избитую фразу и тут же смешалась: — То есть, может, и не очень большой, — она рассмеялась, — простите, я не знаю, какие должны быть дети в…

— Полтора года. Ничего, ещё узнаешь, — Алиса озорно подмигнула, Росаура залилась румянцем, и Алиса рассмеялась: — О Боже, ну что за прелесть, Росаура, когда ты краснеешь, я снова начинаю верить во всё хорошее…

— Просто не смущай людей прямо с порога, Лис.

— Хорошо, Фрэнки, я буду смущать её за чаем и бисквитами, расскажу всё о третьем триместре и о грудном вскармливании, вот мало не покажется…

— Тогда смущением Росауры можно будет растопить камин, а то всё трубу не получается нормально прочистить.

— Нет, мы будем кипятить на ней чайник.

Улыбаясь и подшучивая больше друг на другом, супруги провели её в гостиную с широким разложенным диваном, куда тут же забрался Невилл и принялся возиться с игрушечным поездом. Росауру усадили за добротный дубовый стол, явно переживший не одно поколение, но сейчас так очаровательно заваленный бутылочками и слюнявчиками, а где-то сбоку — рабочими отчётами, налили чаю в большую кружку (Алиса извинилась, дескать, сервиз она рискнёт поставить на стол только в последний момент, когда все гости соберутся) и пододвинули тарелку с бисквитами. Завязалась лёгкая беседа, Фрэнк стоял на коленях перед диваном и подставлял руки, чтобы Невилл проехался по ним поездом, как по мосту, Алиса, кажется, была рада присесть рядом с Росаурой и тоже попить чаю, но взгляд её следил только за ребёнком, и сколько тихой ласки светилось в эти минуты в её уставших глазах…

— Этот-то хомячок ого-го вымахал, это я заранее предупреждаю, потому что у меня коварный план нагрузить им тебя хотя бы на пару часиков, а то видишь, какой кругом бардак! Но, разумеется, после чая. Пей-пей! Возьми ещё печенья, пожалуйста. Диван мы уберём, у нас на чердаке от этого стола отличные кресла. Жутко старомодные, конечно, но когда толпа наберётся…

— Толпа?..

— Ой, — отмахнулась Алиса. — Это ты у нас в штабе на попойках не была, вот там толпа, а тут так, человек десять…

— Десять!..

— Сами в шоке, что не по пальцам одной руки пересчитать, — грустно усмехнулся Фрэнк, пока Невилл, фырча и серьёзно раздувая щёки, водрузил товарный вагон отцу на макушку.

— Да ещё половина не придёт, — со вздохом сказала Алиса. Фрэнк с волнением посмотрел на жену.

— Ну что ты, Лис…

— Я тебе говорила, это дурная затея. Это мы такие счастливчики, а у людей по полсемьи вырезали, ну какая им вечеринка с шарадами…

Фрэнк отвлёкся на Невилла, Алиса отвернулась налить ещё чаю, но Росаура чувствовала, что они сдерживают себя ради неё, а спор этот ведётся уже очень давно. Тогда она сказала тихо:

— Но ведь сегодня Рождество.

Муж и жена посмотрели на неё одинаково заинтересованными и задумчивыми взглядами. Росаура чуть смутилась, но всё же сказала:

— Не просто «вечеринка с шарадами», да?

Фрэнк усмехнулся. Алиса вздохнула и обвела взглядом гостиную.

— Если мы не поспешим, будет «вечеринка в свинарнике».

— Лис, расслабься, люди ещё не забыли, что такое, когда в доме маленький ребёнок. Невилл берёт на себя всех недовольных, — Фрэнк потрепал сына по голове, и тот довольно засмеялся. — Росаура, ну вот можно ли думать о каких-то там разбросанных игрушках, когда с тобой хочет познакомиться этот карапуз? — он развернул Невилла к Росауре и, взяв его пухленькую ручку, помахал ею Росауре, на что она с радостью ответила. — Я лично вспоминаю о них, только когда раздавлю парочку.

— …десятков, — громко прошептала Алиса и рассмеялась. Её смех тут же подхватил Невилл и потянул к ней руки. Алиса, вздохнув, поднялась и взяла сына.

— Вот видишь, и как прикажете…

— С чем помочь? — Росаура тоже поднялась.

— Мне не сойти с ума. На кухне всё вверх дном, Илси — это наша эльфийка — только под ногами мешается и всё норовит сделать по рецептам мадам Лонгботтом, хотя я терпеть не могу столько приправ в одном блюде… К нам придёт шестеро взрослых мужиков, и их надо хорошо накормить, поэтому я должна быть на кухне, чтоб это всё на воздух не взлетело. Но здесь — сама видишь, и дом надо нормально украсить, и чтобы этот хомячок, — она пощекотала Невилла, прижавшись к щекой к его голове, — всё своими любопытными ручонками в следующую секунду не оборвал.

— Мы справимся, дорогая, — Фрэнк кратко поцеловал жену в лоб и взял с её рук Невилла, который тут же заголосил: «Мама!», Фрэнк принялся его щекотать, и шепнул Алисе: — Беги! Я его отвлеку!

— О, милый, но как же ты!..

Алиса изобразила пируэт умирающего лебедя и убежала. Невилл, однако, не успокаивался, как бы Фрэнк его не вертел в своих сильных руках, всё искал маму. Росаура поняла, что надо брать дело в свои руки, решительно достала палочку.

— Я не знаю, куда убирать все эти вещи, но я могу немного помочь с украшениями…

— Будь так добра, — улыбнулся Фрэнк и присел на диван, удерживая Невилла, — я тут всё приберу, сейчас…

Он будто силился перевести дыхание. Росаура нахмурилась и сказала тише:

— Фрэнк, как ты?..

От её глаза не укрылось, когда в возне с ребёнком пара пуговиц на его рубашке расстегнулась, что его грудь перехвачена бинтами.

— Да ничего, порядок, — подмигнул ей Фрэнк. — Целители своё дело знают. Но вообще, необузданная магия ребёнка — страшная вещь. Чаще всего она уничтожает и самого ребёнка, буквально…

— Разрывает на куски, — севшим голосом промолвила Росаура.

— Магия в ребёнке может быть потрясающе прекрасной, — Фрэнк уложил Невилла на спину и стал чертить над ним в воздухе узоры, которые расцветали дивными цветами, — но если ребёнок несчастен, заброшен и озлоблен, он начинает ненавидеть себя самое, и магия из дара становится проклятием.

— Мне кажется, как и любые наши особые силы, — сказала Росаура. — Любой талант в плохих обстоятельствах может обернуться во вред.

— Если бы мы стали бороться с ней, она бы погибла, — тихо сказал Фрэнк, и линия, которую он вывел в воздухе, окрасилась в тёмно-красный цвет. Он тут же смахнул её рукой, но невозможно было забыть этот кровавый росчерк. — Я тогда… повёл себя очень глупо, когда собрался её оглушить. Спасибо, что остановила меня.

Росаура лишь мотнула головой и спросила:

— Ты видел её в больнице?

— Да. Она ещё оставалась там, когда меня выписали, но уже пришла в себя. К ней никого не подпускали, чтобы не тревожить, кроме Дамблдора, конечно. Он сказал, что отправит её…

— …К родителям, да. Ну и слава Богу.

Росаура сказала это от чистого сердца. На её глазах счастливый отец играл со своим сыном, и, казалось, не могло быть ничего важнее того, чтобы ребёнок был со своими родителями. Тут же совесть кольнула Росауру: почему же она не с родителями? Быть может, она всё-таки поступила дурно, что сбежала, и ещё хуже её поступок от того, что здесь, у друзей, ей так хорошо и спокойно?..

Тут Фрэнк поднялся и расправил плечи.

— Всё, засиделись, давай управимся с этим авралом, пока Алиску нервный срыв не хватил.

Следующую пару часов они с Фрэнком и Невиллом носились по всему дому, спотыкаясь на игрушках и чихая от пыли. Да, в руках у них были волшебные палочки, но по одному их взмаху не представлялось возможным разделаться с ворохом вещей и давно не мытыми стёклами. Не то чтобы дом Лонгботтомов плесенью порос или пребывал в запустении, нет. Но «перевёрнутый вверх дном» вполне бы соответствовало его описанию. Что уж тут поделать: Фрэнк вечно на службе, последние три месяца Алиса там же, свекровь, мадам Августа Лонгботтом, чаще забирала внука к себе, чем приходила в дом сына, а если приходила, то устраивала тут порядок на свой лад, и первым делом, придя со смены, Алиса переиначивала всё обратно под себя. Водоворот вещей, игрушек и мебели вращался стремительно, всё разрастаясь и разрастаясь. Дело у Фрэнка и Росауры шло бойко, но бессистемно — во многом направление их усилий зависело от того, в какую комнату хотелось заглянуть Невиллу или какую потерянную игрушку он со слёзами не давал убрать в ящик.

Тем временем, солнце ушло из зенита и клонилось к раннему декабрьскому закату. Как сказала Алиса, гостей ждали к шести, но почти все приглашённые были сослуживцы Лонгботтомов, а значит, чувство времени у них было напрочь сбито, и они предпочитали прийти заранее, чем опоздать. Так, к пяти часам звонок прозвенел уже дважды, и дважды Фрэнк прикладывал палец к губам, призывая Росауру затаится, взяв Невилла на колени, доставал палочку и спускался к парадной двери; из кухни выглядывала Алиса с палочкой наготове. Фрэнк внимательно смотрел в зеркало в прихожей, которое показывало человека, что стоял у порога, и ровным голосом задавал причудливые вопросы, в другой ситуации даже забавные, не сковывай всех в тот миг гнетущая тревога.

Но обмен вопросами происходил успешно, заканчивался лёгкой перебранкой и колкими шутками, и вот с уборкой вызывалась помогать тоненькая рыженькая целительница, Глэдис Маунтбеттен, чей хрупкий облик Фрэнк вполголоса попросил не соотносить с её мастерством — оказалось, что Глэдис уже тридцать пять, и не пересчитать, скольких мракоборцев она поставила на ноги за последние несколько лет, а к тому же принимала у Алисы роды, которые прошли прямо здесь, в супружеской спальне — отправляться в больницу в те страшные дни Алиса напрочь отказалась. Видимо, Невилл помнил умелые руки Глэдис и поспешил залезть к ней на колени, пока её тоже с мороза отпаивали чаем.

Вторым пришёл хмурый (будто за исключением Фрэнка бывали другие) мракоборец, который назвался только фамилией — Такер, лысоватый и несколько дёрганный. Фрэнк хлопнул его по плечу, обрадовался, что будет с кем сходить подобрать на складе «дровишки, чтоб трещали», а как только Глэдис и Росаура отвлеклись на чай, Такер здорово хлебнул из серебристой фляжки и пихнул под локоть Фрэнка — и Фрэнк не остался не при делах.

Пришла молодая чародейка в длинной элегантной чёрной мантии, усеянной мерцающими звёздами, Гестия Джонс, они с Алисой почти по-сестрински обнялись и разговорились об общих знакомых. Кажется, Гестия сообщила, что кто-то не придёт, что Алису явно расстроило.

Каждому, кто приходил, находилось своё дело. Вот, Глэдис унесла Невилла на дневной сон, «иначе ребёнок к восьми вечера уже никакущий будет», Фрэнк с Такером пошли за «дровишками», на что Алиса усмехнулась: «Уж спасибо, что не на рыбалку», а Гестии поручили забраться на чердак и посмотреть, не завёлся ли там среди всякого хлама боггарт. Росаура уже думала присесть и перевести дух, как на лестнице показалась Глэдис:

— Алиса? Никак не засыпает малыш, очень хочет маму. Ты его кормила?..

Алиса хлопнула себя по лбу.

— Совсем забегалась, секунду! — и повернулась к Росауре: — Слушай, очень ответственный момент, надо ставить утку запекаться, для этого нужно её яблоками нашпиговать, непременно вручную, там такие яблочки моя тётка прислала, что они капризные, сок не дадут, если их волшебством разделать. Можно я тебе эту ювелирную работу доверю?

Росауре пришлось ещё трижды уточнить что-то у Алисы, потому что рецепт-то был, да если б Алиса не отступила от него ещё на третьем пункте, отдавшись вдохновению, проиграв спешке и уступив обстоятельству, что вместо груш в доме оказались только яблочки из тёткиного запаса… Росаура вошла на кухню, загибая пальцы, ведь кроме утки оказалось ещё около трёх блюд, которые требовали срочного внимания.

Кухня Лонгботтомов была огромная, отсылающая к истинному времени постройки дома и принятому тогда размаху господских усадеб, и Росауре сразу стало жаль Алису, которой в одиночку приходилось здесь вертеться. Крошечная эльфийка в голубом переднике и крайне надменным взглядом выпученных глазок, казалось, только нос морщила, а не помогала. На Росауру она взглянула с прищуром старой перечницы, но покорно принесла все необходимые приборы и ингредиенты, с которыми предстояло повозиться.

Она принялась за яблоки, успевая вовремя помешивать какой-то капризный соус (и, конечно, полакомиться кусочком теста, которое настаивалось для рождественского пудинга), но спустя минут пятнадцать от наваристого супа, что булькал на плите, стало так невыносимо жарко, что Росаура, наказав эльфике приглядывать за стряпнёй, взмахом палочки подняла в воздух миску с яблоками и подняла за собой в гостиную, где хоть за стол можно было присесть — казалось бы, всего часа три она хлопотала с разными поручениями, а уже будто целый день упахивалась.

Росаура уже очистила кожуру с десятка яблок, вынула семечки, порезала аккуратными дольками, как по дому разлилась трель дверного звонка.

Всё будто затаилось. Сама Росаура, уже наученная, быстро достала палочку и прокралась к двери.

«А ведь Фрэнк ушёл с Такером… — промелькнуло в голове, — и Алиса с Невиллом… а эта Гестия на чердаке…»

Звонок кратко, но настойчиво прозвонил вновь. Росаура не спешила выглядывать в прихожую, из-за приоткрытой двери и так было видно, как в зеркале над комодом отражается чья-то фигура в тёмном плаще, уже окутанная вечерними сумерками. В руке у того, кто стоял у порога, Росаура заметила палочку, и он уже отошёл на пару шагов назад, оглядываясь на свет в окнах — видимо, тишина дома встревожила его. Но что если это гость незваный?..

Колебания Росауры нарушили торопливые шаги по лестнице. Показалась Алиса с палочкой в руке, за ней, неся на руках беспокойного Невилла, шла Глэдис — верно, настойчивый звонок разбил в пух и прах все их старания уложить малыша. На лице Глэдис была тревога, Алиса же вся преобразилась: в глазах суровая решимость, в движениях ни усталости, ни мягкости, только жёсткая, механическая выучка. Она так стремительно пересекла прихожую, что Росауре, как, верно, и Глэдис, невольно захотелось крикнуть ей: «Осторожней!», но Алиса взглянула в зеркало — и лицо её тут же прояснилось.

— Мы дома-дома, даже не думай выламывать дверь! — крикнула Алиса, добежав до двери.

Человек, который стоял на пороге, опустил руку с палочкой, но в карман её не убрал. Потом он подал голос, и Росаура, которая и так уже узнала, с первого взгляда узнала, всё же вздрогнула, когда голос этот коснулся её слуха.

— Какое имя для ребёнка Фрэнк Лонгботтом вытянул из бутылки, когда узнал, что его жена беременна?

— Ты хотел сказать, когда весь наш отдел узнал, что я беременна, и вы устроили тот дикий кутёж, и я осталась одна трезвая, чтобы растаскивать вас по домам?

— По этой причине не могу дать точный ответ.

— Между прочим, имя уже было выбрано его maman ещё до моего рождения, так что это всё для вида было, чтоб вы не обиделись.

— Отвечай.

— Каспер!

— Кошмар.

— Не то слово. Так, ты мне зубы не заговаривай. Кто должен был быть крёстным отцом Невилла?

— Какой-то больной на голову трудоголик, параноик и латентный алкоголик с рефлексами цепного пса.

— Ты сейчас перечислил половину нашего отдела, и то, только потому, что другая половина — открытые алконафты. Надо было в определение добавить «редкостный придурок», и был бы верный ответ.

— Это игра на выбывание. Стреляй, матушка.

Алиса распахнула дверь, и Руфус Скримджер шагнул в дом.

В полумраке прихожей трудно было разглядеть его лицо; Росаура, правда, и не пыталась, не могла, разве что с мороза оно ничуть не разрумянилось, а казалось очень бледным, до серости. Во всей его фигуре, пока скрытой тяжёлым плащом, проскальзывала какая-то истончённость, угловатость, неровность в движениях, но отчего замерло сердце, так это когда Росаура увидела: правой рукой он тяжело опирался на трость.

Невилл высвободился из рук Глэдис и сам принялся по ступенечке спускаться по лестнице, что-то лопоча. Алиса подбежала к нему, взяла на руки и, попросив о чём-то Глэдис (от чего та, приветственно махнув Скримджеру, кивнула и поспешила на верхний этаж), вернулась к гостю, как раз когда тот повесил на вешалку свой тяжёлый плащ.

