Путешествие на Восток (джен)

Хозяин грёз и блаженного Лориэна, Ирмо, нечасто облачался в плоть. Он предпочитал являться серебристым туманом, стаей ночных бабочек, причудливым цветком... может, и к лучшему: плотские его облики были далеки от сходства с детьми Эру, и некоторые эльфы постарше до сих пор в кошмарах видели то нечто с бабочкой вместо лица и лианами вместо рук, что Ирмо счёл отличным вариантом для появления на празднике середины лета.

Но сейчас облик его был непривычно прост. Обычный юноша, с лёгкими серебристыми кудряшками, острым носиком и большими серыми глазами. Главное — не вглядываться, тогда не будет заметно, что глаза эти будто подёрнуты радужной дымкой и постоянно меняют оттенок.

Он был здесь не ради себя и своих причуд — ради брата.

Намо сидел у его ног, спрятав лицо ему в колени, и плакал. Сброшенная хрустальная корона, разбитая, лежала на траве. Серая ткань одежд давно промокла, но Ирмо это не смущало: он только молча гладил брата по голове, дожидаясь, когда слёзы схлынут достаточно, чтобы тот мог заговорить. Сколько лет прошло с тех пор, как Намо плакал или смеялся? С тех пор, как братья беседовали по душам? Даже валар сложно сосчитать — последний раз это было и вовсе до того, как время появилось как идея, в далёких теперь Чертогах Единого. Тогда Намо был молод, его сущность ещё не исказилась, и братья часто играли вместе, развлекая сестру, или говорили о своих возлюбленных и трудностях дел сердечных...

— Им плохо, Ирмо, — наконец вытолкнул Намо слова из горла. — Им всем так плохо, так больно, Ирмо! Каждый день, каждый час, каждому из них. Я знал это, но я не знал...

Владыка мёртвых не знал ни жалости, ни сострадания — до тех пор, пока не пришла эльфийская дева и не научила его. Песня Лутиэн ранила бессмертное сердце, застила глаза слезами и теперь Намо не мог остановиться, не мог продышаться от того груза боли, который несли живые и приносили в его чертоги.

— Как жить с этой болью, брат?

— Жить, — эхом ответил брат. — Они ведь живут. И мы должны.

— Как они с этим живут?! Как ты с этим живёшь?

— Они — по-разному. А я... если пытаться облегчить эту боль, хоть немного — самому становится легче.

— Облегчить! Я должен их судить, Ирмо! Судить за то, что они творят, за тех, кого они обрекли на гибель, на страдания. Судить беспристрастно, без снисхождения.

— Кому должен? — ласково спросил тот, осторожно гладя брата по голове.

— Отцу?

— Разве он судит? Разве ему это нужно? Мне всегда казалось, нет. Он учит нас, и порой мы огорчаем его, и подчас наши ошибки приводят к дурным последствиям, которые нам приходится принять, но он не карает нас. Как можно судить того, кого любишь?

— А как можно обречь любимого на гибель? А мы обречены, Ирмо!

— Не может он позволить нам вот так исчезнуть. Мы его дети, не меньше, чем младшие народы.

— Ирмо, это не справедливо. Справедливость требует кары. Подумай, сколько горя принесли наши ошибки — разве мы не заслужили самое суровое наказание?

— Разве? Это очень уж похоже на месть. Ты поступил плохо — на тебе, мерзавец, ещё больше плохого! Нет, мне кажется, судья должен стараться исправить зло, а не натворить ещё больше. Иногда исправить зло можно, только устранив его источник. Но это ведь редко. Чаще достаточно времени и правильных слов. Младшие не совсем дураки, просто они менее зоркие, чем мы. Не так хорошо видят, где добро и где худо.

В кругу Маханаксар братьев ждать не стали. Не потому, что не уважали, нет. Просто творившийся фарс не нравился никому из собравшихся, и дожидаться ещё двоих ради полного состава участников дурной комедии никто не желал. Комедии — потому что по уму надо признать весьма смешным то, как владыки стихий вынуждены чинно сидеть и притворяться, что разбирают дело, над которым не властны. Дурной — потому что дело было в самом деле важным и страшным, и никто не остался к нему равнодушен — и то, что никто из собравшихся ничем не мог ему помочь, грызло им душу.

— Чего ты желаешь, Берен? — скороговоркой сквозь зубы выговорил Манвэ.

На лбу у него раскинул медные крылья орёл-корона, одежда сияла драгоценностями, в руке был сапфировый жезл. Король Арды, последний судия. Ветер от края до края небес, собранный в точке, посаженный на трон, чтобы менять судьбы мира. Но двое в центре круга видели только усталого человека, давно оставившего юность позади и замершего на пороге старости.

— Быть с Лутиэн, — ответил человек, как отвечал сотни раз до того.

Тулкас горько хохотнул: мол, а вы чего ждали? Гром откликнулся недобрым предзнаменованием.

— А я желаю быть с Береном, — добавила стоявшая рядом эльфийка.

