Путешествие на Восток (джен)

Конечно, враги не могли оставить дом Андрет неизгаженным. Это было бы против их природы — такой аккуратный домик, такой крепкий засов на двери, как пройти мимо и не сорвать, не изукрасить пол бранью и непристойными рисунками, не осквернить священные сосуды. Инголдо не был ни удивлён, ни даже разгневан. Он нашёл метлу и смёл глиняные осколки в совок, выкинул их в компостную яму во дворе. Поставил на место чудом уцелевшую посуду. Нашёл мыло и щётку, набрал воды и принялся оттирать пол.

Зачем?

Наверное, чтобы не оставить Врагу даже такой маленькой победы, как грязь и погань на месте хорошего дома. Если Пастыри справятся, если он справится, в Дортонион ещё вернутся жители. Люди или эльфы — не так важно, дома нужны всем. Приветливые дома, помнящие прошлых хозяев, но готовые принять новых. Чисто прибранные и полные добра: зерна в хранилище, вина в подвале, одежды в сундуках, посуды в кухонном шкафу.

С могилами во дворе — а куда без них? Белерианд весь полон могил, именных и безымянных, отмеченных и нет, человеческих и эльфийских. В каждой семье — по убитому, даже в тихом Нарготронде или мирном Дориате.

Ох, Андрет, Андрет!..

Она лежала в Бретиле, спала мирным сном праведницы под высоким курганом. Пережила долгую дорогу, помогла освоиться на новом месте — и ушла, спокойная и гордая, как всегда. Красивая в своей старости, как была красива в юности. Её одели в свадебный наряд — красное платье, блестящие височные кольца, вышитый белый платок. Незамужних женщин принято было так хоронить, он знал — но не мог не думать о брате, с которым Андрет теперь свидится только после конца времён.

Были бы они счастливы вместе? Порывистый, переменчивый Аэгнор и несгибаемая властная Андрет? Но ведь такой — женщиной-лезвием, женщиной-кремнем — она стала, когда он покинул её. Одиночество и обида сковали из неё горький клинок, закалили его болью и усталостью, омыли слезами и потом. Не уйди тогда брат — кем бы она стала?

И невольно Инголдо начал привычно бранить самого себя. Что не подобрал верных слов, что слишком был занят собственным свежим ещё горем и попытками оправдать брата, что не заметил ничего вовремя и не смог вмешаться потом... Сейчас он стал мудрее. Он бы не пересказывал ей завиральные идеи брата, нет. Он бы вспомнил Балана и говорил его словами. О том, что эльфы вечно смотрят даже не в завтрашний — в послезавтрашний день, и не умеют жить сегодня. Балан частенько бранил за это самого Инголдо — «Хватит среди сегодняшней радости плакать о завтрашней беде, как премудрая дева».

Ох уж эта дева! Сколько раз Балан поминал её, и всё к месту, как ни стыдно вспомнить.

Он рассказал её Аэгнору, вернувшись на Севера — добрую сказку Беорингов о премудрой деве и её не менее премудром семействе, и о том, какая печальная оказия случилась в нём накануне свадьбы.

Только было уже поздно.

Андрет носила своё горе, как царский венец, и не пожелала его снять. А брат не смог её убедить, что любит не девочку у вод Аэлуин, а женщину, в которую та выросла — со всей горечью, гордостью и сединой.

И даже Врага не обвинить — всё сами, всё сами...

Может, поэтому и придётся Единому лично спускаться в созданный им мир и говорить со своими детьми. Без его помощи попытки исправить мироздание оборачивались другой сказочкой Беорингов — о том, как звери чинили хижину. Крышу залатали — стена обрушилась, стену поставили — пол провалился. И ведь старались же, от всей души старались. Но видно, самим справиться не судьба.

«И то, наверняка, не поймём половину и ещё половину переврём потом».

Инголдо вышел во двор, потянул за цепь, наклоняя над колодцем журавль. Ворот, который использовали люди Мараха, здесь встречался редко — больше огромные деревянные «журавли», птицы на одной ноге, что склоняются испить воды и снова поднимают головы к небу. Удобная конструкция, и образ красивый.

— Ты печален.

Он вздрогнул. У колодца, откуда ни возьмись, стояла яблоня. Нет, не яблоня — женщина Пастырей с зелёными глазами и мягкой улыбкой. Удивительные всё же создания! Такие неторопливые — и такие быстрые, такие громкие — и такие бесшумные. Дети Йаванны, плоть от плоти её лесов...

— Печален, — согласился он.

— Это печаль той, что здесь жила. Я помню её. Я часто приходила стоять в её огороде, и она даже не замечала, что раньше меня там не было.

— Для тебя, наверное, вся её жизнь была одним кратким мигом, Древесная.

— Для моего мужа, — поправила та. — Он сродни дикому лесу, что никуда не торопится и ни о чём не задумывается. Что ему люди, что ему эльфы? Они приходят и уходят, а деревья остаются. Я же больше сродни садам. Садовые деревья живут не меньше лесных, но они помнят руки людей, которые их сажали, прививали, заботились о них.

— Беоринги любили свои сады, — печально улыбнулся Инголдо. — Яблони и вишни, и рябина с чёрными ягодами. Весной всё тонуло в белой пене цветов.

— Мне было одиноко, пока они не пришли. Эльфы не сажают деревья, только разговаривают с ними.

«Ваниар сажают», — хотел он сказать, но ваниар остались за морем.

— К югу от Химлада жили синдар, которые разводили сады и сажали пшеницу, — припомнил он.

— Жили, — эхом ответила та. — Мои люди тоже... жили.

Он вернулся в дом — протирать отчищенный пол свежей водой. Женщина-яблоня осталась снаружи.

— Люди упрямы, они не уходят навсегда, — с надеждой сказал он.

— Если мы очистим эту землю, они придут снова? Хорошо бы. Хорошо, что вы будете здесь до весны.

— С нами не так одиноко?

— Вы живые, — то ли согласилась, то ли дополнила она.

От неспешной печальной беседы их отвлёк радостный топот лап. Волчонок научился бегать на четырёх ногах и теперь пользовался этим при любой возможности. Хотя какой волчонок — здоровенный волчара, вдвое крупнее того... Инголдо поёжился. Того, которого не хотелось вспоминать.

— Эй, эльф! Смотри, что у меня есть, — похвастался он, уже в людском облике.

На макушке у него сидела серая птичка. Знакомая — такие вечно окружали того синда, как же его... имя всё время ускользало, а ведь бедняга пошёл за ним на смерть, нехорошо... Гваэвен, лорд Одуванчиков! Да, это точно была одна из его птиц.

— Я хотел спросить тебя, эльф. У тебя имя-то есть?