— Тапочки предлагать тебе бесполезно? Ладно, топчи наш дом своими сапожищами, только… — Алиса взмахнула палочкой, и с высоких сапог исчез не только снег, но и следы застаревшей грязи.

— Ты бы их ещё отполировала, — вздохнул Скримджер.

— Держи карман шире. Руфус, мы пригласили тебя не на роль сторожевого пса, ты можешь пройти в дом, правда.

Стоило Скримджеру ступить пару шагов вперёд, как Алиса приобняла его одной рукой и чмокнула во впалую щёку.

— Ну-ну, — рассмеялась Алиса его внезапному смущению, которое отразилось лишь в том, как он замер, опустив глаза, — только морду кирпичом не держи, пожалуйста, а то Невилл сейчас реветь будет. Кстати, поздоровайтесь. Он, правда, честь ещё отдавать не умеет…

— И незачем, — коротко обронил Скримджер, покосившись на ребёнка.

— Хочешь морковку? — усмехнулась Алиса.

— Воздержусь.

— И правильно, Невилл её под кровать уронил. Но только попробуй от шампанского воздержаться, мой брат с гоблинами связался, чтобы его раздобыть…

Алиса вела Скримджера в гостиную, чтобы привычно напоить чаем с мороза, и Росаура, не чувствуя ног, допустила в своём воспалённом сознании мысль, а не спрятаться ли ей за пока не наряженной ёлкой… Возмущение на саму себя за такие глупости ошпарило её, но легче не стало: как бы она себя не призывала к трезвомыслию и выдержке, руки похолодели, а в висках стучало. Голоса раздавались всё ближе, но хуже — клацанье чего-то жёсткого по деревянному полу. Трость, это трость в его руке, а с ней — утяжелившийся шаг, а с ним — серое лицо и слишком уж отрывистые фразы, будто нарочно, чтобы дыхание не прервалось на середине.

Росаура смогла только отойти к столу и встать спиной к двери, сосредоточившись на ещё пяти яблоках, которые надо было вскоре запихнуть в несчастную утку. Так вышло, что огромная ель, которую приволокли Фрэнк и Такер, всё же закрывала половину комнаты, и Росаура была этому благодарна, несмотря на всю глупость своего положения.

— Будешь чай? — говорила Алиса и тут же посмеивалась: — Мерлин, предлагать мракоборцу чай, я бы ещё льву печенье поднесла. Вот, согрейся, — что-то цокнуло, звякнул графин о стакан, Скримджер сказал:

— Даже не думай.

— Скримджер, я взрослая женщина?

— Ты кормящая мать.

— Ты, видимо, тоже. Я просто могу шантажировать тебя глотком виски, если мне чего-нибудь очень захочется.

— И чего тебе хочется?

— Полежать звёздочкой на кровати хотя бы полчаса. Шучу. Час.

— Отоспимся в гробах. Твоё здоровье.

— Стой!

— Тоже думаю, что это не солидарно, по крайней мере, без Фрэнка. Но мы уже отметились с ним за встречу у вас во дворе, и он сказал мне идти пытать дальнейшего счастья у хозяйки.

— Так и знала… Ты свои обезболивающие сегодня уже пил?

— Допустим.

— Я имею в виду сегодня, которое началось часов в семь утра, а не вчера вечером, Руфус.

— Тогда какая разница.

— Так и знала, что не пил.

— Всё в порядке.

— Мне вообще-то нельзя волноваться!

— …нельзя?..

— Как это мило прозвучало, правда? Отбой, офицер, ложная тревога!

— Просто дай мне уже выпить эту дрянь и не подавиться, ладно?

— «Дрянь»?! Это свадебный подарок дядюшки Николаса!

— Изысканная дрянь.

— Смотри, ближе к двенадцати придёт свекровь, только попробуй при ней что-то такое же сказать про кружевные салфетки.

— Ближе к двенадцати я уже уйду, не беспокойся.

— Что? Даже не думай. Между прочим, на дом наложены чары. Все, кто попытается покинуть его до полуночи, превратятся в жаб. У нас как раз во дворе есть пруд.

— Из всех перспектив, которые предлагал уходящий год, это самая радужная.

— Пять минут допроса с пристрастием, и ты уже попытался улыбнуться. Это прогресс, могу оставить с тобой Невилла не думая, что я плохая мать.

— Алиса, ты прекрасная мать.

— Я сейчас расплачусь. Сделаю вид, что у меня неотложное дело, чтобы ты не видел моих слёз и не смущался ещё больше. А мне правда надо утку в духовку закинуть…

— Смотри, не промахнись.

— Это кому из нас очки прописали? Давай, садись на диван и подержи ребёнка буквально пять минут.

— У прекрасной матери ужасные идеи.

— Просто держи его не как мешок с картошкой.

— Алиса!..

Шаги Алисы и её смех быстро стихли, а Росаура всё стояла со злополучным яблоком в руке и не могла толком вздохнуть. Невилл что-то залопотал, и ответом ему был тяжёлый вздох. От этого вздоха у Росауры защемило в груди: слишком знаком он ей был.

Против воли она обернулась и тихонько выглянула из-за развесистой еловой лапы.

Руфус Скримджер сидел на диване, несколько неестественно вытянув вперёд правую ногу, а на согнутой левой сидел Невилл и заинтересованно разглядывал металлические пуговицы на форменном кителе, местами затёртые до блеска так, что в них отражалось его большеглазое личико. В следующую секунду Невилл уже потянулся к пуговицам с твёрдым намерением их оторвать и положить себе в рот.

— Как интересно-то, — проворчал Скримджер, но любопытству ребёнка препятствовать не стал. Впрочем, когда Невиллу не удалось пуговицу оторвать, он решил её откусить, и тут выдержка бывалого мракоборца подверглась серьёзному испытанию.

— Так, хватит.

Росаура отвлечённо подумала, что Скримджер и не думал повышать голоса, наоборот, говорил как-то непривычно тихо и глуховато.

— Ну, всё.

Однако Невилл считал иначе. Он считал, что никакой рождественский подарок не сравнится с пуговицей с офицерского кителя.

Скримджер чуть нахмурился и, придерживая ребёнка за спинку, провёл пальцем по его бочку. Невилл взвизгнул и рассмеялся, почувствовав щекотку. Заколотил руками по груди Скримджера и воскликнул:

— Есё! Сик-ти!

— Ну да, а потом тебя на горбу таскай весь вечер.

Невилл воспринял это как предложение и, цепляясь Скримджеру за плечи, попытался встать и забраться к нему на шею, но Скримджер вновь его пощекотал, и Невилл, заливисто смеясь, оставил свою затею, просто повалившись на диван.

— Визжишь, как поросёнок. Мать перепугаешь, — сказал Скримджер беззлобно, но и безрадостно. Просто сказал, и это прозвучало до странности серьёзно, как будто он не с ребёнком говорил, а с равным.

Невилл, довольный, валялся и болтал ножками, а Скримджер уронил руку на колено и вздохнул. От его молчания веяло непомерной тяжестью, и даже ребёнок вскоре затих. Скримджер будто оцепенел, глядя на свою руку, которой недавно касался ребёнка. Невилл мотнул головкой, перевернулся и резво пополз по дивану; Скримджер только голову вскинул, а Невилл уже дополз до края и протянул ручку к еловой лапе. Скримджер рванулся с места, подхватил Невилла в ту секунду, когда малыш уже здоровался с елью и прощался с диваном. Скримджер нарушил торжественность момента крепким словцом, однако ребёнка поставил на пол осторожно, и только в следующую секунду прихватил рукой правое бедро, прикусив губу.

Невилл всё тянулся к ели, глаза его округлились до невозможности, так она будоражила его воображение. Скримджер выровнял дыхание и сказал:

— Маловато нас, чтоб хороводы водить.

Невилл одёрнул ветку, и Руфус с Росаурой увидели друг друга.

Спустя мгновение — длинною примерно в вечность — Росаура опустила взгляд, быть может, чтобы проверить, не валяется ли у неё под ногами её сердце или печёнка, или что там сжалось до невозможности, а потом расширилось так, что наверняка напрочь разорвало грудь. Она не могла понять, что увидела в глазах Руфуса Скримджера, когда их взгляды встретились; ей было достаточно, что перед её глазами встала пелена, и ей это совсем не нравилось. Она была уверена, что переболела, успокоилась, отпустила, выдохнула, снова вдохнула, но оказалось: ни-чер-та. Всё как обухом по голове и сплошное ребячество.

Потом (примерно через долю секунды) промелькнула сердитая и гордая мысль, какого чёрта она стоит, потупившись, будто её хоть капельку могла выбить из колеи эта встреча или, не дай Боже, ей есть, чего стыдиться? Затем (спустя ещё секунду) Росаура поняла, что никто из них до сих пор не произнёс ни слова и, кажется, не сделал ни вздоха. А потом (ещё через секунду) Росауру досада взяла: да, да, во имя всего святого, её выбила из колеи эта встреча, она не хотела тут стоять, не хотела видеть перед собой этого человека, не хотела, чтобы это к чему-то её обязывало или куда-то их (их?!) вело. Она не была к этому готова, у неё не было сил и мыслей, чтобы что-то с этим делать, и она ненавидела своё сердце за то, что то билось неистово, из-за чего щёки её наверняка раскраснелись до ужаса.

Всё это несусветная чушь.

Почему даже отсюда ей хочется сбежать? Надо было оставаться на Рождество в Хогвартсе, вот и дело с концом.

Ей очень хотелось топнуть ногой в такт беснующейся пляске её мыслей и чувств, но тут она ощутила, как её колени обняли цепкие ручки, и, моргнув увидела перед собой малыша, который держался за её ноги и пытался схватить её за руку.

— Де мама? — позвал малыш.

Росаура наконец вздохнула. И тут же услышала:

— Здравствуй.

Нет. Никак у неё не получалось взглянуть на него. Она смотрела в ясные глаза малыша и, опустив руку на его кучерявую головку, заставила себя сказать, молясь только, чтобы голос не дрожал:

— Здравствуй.

Голос не дрожал. Он был как лист железа, раскалённый на солнце.

— Сейчас я эти несчастные яблоки из чьих-нибудь глаз сделаю! — раздался негодующий возглас Алисы.

— Яблоки здесь! — закричала ей Росаура. — Извини, я взяла их с кухни. Почти все готово…

— Ура! Давай их сюда! — с облегчением прокричала Алиса и добралась до гостиной. Чуть притормозила, чтобы, прищурившись, обвести тех, кто в ней собрался, лукавым взглядом.

— Вот! — воскликнула Росаура, схватив миску с яблоками. — Давай я отнесу! Тебя как раз Невилл искал!

Алиса поглядела на Росауру и чуть приподняла бровь.

— Я, знаешь ли, оставила сына в крайне надёжных руках…

Но Росаура уже опрометью пронеслась мимо, скорее на кухню, как будто в миске были не яблоки, а расплавленное золото, и сама миска была решетом.

…Росаура всовывала яблоки в глотку несчастной утке, а на месте утки видела себя. Алиса на кухню не вернулась, и пришлось вновь позвать высокомерную эльфийку, чтобы та зашила утке зоб и отправила в духовку. Росаура присела на низенькую табуретку и опустила голову на сгиб локтя (руки были все в яблоках и утином жире).

— Да уймись ты, — обругала она саму себя, но легче не стало. Она беспомощно оглядела кухню. Может, ей просто тут схорониться? Переночевать в какой-нибудь сковороде, раз уже чувство, будто на такой вот её поджаривают… Чёрта с два! Кто из них двоих должен бежать прочь, чтоб пятки сверкали?.. Да и вообще, они взрослые люди, ну какое ещё бегство, что за глупости, какие-то недомолвки, неспособность и пары слов связать… Это в конце концов неуважение к хозяевам. Да, ради Фрэнка и Алисы надо из вежливости дождаться, пока все сядут за стол, высидеть часок, а потом извиниться и уйти, когда ещё кто-нибудь пойдёт. И всё будет прилично.

Росауру воодушевил подняться дверной звонок. Пока она дошла до прихожей, новоприбывшего, видимо, уже запустили в гостиную, и она заглянула туда, вытребовав с Небес мужество для покорения города.

Однако в гостиной оказался один-единственный человек. Приютившись с краю стола, он пил чай с таким видом, будто каждый глоток драл ему горло.

— Ремус?..

— Росаура Вэйл?..

Ремус Люпин учился на год старше Росауры и был четвертым «мародёром» в разбитной компании Джеймса Поттера и Сириуса Блэка. Росаура (да и вся школа) всегда диву давалась, как связался с этими отъявленными дебоширами такой скромный, сдержанный молодой человек, чей ум, может, не блистал беспримерной остротой, как у Сириуса, и не был отмечен дерзостью мысли, как у Джеймса, но подпитывался непрестанно книжной мудростью и опытом предшественников, осмысленный современниками; Ремус всегда был прекрасным собеседником, деликатным до застенчивости, чутким, проницательным и не по годам печальным созерцателем. Его приятное лицо пересекали шрамы, какие могла бы оставить когтистая лапа, но Люпин сам по себе был таким тихоней, что о нём даже слухов не распускали, тем более когда Сириус и Джеймс, казалось, считали день прожитым зря, если об их похождениях не шептались на каждом углу. К тому же, шрамы эти блекли от того тепла, что было разлито в мягких карих глазах Ремуса, а его понимающий взгляд часто завершал разговор полнее всяких слов.

С Ремусом Росаура часто пересекалась на старших курсах, потому что он тоже был старостой, и несмотря на уже почти устоявшуюся вражду между Гриффиндором и Слизерином, Росаура и Ремус слишком ценили друг в друге схожих по кругу и культуре собеседников и неприкрыто, но и без огласки, друг другу симпатизировали. Особенно Росауре нравилось, что Ремус был из тех, кому важно обсудить все полученные новые знания, всё, что его взволновало или увлекло — Сириус и Джеймс заглатывали знания, даже не пережёвывая, и их стальные мозги это принимали, как стальные же желудки — огневиски, смешанный со сливочным пивом и прабабушкиным вином. А у Ремуса был профессорский, аналитический склад ума — чуть суховатый для Росауры, но она привыкла к этой манере благодаря отцу, а ещё ей очень важно было узнавать от Ремуса, что её ждёт на следующем курсе, особенно когда он перешёл на седьмой и уже почти по-дружески после выпускных экзаменов подарил ей свои конспекты, прекрасно зная, что Росаура в них не нуждается — но может найти в них что-то интересное, какие-нибудь лишние несколько строк, которые дополнят картину, которую предстояло ей постигать. Конечно, чтобы назваться друзьями, они никогда не касались в своих нечастых разговорах личных тем, и если что-то понимали друг о друге, то Росаура — благодаря наблюдательности, а Ремус — благодаря чуткости, а потому составили друг к другу доброе отношение.

Но чтобы встретиться вот так неожиданно под Рождество в доме супругов-мракоборцев, с которыми ещё познакомиться надо было умудриться, да ещё и стать вхожими в круг близких друзей… Росаура сама не до конца понимала, по какой чести её-то позвали, а тут Ремус Люпин…

Кажется, что-то в этом роде они и сказали друг другу, какая это приятная неожиданность, поговорили о том, какие Лонгботтомы прекрасные люди, и прочее, что обыкновенно говорят друг другу при неожиданной встрече воспитанные люди, пытаясь скрыть своё замешательство или хотя бы посмеяться над ним.

Однако чем больше Росаура вглядывалась в лицо Ремуса Люпина, тем яснее понимала: Ремус Люпин, никогда не отличающийся склонностью к безудержному веселью, но чья мягкая улыбка так часто могла ободрить и поддержать, перестал быть человеком, который может запросто улыбнуться, даже встретив волей судьбы школьную знакомую. Даже в преддверии Рождества.

Ремус Люпин больше не улыбался.

Белые шрамы явственно выступали на его потемневшем будто, сильно похудевшем лице. Каштановые волосы лезли на глаза, и в них неприкрыто белела ранняя седина… слишком ранняя. Вокруг глаз же залегли и тени, и резкие морщины, его руки были руками больного человека, а одежда — клетчатая рубашка, серая мантия, изрядно заплатанная, — едва ли скрывала фигуру человека, который постоянно недоедает.

Но хуже всего была горестная мука, которая вытравила всё тепло из его глаз.

Лучший друг и его жена убиты. Второй лучший друг оказался предателем, избежал высшей меры наказания только благодаря чистосердечному признанию и политическим играм правительства, которому выгодно было таким образом склонить прочих преступников к добровольной сдаче, но не ужаснее ли смертной казни пожизненное заключение в тюрьме, где узник обречён сгнить заживо в ближайшие десять лет, а узник этот только-только жить начал?.. Наконец, в их крепкой компании, даже сказать, братстве (где нашлись свой Авель и свой Каин), был четвёртый, робкий, лишённый ярких талантов, но свой, родной, по имени Питер — так вот, этот Питер тоже убит, убит рукой друга-предателя Сириуса Блэка, сошедшего с ума.

