Cancellation. (джен)

«Значит так. Никаких вопросов, ответов ты все равно не получишь. Не отставай от меня ни на шаг. И даже не пытайся понять, что происходит. Ясно?»

Нил Гейман «Никогде»

Город, место великой битвы, проплывал мимо. Музыка играла, алые цветы сыпались в воду, люди молчали. К Кургану он съездить не смог, так как лечил гипертонический криз у одной из пассажирок. И теперь, стоя на верхней палубе он смотрел на величественную женскую фигуру с мечом. Здесь, у последней границы, она звала детей своих на защиту. Мать, которая никогда не использовала меч для нападения. И река стала границей для последней Великой войны. И тысячи жизней, отданные ради мира, ради детей.

— Некоторые считают меня первым злом, сошедшим на Землю. Разве? Разве не был первым злом меч? Или Ангел, что вылез в дыру в стене и отдал его людям, без инструкции не бить себе подобных, разве не он? Потом я так боялся, что Она разберется и ему влетит именно за это. Тысячу лет до следующей встречи и боялся. Ах, ангел-ангел! Но. Раз на берег выйти не вышло, значит мой жизнеизмеритель не здесь. Он бы притянулся.

Теплоход мерно шел вперед. Севернее дождило еще обильнее, а по берегам цвела черемуха целыми лесами, опуская белые пахучие гроздья до самой воды. В воде они повторялись бело-зеленым кружевом, и не понятно было, где заканчивается суша и начинается вода.

Пробегали мимо провинциальные или не очень, купеческие или увенчанные воинской славой, миллионные и совсем крохотные города. И у всех была история и жители, которые там росли, работали, старились и всегда любили эти места.

У Жигулевских гор подумалось ему: «А не покрутиться ли по колесу времени Самарской луки? Может здесь и впрямь, как говорят, можно замкнуть временной круг и несколько замедлить процесс?» Потом он отбросил эту идею, решив не экспериментировать, а просто ждать. Ведь он всегда этим занимался! Ждал. Это было медленно и тягуче. А его так называемые искушения неискушенных всегда были просто попытками ускорить тот или иной процесс. К чему это приводило? Иногда просто ни к чему. Иногда результат был противоположным задуманному. В конце концов, теперь он человек, а значит надо проявить терпение. Идти своим путем. И пока есть силы идти — миру ничего не грозит. Это ожидание. Это путь. Его человеческий Путь.

После Ярославля, где пришлось долго провозиться с упавшим с трапа пассажиром «Волжской мечты», два судна разошлись по разным направлениям. И «Жизель», нагнавшая их там, устремилась вслед за «Волжской мечтой». Видимо рыжая голова Кроули слишком долго маячила как на борту другого корабля, так и на берегу, в ожидании кареты скорой помощи для отправки травмированного в госпиталь прекрасного города Ярославля. Что ж! Мечта, так мечта! Но когда мечта приводила Жизель к хорошему? Не знаете? Сверьтесь с балетом. В нашем случае повторилась та же история. А потому, догнав судно в столице, Донум очень разочаровался. Доктором оказалась хрупкая очень миловидная синеглазая белокурая девушка, только что закончившая институт, которая пояснила, что в Ярославле из-за сложности случая ей пришлось обратиться к коллеге с «Волжской звезды». Девушка, бесконечно благодарная коллеге за квалифицированную помощь и доброе отношение без высокомерия старшего, то и дело покрывалась ярким румянцем. И не ясно было к чему это пылание девичьих щек относилось — то ли к абсолютно необоснованным требованиям Донума, то ли к воспоминанию об общении со строгим рыжим доктором с «Волжской Звезды». Во всяком случае, девушка просто плыла за своей мечтой и работала честно. А разъяренный Донум даже не попрощался. Вернувшись на «Жизель», он приказал как можно быстрее нестись в сторону озер. У «Волжской звезды» были еще две стоянки, поэтому надежда нагнать и поймать рыжего черта все еще оставалась.