Занятная, забавная они были пара. Невзрачный, коренастый мужчина, без одной руки, зрелых по счёту людей лет — и вечно юная дева, прекрасная, как Варда на заре времён. Такое же белое лицо, такие же чёрные волосы... только обрезанные почти под корень, и белые ноженьки Варды никогда не бывали исколоты и изранены долгой ходьбой по мёртвым дорогам. Стояли рядом, прямые и непреклонные — она за его спиной, положив подбородок ему на макушку, обняв, словно боится отпустить. И в глазах у обоих — любовь и ярость боя: все им враги, все готовы разорвать их невозможную близость, всякому нужно быть готовым ответить ударом на удар. Ни капли страха — до страха ли, когда решается судьба?

— Это невозможно, мы вам уже объясняли, — мягко сказала Варда. — Вы созданы разными, это не в нашей власти.

— Значит, зовите того, кто выше вас, — спокойно сказал Берен. — Мы попросим его.

Он видел их, стихии мира, кости и кровь земли. Как до того видел Врага — и боялся, ох как он боялся Врага. А сейчас страха не осталось, ушёл, закопали его в дориатском лесу вместе с подранным волчьими клыками телом. Только упрямство — и Лутиэн за спиной, от которой нельзя отказаться. И если ради этого надо позвать самого Творца — он позовёт.

— Ты вообще знаешь, о чём говоришь, смертный? — ужаснулся Аулэ.

— Нет, — охотно признал тот. — Но я знаю, что если вы не можете дать нам быть вместе, то он может.

«Ты ведь мой наместник, сын. Плох тот наместник, что по каждому делу бегает спрашивать короля».

Наместник, который ошибался слишком часто. Наместник, который привёл свой народ к гибели, который ничем не может помочь тем, кому сдуру пообещал защиту и заботу. Хорош наместник!

«И тем не менее, ты всё ещё здесь, и я не лишал тебя твоих обязанностей. Решай, сын мой. Только тебе решать».

— Но он просит тебя!

«А я прошу тебя. Давай же, Манвэ. Вынеси свой приговор — и я приму его, как примет созданный мною мир».

— А может, ну, он просто здесь останется? — тем временем предлагала Вана. — Сделаем ему что-нибудь вроде тела, ну как-нибудь... будут вроде как вместе?

— И жить ей до скончания дней с привидением? Жена, да ты жестока! — Оромэ укоризненно покачал рогатой головой.

— Ну, всё лучше, чем разлука!

— Так это всё равно просто отложит вопрос до скончания века, — рассудительно заметил Аулэ. — А они просят его решить.

Манвэ поднялся с трона. Поднял жезл, указывая, что сейчас изречёт свой приговор. То, что станет аксаном для эльдар и законом для мироздания.

— Берен и Лутиэн, — сказал он. — Вы хотите жить вместе и никогда не разлучаться?

Кивнули.

— Тогда вот мой ответ: вы вернётесь в мир живых, смертными. И по истечении срока — уйдёте путём людей, вместе. Ибо люди остаются вместе и за гранью мира, а об эльфах нам не дано знать. И пусть будет известно, что каждый, кто полюбит дитя другого народа и того пожелает, сможет разделить их удел.

Жезл опустился.

Мир принял новый закон.

Молчали валар, изумлённые дерзостью Старшего. Молчали Берен и Лутиэн, изумлённые, что их невозможная борьба завершилась победой. Молчало само мироздание, порванное на части и срощенное заново волей Создателя по желанию его старшего сына.

И это молчание рассёк возглас:

— Радуйтесь!

Намо стоял у входа в круг, высокий и страшный, и волосы его развевал ветер времени. Лориэнская пыль на его лиловых одеждах серебрилась звёздной дорогой, а в глазах горел синий огонь вечности. Он пришёл не свидетелем и не советником — он пришёл изречь своё слово. Пророчество или приговор — для Намо это всегда было одно и то же.

Но никогда раньше он не просил радоваться.

Никогда раньше на голове у него не красовался венок из одуванчиков вместо короны.

Никогда раньше не было такого, чтобы он улыбался — чуть-чуть, самыми углами губ, слишком захваченный вдохновением, чтобы смеяться в голос.

Вайре вскрикнула, не зная, верить ли своей надежде, и Ниэнна сжала её руку в своей: верить.

— Радуйтесь, — повторил Намо. — Потому что все будут прощены. Всё будет прощено. И рознь в Тирионе, и кровь в Лебяжьей Гавани. И то, чего ещё не совершено, тоже будет прощено, и все пути будут открыты. Дважды Отец испытает изгнанников — но даже если они не справятся и настанет ночь, темнейшая из всех, в этой ночи взойдёт звезда. Она приведёт надежду с запада на восток — и однажды приведёт с востока на запад, к надежде.

Он широко распахнул руки, словно тщась обнять мироздание, дрожавшее под его ладонями.

Замерла Лутиэн, подарившая судьбе сердце. Замер Берен, не позволивший смерти себя забрать. Замерла Вселенная, терзаясь ожиданием. И только Манвэ улыбался спокойно и расслабленно, словно тяжкая ноша упала с его плеч.

— Страшным будет падение Гондолина — но светла будет Звезда Надежды. Братья мои, сёстры, — Намо обернулся к валар и наконец позволил себе улыбнуться, широко и счастливо, — ждите Эарендила!