И остался один Ремус. Росаура не знала, живы ли его родители, но судя по его виду, крайне запущенному, рядом с ним давно не было никого, кто бы заботился о нём.

Росаура присела к Ремусу, он пододвинул к ней разломанный шоколад в хрустящей жёлтой бумаге, самый дешёвый, но от крошечного кусочка по телу сразу разлилось тепло. Люпин в этом плане оказался предусмотрителен: будто понимал, что от него за десяток шагов веет тоской, как от дементора.

Он сам, кажется, плохо понимал, что делает в этом красивом тёплом доме среди счастливых, ласковых людей, одинокий, до дыр изношенный, серый от тоски.

И не он один такой.

Росаура мотнула головой, понимая, что плохо прислушивается к скупым и вялым фразам Люпина, но чем дальше она из себя выдавливала нарочито бодрые и забавные, тем сильнее в голове билась мысль: «Где он? Куда он ушёл? Ну и ладно. Ну и не славно ли! Но вдруг он совсем ушел? Почему он ушёл? Не потому ли, что ты последняя дура, Росаура Вэйл?»

Когда она заметила, как Люпин вялым пальцем собирает крошки по обёрточной бумаге, то, к своему стыду, поняла, что слопала плитку шоколада почти целиком в один рот.

Тут в комнату вошли Алиса с Невиллом на руках и Гестия Джонс, которая усмехнулась:

— Весь чердак облазила в поисках боггарта, а он сидит чаи гоняет. Привет, Ремус.

— Привет, Гестия, — по лицу Ремуса промелькнула одна из его некогда тёплых ласковых улыбок.

— Ничего, Гестия, — подмигнула подруге Алиса, — скоро мы будем наряжать ёлку и заодно повесим на него гирлянду, станет получше.

Смех замер на губах Росауры, когда в дверях показался Руфус Скримджер.

— Станет получше, если он просто примет вовремя лекарства, — сказала целительница Глэдис Маунтбеттен, которая вошла из другой комнаты на последней фразе Алисы и подошла к Скримджеру, чтобы что-то тихо спросить.

— Ах, ну с этим даже гирлянда не поможет, — отмахнулась Алиса. — Разве что букет омелы ему в… Да, кстати, Гестия, Ремус, позвольте представить. Зам главы мракоборческого отдела, заслуженный офицер, который уйдёт в отставку только мёртвым, а на следующий день снова придёт, и просто Руфус-Откушу-Вам-Головы-Скримджер.

— Ты специально говоришь обо мне так, чтобы люди ко мне за милю не совались? — негромко произнёс Скримджер, пристально оглядывая Гестию и Ремуса.

— Ты сам за себя говоришь, — не смутилась Алиса. — А если молчишь, то ещё хуже. Когда будешь выбирать себе очки, бери с тёмными стёклами, а то я уже устала менять скатерти, в которых ты дырку прожигаешь. Так вот, это Гестия Джонс, просто умничка.

— Да, — не без иронии улыбнулась Гестия, заинтересованно разглядывая Скримджера, — просто бывшая однокурсница этой просто занозы в одном месте. Вы здороваетесь за руку, мистер Скримджер, или руки вы тоже откусываете?

— Главное не показывай ему пальчик, хотя захочется приблизительно через… три секунды, — громко прошептала Алиса.

Скримджер сказал:

— Благодарю, я уже обедал.

— Две.

Гестия чуть приподняла бровь и протянула Скримджеру свою небольшую аккуратную руку:

— Как насчёт поужинать, офицер?

— Спасибо, я не ужинаю.

— Одна.

Росаура почувствовала на себе странный взгляд Ремуса, но продолжила непоколебимо смотреть в противоположную стену. Тогда Ремус чуть кашлянул. Росаура опустила глаза и увидела, что сжимает скатерть так, словно та уже напиталась кровью и надо хорошенько её выжать.

Однако Ремус обратил внимание скорее на себя — под взглядами собравшихся он приподнялся, пытаясь поправить мантию так, чтобы на свету не слишком бросались в глаза многочисленные заплатки, и попытался улыбнуться, когда Алиса радостно сказала:

— А это Ремус Люпин…

— Люпин? — быстро проговорил Скримджер, и черты его до неприличия бесстрастного для дружеского знакомства лица вмиг ожесточились. — Ремус Джон Люпин? — не дожидаясь ответа Люпина, Скримджер резко обернулся к Алисе. — И ты приводишь в дом…

— Руфус.

— В дом, где маленький ребёнок…

— Руфус!

Все замерли. Росаура и предположить не могла, каким металлом может лязгать голос Алисы Лонгботтом. Скримджер дёрнул подбородком. Оба не сводили друг с друга упрямых, мрачных взглядов.

— Если хочешь что-то сказать мне, скажешь это наедине, — проговорила Алиса.

— Люди должны знать, с кем будут из одной тарелки…

— Люди знают. Представь себе.

Скримджер вскинул голову, кратко поглядел на Гестию, Глэдис… Гестия вся резко переменилась, на её лице вместо лёгкого кокетства читалось чуть ли не презрение. Глэдис покачала головой:

— Руфус, здесь не о чем беспокоится…

— Нет, почему же, — заговорил Люпин на редкость спокойно.

Росаура глядела на него во все глаза: Скримджер произнёс имя Люпина как название чего-то уродливого или запрещённого, того, что не просто оскорбляет взгляд или вкус, но представляет опасность, большую опасность! Если бы кто-то произнёс так её имя, она бы захотела провалиться под землю, но Люпин был сама невозмутимость, только губы растянулись в странной усмешке, и Росауре почудилось, будто под тонкой губой показался острый клык…

— Беспокоиться есть о чём, — продолжил Люпин и поднялся.

Они со Скримджером смотрели друг на друга через всю комнату, но ощущение было, будто два опасных зверя стоят нос к носу и скалятся.

— Всё это очень понятно, — сказал Люпин и кивнул Алисе: — Я говорил тебе, что это плохая идея. Поэтому мне самое время пойти. Спасибо за чай.

— Это будет разумно, — сказал Скримджер, как обрубил. — А ещё разумнее, мистер Люпин, будет, если вы пообещаете никогда больше…

— …Не переступать порог этого дома? — Люпин говорил сдержанно, но всё же казалось, будто глубоко в груди его перекатывается звериное рычание. — Состряпайте документик, сэр, Министерству не надоело на меня столько бумаги изводить — вот и мне не надоело всё подписывать…

— Состряпаем, — процедил Скримджер. Под таким его взглядом у человека должны были подгибаться ноги, но Люпин сделал пару шагов, чуть пригнув голову, и Росауре почудилось, будто неведомая сила перекатывается у него в странно выпятившемся загривке…

Она с болезненной остротой осознала, что ей очень не хочется, чтобы Люпин делал ещё шаг вперёд, и они с Руфусом Скримджером оказались бы на расстоянии вытянутой руки.

— Так, а ну сядь обратно! — прикрикнула Алиса на Люпина. — А ты просто заткнись, Руфус. Оба заткнитесь, понятно? Никто никуда не пойдёт, я никого не отпускаю. Порог этого дома переступили наши друзья, понятно? Это я сейчас для всех говорю. Вы все — наши друзья. В равной степени. Если мы сочли нужным вас пригласить, а вы сочли нужным притащить свои задницы, значит, сидите уже и радуйтесь жизни. Кто уйдёт без спросу — прокляну. А Фрэнк добавит. Буду считать это личным оскорблением.

— Алиса… — заговорил Скримджер, но Алиса яростно мотнула головой.

— Личным оскорблением семьи! Как же все одичали, Господи! Ремус, сядь уже! Будешь сейчас кормить Невилла пюрешкой, понял? А ты, — она повернулась к Скримджеру, — только попробуй снова забыть, что ты не на работе.

— Работа не волк, — от совершенно дружелюбной усмешки Ремуса отчего-то кровь в жилах стыла; глаза Скримджера вспыхнули, а Люпин будто с огнём игрался, — в лес…

— У нас тут Озёрный край, а не лесной. Будете зарываться, оба искупаетесь.

В комнате повисла тягостная тишина. Мужчины друг на друга не смотрели, но в глазах обоих что-то металось. Женщины притихли и то ли очень переживали, то ли очень злились, а, может, всё сразу. Но больше всех переживала Алиса, она и сказала спустя пару мгновений голосом совсем другим уже, ломким и очень усталым:

— Пожалуйста, ну ради меня. А если не ради меня, истерички несчастной, то хотя бы ради вот этого человека, — она крепче прижала Невилла к груди; всю эту сцену он беспокойно оглядывался и выражал своё смятение невнятными возгласами, а теперь притих, прильнул к материнскому плечу, и только большие глаза глядели внимательно и настороженно. — Я так не хочу, чтобы он сегодня плакал.

После такого Росаура первая готова была у Алисы прощения просить, хотя в чём она-то виновата была?.. Алиса шмыгнула носом, её глаза блестели. К ней подошла Глэдис и приобняла за плечи, осуждающе, как умеют только врачи, посмотрев на Скримджера и Люпина.

— Прости, — коротко сказал Скримджер. — Больше не повторится.

И вышел. Только глухая поступь его трости сообщила, что он пошёл куда-то вглубь дома, а не на улицу.

Алиса беззвучно выругалась, и Глэдис ей что-то зашептала, на что Алиса кивнула.

— Да, да, пожалуйста… Миленький, побудь с тётей…

Гестия неумело подставила руки. Ремус сидел весь пунцовый, и в другой ситуации Росаура бы порадовалась, что с его щёк ушла эта пугающая серость.

— Алиса, прости за это, — тихо сказал он.

— Ремус, просто… Какого чёрта вы все такие разные…

Алиса совсем уж судорожно вздохнула, и Глэдис поспешила увести её, поглаживая по плечу. Гестия присела на диван, с некоторой опаской придерживая Невилла, который попытался сразу вырваться и побежать за мамой. Гестия покачала головой.

— Сочувствую, Рем. Я, конечно, всё понимаю, но только Алиса могла додуматься такого отбитого на порог пустить.

— Простите, что?

Росаура сама не узнала своего голоса. На миг показалось, что это мать немыслимым образом очутилась в гостиной Лонгботтомов. Гестия подняла на неё недоверчивый взгляд.

— Какие-то другие мысли?.. Что это сейчас было? Он реально Ремусу чуть голову не откусил! И за что, спрашивается…

— Гестия, давай не… — поспешно заговорил Ремус, и Гестия осеклась, странно посмотрела на Росауру, а потом произнесла с заметным напряжением:

— Так порядочные люди себя не ведут. Я понимаю, мракоборец это диагноз, но если у тебя уже такие повреждения, найди в себе мужество в санатории прописаться, а не ходить пугалом среди нормальных людей. Война, вроде, уже закончилась, чтобы последние соки из таких калек выжимать. Это в их же отношении жестоко, вот у них крыша совсем и отъезжает. Уж я с Грюмом работала, но этот Скримджер — просто цепной пёс!

— Если он — цепной пёс, тогда мы все — гуси на вертеле, — вооружившись ещё и материнской улыбкой, сказала Росаура, глядя Гестии прямо в глаза. — Какие-то другие мысли? Человек, который свою кровь проливал за то, чтобы такие, как ты, косточки ему перемывали, полагаю, имеет право заботиться о тех, кто ему дорог, не спрашивая у тебя разрешения.

— Ух-ты, — скривилась Гестия. — Так это забота такая, когда он попытался арестовать чужого гостя в чужом доме? И кто-кто это тут ему дорог? Его паранойя и выслуга лет? Зам главы мракоборческого отдела, ну надо же. Представляешь перспективы, Рем, если вот такие будут начальственные должности занимать? Они тебе не бумажки, они тебе законы состряпают, чтоб ты в будке на цепи сидел.

— Гестия! — такая резкость была совсем нехарактерна для Люпина, и Росаура не могла видеть, какой взгляд он послал Гестии, но ей всё это чертовски не нравилось.

— Ремус, — сказала Росаура, — с тобой я знакома лучше, чем с кем бы то ни было из собравшихся, и мне очень горько, что такое произошло, но я уверена, что это просто недопонимание… — она лгала очень пылко. Чтобы Руфус Скримджер действовал из «недопонимания», это надо было здорово головой удариться, а лучше — выпасть из окна третьего этажа.

Ремус, однако, повернулся к ней почти смущённый:

— И всё же знаешь меня хуже всех… Если тебя это успокоит, я никого не убивал. В том, что я здесь нахожусь, нет ничего противозаконного... пока. Но довольно много неосмотрительного. В общем, не бери в голову.

Но Гестия была женщиной, и провести её было не так-то легко.

— Брось, Рем, у неё голова другим забита. Что, тоже на львиную гриву запала? Или вы родственники?

— Я понимаю, Гестия, это обидно, когда твою руку не нашли достаточно аппетитной для приглашения на ужин, — елейным голоском пропела Росаура, — но это не повод засесть у всех в печёнках. Порядочные люди так себя не ведут.

На этом Росаура поднялась, стряхнув с юбки невидимую пылинку, и вышла, не придумав, куда пойти, но лишь бы выйти.

Внутри клокотал гнев. Очень горячий и беспощадный. Что эта Гестия могла знать о том, сколько таким вот «цепным псам» вспороли брюх, чтобы она сидела на диване и презрительно морщила нос! Впрочем, Гестия близкая подруга Алисы, и Алиса попросила её разобраться с боггартом, Гестия сказала, что работала с Грозным Глазом… Вдруг она… из этого «Ордена Феникса», о котором как-то обмолвился Руфус?.. Тогда её заносчивость перед рядовыми мракоборцами ещё более объяснима. Они ведь там, в этом Ордене, действуют на добровольных началах, из благих побуждений, им и не снилось, что такое — приказ, что такое бремя долга, у них всё от полноты сердца и по вежливой просьбе Дамблдора… Росаура будто со стороны заметила, как ход её мыслей будто принял совсем несвойственный ей оборот. Лично она против этого странного Ордена ничего не имела, наоборот, все слова о доброй воле и личной отваге звучали восхитительно, но, может, дело в том, что побыв полгода на посту учителя, Росаура ощутила, что это такое, призвание, долг и субординация, хочешь ты того или нет, в настроении ли ты вершить подвиги или не особо. Конечно, это едва ли можно сравнить с тем, что приходится выносить мракоборцам, но она помнила каждый день, когда она от недомогания стоять у доски не могла — так приходилось сидеть, когда засыпала над стопкой контрольных в три часа ночи — и била себя по щекам, потому что к утру их надо раздать детям, когда душа её рвалась к любимому человеку, но наставала её очередь патрулировать коридоры, и она шла патрулировать коридоры, — просто потому что это были её обязанности, и это помогало ей остаться на своём посту тогда, когда все великодушные стремления, благородные цели и смелые жесты казались осточертелой чепухой.

А ещё злило, что она, на самом деле, не знала, что и думать. Ей правда стало страшно, когда Руфус Скримджер заговорил с Ремусом Люпином как с преступником. И всю ту ужасную сцену ей хотелось Люпина хоть как-то поддержать. «Быть может, это из-за Блэка? — подумала Росаура. — Всё-таки, Люпин был его близким другом, а Джеймс и Питер погибли, его могли привлекать к следствию, ведь было же хоть какое-то следствие… Вдруг что-то вскрылось, вдруг остались какие-то подозрения…»

Но в чём можно было подозревать Люпина, Росаура думать не могла. Она могла только вспомнить, как неделю назад её чуть не обвинили в краже ребёнка только потому, что она была выпускницей Слизерина… Такие были времена, подозревали всех и каждого в худших грехах, и как легко было повесить собак на того, кто имел хоть малейшее пятнышко на репутации. Как легко было толпе возненавидеть того, кто выставил себя в дурном свете по малейшей оплошности… Росаура представила, как Люпина допрашивали в связи с гибелью двух его лучших друзей по вине третьего, и как его интеллигентная, порой саркастическая манера могла вывести из себя и без того взвинченного следователя, как двояко можно было трактовать его остроумные формулировки… А может, от горя Люпин растерял всё своё остроумие, может, нёс, сам не понимая, какую чепуху, оговорил себя дважды, трижды, ведь с него станется мучиться чувством вины просто потому, что он выжил, а лучшие друзья — нет, и ничего он не мог с этим поделать…

Трель звонка.

Из кухни выбежали Алиса и Глэдис, но дверь распахнулась сама — на пороге показались раскрасневшиеся от мороза или чего ещё Фрэнк и Такер, а за ними вошли две колдуньи.

— Амелия, дорогая! — воскликнула Алиса. — Как хорошо, что вы пришли!

— Куда бы она делась, — раздался резкий голос второй колдуньи сурового вида в мантии мракоборца с забранными в высокий хвост русыми волосами. — Порывалась, конечно, остаться в Министерстве над бумагами тухнуть.

— Ты как всегда несносна, Эммелина! — в притворном возмущении воскликнула Алиса; позже Росаура, пожимая сухую ладонь Эммелины Вэнс, заметила, что учит её племянницу, а та, усмехнувшись, пообещала, что в будущем году придёт ещё парочка племянников, и вот тогда Росауре точно покоя не будет.