А Кроули чем дальше, тем больше наслаждался этой речной дорогой. Чего стоили только закаты и рассветы, каждый из которых неповторим. Или неспешные беседы с Василием в свободное время обо всем понемногу за чашечкой чая или чего покрепче. Беседы грели, дружба крепла, дорога текла, закаты сияли. Однажды, когда пассажиры отбыли на экскурсию, под стеной очередного монастыря он нашел сад. Там колокольный звон был едва слышен. И очень громко, просто неудержимо жужжали пчелы в цветущей смородине. Яблони только начинали открывать тугие бело-розовые бутоны, а везде на земле в бурной крапиве и сныти гуляли ярко-алые тюльпаны. К этому моменту путешествия он научился входить в храмы без страха, и любовался без предвзятости. По-человечески любовался, потому что это теперь было для него доступно без обжигания пяток освященной землей. Лица с фресок смотрели просто и печально, но никак не осуждая и не пугая. И глаза Маруццы были там узнаваемы везде: добрые и грустные, бесконечно мудрые под обычно синим покрывалом. Молился ли он? Вряд ли разговор с нею можно было назвать молитвой в строгом смысле церковного канона, но он просил. Просил горячо, сумбурно, отчаянно: «Мария, Маруцца, Мариам! Мать всех земных детей! Помоги мне, непрощенному и оставленному. Пусть я теперь человек, пусть я конечен. Плевать на это. Что со мной случится? Всего лишь смерть и преисподняя. Не прошу, чтоб ты меня от этого избавила. Но пускай притянется ко мне этот жизнеизмеритель, пусть только попадет ко мне в руки! Разобью его, просто разобью, чтобы этот мир не разрушился со мной, чтобы осталось все это — белые птицы на берегах, растения, что живут везде скромно или в изобилии от крайних северных снегов, до буйства джунглей, эти рассветы и закаты, чудесная волшебная Луна и далекие звезды! И пусть не погибнут люди, пожалуйста, пусть детям ничего не грозит. Да, они пока не знают, что такое темная материя и темная энергия, что держат пространство и время миров, но не дай растаять всему в небытие безвозвратно вместе со мной! В конце концов, пусть смерть моего личного хаоса не потянет за собой гибель этого мира. Ведь он так красиво создан, у него столько должно быть впереди! Пожалуйста, Маруцца, только ты и можешь, милосердная Мать!»

Чем севернее, тем явственнее становилась тишина и прохлада ранней весны. Тем дальше уплывали проблемы и боль. Все плавилось в перламутровых красках утренних туманов, ночи становились неотличимы от дня, и такое далекое небо щедро разбрасывало до горизонта белые крылья облаков.

Однажды, он проснулся посреди ночи из-за тишины — не было ни вибрации, ни шума машинного отделения. И ночь была белой. Свет, совершенно нереальный окутывал судно волшебным коконом. Розовое мешалось с серым. Не видно было даже перил на палубе за окном. Сплошной перламутровый туман спрятал их от мира. Судно стояло а якоре, так как в тумане в условиях плохой видимости двигаться запрещалось.

— И ладно, высплюсь в тишине, — подумал он, полюбовавшись на туманную красоту мира и часы, показывающие три часа ночи.

В следующий раз он проснулся около восьми утра, судно все еще стояло. Завтрак прошел спокойно. Пассажиры любовались туманом, который и не собирался таять. Ни звуков, ни ветра, ни других кораблей вокруг. Словно проходили портал в другое измерение и застряли в нем. В голову пришло, что при таких задержках эта дурацкая яхта может очухаться и нагнать их как раз в озере. Поэтому он сделал простую вещь: вышел на палубу, сосредоточенно представил туман тающим и настойчиво постучал о палубу тростью. Может быть, он просто угадал момент? Кто знает! Но туман стал таять на глазах, в просветы выглянуло ярко-голубое небо и засияло утреннее солнце. Раздался крик из рубки: «Боцмана на бак!». И вот уже более тридцати метров толстенной цепи выбраны и якорь в комьях глины выползает из воды. Корабль двинулся. Опоздание на пять часов из-за стоянки лишало всех еще одной экскурсии на берег, но в то же время и дарило целый день на воде, а также сохраняло кошельки путешественников от необоснованных трат на сувениры. Началось плавание по Свири вдоль близких берегов. На них добротные домишки с выходами к реке и пристанями для лодок вместо гаражей. Садов и огородов не наблюдалось, однако рядом лежал лес, откуда даже слышалось птичье пенье. Василий, подошедший незаметно, указал на ближайшую мель: «А вот поэтому и запрещено двигаться в тумане!» Там метрах в ста от берега, покосившись на правый борт, накрепко засела на мели яхта «Жизель». Рядом с ней стоял буксир. Тут теплоход отчего-то замедлил ход. И подбежавший матрос объяснил причину: «Антон Богданович! Там доктора требуют срочно. Хозяин яхты зажат внутри и, видимо, головой повредился. Сильно. Мелет черт его знает что.»

