Путешествие на Восток (джен)

Сложно расти в Дортонионе и ничего не понимать в лодках. Рек, речек, речушек — всего этого здесь хватало, и все они были для Беорингов удобнее, чем обычные дороги, вечно разбитые тележными колёсами да конскими копытами. Костиан мог не любить лодки — но он в них разбирался.

Впрочем, и разбираться не надо было, чтобы понять: это тростниковое нечто плыть не должно. Особенно без вёсел в уключинах — хорошо хоть руль был. Нет, может быть, если очень постараться, оно бы унесло одного человека. Двух, если это маленькие дети или хрупкие женщины. Но никак не дерево, трёх волков, немаленького Нома и Костиана в придачу!

— Не поплывёт, — решительно сказала волчица, потрогав это нечто лапой.

— Плавает ваш Раугдан в... проруби, — сердито ответил Ном, и Костиан невольно задумался, где же военачальник Моргота должен был плавать на самом деле. — А эта красавица пойдёт, и пойдёт хорошо. Садитесь уже!

И, пожалуй, следовало бы послушать свою годами накопленную мудрость и воздержаться... но тут он кое-что заметил. Даже не он — игла. Эльфийского серебра иголка, воткнутая в воротник, которая была Костиану дороже жизни — или, в некотором роде, дорога как жизнь.

И она нагрелась.

А это значило — рядом что-то, по природе своей противное смерти. И кажется, он даже знал, что — или, вернее, кто. С лодочкой это вязалось, и не зря же недавно Костиану мерещилось, будто у ручья девка стоит, с длинными рыжими волосами?

О водяницах — добрых речных духах — Беоринги рассказывали друг другу веками. Ещё в незапамятные времена, когда о богах знали плохо, а о Творце и вовсе позабыли, и прозябали в ничтожестве по ту сторону гор, люди дружили с водяницами и слышали от них снова и снова: «Всякая река стремится к морю».

И однажды вождь Ферда решил, что его народ должен быть как река и тоже идти к морю. Но его жена, Халда, сказала: «Нет, муж мой. В этой земле у нас есть пища под ногами и кров над головой — а что будет в пути?» — и осталась в родных лесах, а с ней остались многие другие, убоявшиеся долгой дороги. Их назвали по её имени — халадинами.

Теперь, впрочем, и они добрели до моря.

Видно, не такая сытная была там, за горами, пища, да и кров не так надёжен.

Догадка Костиана подтвердилась, стоило им всё-таки забраться в чудо-лодку. Всем хватило места: Ном встал у руля, Пастух со своей ношей — в самой серединке, вокруг легли волки, ну а старый колдун уселся поудобнее на носу. И хоть вместо четырёх весёл был один руль, поплыли они сразу — и быстро, так быстро, как даже княжеские ладьи с парой десятков гребцов не плавали!

Совсем скоро Ривиль перестал быть жалким ручьём и побежал в полную силу, торопясь навстречу отцу-Сириону, чтобы вместе с ним разлиться и затихнуть в топях Сереха. И каким другим был он теперь! Жухлая прошлогодняя трава полнилась жизнью: неуверенно квакали проснувшиеся жабы, зудели первые комары, роилась мелкая мошка. Птицы, прилетевшие с сытой зимовки по Галиону, довольно крякали и покрикивали, заново обживаясь дома. Шустрые, лёгкие скользили под водой рыбы, тянули свои лапы к свету водоросли.

Всё то, что забрал Вражий Прихвостень, вернулось — и вернулось словно бы сторицей.

Потому что мальчишка спел свою песню.

И теперь дрых на руках у деревянного друга, а Костиан, как последняя скотина, продолжал желать ему скорой смерти.

Ном осудил бы его за такие мысли. И осуждал, неоднократно. Но Костиан хотел своему богу — и себе заодно — только блага. Зачем брести в неведомые гондолины, когда есть Дортонион, свободный и живой? Скоро туда вернутся люди, поклонятся Ному и, может быть, примут Костиана собой править — других-то князей у них не осталось. С государыней Эмельдир ушли одни бабы, а княжич Берен... этот ушёл туда, откуда возврата нет никому.

Как ни прекрасен и волен был Ривиль, а зло не дремало. Стоило встать на ночь отдыхать — как из ниоткуда выскочил орочий патруль. С десяток морд и волки в придачу: два здоровенных чёрных зверя.

— Гляньте-ка, ваша родня пришла, папашу навестить, — хмыкнул Костиан.

Пошутил, конечно. Он вечно начинал шутковать, когда беда близко. Но игла была холодна, а костяной посох грел руки. Бояться не стоило.

— Смейся, Шарки, а меру знай, — оскалился Куцый. — А то можешь как я, потерять что нужное... эй, залётные! Что надо?

— Вам что надо, что вы тут бродите? — оскалился Куцему в ответ один из "залётных". — Мы по хозяйскому делу!

— И какие у Хозяина дела, в этих-то краях?

— Да тут видали одного огнеглазого. Гадит по мелочи, как у них водится. То прирежет кого, то в болоте утопит. Непорядок. А вы с чем?

— А мы с отцом. Коли шкура дорога — идите своей дорогой, а на нашу не ступайте.

— Хозяин вашего отца велел прихватить, если попадётся, — заметил самый крупный орк. — Он у вас делов наворотил. Так что это вы валите, а его нам отдайте.

— Не с тобой говорят, шкура лысая, — хмуро ответил Куцый. — Братцы, не нарывайтесь, а? Отец огорчится, что мы глотки друг другу дерём.

Ужас был в том, что Костиан ничего не заметил. Вот вообще ничего.

Только когда стрела упала, подбитая одним из двух топоров Нома, понял: один из орков решил досрочно прекратить переговоры.

Нома рисовали обычно с арфой. Такой из себя благостный — закачаешься. А Костиан, умел бы — нарисовал бы вот таким. Кровавый топор в руке, одежда в беспорядке, лицо в чёрных пятнах от орочьей кровищи — а сам утешает волчицу. Один из этих, чёрных, когда-то был её щенком.

Сам ведь бросился на мать, тварь такая.

И от отца отрёкся, хотел его Врагу сдать.

А она, дура, плачет...