— Благодарю вас за приглашение, миссис Лонгботом, — вежливо говорила гостья, которую назвали Амелией, но Алиса её прервала:

— Алиса, прошу вас.

— Алиса…

— Амелия, только не смущайтесь, — заулыбался Фрэнк, — вы же всех тут знаете, разве что… Росаура! Росауру и Ремуса со всеми ещё разок надо познакомить.

Из гостиной вышли Ремус и Гестия с Невиллом на руках, который тут же вырвался и побежал обнимать папины колени. Они все набились в прихожую, которая, теперь уже посильно расчищенная, всё равно показалась тесной. Росаура оглядывала лица людей, очень разных и по положению, и по возрасту, собранных под одной крышей гостеприимством радушных мужа и жены, и, кажется, вновь обрела способность улыбаться, будто её исцелил дух единения несмотря на то, что от яростной перепалки с Гестией всё ещё саднило на душе.

Фрэнк вновь называл имена своих гостей, балагурил, давал забавные, но деликатные рекомендации, все обменивались рукопожатиями или обнимались, кто-то ограничивался кивком, но никого это не смущало.

Тонкая, бледная колдунья с узлом тёмных с ранней проседью волос показалась Росауре смутно знакомой, а когда Фрэнк назвал её фамилию, несколько растерялась и сказала:

— Мадам Боунс! Я… не поверите, три года я работала в вашем отделе.

Узнать в этой хрупкой тени волевую и бодрую начальницу их отдела, тем более в полутьме прихожей и не в привычной лиловой мантии, что всегда подчёркивала свежесть её молодого лица, и вправду оказалось сложно. Ещё сложнее — признать, что война выпила с этого лица всю свежесть и молодость, оставив только остроту скул и глубокую тень утраты под глазами.

— Я помню… мисс Вэйл, — бледная улыбка тронула бескровные губы Амелии Боунс, и Росаура поняла, что она понуждает себя улыбаться.

— Прошу вас, просто Росаура…

— Амелия.

Свою тонкую и, верно, очень холодную руку для пожатия она не подала. Росаура вновь поняла, что не из надменности или мыслей о субординации (в конце концов, Росаура больше не была её подчинённой), а просто потому, что Амелии Боунс, по осени потерявшей брата, невестку и троих малолетних племянников, всё ещё слишком тяжело было допускать лишние соприкосновения… какого бы то ни было рода.

Это осознание отрезвило Росауру. Какая глупость с её стороны, предаваться каким-то своим переживаниям, когда здесь сегодня собрались люди, которым заново приходится учиться дышать и улыбаться. И ещё более дикой показалась та сцена между Скримджером и Люпином. Как можно продолжать подозревать друг друга, дичиться и оскорблять, схоронившись на этом островке спокойствия и семейного тепла?.. Неужели нас настолько изуродовала эта треклятая война, что иначе мы разучились?.. Росауре наконец приоткрылась величина замысла Фрэнка и Алисы, которые взяли на себя, иначе не скажешь, подвиг собрать таких разных, но таких схожих в своей опустошённости людей, и постараться устроить настоящий праздник.

— Аластор-то придёт? — спохватилась Алиса.

— Приковыляет, — усмехнулась Эммелина, — только сначала даст кругаля, чтобы хвост скинуть.

— Потом ещё разок, чтоб уж наверняка, — подхватил Такер.

— Да они со Скримджером небось вместе на место прибыли, чтоб уж если кому ногу отчекрыжит, одна на двоих осталась.

— И наперегонки побежали, кто кого, — усмехнулся Фрэнк.

Росаура могла только глаза отвести. От таких шуток над увечьями слёзы на глаза наворачивались, а мракоборцам хоть бы хны — смеялись все и с редкостным весельем, разве что целительница Глэдис, притихший Люпин и Амелия Боунс такого сорта юмор не ценили. Невилл же беззаботно подхватил глубокий отцовский хохот. Глэдис покачала головой, и чему ребёнка учат!..

Алиса переместила всех в гостиную, где стол уже встал посередине и даже уже застился скатертью, и объявила, что только Амелия и Эммелина согреются с мороза, как всем предстоит дружно нарядить ёлку в самые короткие сроки.

— Я до сих пор утку не поставила!

— Да улетела уже твоя утка, — засмеялась Гестия.

— Тогда не обессудь, скормлю мужчинам твои бёдрышки.

— Эй, я на диету не подписывалась! — воскликнула Эммелина. — Заявляю свои права на все бёдрышки в пределах этой комнаты.

— Так вот кто Руфусу бёдрышко обглодал, — хмыкнула Глэдис. — Где он, кстати?

— Решил проверить, не засел ли кто-то в засаде на Алискиных грядках, — сказала Эммелина, — мы уже поздоровались.

— Да на заднем дворе дымит как чёрт, — добавил Такер, чьё лицо краснело только больше, и уже очевидно не от мороза.

— Прекрасно, — с досадой сказала Глэдис.

— Ничего, ему полезно, — с натянутой улыбкой сказал Фрэнк; видимо, неприятный разговор о том, каких гостей принимают Лонгботтомы, всё-таки состоялся.

— Алиса, тебе помочь? — шёпотом взмолилась Росаура, на что Алиса возмутилась:

— Если я оставлю без присмотра эту шайку, от ёлки за две минуты ничего не останется! Боже, сколько времени, а мне ведь ещё переодеться…

О ребёнке она уже не беспокоилась. Ребёнок в полном восторге переходил с рук на руки, забирался на колени, дёргал за волосы и полы мантий, с кем обменивался улыбками, с кем принимался сосредоточенно лопотать, а Глэдис без конца таскал свои игрушки, пока у неё из рук уже не посыпались товарные вагоны и рельсы.

Ещё больше восторга, до писка, принес Невиллу папа, когда взмахом палочки распаковал три большие коробки с ёлочными игрушками, на которые были наложены крепкие чары неразбиваемости. Полсотни красных, золотых и синих шаров тут же раскатились по всей комнате, Невилл побежал, упал, пополз, хохоча, за самым большим, по дороге отвлекаясь на все, что встречалось у него на пути, там и скатерть со стола полетела, а следом и вековой дубовый стол чуть не перевернулся, когда с нескольких сторон на него налетело несколько взрослых, которые считали своим святым долгом приглядеть за хозяйским ребёнком. За делом Фрэнк взмахнул палочкой, и на тумбочке у стены разложился проигрыватель с огромной старомодной раковиной, совсем как у Росауры в классе, но музыка заиграла самая современная.

— Если б мне выпала сцена финальной битвы, — заговорил Фрэнк, — ну, знаете, меня зажали в угол, я уже ранен, разумеется, в плечо, кричу своим товарищам, мол, «идите, я их задержу», ну и прочее, я бы выбрал весёлую музыку. Какой-нибудь рок-н-ролльчик.

— Какая ещё сцена? — не понял Такер.

— Если бы про тебя снимали фильм, — подсказала Гестия.

— Фильм? — Такер выглядел крайне обескураженным. — Что за чушь вы несёте? Какой к чёрту фильм?

— «Если бы», Такер, только не говори, что ты никогда не смотрел маггловские фильмы.

— Я что, похож на человека, который смотрит маггловские фильмы?

— Какой же ты зануда.

— Куда катится мир…

— Дамблдору для финальной сцены нужна фуга, — вдруг подал голос Люпин, который совсем было спрятался за ёлкой — да, он оказался тем человеком, который наряжает ёлку и с той стороны, которая повёрнута к стене. — Классическая какая-нибудь громоздкая фуга. Сцена ночью, без луны, без звёзд, только прожектор в лицо, серебряная борода реет на ветру, как приспущенный стяг. Вступают скрипки, а потом мощно орган. Зрители выжимают платки.

— А ты, оказывается, ценитель, Люпин! — протянул Фрэнк.

— У него это на лбу написано, — усмехнулась Гестия. — «Культурный человек».

— А на обратной стороне «я фантазирую о последних минутах Альбуса Дамблдора», — с кислой миной протянула Глэдис.

Люпин не покраснел — как-то потемнел, и снова скрылся за ёлкой.

— Зачёт, — усмехнулась Эммелина. — Себе заказываю Тину Тёрнер.⁽⁹⁾ И я бы обошлась без этой клишированной сцены с погоней и перестрелками. Нужно что-нибудь оригинальное. Например, прорвало ящик с акулами. Или драконы.

— Эмми, ты Сара Коннор,⁽¹⁰⁾ с тобой всё ясно, — веселился Фрэнк. — Такер, не заморачивайся, ты скорее всего переживёшь финальную битву и будешь одним из парочки ветеранов, которые пустят скупую мужскую, глядя на юных спасителей мира. У тебя должна быть какая-нибудь комичная битва с роботами-пришельцами в тех отсеке, чтоб ты кого-нибудь гаечным ключом огрел…

— Каким к черту ключом?.. Лонгботтом, я слышал, конечно, что молодые отцы кукушкой едут, но…

— Есть вакансия на девушку главного героя, — заметила Эммелина и подмигнула Гестии.

— Я рассчитывала на что-то поинтереснее «девушки главного героя», — отозвалась Гестия.

— Тогда только девушкой друга главного героя.

— Я вообще не хочу, чтобы меня определяли по принадлежности к какому-то мужику, — Гестия тряхнула своими длинными тёмными волосами.

— Ишь, чего захотела! Тогда иди спасай человечество.

— Иногда проще спасти человечество, чем одного человека, — глубокомысленно изрекла Глэдис, несколько отвлечённая от общего разговора тем, что следила, как бы Невилл не сломал зубки о деревянного оленя.

— Погоди ты, Глэдис, мы ещё даже шампанское не открывали, — отмахнулась Эммелина.

— Я думал, шампанское будет в полночь, — удивился Такер.

— Да, шампанское будет в полночь, — подтвердил Фрэнк веским словом хозяина. — И какое шампанское, скажу я вам. Алискин брат за него с гоблинами селезёнкой расплатился!

— Но до полуночи ещё пять часов…

— И Алиса в разделе «идеальная хозяюшка» вычитала, что мы должны были сесть за стол уже час назад.

— Нет, ты мне скажи про шампанское и всё такое, пять часов…

— Тебе не стыдно? — засмеялась Эммелина, указывая на раскрасневшееся лицо Такера, на котором застыло выражение обманутой невинности. — Нет, ну тебе не стыдно?

— Да у меня уже своё кончилось, — громким шёпотом прокричал ей через комнату Такер.

— Ну какой же ты придурок.

Росаура против воли усмехнулась. Она не могла понять эти отношения, когда Эммелина могла сказать в лицо что-то подобное Такеру, который был её лет на двадцать старше, не могла привыкнуть, что над каждой фразой, больше похожей на оскорбление, здесь смеялись чуть не до слёз, и никто не обижался.

«До чего же я нежная фиалка», — подумала Росаура. Зря Алиса не вняла её мольбам и увела с собой на кухню только Амелию Боунс. Конечно, той громкий смех в гостиной и правда мог бы показаться чрезмерным, и если с ней, Росаурой, не слишком церемонились в силу её возраста, то Амелия всё-таки в свои тридцать два была совсем иного положения и дистанцию было бы трудно сократить в один прыжок.

— Нет, я так не играю, — замотал головой Такер. — Уйду я от вас. С молодёжью разговор возможен только посредством ремня, вот вам моё чистосердечное. Где этот Скримджер ошивается, я ведь тоже курить хочу…

— Ну а тебе что нравится? — тихо спросила Росаура Люпина, с особой тщательностью повязывая бант.

— Мне?.. Нравится?

Его бледное, осунувшееся лицо и чернющие тени под глазами весьма красноречиво возглашали: «Я похож на человека, которому что-то может нравиться?». Но Росаура улыбнулась ещё шире и произнесла елейным материнским голоском:

— Музыка какая тебе нравится?

— Тут, кажется, обсуждают, под какую музыку тебе понравилось бы умирать.

— Разве это не одно и то же?

— Я думал, под любимую музыку обычно хочется жить.

— Так какая у тебя любимая музыка?

— У меня нет любимой музыки.

Росаура сначала осеклась, до того убитым голосом говорил Люпин, но потом передумала быть снисходительной.

— Рем, не заливай. Ты слишком интеллигентный мальчик, чтобы не слушать в свободное время симфонии Маллера.

— Хорошо, раскусила, — он странно усмехнулся, — «Лунная соната».⁽¹¹⁾

Росаура не поняла его усмешки, но попыталась подыграть:

— Видимо, это будет не смерть, а долгое и меланхоличное угасание.

— Именно. В полном одиночестве.

— Кайф.

«Господи, что за ересь мы несём… — Росаура чуть не сломала кончик веточки, когда повязывала очередной бант. — Стоим тут, курицы облезлые, с первой сединой и нервным тиком, и шутим про чёрт знает что… Это такая защитная реакция?.. Или наоборот, психоз? Пытаемся загладить ту сцену на грани скандала? Поэтому всё давно уже за гранью фола?»

— «Девушки на пляже»,⁽¹²⁾ — объявил Фрэнк, — вот что я бы назвал, «помирать так с музыкой». Имейте в виду, когда сыграю в ящик.

— У тебя однако рождественский настрой, — проронила Глэдис.

Фрэнк осёкся под её спокойным долгим взглядом. Все как-то встряхнулись, обнаружив, что забылись, раз их веселят такие слова от пышущего силой и молодостью мужчины, на коленях нянчащего своего маленького сына.

Обстановку разрядил очередной звонок. В прихожую бросились гурьбой встречать особого гостя: в дом Лонгботтомов пожаловал сам шеф мракоборческого отдела, Аластор Грюм по прозвищу Грозный Глаз... И тут же подвергся беспощадному обстрелу остротами со стороны преданных подчинённых:

— Сколько секунд потребуется Грозному Глазу, чтобы надрать задницы трём… десяткам Пожирателям?

— Правда, что когда Грозный Глаз попал в окружение и лишился палочки, он оторвал себе ногу, чтобы отдубасить ей слишком настырных ублюдков?

— Что видит фальшивый глаз Грозного Глаза, когда Грозный Глаз спит?

— Сколько рапортов, поданных Скримджером, прочитал Грюм, варианты ответа: ноль, нисколько, ни-чер-та?

Примечательно, что Грюм ответил на все вопросы кратко, доходчиво, скажем так, по понятиям. После этого Росауре очень захотелось выбежать на улицу и прижать к треклятым предательски алеющим щекам по горсти снега.

— Теперь мой черёд, — прогромыхал Грозный Глаз. — Кто, едрить вашу мать, допёр своей последней извилиной приклеить к моей чёртовой ноге грёбанный бант?

В прихожей воцарилась тишина. Такая, что даже стука сердец не было слышно.

— А на подошве, мать вашу, написать «Хэллоу, Долли»?⁽¹³⁾

Раздался странный звук, будто кто-то пытался научиться дышать внутрь себя.

— Так я спрашиваю ещё раз, благодаря какому космическому кретину, когда я сегодня выпинывал с порога штаб-квартиры эту жабу Амбридж, она восприняла это как приглашение на ужин?

Тишину прорезал голос Фрэнка, очень тоненький, потому что он тоже всё это время не дышал:

— Господа, как комендант осаждённой крепости…

— Это Скримджер.

Все обернулись на Глэдис Маунтбеттен, которая стояла, невозмутимо скрестив руки, а на изумлённые взгляды проронила:

— Спасаю человечество.

— Это жестоко… — пробормотал Ремус.

— Где доказательства? — воскликнула Гестия.

— Когда Скримджер в отключке отлёживался у нас в Мунго, Грюм ему на гипсе написал «Лав ми тендер».⁽¹⁴⁾

— И ты ему его сдала? — ахнула Эммелина.

Глэдис развела руками:

— Он хотел себе гипс вместе с ногой отрезать.

Фрэнк нахмурился, пытаясь оценить масштаб трагедии.

— Мы можем отметить Рождество с Грозным Глазом во внутреннем дворе. А женщины, дети и отбитые на голову…

— Отбитые на голову уже всё себе отморозили, — раздался голос Такера с дальнего конца коридора, где, судя по всему, был чёрный ход: оттуда-то они и подтянулись со Скримджером. — Когда, хозяйка, жрать давать будешь?

Алиса как раз показалась с кухни вместе с Амелией Боунс и, махнув рукой на Такера, воскликнула:

— А сейчас главный Санта к нам пожалует, вот все и сядут! — она подлетела к двери и распахнула её, а следом и свои объятья. — Ну наконец-то, шеф, что, в дымоход не пролез?⁽¹⁵⁾

Аластор Грюм, ухмыляясь во всю ширину своего испещрённого шрамами лица, перешагнул порог; одна нога его и вправду была неживая, деревянная, а опирался он не на трость, а на внушительный посох, от которого разило мощной магией. И этот коренастый мракоборец, могучий в плечах, крепкий, как дуб в два обхвата, искалеченный, но от этого ещё более устрашающий, позволил тоненькой Алисе обвить его руками и оставить краткий поцелуй на небритой щеке.