Что же, повредился, так повредился. Существует куча средств от повреждений головы. И даже не из шумерской медицины. Через десять минут Кроули уже стоял на палубе «Жизели», объясняя матросам с буксира, что попробует влезть в искореженный люк к пострадавшему, разберется с ним, а потом сообщит им дальнейшую тактику. И постарается побыстрее. Как выяснилось, когда яхта села на мель, ее экипаж и вся охрана Донума смылись вплавь в неизвестном направлении. А хозяин яхты, неловко упав, вновь сильно ударился головой и к тому же застрял между обломками встроенных шкафов каюты. Дно яхты оказалось пробитым, и вода медленно просачивалась внутрь, грозя затоплением. Кроули спустился в каюту и без лишних разговоров вскоре крикнул матросам, чтоб ломали люк, так как пострадавшего при данных условиях иначе не вытащить.

Донум таращился на него из-под обрушенных полок, злобно сжав кулаки. На лбу его расцветала небольшая ушибленная рана, ноги оставались зажатыми упавшим шкафом.

— Я знаю кто ты. И ты мне поможешь.

— С чего бы это? Только экстренная медицинская помощь, согласно моему диплому, сертификату и аккредитации.

— Я назову твое имя, и ты мне поможешь. Бессмертия хочу. Змей. Эдемский Змей.

— Змей? Эдемский? А почему не Горынович? На местный лад?

— Горынович? Змей Горынович? Что, внучку заберешь?

— А на кой черт мне твоя внучка? С ее способностями к потреблятельству, несмотря на юный возраст, девчонка уже давно кандидат на посещение Преисподней. Хотя, если вмешается какой-нибудь залетный ангел, может еще и исправится. Нет. Мне ее не надо. А что мне надо, так это извлечь тебя из-под шкафа, обезболить, обездвижить поврежденные конечности и в специализированный стационар отправить. Бессмертие? Не повезло тебе с бессмертием. Увы. Ни здешней части, ни той, что из Анк-Морпорка прибыла по странным путям. Одно могу обещать абсолютно точно: специализация стационара тебя очень удивит. Весьма.

Психбригаду он вызвал сам. Да, к моменту приезда специалистов Донум Хватович Позолоченый клял Кроули на чистом русском языке, причем периодически называя дьяволом, чертом, змеем эдемским, демоном и прочими оккультными дразнилками. В этом, учитывая стрессовую ситуацию, характер пострадавшего и тщательно навязываемое гражданам с помощью современных СМИ мнение о медиках, как об убийцах, не было ничего особенно психиатрического, но, когда вместо Донума на сцену выступил Взяткер и на чистейшем английском начал требовать у Кроули подарить ему бессмертие, отправить обратно в Анк-Морпорк, уничтожив при этом никому не известного почтмейстера и обеспечив самому Взяткеру долгую безбедную жизнь, прибывшие специалисты насторожились. Тем более, что сам Донум любезно переводил им с английского явно ненормальные речи Взяткера Позолота. Все звучало странно на два голоса и на двух языках. Затем Донум и Взяткер стали спорить друг с другом о необходимости возвращения в этот самый Анк-Морпорк. Спор их выглядел вполне себе на веский диагноз. Тело ведь было одно на двоих, а снаружи все это смотрелось просто как явное раздвоение личности.

Кроули в перепалку никак не вступал, просто пожимал плечами. Ранее он уже изложил прибывшим специалистам историю предыдущей черепно-мозговой травмы и пребывания Позолоченого в реанимации. Короче, посттравматический психоз с раздвоением личности и бредом налицо. При попытке извлечь Донума из каюты, он абсолютно некстати и очень некоординированно начал размахивать кулаками, что просто привело к уточнению в медицинских документах сведений о явной его агрессивности и, в связи с этим, к необходимости срочнейшей госпитализации. Просто «Cito citissimo!». А потому хозяина засевшей на мели яхты, которая медленно, но верно погружалась на дно, просто отвезли в специализированный психиатрический стационар. На носилках, естественно!

Кроули, тем временем спокойно вернулся на «Волжскую звезду» и продолжил путь в сторону Санкт-Петербурга.

Заканчивался последний день плавания. Поздний ладожский закат менял серо-голубые краски вечера на бархатно-темную туманную ночную синь. Пассажиры прощались в верхнем салоне с командой, кто-то пел на средней палубе тихо и душевно. Он спрятался от всех на корме и просто долго-долго смотрел на закат. Неожиданно из двери, ведущей в кормовой технический отсек с надписью «Посторонним В!!!», раздался знакомый голос: «Эй, Энтони, ты чего здесь? Больных нет, пошел бы повеселился там на шлюпочной!»