— Ну чего, милка, — он потрепал Алису по плечу, — сколько тут на твоём попечении молокососов?

— Прорва, — ответила довольная Алиса.

— Ну а на этот роток накинешь платок? — Грюм разевал свой рот, точно медвежью пасть, и Росаура не удивилась бы, если бы вместо зубов там оказались клыки.

Однако клыков там не оказалось.

Невилл всплакнул. Не разревелся, а именно всплакнул, скорее от переизбытка впечатлений, чем от страха. Грозный Глаз тут же обернулся к младенцу на отцовских руках и помахал ему своей лапищей.

— Ба! Молодая проросль. А неплохо вышло. Может, ввести это в устав мракоборца, к тридцати, ладно, к сорока годам заделать себе по мальку, а лучше пару-троечку?

— Ну ты махнул, шеф, — рассмеялась Эммелина, — до стольких не живут. Лучше сразу после экзамена на диплом. Отдельная графа: потомство.

— Думаешь, тогда отделаешься? — прорычал Грюм.

— Думаю, командир всем пример должен быть.

Росаура, отступив в уголок, диву давалась, как эти женщины, и бойкая Алиса, и дерзкая Эммелина, и своенравная Гестия так запросто общались с этим суровым человеком и с улыбками выдерживали взгляд его пугающе разных глаз: настоящего, тёмного и маленького и механического, огромного, ярко-синего, который то и дело вращался в разные стороны.

Грюм тем временем крепко пожал руку Фрэнку, Такеру и Скримджеру, а потом вновь обернулся к Невиллу и взъерошил тому волосы. От прикосновения чужой лапы Невилл приоткрыл свой ротик и так и замер, не в силах отвести потрясённый взгляд от вращающегося механического глаза.

— Ничего, малой, пусть ничего страшнее дяди Грюма ты в своей жизни не увидишь.

Невилл, хлопнул ресницами и вдруг протянул ручки к Грюму.

— Дай.

Кто-то засмеялся, кто-то фыркнул, Грюм опешил.

— Чегось?

— Дай! — Невилл указал пальчиком на волшебный глаз.

Грюм помолчал секунду и расхохотался. Хохот у него был низкий и хриплый, точно медвежье урчание.

— У него глаз намётан, — пропела Алиса.

Грюм, не унимая хохота, одним движением отстегнул ремень, который удерживал волшебный глаз в глазнице и с мерзким хлюпаньем выдернул протез. На ремне он закрутился, заболтался, бешено вращаясь, а Невилл всё тянул свои ручки и наконец получил долгожданную игрушку.

Чтобы тут же попытаться засунуть её себе в рот.

Полегли все.

Не сказать, что приходом Грозного Глаза атмосфера выровнялась: за пределами штаба мракоборцы были ершистыми балагурами, а не дисциплинированными солдатами и затыкали друг друга за пояс с поразительной сноровкой. Ощущалось, что все очень хотят сбросить напряжение, и то и дело раздавался весёлый смех и случались дружеские объятия или хотя бы тычки в бок, но всё было как-то лихо, жёстко. А может, это Росаура не привыкла, что дружескими можно назвать посиделки, где вместо свитеров с оленями — потёртые мундиры, вместо комплиментов и благопожеланий — остроты и насмешки, вместо нежной музыки — прокуренный хохот, и то и дело нападает тягостное молчание, в котором слишком много неизъяснимой боли. И всё-таки, слишком много болезненного было в этом всём. Впрочем, трещал камин, мерцали огоньки гирлянд, плясало пламя красных свечей, поздний вечер разукрасил окна морозным узором, стол ломился от всевозможных угощений, которые Алиса не иначе как по волшебству сумела сотворить в столь короткие сроки, и ребёнок весело верещал, ползая под столом и забираясь на колени то к одному, то к другому гостю, и спустя пару часов наконец показалось, что постепенно-постепенно они все оттаивают... С горем пополам.

Когда они садились за стол, Росаура была убеждена, что не сможет проглотить и кусочка, однако кулинарное мастерство Алисы, шутки Фрэнка и хозяйское чутьё супругов, согласного которому они посадили Росауру рядом с Люпином, сделали своё дело: уже спустя пару тостов Росаура с увлечением рассказывала Люпину о школьных буднях, и в его мягких карих глазах разжигался всё больше и больше неподдельный интерес. Люпин задавал меткие вопросы и внимательно слушал, отчего Росаура решилась рассказать ему и о печальных происшествиях, которые выпали на её долю в первые же месяцы преподавания. Люпин откликнулся живо, высказывался в ответ с глубоким чувством сострадания к детям, которые вынуждены были провести половину учебного года в страхе. Вместе они принялись вспоминать, а настолько ли остро воспринималась вражда, когда они ещё были студентами, и заключили, что ситуация, видимо, стремительно ухудшалась с каждым годом, а последние месяцы были просто чудовищными по сравнению с тем, что застали они — тогда надежда ещё не висела на волоске, тогда не приходили каждую неделю вести о страшных расправах, и они могли ещё наслаждаться детством, дружбой и влюблённостью... Тогда еще можно было закрывать глаза на то, что страшно было принимать за правду.

К их разговору молчаливо прислушивался Такер. Его, уже изрядно захмелевшего, деликатно подсадили к молодёжи. Оказавшись с ним совсем близко, Росаура заметила, что по его лысеватой голове проходил глубокий щербатый шрам.

— Это для вас, молодёжь, жареным запахло только по осени, — прервал он их беседу, присовокупив угрюмым взглядом, — а с нашего брата живьём шкуру сдирали ещё лет пять назад и с большой охотой. А сколько за эти годы истребили магглов! Каждую пару недель — в маггловский квартал пожалуйте, там от какого-нибудь дома камня на камне не осталось, а ты ходи косточки собирай да зевакам рассказывай, что, дескать, взрыв газа. Но разве «Пророк» будет печатать такие банальности, как взрыв газа на окраине Манчестера? Держи карман шире.

Он опрокинул в себя ещё пару глотков и свирепо помотал головой.

— Ух, молодчина, Фрэнк, дай Мерлин ему здоровья…

— Всё это значит, сэр, — сказал Люпин, — что вы здорово поработали, раз до нас война докатилась только в последний год. Конечно, общественность у нас безалаберная, и это даже может показаться обидным, но в каком-то смысле мы прожили лишних пару лет в счастливом неведении во многом благодаря вам.

Такер свёл свои мохнатые брови, поглядел на Люпина пристально. Люпин отвечал ему серьёзным, проникновенным взглядом своих добрых, грустных карих глаз.

— Сколько тебе лет, приятель?

— Двадцать два, — с толикой смущения отвечал Люпин. Росаура окинула взглядом его утомлённое лицо, проседь в волосах, остывшую тоску во взгляде и повторила про себя: «Двадцать два. Двадцать два!..»

Быть может, Такер думал о том же.

— Нет, парень, — покачал головой мракоборец, — не выбили мы тебе «пару лет счастливого неведения». В двадцать лет ты смотришь как старик. Значит, слишком на многое насмотрелся, и ни черта мы не сработали. Сами барахтались как щенки в бадье, кто-то ухитрился выплыть, вот и всё тут.

Люпин опустил глаза в тарелку. Тихо стало в их углу. Такер шмыгнул носом и опорожнил ещё бокал, проворчав:

— Давно пора на вискарь переходить, ребятки. Ну что за детский сад…

Тут поднялась Эммелина Вэнс и предложила тост. Все уже довольно нестройным хором подхватили поздравления, звякнули бокалы, пламя свечей заиграло будто веселей. Опустившись обратно, Росаура с беспомощностью обернулась на Люпина, который так смотрел на свой бокал, словно всерьёз недоумевал, почему же там вино, а не что покрепче. Однако, почувствовав взгляд Росауры, Люпин чуть улыбнулся ей и снова спросил что-то про школу, но вдоволь наговориться Росаура не успела.

— Ребятишек не хватает, — вдруг сказал Такер, хлопнув пятернёй по столу, но не сильно, а как-то устало, с досадой. — Фрэнков пацанёнок сидит, гугукает, но маловато, скажу я вам, маловато. Ну какой настоящий праздник без ребятни? Надо, чтоб бегали тут, таракашки, под столом ползали, конфеты воровали, хоровод у ёлочки водили, а то сидим, как сычи, пухнем.

— Да, — тихо сказала Росаура, а когда поняла, что Такер и Люпин на неё смотрят, смутившись, пояснила: — Так непривычно, что нет детей, в школе-то никуда от них не денешься, сплошной гомон, топот, голова кругом идёт, а сейчас… не хватает.

Такер, прищурившись, слушал её и кивал головой, а потом выдал:

— Правильно. Фрэнк и Алиса молодцы, надо им премию выдать стимулирующую, чтоб по второму пошли. Так что давайте, ребят, навёрстывайте. Смекаете, да?

Росаура и Люпин переглянулись, и только спустя секунду оба залились пунцовым румянцем.

— И смех, и грех, — шепнула Росаура Люпину, потому что ей стало уж совсем его жаль.

Люпин выдавил улыбку, а потом вдруг крепко зажмурился.

— Ты что?.. Голова?..

— Нет-нет, — отмахнулся Люпин, а рука, которой он сжимал ножку бокала, побелела. Он будто боролся с собой, но вино сделало своё дело — сквозь эту вымученную улыбку прорвалось: — Лили и Джеймс, ну, знаешь… тоже навёрстывали, да?

Он будто посмеивался, но Росаура осознала вдруг: в его худой груди билось сухое рыдание. Она, секунду замешкавшись, коснулась его локтя.

— Ремус, но… что же их мальчик? Ты видел его?

— С тех пор нет, — резковато ответил Люпин. — Понятия не имею, где он. Дамблдор спрятал его куда-то. Сказал, чтобы мы не беспокоились, и всё. Впрочем, оно и к лучшему.

— Ты бы не хотел его повидать?..

— А что это дало бы? Я-то что могу для него сделать?

— Ты был близким другом его отца.

— И что это дало? — Люпин будто мечтал бы отодрать со своих серых губ эту дрянную улыбку, но она приросла намертво. — Джим и Питер погибли, Сириус… — он резко мотнул головой. — Друзья должны заботиться друг о друге, чтобы такого не было. Чтобы из четверых не оставался один, самый никчёмный. Если Гарри вырастет и когда-то узнает о моём существовании, я желал бы, чтобы он не добрался для меня, только чтоб ему рук не замарать.

— Зря ты так, Рем, — тихо сказала Росаура. — Для мальчика ты остался единственным, кто близко знал его родителей, он будет нуждаться в твоих воспоминаниях, в твоих словах…

— Но мне нечего сказать, Росаура, — тихо, но твёрдо ответил Люпин, и на миг, когда он посмотрел на неё искоса, в его взгляде промелькнуло что-то остервенелое… волчье. — И иногда… я не хочу ничего помнить. Вообще ничего.

Он вновь сжал бокал, но пить не стал. Росаура поняла, что он очень согласен с Такером, которому мало было вина, но из природной скромности не может позволить себе напиваться при ней.

Росаура беспомощно оглянулась. За столом их собралось одиннадцать человек и двенадцатый — счастливый Невилл, и многие хорошо знали друг друга, однако не ладился разговор по душам, ведь души все были утомлённые, израненные, и не всё удавалось покрывать черными шуточками и натужным хохотом. Они просились к откровению, но нестерпимо жёг их внешний свет. Лохмотьями бравады они прикрывались, обнажённые, и мало кто решался содрать их, последние.

Фрэнк был хорошим хозяином. Он мог бы и дальше держать руку на плече жены и нянчить сына у себя на коленях, но он понимал, что из собравшихся только у них троих есть в руках такое ясное и чистое счастье — и он не мог себе позволить пользоваться своим положением. Он негромко вздохнул, но все будто того и ждали — обернулись к нему, и один Бог знает, что он увидел в глазах своих друзей. Он передал малыша Алисе и поднялся.

— Пока есть время до полуночи, друзья, я бы хотел сказать пару слов. Для этого нам кое-что понадобится, — он обернулся к Алисе и спросил: — Нас одиннадцать?..

Алиса подтвердила, и Фрэнк выбрался из-за стола. Он дошёл до шкафа, откуда достал нужное количество низких стаканов и бутылку. Он мог бы по взмаху палочки управиться со всем, но вместо этого сам подошёл к каждому из сидящих за столом и раздал стаканы, в каждый до половины наливая из бутылки.

— Алисе не стоит... — сказала Глэдис.

— Ничего, не повредит, — коротко ответил Фрэнк. Алиса промолчала, только крепче прижала к себе сына.

Фрэнк вернулся к своему месту во главе стола и поднял стакан, обвёл всех внимательным взглядом. Сначала поднялась Эммелина, сразу же — Такер, Грозный Глаз, а там и все остальные, все молча, с поднятыми стаканами, и Росауру пробрало от единодушного молчания, в котором дрожало что-то горячее, ослепительно-яркое, как пламя свечи.

Фрэнк на миг склонил голову, а потом, вздохнув, вскинул её высоко, глаза его блеснули.

— За тех, кто был лучше, — сказал он и после мгновения тишины залпом осушил стакан.

Все выпили единодушно. У Росауры в глазах потемнело — никогда ничего крепче она в рот не брала, и ей казалось, что горло сожгло напрочь. Кто-то громко поставил стакан на стол, раздался плеск — кто-то подливал себе ещё. Росаура опёрлась о спинку стула, очень хотелось просто воды, и кто-то из женщин передал ей графин. Дрожащей рукой она приняла его, и запоздало поразилась тишине, которая осколком засела в груди, оглянулась…

Кто-то сел на место, кто-то ещё стоял, сжимая стакан, стоял и Фрэнк, чуть опёршись о своё кресло. Все будто ждали чего-то, быть может, избавления или нужного слова, и тогда Фрэнк запел.

Голос у него оказался глубокий и мягкий, поначалу — негромкий, но песня, простая, народная, неспешная, нарастала, и он запевал в полную силу. Сколько было в нём этой силы, удалой и ровной, и как шла она этой песне! Язык, на котором пел Фрэнк, был Росауре незнаком, он был древним, с глухими раскатами и округлыми гласными, степенный и гулкий, понятный без слов. Фрэнк пел, никуда не торопясь, устремив блестящий взгляд своих тёмных глаз куда-то вдоль стола, будто разом оглядывая всех и при этом не затрагивая никого в частности. Его сильному голосу не нужен был инструмент, он и без того заполнил всю комнату, и Росаура подумала, что если бы этот голос, эту песню собрать в бутылку, то получится то, что они пили — до слёз из глаз, до жара в груди крепкое, сбивающее с ног, но требующее, чтобы ты проявил всю свою волю и остался стоять.

Росаура не смогла. Она тихо села на краешек стула, потому что чувствовала, что к глазам подступают слёзы. Каждый новый звук песни мог быть куплен слезой, одной за другой, одной за другой… Росаруа подняла взгляд и увидела, как стоит, согнувшись над столом, Такер, и лицо у него всё красное, точно он пытается удержать невыносимую тяжесть. Люпин же сидит, опустив голову низко-низко, но его лицо осталось серым, только тень глубже залегла вокруг глаз, которые он закрыл. А вот яркие глаза Эммелины Вэнс горят сухим огнём, губы сжаты в тончайшую нить, стоит она навытяжку, задрав подбородок, но нет-нет да покачнётся, стойкий оловянный солдатик… Рядом с ней, совсем иная, тихая, словно тень, Амелия Боунс, и взгляд её пуст. У Гестии Джонс все щёки блестят от слёз, Алиса прильнула к своему сыну, крепко-крепко прижав его к своей груди. Грозный Глаз стоит, поджав грубую складку рта, его широкая грудь тяжело вздымается с едва слышным хрипом, точно давит он в ней медвежий рёв. Руфус Скримджер опёрся о спинку кресла, с прямой спиной, вскинув голову, вот только лица его не видать — от стола он отвернулся. А Фрэнк поёт, поёт, поёт… И всем понятно, о чём эта песня на древнем языке: она о чести и доблести, о падших, о каждой пяди родной земли, что испита кровью, о жертве и памяти, и много ещё, много о чём, чему на забытом языке нашлись слова лучше, а, может, не в словах даже дело — тут суть-то в том, что это песня, и только в песне могут излиться боль и надежда, благодарность и скорбь.

Росаура всегда была чувствительна и ранима, но сейчас понимала — она не просто растрогана песней. Она раздавлена, раздавлена горем, его ужасом, его неизбывностью. На каждого нашлось своё горе, каждому положило оно по камню на сердце. Какая тяжесть… непомерная тяжесть, от которой нельзя и вздохнуть… Господи!..

Но, странно, её собственное сердце билось. Не без труда, конечно, но — вот, снова! — резь до самых ребёр, и вдруг… подотпустит, и снова вздохнуть можно… Что же это? Отчего в груди её разливается боль неведомая, будто чужая, необратимая… Росаура почти в животном страхе вскинула голову, точно за глотком воздуха, и тут…

Боль эта и вправду была чужой. Росаура увидела неожиданно близко, как если бы он стоял перед ней, хотя сидел на другом конце стола: лицо Руфуса Скримджера, будто известью выжженное, а глаза… Бог весть, что было в них. Весь вечер Росаура избегала смотреть на него, но теперь не могла оторвать взгляда. Он словно совсем не дышал — а Росаура не знала, как можно было бы дышать, когда в груди его горела боль, пожирающая всякий вздох, мысль, чувство. Всё в нём присвоила себе эта боль, всё заполонила, и то, что дано было испытать Росауре, было лишь эхом настоящего, потому что большего она бы не выдержала, она бы просто упала замертво.

Росауре стало так страшно, что ей захотелось кричать; она будто оглохла, и ужас захлестнул её, когда она потеряла спасительную нить песни.

«Господи, пусть это кончится! Смилуйся!»

Кто-то взял её за руку, она оглянулась, и единственным её желанием было закричать: «На помощь! Помогите! Врача!», потому что с такой болью, что посетила её, не живут, с такой болью невозможно дышать!.. А Ремус Люпин глядел на неё печально, но без волнения. Он сжимал её руку, потому что подумал, что в ней та же боль, та же тоска, и это было единственное, что он мог сделать для неё — взять её за руку, хотя сам был бледнее мертвеца.

Росаура глядела в его глаза в немом ужасе. Правда была в том, что в каждом из них такая вот боль. О такой боли говорить никакими словами нельзя — либо молчать, либо петь. Вот Фрэнк и поёт, а остальные все молчат, и всем невозможно дышать, и каждому нужен свой врач, но таких врачей на белом свете не сыщешь, вот и остаётся им стоять и молча терпеть, и ещё славно, если хотя бы крупица той неслыханной боли выйдет из сердца хотя бы крохотной слезинкой.

Росаура вновь оглянулась. Всё красное лицо Такера было усеяно слезами, будто это пот с него градом катил, капали безучастно слезы из дивных глаз Амелии Боунс, Алиса утирала подбородок, и даже на розовой щеке Фрэнка блестел тонкий след. Но оставались те, кто был безмолвнее камня; такова была их скорбь.

Тогда Фрэнк чуть замедлился, сделал вздох… и отпустил песню на последнем припеве, чтобы её подхватили те, кто нашёл в себе силы.

Они нашли. Они подхватили её нестройно, кто бережно, кто грубовато, но в этой нестройности и неумелости был общий дружный дух, который рождается от большого страдания. Те, кто сумел пропеть хотя бы пару нот, уже перемалывал что-то в себе, и плечи чуть расправлялись, и расступались морщины на лбу. Совсем немного, но порой достаточно и на дюйм сдвинуть камень, чтобы можно было снова дышать.

Когда песня смолкла, поднялась Алиса. Одной рукой она прижимала к себе Невилла, который неотрывно глядел на мать, которая всем сейчас казалась необычайно, торжественно красивой скромной, неземной красотой, с её венцом тёмных волос, в голубом платье и глазами, которые сияли светом звезды. В другой руке она держала бокал.

— Мы все скорбим. Но те, кто ушёл, очень хотели бы, чтобы в праздник мы радовались. И в эту ночь, когда рождается Младенец, я хочу поднять бокал за тех мальчиков и девочек… которые будут жить.

— Правильно, милка, — сказал Грозный Глаз Грюм. — Вот так правильно.

Пронёсся вздох, раздался звон; верно же, не осталось никого, кто бы не ощутил, как горячей волной облегчения и радости накрыло их всех с головой… Люди стояли с бокалами, салютовали друг другу, чокались, жали руки, пили, кто залпом, кто по чуть-чуть, и повторяли: «За тех, кто будет жить», потому что произнести «за нас» никто бы себе не позволил, но невозможно было отрицать: они тоже выжили. Им суждено жить дальше. Как-то, зачем-то, несмотря на боль, которую не изгонит даже самая проникновенная песня. Песня была для другого, не для утешения, но для поминовения, но нашлась бы песня для жизни, для радости? Глядя на улыбку Алисы, что стояла с ребёнком во главе стола, Росаура ответила себе: ещё найдётся, совсем скоро, просто надо чуть-чуть подождать. Самый главный подарок достаётся терпеливым.

Но Росаура не была уверена, что он ей причитается сполна.

— Надо бы… проветриться, — чуть позже невнятно, но громко пробормотал Такер, подымаясь со своего места.

Мысль разделяли сами хозяева; Алиса закивала:

— Надо переменить стол к десерту. Девочки, поможете с этим? А я на кухню, пирог как раз подошёл!

Фрэнк махнул рукой:

— Надо дров ещё нанести, — и мужчины потянулись из комнаты, только Ремус остался помогать захлопотавшим женщинам.

Росаура недолго думала. Собрав тарелки, она пошла на кухню.

— Алиса… — Росаура еле сглотнула комок в горле, — я, наверное… наверное, мне уже пора.

Ей еле удалось проговорить эти слова, поскольку Алиса с Невиллом на руках крутилась по кухне, словно волчок; из кастрюль то и дело вырывался пар, серебро позвякивало, половник падал в суп, и крохотная эльфийка, которая пыталась помочь хозяйке, только мешалась под ногами и охала: «Что скажет госпожа Августа!», а Алиса на неё шикала: «Скажет, что уши тебе отодрать, Илси!» — «Ох!..» Алиса как-то пожаловалась, что эльфийка, конечно, много помогает по хозяйству, но наушница заядлая, однако Фрэнк посчитал, что возвращать матери свадебный подарок будет совсем неприлично.

— Что это значит, уже пора? — воскликнула Алиса, очень занятая помешиванием соуса. — До полуночи два часа! А пирог я для кого весь день стряпаю?

— Но мне правда…

— Так, — Алиса резко обернулась и упёрла бы руки в бока, если бы не держала одной Невилла, который рад был оказаться лицом к шкафу со сладостями, — это что, бегство?

Росаура опешила. А потом опустила взгляд.

— Так будет лучше.

— Мы мёртвых почтили, — сказала Алиса сухо, — а вы не можете в Рождество разобраться со своими склоками?

— Дело не в склоках! — воскликнула Росаура, отчаянно покраснев. — Просто так будет лучше.

— Ну уж нет, — Алиса тряхнула головой, и её короткие тёмные волосы совсем растрепались. — Будет лучше, если каждый заберется в свою нору и будет лапу сосать? Погляди на всех, тут каждый от своего горя на стенку лезет. Я, скажу тебе откровенно, утром вообще думала всё отменить, нашло на меня… Всякое. Но Фрэнк сказал, уж лучше тут все переругаемся, но вместе праздник встретим, чем кто-нибудь от одиночества да горя пойдёт повесится. А тут, как ты могла видеть, кандидатов достаточно.

— Я не собираюсь вешаться, — тихо, но твёрдо сказала Росаура. — И я очень признательна вам за гостеприимство. Это правда подвиг — собрать всех и попытаться устроить праздник, когда у каждого на уме только свое горе. В том-то и дело, — Росаура сжала руки, — у всех здесь… такая боль! А я… я не теряла столько, как вы. Я легко отделалась, понимаешь? Вы поете песню о павших, о ваших друзьях, а я никого не знала толком, я не могу разделить с вами боль — поэтому не могу разделить и праздник, только и всего.

Росаура взглянула на Алису исподлобья, ожидая категоричной отповеди, но Алиса посмотрела на неё в задумчивости, чуть покачивая сына на руках.

— Ты тоже прошла через это, Росаура, — тихо сказала Алиса. — Последнее дело — взвешивать, чьё горе тяжелее. Каждому прилетело по мерке и чуточку больше. То, что все твои живы-здоровы, не значит, что ты не нуждаешься в утешении.

— Я получила здесь утешение, правда, — чуть улыбнулась Росаура. — Я очень благодарна вам с Фрэнком. Ваша дружба для меня очень многое значит…

— Боже, ты говоришь как на похоронах или на вручении «Оскара»! — Алиса рассмеялась и вдруг переменилась в лице: — Невилл! Нельзя есть сухие макароны! А ну выплюни!

И тут же рассмеялась — засмеялся и застигнутый врасплох ребёнок.

— Нет, ну ты подумай только, сидит у мамки на плече и лопает за обе щеки! — смеялась Алиса. — Я ж тебя покормила уже, хомячок! Бедняга перенервничал, столько впечатлений, как его теперь спать укладывать-то… Ближе к полуночи свекровь придёт, — в голосе Алисы проскользнула прохлада, но она сохранила улыбку, — она согласилась посидеть с Невиллом, пока мы все пойдём колядовать. Фрэнк-то предлагал его с собой взять, но мальчуган не выдержит просто, да и мне, признаюсь, прогуляться хочется налегке. Поэтому сейчас надо его уложить всеми правдами и неправдами. С бабушкой он точно не заснет.

— Почему это? — осторожно поинтересовалась Росаура, глядя на доверчивое личико Невилла.

— Да он её боится.

Росаура усмехнулась. Невилл не испугался Грозного Глаза, так что за химерой была Августа Лонгботтом?..

— Да-да, — точно прочитав мысли Росауры, протянула Алиса и закатила глаза. — Нет, я паршивая невестка, скажу тебе, она так нам помогает, но такое ощущение иногда, что она не в силах понять, что годовалый ребенок — это ре-бе-нок, который, о Боже мой, плачет не по расписанию, и такое бывает, но нет, ей во внучата Скримджера подавай… Знаешь, сколько я уже с ней копий сломала на тему «мужчины не плачут»? Иногда мне кажется, что Фрэнка ей подкинули эльфы.

Алиса ещё что-то приговаривала, а Росаура вспомнила, что видела буквально несколько минут назад… И подумала, что если бы Руфус Скримджер умел плакать, она могла бы не бояться, что в какой-то момент он просто не сможет больше дышать.

— Вот что, — Алиса грохнула какой-то крышкой и, подняв с пола Невилла в охапку, приблизилась к Росауре, — дурная та хозяйка, которая надоедает собственным гостям. Милая, я очень рада, что ты смогла заглянуть к нам хотя бы на…

— Десять часиков.

— Ну плюс-минус, — заулыбалась Алиса. — Если тебе пора — ты уж сама решай, но единственное, могу тебя попросить напоследок?..

— Разумеется!

— Видишь, какой у нас тут бедлам, когда свекровь приходит, у меня вечно все из рук валится, а ведь она сюда заглянет и увидит вот это вот вверх дном… Вроде бы взрослые люди, но… Эх, мне бы тут хоть полчасика повертеться и прибраться. Я сейчас пойду уложу Невилла, а ты могла бы немножко с ним посидеть, чтобы он не звал меня каждые пять секунд?

— Ну конечно, конечно!..

Алиса расцвела, а Невилл довольно заболтал ножками, пытаясь вырваться из материнских объятий, но Алиса покачала головой, сказав, что если отпустит Невилла самого взбираться по лестнице в детскую, то они так до Пасхи будут ждать, и через пару минут они уже внесли ребенка в маленькую комнатку под скатом крыши, где тихонько мерцал ночник в виде восьмиконечной звезды.

Оказавшись в полутемной детской, Невилл сразу сел на пушистый ковер, потянулся к разбросанным игрушкам…

— Ну нет, приятель, давай-ка в кроватку.

— Папа! — позвал Невилл и нахмурился.

— Папа твой с другими мальчиками возится, а ты давай, самостоятельный уже ведь!

— Не хотю!

— Ну-ну, раскомандовался…

Алиса не слишком церемонилась со своим сыном, но в каждом обращении в простых словах крылось столько нежности и ласки, что Росаура только головой качала. Алиса попыталась уложить Невилла в кроватку, застеленную бельём, по которому прыгали зайчики, но Невилл так упрямо забил ножками, что Алиса вздохнула:

— Вот хоть ты тресни, никак в кроватку перебираться не хочет!

— Катцай! Катцай! — загулил Невилл.

Алиса рассмеялась тихонько, и по мановению её руки с потолка свесилась деревянная колыбель, обитая белой шерстяной подкладкой.

— Любит в колыбели качаться, — заворковала Алиса, укладывая сына, — свекровь ворчит, мол, в колыбели до шести месяцев, куда дальше-то, а я думаю, раз нравится ребенку, так пусть качается себе на здоровье. Фрэнк её заколдовал, чтобы она не перевернулась, и нашего хомячка она выдерживает спокойно, так что… Если будет просить покачать — ты не бойся, он так быстрее успокоится.

И сама качнула колыбель так, что та взлетела, будто качели, под заливистый смех ребёнка.

— Сейчас он скоро выдохнется, — подмигнула Алиса Росауре, — еще минутки три, сбросит лишнее, и уснёт как миленький.

И правда, позабавлявшись ещё пару минут, Невилл зевал уже во весь рот. Алиса одним жестом придержала колыбель и уложила сына. Оправила одеялко, оставила над колыбелью парящую свечу, что горела ровным тихим светом. Что-то тоненько пропела, отчего Невилл закрыл глаза с улыбкой невинного счастья, и только чуть опомнился:

— Папа?..

— Зайдёт к тебе папа, поцелует тебя папа, ты только засыпай поскорей…

Почти в тишине прошла ещё пара минут, и Росаура обнаружила, что заворожена мерными движениями руки Алисы, что качала колыбель, то и дело тонкими своими пальцами касалась личика младенца, поглаживая и успокаивая, а с узких губ лилась незамысловатая песня без слов, и каждая нота творила всё большую тишину и покой, точно обкладывая ватой эту маленькую комнату под скатом крыши.

— Всё, — беззвучно прошептала Алиса, обернувшись к Росауре. Росаура опомнилась, будто сама успела упасть в глубокий сон. Свеча едва мерцала над колыбелью, и Росаура вспомнила, как строила с детьми пристанище, под кровом которого зажигались золотые звёзды. — Я пойду, — жестами показала Алиса, подзывая Росауру к колыбели, — ты чуть-чуть покачай ещё и буквально минут десять подожди, чтобы он крепко заснул, и всё.

Росаура кивнула, и Алиса испарилась бесследно. Боясь дышать, Росаура склонилась к колыбели.

Маленький кулачок сжал уголок одеяла. На круглом личике ещё круглее — глаза, серьезные не по годам и очень ласковые. И ни в одном глазу — и тени сна.

— Вот значит как, — усмехнулась Росаура, преодолев секунду беспомощности и желания позвать Алису назад, — шпион не по годам умён.

— Катцай, — тихо, но чётко произнёс Невилл.

Росаура спрятала за улыбкой сожаление и наклонилась чуть ниже.

— Качаю, качаю… А ты спи, милый, — тихо сказала Росаура и тронула колыбель. — Устал ведь, маленький! Кругом столько взрослых, все громкие, шумные… И очень несчастные. Тяжело тебе с нами со всеми, да?

Малыш, не сводя с неё взгляда, зажевал краешек одеяла. Росаруа улыбнулась — и ребёнок улыбнулся ей в ответ. Она вновь качнула колыбель. Он довольно залепетал и потянул к ней руку, растопырив пальчики.

— Что ты?.. Что, хороший?..

Росаура дала ему свой палец, и он схватил её очень крепко.

— Ух-ты! Могучий волшебник!

Малыш застучал ногами и захотел подняться. Тонкий голосок поднатужился и вымолвил:

— Ма-ма?..

Росаура сразу перепугалась.

— Тише-тише! Спи, милый, спи! Мама рядом, мама пошла пирог готовить. Сам видишь, сколько гостей завалилось. Вся в хлопотах твоя мама. Мама твоя — чудесная хозяйка. Как она о нас о всех заботится! Всех хочет обогреть, хоть немножко порадовать… Ты уж дай ей минутку свободную, хороший мой. Тише-тише… Давай спать, милый, спи, спи…

Он сильно дёрнул её за палец, пару секунд с недетским вниманием прислушивался к её словам, силясь понять, но знакомо ему было лишь сердечное созвучие: «Мама», на что он и откликнулся, забарахтавшись сильнее.

Росаура дунула на кончик пальца, и там зажёгся крохотный огонёк.

Младенец замер, очарованный. Огонёк отражался в его больших робких глазах. Он отпустил палец и потянулся к огоньку и не помышляя об осторожности; впрочем, она была бы излишней — волшебный огонь не жёгся. Росаура позволила ему плясать на своей ладони, а когда Невилл хлопнул по огоньку своим кулачком, тот с лёгким шипением перебежал на пухлую ручку младенца, вверх в ямочку локтя, и выше, до плеча, а там — под нежную шейку защекотать за ухом. Младенец рассмеялся, и смех его рассыпался вокруг золотыми искрами.

Росаура глядела, поражённая. Волшебство, что зарождалось в детях, всегда было непревзойдённым, неизъяснимым и ошеломляюще прекрасным. Оно не подчинялось никаким формулам и рассуждениям, оно было стихийным — но и наиболее подходящим моменту. Оно откликалось на внешний мир так, как его воспринимал ребёнок: непрестанным чудом.