Он покачал головой и промолчал. Василий подошел поближе и пристально посмотрел в лицо судового врача.

— Послушай, так нельзя. Чем ближе конечная точка пути, тем хуже.

-Что хуже?

— Вот это вот все. Я ведь понимаю, что есть некоторые вещи, которые ты не то, что не хочешь, а просто не можешь мне объяснять. Ладно. Ты меня спасал. И я подозреваю почему-то, что делал ты это не один раз. И о возрасте я не спрашиваю, не потому что верю в твой здоровый образ жизни. Я ведь не Ванечка или Соня. О шпионской истории даже думать смешно! Тут что-то совершенно иное и абсолютно не объяснимое с точки зрения привычного здравого смысла. Видишь ли, мне ведь не нужны ни рассказы, ни исповеди, просто я видел твои глаза.

— И что не так с глазами?

— Они очень древние. У людей не бывает такого всезнающего древнего взгляда. Если честно я такое только раз и видел. С Софкой в зоопарк ходили. Там змея была. Аспид черный. Так вот у этого аспида было такое же выражение. Несмотря на всех кроликов, которыми там его кормили. Полная безнадега.

— Аспид, значит? Ну, ну!

— Не обижайся. Дети тебе доверяют. И, судя по тому, что они о тебе говорят, тебе вполне можно доверять. Так что произошло? Ты ведь сбежал от своего английского приятеля не от хорошей жизни. Судя по всему, вас многое связывает. Иначе бы и он к тебе поломанному сюда через полсвета в не очень «дружественную» страну не явился. А теперь ты сбежал. И молча ждешь от жизни какой-то пакости. Практически в полном одиночестве. Я, конечно, не доктор. Но — почему? Почему бы просто не рассказать? А? Может и вариант какой придумаем вместе? Да и если выговориться, это при стрессовой ситуации очень помогает. Почему ты не рассказал это своему другу? Вы ведь знакомы давно? Да и он хороший человек. Софка говорит, что просто ангел.

— Шесть тысяч лет. Мы знакомы шесть тысяч лет. И да. Он — ангел.

— И это было сказано очень правдиво! — Василий не отводил серьезного и внимательного взгляда от его лица.

— А это и есть правда, Семеныч, раз уж тебе так хочется, — ответил Кроули без малейшей и привычной для него иронии.

— Продолжай.

— Ну да. Азирафель — ангел. А я совсем наоборот. Аспид черный. То есть был. До перелома этого. Понимаешь, Кое-кто непостижимый, ответственный за многие необъяснимые с точки «привычного здравого смысла» вещи, однажды заключил со мной Договор. И вот, в результате часть вселенского первозданного Хаоса оказалась заключенной в некий предмет, похожий на песочные часы и называемый жизнеизмерителем. Жил себе, иногда даже спокойно и очень долго. Неизмеримо долго с точки зрения смертных. А потом… Случилось разное, и мы с Ангелом сильно Ее разозлили. И не только Ее. В итоге вместо полномасштабного Апокалипсиса получилась драчка местного масштаба с землетрясением, разрушением рынка и разливом озера Провал. Так вот, Она за все это сделала меня человеком. С Ее точки зрения я опять сильно виноват.

— Опять?

— Очень длинная история. Ты же Библию читал? Вот все вот это. Вначале тебя с небес скидывают со товарищи, потом на чреве своем ползай за яблоко, Евой сворованное, а теперь — я человек, то есть смертный. И получается, что жизнеизмеритель это совсем буквально, и я могу умереть.

— А что, так можно было?

— Ей все можно. Она так считает. Но черт бы и со мной! Не я первый, не я последний! Но жизнеизмеритель создавался из моей исходной сущности. А сущность эта — Хаос. И теперь, если частица Хаоса в жизнеизмерителе течет не по бесконечной лемискате, а как песок просто вниз, то она течет вместе со мной к своему концу, и она утянет за собой весь мир. В небытие утянет. Нитроглицерин спасет ненадолго. И только меня. А потом — все.

— А перевернуть если? Часы эти твои чертовы?!

— Вот именно, что чертовы! Не знаю. Не выйдет. Я уже думал, думал. Голова лопается от вариантов. И все отвратительны по итогу. Раз человек, не сработает переворачивание. Да и найти их сперва надо. Она их кинула в сторону Ангела Смерти. А куда упали даже Он сам не знает. Вот я и тащусь по местам великих боев и множества смертей. Может в Петербурге найдется. Не знаю, но меня туда странно тянет. А где искать? На могильных плитах? У Вечного огня? Среди страниц дневника той девочки, что написала: «Умерли все, осталась одна Таня», а потом и сама?