Золотые искры осели на одеяло и растаяли. Ребёнок сладко зевнул и прикрыл глаза.

Но Росаура не спешила уходить. Ей казалось, одно неосторожное движение — и он вновь всколыхнётся, станет искать маму… Она вновь качнула колыбель и продолжила улыбаться младенцу, потому что знала: он чувствует эту улыбку и только под ней отойдёт в глубокий мирный сон.

Мерный жест, которым она раскачивала колыбель, пробуждал в ней желание пропеть что-то тихо и ласково, и настолько естественно и сильно было в ней это желание, что она впервые не сжалась от отзвука материнских сетований, будто у неё совсем нет слуха, а голоса — и подавно.

— Тихая ночь, святая ночь…⁽¹⁶⁾

Над колыбелью слабо брезжила свеча, и слышно было, как за окном метель то и дело вздымается и приникает к стеклу, силясь подглядеть за покоем, который ей бы только снился.

И глядела так не она одна.

— Росаура.

И Росаура оглянулась.

Она не знала, откуда нашлись в ней силы смотреть на Руфуса Скримджера прямо, и не могла бы дать отчёта, куда ушла боль и стеснение из её груди, когда она встретилась с его взглядом. Руфус Скримджер стоял в дверях, и тень лежала на его плечах (Росаура осознала в тот миг, что эта тень будет лежать на его плечах вечно); окликнув её, он замолчал, будто удивлённый, что она откликнулась.

Пусть Росаура и не стала ничего говорить. Она качала колыбель.

— Я боялся, что ты уже ушла.

Он говорил тихо; она не могла припомнить, чтобы слышала, как он говорил бы так тихо; и сделал шаг почти беззвучно, только опёрся о дверь, и то, мимолётно.

Росаура качала колыбель и думала, что первое, о чём он заговорил с ней, так это о своём страхе. Она подумала, что это совсем непохоже на него. Но что значит, «непохоже», звучит так, будто она знала его, а ведь в том-то и беда, что она совсем-совсем не знала его… Или…

Но ведь она знала, что он придёт. Какая-то крохотная её часть знала, что только так и должно быть.

«Прикрой дверь снаружи», «и что ты хотел?», «почему же ты боялся, что я уже ушла?», «зачем ты пришёл?», и многое, многое могла бы она бросить с бряцаньем, с клацаньем, чтоб лежало между ними, уродливое и острое, но что-то подсказывало ей: тогда проснётся ребёнок, а этого нельзя допустить.

— Прикрой дверь, — прошептала Росаура. — Он только заснул.

Снизу доносились голоса, которые могли разбудить ребёнка.

Но вскоре и они смолкли. Росаура посмотрела на младенца. Их теперь было здесь трое, и она совсем не знала, как с этим быть. Но её это не волновало. Ей надлежало качать колыбель.

— Ты пела.

— Дети любят, когда им поют.

— Я помешал.

— Нет. Но петь я больше не буду.

Она вновь встретилась с ним взглядом. И вновь не почувствовала ни тесноты, ни боли, ни судороги. Сколько раз она представляла, как будет смотреть на него. И сколько раз силилась забыть навсегда его облик!.. Облик этот, в воображении уже обезображенный обидой и гневом, ложной надеждой и безумной выдумкой, исправно застилал ей взор, чудился за каждым углом, но вот миг настал — и всё свершилось иначе.

— Росаура, прости меня.

В том, что было в её голове, не было того, что было сейчас в его сердце — столько в нём боли и чего-то того, что можно нести только в пригоршне, совсем не дыша.

Поэтому она продолжала качать колыбель.

— Я простила тебя.

Она уверилась, что не лжёт, ни ему, ни себе.

Признаться, она не ожидала, что это будет так просто. Как, верно, и он. Рукой он всё ещё опирался о дверь. И после пары мгновений, когда стало ясно, что не надо ничего переспрашивать или уточнять, он коротко кивнул, и она осознала, что сейчас он уйдёт, потому что всё завершилось, и так, наверное, будет лучше для всех. Все они смогут вздохнуть спокойно.

— Руфус.

Он остановился, хотя ему следовало бы уже уйти. Он поднял на неё взгляд, хотя всё уже завершилось, и им не нужно было больше смотреть друг другу в глаза.

Но дело в том, что он уносил с собой эту бездонную боль, и Росаура вмиг поняла: она не хочет, чтобы он спускался по лестнице, опираясь о стену, потому что сердце его залито доверху чугуном.

Да, у неё он попросил прощения, но слишком перед многими он нёс свою вину, самую неумолимую: вину выжившего.

— Подойди.

Оттого, что тень навек легла на его плечи, лицо особенно было бледно. Он медлил приблизиться к колыбели, словно опасался, что его тяжёлый шаг, сухая фигура, пристальный взгляд или само дыхание потревожат сон ребёнка. Но вслух он не стал препираться и ступил ближе, осторожно упираясь тростью в мягкий ковёр. Когда он встал рядом, до Росауры донёсся знакомый запах дешёвых сигарет, и она увидела, как лежат забранные за ухо жёсткие пряди потускневших волос и как глубока морщина, пролегшая вдоль лба, услышала, как чуть поскрипывает плотная ткань его кителя на каждом тяжёлом вдохе, и подумала, что в былой раз, когда они были так близко друг к другу, она могла протянуть руку и дотронутся до его руки.

Но сейчас было важно другое. Они стояли у колыбели, и над ними горела свеча.

— Погляди, как спит. Тихо спит… мирно.

Она провела рукой над ребёнком и едва коснулась его розовой щеки. Колыбель тихо качалась.

Росаура посмотрела на Руфуса и сказала:

— Благодаря тебе.

Он не поднял взгляда. Он смотрел на младенца в колыбели. Его лицо было обескровлено усталостью, но когда Руфус услышал Росауру, что-то случилось, почти незаметно — настолько глубоко проникли эти слова, что под толщей омертвелого бесстрастия и не заподозрить было бы человеку постороннему, в какую пропасть кануло эхо. Но Росаура увидела всё: отблеск в его глазах донёс весть о взрыве на глубине сотни бездн.

Он, конечно, покачал головой. Тогда Росаура взяла его за руку и сказала опять:

— Благодаря тебе.

И только потом ощутила, какой тяжёлой и холодной была его рука. Как из камня. Росаура испугалась и сжала её крепче.

Может быть, она испугалась, что всё это опять немыслимый сон. Но ещё больше она испугалась, что опоздала. Что это уже не исправить никак. Что её прощение недейственно, а, может, дело даже не в нём, точнее, не только в нём. Что недостаточно лишь её милосердия. Нужно чудо.

Но… чего ещё ждать от Рождества?..

— Руфус…

Сжимая его омертвелую руку, Росаура сама удивилась, как легко обнаружился ответ. Вера, даже больше, уверенность в том, что нужно чудо и именно в эту ночь чудо обещано всем и вообще в порядке вещей, вспыхнула в ней ровным светом и озарила всю её изнутри. Это невозможно было не почувствовать даже тому, кто был как из камня. И он вздрогнул. Едва слышно, глубоко изнутри. Глаза сверкнули — и помутились, потому что их застлала вода. Он зажмурился, и на щеках вспыхнул румянец. Его лицо исказилось — и обрело человечность. Он вздохнул глубоко, до муки и судороги, до шума в ушах. Он стиснул край колыбели рукой, к которой прилила горячая кровь.

— Благодаря тебе, благодаря всем вам, — говорила Росаура, и уже ей казалось, что невозможно держать его за руку, так вскипела в нём кровь, — ничего не напрасно, никто… не напрасно. Да, они ушли, но ты остался, чтобы увидеть, как он спит, погляди же, как тихо…

Тихо, тихо спал младенец, будто не слыша, как громко, громко дышал склонившийся над колыбелью мужчина, как сдерживал он рвущийся крик.

Наконец, он выпрямился и отвернулся. Провёл по лицу, как в горячке. Его и вправду будто била дрожь, поэтому он не обращал к ней лица. Тогда Росаура положила руку ему на плечо, взяла его под локоть, будто покрывая крылом, приблизилась к нему и прошептала:

— Помнишь, Руфус, «за тех, которые будут жить». Ведь это и про тебя.

— В том и беда.

— И всё же, ты будешь жить, будешь, и, знаешь, вдвое больше, потому что кто-нибудь из них погиб, чтобы ты сейчас смотрел на ребёнка.

— У них были свои дети…

— Ну а это разве не твой ребёнок? Его жизнь и твоей кровью куплена. А твоя — чужой. И так по кругу. Поэтому невозможно отвергать этот дар.

Он пару раз вздохнул протяжнее, ровней. Росауре показалось, что младенец дёрнулся в колыбели, и быстро отошла, чтобы успокоить его. Но ребёнок был спокоен и тих. Алые губки чуть приоткрыты во сне, ровный румянец лежит на щеках.

— Будут жить… — промолвила Росаура, — мальчики, девочки, мужчины и женщины, старики и старухи, все, кого пощадила судьба, все, за кого умер кто-то, кто, конечно, был лучше, чем мы. Но именно поэтому нам невозможно этим пренебречь, понимаешь?

Он, наконец, обернулся на неё и увидел, как она, озарённая, стоит у колыбели и радуется.

— Быть может, — произнёс он, не сводя с неё глаз. — Я не хочу спорить о том, в чём имею сомнения.

— Я тоже имею сомнения, — сказала Росаура, и лёгкая улыбка расцвела на её губах. — Но чудо, которое даже ты не сможешь отрицать, в том, что мы ничуть его не разбудили!

Она ещё раз посмотрела на младенца. Вокруг что-то искрило, вздымалось, двигалось, Росаура будто слышала лёгкий перезвон, и в то же время тишина стояла необычайная, и стало страшно вспугнуть эту музыку, что предвосхищала Событие.

— Пора, — сказала она скорее себе, но из детской они вышли вместе, пусть Росаура и шла на шаг впереди.

Конечно, этот странный разговор не был завершён. Ничего… не было завершено, как на миг показалось. Но Росаура знала откуда-то: надо спешить, надо успеть оказаться где-то вовремя, и нет ни одной лишней секунды, чтобы что-то осмыслить и понять как-то иначе, чем как признание, откровенность. Надо было донести это до урочного часа. Надо было спешить.

Она чувствовала, что он тоже поспевает следом.

Они вошли в гостиную вместе со всеми, потому что каждого гнало туда это чувство, странное, воодушевлённое и общее. На столе уже дымился пирог, на елке мерцали свечи, кто-то откупоривал бутылку, и ещё громче раздавался серебряный перезвон, но не воздухе, а будто у каждого к сердцу подвесили бубенцы, и от каждого удара они позвякивали немножко невпопад, но чем скорее бились сердца, тем громче и чище разливался тот звон.

Августа Лонгботтом улыбнулась, и впечатление создалось странное: лучистая улыбка из-под угрюмого грифьего клюва.

— Идите, идите, молодёжь, развлекайтесь.

Потолкавшись в прихожей, надев шарфы, шапки, а поверх — бумажные короны,⁽¹⁷⁾ под бой часов они вышли на улицу, где серебряный снег витал в воздухе вопреки тяге земли. Ветер смолк, а таинственный звон разлился вверх и вдаль, туда, где его подхватили ангелы.

К звону прибавился скрип снега под бодрыми шагами, весёлые голоса, блеск бокалов и шорох пузырящегося вина, наконец, песня, высокая, тонкая, серебристая:

— Тихая ночь… Святая ночь!..

Они шли по улице вверх и вдаль, как и многие, многие другие по многим другим улицам по всему городу, по всей стране, по всему, должно быть, миру; мало кто видел друг друга, потому что перед каждым простёрлась снежная непроторенная дорога, и странно было слышать согласное пение и вместе с тем ощущать, будто вокруг никого-никого кроме вашей дружной компании на десятки и десятки миль.

Росаура знала: где-то далеко, но в то же время совсем рядом идёт с крестным ходом отец.

Звон не стихал, ведь гудели сердца. Снег ломался под ногами сахарной корочкой. От мороза раскраснелись лица, но в груди нарастал нешуточный жар. Все шли, ведомые поиском заветной цели, которую испокон веков ищут на небе. Кто-то глядел зорче и увидел наверное — среди них это оказался Фрэнк, и он устремился вперёд и вдаль, то и дело оборачиваясь, размахивая руками, подбадривая и зазывая. Алиса перехватывала его руку, беззвучно смеялась, лишь на долю секунды обрывая свою тихую, чистую песню; лицо её тоже разрумянилось, а глаза сверкали, как две звезды. Вдвоём они были похожи на детей, только глаза оставались большие и серьёзные, как у их сына.

Сколько их было, кто следовал за супругами, всемером, вшестером (Грюм остался поболтать с мадам Лонгботтом, с которой давно был на короткой ноге (о чём трижды пошутили), Глэдис извинилась, что ей нужно на дежурство, а Амелия Боунс ушла ещё до полуночи, чтобы успеть встретить Рождество со своей малюткой племянницей, ровесницей Невилла, Сьюзи, дочерью младшего брата), а может, кто-то из таких же празднующих и радующихся к ним присоединился? Кажется, то и дело кто-то попадался с соседних улочек, выходил из переулочков, и раздавались поздравления, хор то пополнялся, то чуть редел, но вздрагивали бокалы, разносился смех, и вновь вся улица вдоль и поперёк полнилась праздником.

Сверху небо роняло на них золотые звезды.

Они шли гурьбой, и в их маленькой толпе измученных людей, румяных от нечаянной радости, будто и невозможно было почувствовать одиночества, но что-то не давало Росауре в полном покое присоединить свой голос к общему хору. Она оглянулась — как раз чтобы заметить, как на пару кварталов позади взвилась тяжёлая пола плаща, мелькнуло бледное лицо за поднятым высоким воротником — и чья-то одинокая фигура исчезла в неприметном переулочке.

Росаура побежала назад исключительно потому, что в голове не укладывалось, как это кто-то может уйти в самый разгар праздника…

Он шёл торопясь, но ему плохо удавалось из-за хромоты: шаг рвался, трость соскальзывала с оледеневших камней мостовой.

— Руфус!

Он резко обернулся, на лице — лишь досада: верно, от спешки кровь разошлась, и он не расслышал, что его догоняют, и теперь видел в этом очередную непозволительную слабость. А Росаура сказала:

— Я боялась, что ты уже ушёл.

Руфус зажмурился, как если бы яркий свет ослепил его. Быть может, так оно и было. Росаура не могла видеть, как ярко на её лице играла рождественская радость.

— Да, я ухожу, — сказал Руфус.

— Куда ты?

— Вон оттуда, — он отвернулся и махнул рукой в конец переулка, — можно переместиться.

Росаура мотнула головой и подошла ближе.

— Куда ты, Руфус?

Он не поднял взгляда, часть осунувшегося лица всё ещё опущена за жёсткий воротник.

— На дежурство.

— Фрэнк сказал, у тебя нет сегодня дежурства.

— Это у него вчера было «сегодня». А сегодня уже другой день.

— Фрэнк сказал, там есть, кому отметить Рождество на рабочем месте.

— Да там сплошной молодняк, — с раздражением отозвался Руфус, — они именно что и будут отмечать, видел я, ёлку додумались нарядить, уже, небось, надрались как черти. А как что — до двери не добегут, мишурой задушатся. Понабрали кого ни попадя…

Росаура не сдержала тихого смеха. Руфус чуть вскинул голову, будто это его оскорбило.

— Это не шутки. Рождественская ночь по статистике одна из наиболее щедрых на несчастные случаи, грабежи и… всякое.

Росаура глядела на него, еле сдерживая глубокий вздох. Рассуждать о таком с видом оскорблённого достоинства мог поистине только один человек на всём белом свете. Он стоял в отдалении от неё на несколько шагов, полубоком, заградившись от неё сухим молчанием и жёстким воротом плаща, не хотел смотреть ей в глаза и ещё больше не хотел, чтобы хоть кто-нибудь видел, как ему нужно перенести вес на здоровую ногу, чтобы дать рукам отдохнуть. В затянувшемся молчании он чуть слышно вздохнул и сжал трость. Росаура заметила, как побелели его пальцы на холоде. Всем своим видом он показывал, как хочет уйти, якобы потому, что не имел времени растрачиваться на пустяки. Но Росаура раскрыла истинную причину: ему никак не удалось поспеть за всеми в шаг, а кричать, чтобы его подождали, ему не позволила гордость, а ещё он, верно, мог досадовать на то, как стоял перед ней у колыбели.

Росаура не могла позволить, чтобы эта преступная досада погубила в Руфусе Скримджере зачаток сердечного тепла.

— Хорошо, — сказала Росаура, и Руфус с долей изумления поглядел на неё, обескураженный лёгкостью, с которой она не стала ничего оспаривать. — Конечно, нужно, чтобы кто-нибудь приглядел за вашими новобранцами. В Хогвартсе сейчас тоже кто-то следит за теми, кто на Рождество остался в школе, и, думаю, им по-своему весело. Вот только… как думаешь, мы успеем прогуляться вокруг озера?