— И что же делать, если найдешь?

— Переворачивать бесполезно. Только если разбить. Все это космическое нечто, что составляло мою суть и когда-то полное частиц и неопределенных мыслей, вылетит наружу, отцепившись от меня, сомкнется с родным космосом, и шарик ваш продолжит вертеться. И не только он один.

— Но ты при этом…

— Да, Василий. Я при этом, как и любой человек, помру внезапной смертью в Великом городе Петра. И иного выхода я пока не вижу.

— Так нельзя.

— Отчего же нельзя? Мы же плывем по местам великих сражений, и люди тут как раз и умирали — за других, за своих любимых, за детей. Чтобы те остались жить, они умирали. Это естественно. Вполне в человеческой природе. Даже ты так делал. Там, в Афгане. Один — ради всех. Для тебя это тоже было естественно. Aliis inserviendo consumor! Что в переводе означает — служа другим, сгораю. Очень человеческий девиз. И не спорь со мной, я же это уже шесть тысяч лет у вас тут наблюдаю. К тому же я жил довольно долго. Если это все останется взамен меня, то и не жалко уже.

— Но так нельзя! Человек не должен умирать в одиночестве и отчаянии.

— А как иначе? И, знаешь, это только в сопливых бездарных романах человек умирает на руках у дорогих и близких, успев при этом сказать нечто самое важное под их трогательными слезливыми взглядами. Обычно все иначе. В отчаянии, одиночестве и часто с болью. И даже зачастую на помощь позвать невозможно. А потом обнаруживаются дорогими и близкими в таком состоянии, когда благолепные и всепрощающие разговоры разговаривать некому.

— Как-то совсем не весело. Может я смогу помочь тебе?

— А ты уже и помог. Еще тогда, в восьмидесятых прошлого столетия. Примером своим и помог. К тому же ты спросил меня обо всем этом. Может мне захотелось ответить? В кои-то веки? Хоть кому-нибудь. А ты ведь мне тоже давным-давно мне не чужой. Можешь считать эту беседу как раз таким разговором из романа. Последним и важным. Если же все останется, то спиши историю на мой пьяный бред. И детям не рассказывай. Никому не рассказывай лучше. Все равно никто не поверит. Я ведь еще тот врун! Или врач. Но тебе, соврать не смог. Вот и вся история.

— А друг твой, который ангел? Он ведь мог бы что-нибудь сделать? Ангельское? Чудесное там?

— Чудеса не работают в данном конкретном случае. Никаких исцелений и воскресений. Да и не хочу я его втягивать. Не надо ему мою смерть наблюдать. Ни к чему.

Василий придвинулся ближе и положил ладонь на худое плечо. Помолчал. Совсем стемнело, пассажиры разошлись по каютам спать. Только на средней палубе негромкий баритон выводил: «Дымилась, падая, ракета, как раскаленная звезда…»

— Неужели нельзя помочь? Должен быть выход. Всегда должен быть выход. Не думай о худом. Просто не думай. Вот если тебя сюда тянет, значит и жизнеизмеритель будет тут. Может в тебе какие-нибудь силы еще остались — так используй. Вон как ты с Позолоченым дело провернул: виртуозно и по справедливости. И туман тоже ведь неспроста ушел. Обычно он на этом месте дольше держится. Так в любом человеке остается до последнего мгновения — надежда эта самая. Просто старайся думать о хорошем, надеяться. Иногда все может сложиться и удачно?! Питер очень интересный город. И решение придет. Подумай! Ты же столько жил, столько знаешь, такой опыт. Ты придумаешь что-нибудь. Непременно придумаешь! А потом вернешься домой, и я тоже вернусь за Ванькой. Заберу его на следующий рейс. Вот и встретимся. Вот увидишь! Все так и будет! И потом, если все выйдет хорошо, ты ведь присмотришь за ними? За Софией и Иванушкой? А? Интересно же, что там впереди у них, что не уложится в мой век? Вот подумай — ты обязательно должен узнать про это: «и голосами их детей…», как в той песне. А потом мне расскажешь. Ну? Я уж точно не для Рая житель!

— Получится? Тогда присмотрю? Если получится, то присмотрю… Куда я денусь. И не только за ними. Но ты ошибаешься насчет Рая. Воины за правое дело — они все там. Так что это Азирафель будет тебе о внуках докладывать. Да и о «получится»… сомнительно.