Он даже развернулся к ней, настолько его застал врасплох этот простой вопрос. Он открыл рот, готовый, конечно, сухо возразить, но отчего-то не стал. Поднял и тут же опустил глаза. Чуть перехватил трость. А потом посмотрел на Росауру кратко, но будто сразу в самое сердце. И что-то всколыхнулось там, за бесстрастием его взгляда. Что-то, что он сам боялся признать: простое желание продлить праздничную ночь. Росаура испугалась, что он разделается с этим желанием без малейшей жалости, и сказала:

— Помнишь, мы…

— Конечно, помню, — теперь он смотрел открыто и прямо, и Росауре почудилось, что свет золотых звёзд разлился в его глазах. — Была такая мысль, прогуляться вокруг озера, да. Только их здесь много, озёр этих. Самое маленькое во дворе у Лонгботтома, самое крупное — за тем вон холмом.

— Это же Озёрный край, — улыбнулась Росаура. — Кажется, тут поблизости должно быть озеро Баттермир, его ещё Тёрнер писал.⁽¹⁸⁾

— Ближайшее озеро известно тем, что Фрэнк утопил там свои калоши. Нашёлся ли живописец, запечатлевший это памятное место, я не в курсе.

Росаура лишь улыбнулась и чуть склонила голову, указывая на мощёную дорожку, что уходила вниз. Руфус, будто ещё сомневаясь, чуть помедлил, но всё-таки тронулся с места. Они пошли под гору, их шаги и стук трости гулко отлетали от камней мостовой. Росаура невольно попыталась подстроиться под его рваный шаг, но вышло глупо, а Руфус заметил и с досадой передёрнул плечами, но Росаура сделала вид, что этого не заметила и стала оглядываться по сторонам на низенькие домики, что прижались друг к дружке, будто надеясь согреться в зимнюю ночь. Из всех труб поднимался белый плотный дым, каждая дверь, даже с черного хода, была убрана ельником, во многих окнах горел свет, в некоторых, уже тёмных, мерцали огоньки гирлянд. Из домов доносились весёлые голоса, где-то хлопали двери, и очередная компания заполоняла улицу, хлопали пробки шампанского. Росаура и Руфус шли по переулочку, куда выходили в основном задние дворы, и странно было от того, что совсем рядом — громкое веселье, но они вдвоём идут одни среди ночной тишины.

Росаура подумала, нужно о чём-то заговорить, но всякая попытка, как и идти с ним в один шаг, казалась натужной и обременительной. Она понятия не имела, произнесено будет ли между ними хоть слово, обменяются ли они ещё хоть парой взглядов, но что-то вселило в неё уверенность: нужно дойти до озера, нужно увидеть застывшую воду и небо над ней, и тогда многое уже не будет нуждаться в прояснении, а оставшееся ляжет на сердце без недомолвок.

Она прикрыла глаза и прислушалась. Серебряный звон тут же коснулся её слуха, ласково и призывно увлекая за собой. Теперь Росаура различила: звон этот был соткан из стука сердец, возгласов радости, хрустальных песнопений, колоколов и золотых искр, что срывались с бенгальских огней. Счастье переполнило её, и она не могла не спросить:

— Слышишь?..

Он приостановился, склонив голову. Поглядел на неё, нахмурившись.

— Что?

— Праздник, — отвечала она с улыбкой.

Он опустил взгляд и мотнул головой.

— Идём скорей. Замёрзнешь... Без шляпы.

— У меня капюшон...

Ну что могла она поделать с этим?.. Только идти рядом как ни в чём не бывало.

Когда они вышли к озеру, у Росауры дух захватило, такой простор раскинулся перед ними.

— Так вот он, Озёрный край! — воскликнула она в восхищении и прошептала: — «И жить нельзя не всемером»…⁽¹⁹⁾

Мощёная набережная широкой дугой описывала высокий берег. Всюду гуляли, раздавался смех, поздравления. Где-то на другом берегу запускали фейерверк, и за общим весельем никто пока не замечал, что ветер крепчал. Кто-то снова пел, тише, чище:

— Тихая ночь…

— Да, теперь вспомнил, — сказал Руфус, глядя на озеро и дальше, на пологий склон горы. — Там была картина с радугой. Вот особенно если отсюда смотреть…⁽²⁰⁾

Он взял её под локоть и провёл на несколько шагов вперёд. Поднял трость и очертил пространство между чёрным небом и белым льдом, и Росаура всё поняла.

— Ты запомнил картину Тёрнера? — обрадовалась она.

— Я запомнил тебя рядом с ней. Точно ты шагнула за раму и оказалась на воде под радугой. И теперь, как будто то, что сейчас, уже было тогда, понимаешь?

Он не отпускал её локоть, но прикосновение его было очень мягким, почти невесомым. Настолько, что ей захотелось почувствовать его крепче. Она чуть коснулась его рукава, будто в задумчивости, и сказала негромко:

— А мне тогда показалось, что тебе совсем не понравились те картины.

— Почему же. Просто… это было странно. Они разом напомнили мне о том, от чего я совсем отвык.

Похолодевшими пальцами она дотронулась до пуговицы на его груди.

— От красоты?..

Он молчал, и она подняла взгляд. Он будто только того и ждал.

— О красоте мне напомнило кое-что другое.

Глаза его сверкали ещё ярче, ещё живей. Но в них до сих пор жила боль, Росаура видела. И Росауре очень хотелось прогнать эту боль. Прочь. Прочь! Хотя бы на эту ночь. Но под его взглядом ей трудно было отыскать нужные слова, а ведь нужда в них ощущалась острейшая. Уже невозможно было просто пойти дальше, прислушиваясь к пению хоралов, невозможно было сделать вид, что всё сказано, чтобы забыться на утро. Как часто бывает, подлинное примирение подвело их к той грани, когда откровенность необходима, иначе всё зря.

— Ну, а сейчас? — тихо спросила Росаура.

Он тоже это чувствовал.

— Сейчас я смотрю на тебя и, поверишь ли, я вижу, каким я сам был когда-то. Во мне тоже… была радость, Росаура, много радости, много жизни, и воли к жизни, и я смотрел бы на тебя как в зеркало, если бы от меня это всё не отнялось.

Он говорил тихо, едва слышно, но ей казалось, что водопад низвергается с горы.

— Я понимаю, — сказала Росаура, — понимаю. Во мне тоже поубавилось радости…

Он стиснул зубы.

— Прости меня, Росаура. Прости.

— Я простила, простила тебя!

— Но ты плачешь.

К своему удивлению Росаура признала, что он оказался прав.

— Плачу… Да! — и тут же спохватилась: — Но это не из-за тебя.

Он не поверил.

— Ты плачешь, Росаура. Видишь, тебя стало меньше после встречи со мной. Раньше ты улыбалась.

— Я и сейчас улыбаюсь, просто чуть реже. А плачу чуть чаще, — она вытерла щёки шерстью перчатки и ощутила себя совсем как в детстве. — Но это ничего страшного. Если в этом и была твоя вина, то её больше нет. Единственно, я бы хотела, чтобы и ты улыбался, Руфус. Я бы хотела, чтобы ты… радовался!

Он посмотрел на неё со всей серьёзностью. Такая серьёзность стала возможной, потому что они стояли одни на берегу ледяного озера, кроме них никого не осталось.

— Ты должна кое-что понять обо мне. Я не могу чувствовать так, как чувствуешь ты, и никогда не буду чувствовать так, как тебе бы хотелось.

И не нужно. Сердце Росауры кричало. Я буду улыбаться за двоих. Любить за двоих. Болеть за двоих!.. Лишь бы ты был покоен.

— Для меня всё как под матовым стеклом.⁽²¹⁾ Это больше не зависит от моего желания, это не моё решение. Это так же непоправимо, как и вот, — он хлопнул себя по увечной ноге.

Росаура мотнула головой. Ей было очень горько.

— Это не значит, что с этим нельзя жить.

Он усмехнулся.

— Осталось только понять, зачем.

— Понять, зачем нам дарят подарки?

Он непонимающе поглядел на неё, отчего в её груди разлилось тепло.

— Ты помнишь, какая сегодня ночь? Волхвы приносят свои дары.⁽²²⁾

— У меня нет даров, — тихо сказал он. — Я не могу ничего дать. У меня нет ничего, что должно быть у человека, который уверен, что не зазря коптит небо, и ты это знаешь, Росаура.

На том берегу вздыбилась метелица. Приплясывая, она двинулась по зеркальной глади озера, раздувая снег глубокими вздохами своей ненасытной груди.

— Главный подарок приносим не мы, Руфус. Мы его принимаем. Разве когда тебе вручают подарок, ты задаёшься вопросом, зачем его подарили?

— Я только знаю, что я этого не заслужил.

— Даже когда был ребёнком?..

— Тем более.

— Пусть так. Возможно, это даже верная мысль. Детям дарят подарки, потому что сами себе они ничего не могут приобрести, и подарок — не то, что нужно заслуживать, — он молчал, и она вздохнула. — Дело в том, что никто не заслужил подарков. Ни ты, ни я. Жизнь, красота — это дар не по заслугам, а по нищете. И в этом нет ничего постыдного.

Она улыбалась ему. В сердце было широко, несравненно широко и спокойно, когда их захлестнул ветер.

— Наклонись ко мне.

Он склонил голову так, как если бы ей хотелось что-то шепнуть ему на ухо. Но не того ей хотелось.

Она тронула его за подбородок, чтобы обратить его лицо к своему. На миг он оцепенел будто, прочитав её намерение, а потому не отстранился, когда она коснулась его губ. Только после сказал тихо:

— Не стоит.

Должно быть, стоило что-то сказать, но Росаура думала о том, как расходятся лучики от его внимательных глаз, как бьётся завитком прядь над высоким лбом, и ещё чувствовала все трещинки на его тёплых губах.

Не стоит.

Но она-то услышала, как его сотряс тяжёлый толчок — это дрогнули, заскрипели жернова его сердца, перемалывая, перемалывая без разбору воспоминания, крики, сожаления и страх, всё — в белую пыль.

Она накрыла своей рукой его руку, которой он опирался о трость. Потянулась и коснулась его холодной щеки, провела за ухом, опёрлась о шею, и тут ощутила его ладонь на своём лице, пальцы в волосах, и всё её существо пронзили всполохи радости, нетерпения, восторга и трепета, пронзили и слились в крепкое, зовущее стремление навстречу. Глаза его занялись янтарным заревом.

Вьюга вздымалась вокруг.

Поцелуй отобрал у них весь воздух, но он держал её крепко, а ещё крепче держалась она за него. Скрежещущий ветер взметал их волосы, царапал щёки, но тем ближе припадали они друг к другу, будто надеясь друг в друге скрыться от холода, от одиночества, от боли и горя. На ледяной пустоши они пили с губ друг друга саму кровь жизни.

О, до чего была она горяча…

Вдруг стало тепло и чуть душно. Пришлось раскрыть глаза, пусть совсем не хотелось.

Озеро и вьюга остались далеко позади. Они стояли в какой-то крохотной каморке, где было совсем темно и очень тесно, от неловкого движения, кажется, с полки посыпались какие-то книги. Спиной Росаура проваливалась во что-то мягкое и пушистое — к стене была прибита вешалка, на которой висели старые мантии, отороченные мехом. До чуть приоткрытой двери, за которой разлился синий цвет зимней ночи, был всего шаг. Но больше Росаура ничего не успела заметить: со стуком упала трость, и Руфус взял лицо Росауры в свои руки, вновь отыскал её губы, приклонился к ней всем телом, а под её пальцами уже скалывались пуговицы его рубашки. Росаура ощутила себя оторванной от времени и пространства, от уверенности в зрении и слухе, и она осязала — кончиками пальцев, плоскостью ладоней, изгибом плеч и мягкостью груди; вдыхала — горечь чужого желания; вкушала — пламень от пламени.

Она разве хотела сказать что-то, что обыкновенно говорят в таком случае, но вскоре поняла: не нужно ничего говорить. Невозможно.

…Сколько бы он её ни целовал, губы её оставались сухие.

---

Примечания:

Рождественское чудо в иллюстрации (пока одной, хотя я хочу иллюстрации к каждому эпизоду этой главы, спасибо, пожалуйста. А ещё лучше снимите уже фильм или хотя бы ситком) https://vk.com/photo-134939541_457245575

Картина "Озеро Баттермир с радугой и ливнем" Уильяма Тёрнера https://greatartists.ru/ozero-battermir-s-radugoj-i-livnem/

Стихотворение Вордсворта "Нас семеро" http://eng-poetry.ru/Poem.php?PoemId=91

Оформленная цитата из романа В. Вульф "Миссис Дэллоуэй". https://vk.com/thornbush?w=wall-134939541_11026 Трагедия одного из его героев, Септимуса, в том, что на Первой мировой он потерял волю к жизни и способность чувстовать, даже брак на чистой и жизнерадостной девушке его не спас от помешательства и трагического конца

"Девушки на пляже" оригинальное исполнение https://www.youtube.com/watch?v=to-DY3tBJro

---

1) We wish you a merry Christmas — известнейшая народная колядка, которая появилась ещё в XVI веке в Юго-Западной Англии.

Вернуться к тексту

2) В Сочельник верующие соблюдают строгий пост

Вернуться к тексту

3) Выражение, обозначающее скорый суд, чья справедливость слепа и категорична. Восходит к истории о том, как к царю Соломону пришли две женщины, которые родили по ребенку в одну ночь, но у одной ребенок умер, а у другой остался жив; обвинением одной из женщин было, что другая подменила детей и забрала себе выжившего. Соломон приказал разрезать младенца пополам, чтобы каждая женщина получила по половинке, и посмотрел на реакцию женщин на это решение. Он отдал ребенка не той, которая признала справедливым его суд, а та, которая согласилась, чтобы ребенок остался с первой, лишь бы он был жив

Вернуться к тексту

4) Озёрный край — горный регион в Северо-Западной Англии, в графстве Камбрия, славится своими красотами и водными пейзажами

Вернуться к тексту

5) «Озёрная школа» — условное наименование группы английских поэтов-романтиков конца XVIII — первой половины XIX века, названной так по Озёрному краю — месту деятельности её важнейших представителей: Вордсворта, Кольриджа и Саути. Другое название этой троицы — лейкисты, от англ. lake — «озеро»

Вернуться к тексту

6) Фамилия Longbottom состоит из двух корней, long, «длинный», и bottom, «дно», вероятно, наиболее привычным русскому уху переводом было бы «Долгопрудный»?..

Вернуться к тексту

7) Конан Дойл при жизни объединил свои рассказы в сборники под разными названиями. На слуху в основном «Приключения Шерлока Холмса», но Росаура хорошо помнит, в какой сборник входит рассказ «Пляшущие человечки»

Вернуться к тексту

8) Невилл — не самое распространённое имя, издревле считалось дворянским. Род Невиллов пережил пик своего могущества в войне Алой и Белой розы во второй половине XV века

Вернуться к тексту

9) американская певица, автор песен, актриса и танцовщица

Вернуться к тексту

10) главная героиня серии фильмов «Терминатор»

Вернуться к тексту

11) Одно из наиболее известных произведений Бетховена

Вернуться к тексту

12) «Les filles du bord de mer», песня всемирно известного шансонье Сальваторе Адамо

Вернуться к тексту

13) Название и рефрен из известной песни Луи Армстронга «Hello, Dolly»

Вернуться к тексту

14) «Love Me Tender», «люби меня нежно» — американская песня 1956 года, ставшая всемирно известной благодаря исполнению Элвиса Пресли

Вернуться к тексту

15) Согласно западной традиции, Санта-Клаус забирается в дома через дымоход, чтобы оставить подарки

Вернуться к тексту

16) Одно из самых известных и широко распространенных по всему миру рождественских песнопений. Изначально текст написан на немецком священником Йозефом Мором в 1816 году

Вернуться к тексту

17) традиция в Великобритании с начала XX века, вероятно, восходит к воспоминанию о волхвах, царях далёких земель, которые пришли поклониться новорожденному Христу

Вернуться к тексту

18) Уильям Тёрнер (1775-1851) — английский живописец, мастер романтического пейзажа, акварелист и гравёр. Немалое количество его шедевров было создано именно в Озёрном крае

Вернуться к тексту

19) строка из стихотворения Уильяма Водсворта, одного из лейкистов, «Нас семеро». Замысел ситхотворения сводится к тому, что любящий человек чувствует своих ушеших близких как живых, и любовь к ним преодолевает горечь утраты

Вернуться к тексту

20) см. ссылку в комментариях

Вернуться к тексту

21) неосознаная (хотя, кто его знает) со стороны Руфуса и осознанная со стороны автора аллюзия на роман В. Вульф «Миссис Дэллоуэй», полную цитату см по ссылке в комментариях

Вернуться к тексту

22) Волхвы прнесли новорожденному Христу бесценные дары, в которых крылся прообраз Его жертвенного служения: золото (как Царю), ладан (как Первосвященнику) и смирну (как жертвенному Агнцу)

Вернуться к тексту