Китайские встречи (джен)

По утрам пельмень без начинки из полусырого теста. В обед железная погнутая миска пустого риса и бодрая маршировка на ужин. Но ночь два часа дежурства, когда ты стоишь по стойке смирно, надзирая за сном сокамерников. Я практически не понимаю по-китайски, да это и не важно. Тычок в бок или в зубы запросто могут заменить продолжительную беседу. Способность ощущать, кажется, давно уже пропала, скукожилась и пожухла от вечного холода и грязи.

И только мысли продолжают ворочаться. Кто бы знал, что такая обстановка способствует работе головного мозга? Я все вспоминаю наш милый разговор с китайскими представителями в полицейском участке. Мне никогда не забыть, как я сидел тогда, в первый день, в камере, сжимая в кулаке кулон. По какому-то фантастическому стечению обстоятельств, злой издевке и иронии судьбы его у меня не нашли при обыске. И теперь я точно знаю, что он все еще жив, мой профессор. Может быть, надеется на меня, может быть, проклинает на чем свет стоит. Но я отсюда уже ничего не могу изменить.

Я вспоминаю, как ко мне в камеру вошли китайские чиновники, и я чуть не набросился на них с кулаками. Спасительная ширина стола и тяжелые руки охранников их уберегли, как всегда.

Я, конечно, пробую начать спокойно, холодно, просто поинтересоваться:

— Зачем вы это сделали?

Но, глядя на непроницаемое, непрошибаемо спокойное и самоуверенно самодовольное лицо того парня из агентства на все руки — он у них и правда на все руки, теперь вот переводчиком в полиции работает, — закричал в лицо, задыхаясь от ненависти и собственного бессилия:

— Как вы могли? Вы же клялись спасти его? Вы же мне обещали.

Холодные черные глаза спокойны и лживы. Как всегда.

— Почему вы только себя считаете вправе обманывать? Почему только вы можете не соблюдать договор? Наша страна — представительница тысячелетней культуры. Кто вы перед ней? Дикие варвары, вопреки всем законам мироздания отвоевавшие себе место под солнцем. Думаете, нам необходимо считаться с такими, как вы? Да. К сожалению, некоторые законы магии не учитывают разницу в общении с неверными; ваш Снейп оказывал нашему народу некоторые услуги, мы не могли просто отмахнуться от вашей просьбы. Но наша магия учитывает не действия, а намерения: мы начали приготовления к его поискам, вы испытывали благодарность, этого оказалось достаточным чтобы магия посчитала долг выполненным, теперь мы вольны поступать так, как выгодно для нас. Вы — презренные, высокомерные ошибки природы. Вечно думаете, что вы всех сделаете, считаете нас дикарями. У нас ничего не может быть с вами общего.

Я выплёвываю сквозь зубы, стараясь удержать затопляющую меня ненависть:

— Как же вы сотрудничаете с Пожирателями?

И слышу в ответ невозмутимое:

— Мы в ваши дрязги не вникаем. Для нас вы все враги. Как говорил Конфуций «Мудрый поддерживает то одну, то другую сторону. В схватке тигра с крокодилом умнейший занимает позицию наблюдателя». Кроме того, ваш Снейп — слишком сильный противник, он может нарушить баланс сил. Ну и потом, — ухмылка, — когда хорошо платят, отчего же не посодействовать. Мы — потомки императоров и героев, свято хранящие память о них, вы же отбросы общества, ошибка природы. Вас нужно использовать и выбрасывать, использовать и выбрасывать.

Тут даже его пронимает; холодная маска трескается, вот он уже брызжет слюной и ненавистью, на выдающихся азиатских скулах так и ходят желваки. Но дело есть дело. И китайская практичность берёт своё — через пару минут, успокоившись от своего праведного гнева, он добавляет, переходя на спокойный и деловой тон:

— Впрочем, если вы пожертвуете в наш фонд пару тысяч галеонов со счета — у вас хватит, мы проверяли в Гринготсе; поверьте, мы честные партнеры и не будем требовать с вас больше, чем у вас есть — тогда, думаю, наш суд ввиду смягчающих обстоятельств сможет изменить условия вашего пребывания в тюрьме. Можно договориться на пять лет специального поселения. Поживете на воздухе, в экологически чистом районе…

Он не успевает закончить, я с удовольствием посылаю его к черту.

— Ну что ж, — сухо, и слегка разочарованно подытоживает он наше общение, — я думаю, вы понимаете, что суд не нужен. И так все ясно.

Вспоминая, я вижу все эти события как будто со стороны, и себя — жалкого, взъерошенного и несчастного. Конечно, какой там суд, я же приехал на свой страх и риск, никому не сказал, так что у моих друзей нет никаких оснований искать меня здесь — может быть, и слава Мерлину — а моим врагам, действительно, и так все ясно. И я снова вижу перед собой этого китайца. Непрошибаемого. Спокойного. И понимаю вдруг с абсолютной отчетливостью: Пожиратели тут вовсе не при чем. Это вообще детский лепет. Сколько их осталось-то со времен Последней битвы? И за что им так отчаянно воевать? За прошлое, которого точно не вернешь?

И потом — со времени похищения профессора прошло уже месяц как минимум. А он все еще жив. Конечно, месть приятна и все такое, но так за старое не мстят. Тут задел на будущее. Тут какое-то новое дело.

В пустой моей голове наконец-то что-то щелкает, и я понимаю: во-первых, это представители современного английского волшебного мира, кто-то очень влиятельный, до сих пор находящийся несомненно у власти. Если сложить вместе неимоверное тихое, но всеобъемлющее противодействие поискам профессора на родине и безоговорочное послушание неизвестной чужой воле — то другого варианта, собственно, и не остается. Китайцы исходят всегда только из своей выгоды. А что им могут предложить выжившие отщепенцы? Нет, это предложения государственного масштаба, исходящие от властного и могущественного человека в современном магическом правительстве. Это ж так просто.

А какие интересы могут пересекаться у современного правительства и бывшего Пожирателя, ныне отставного профессора-зельевара, проживающего практически у черта на рогах и ни во что не вмешивающегося?

Ну конечно, какой же я идиот! Шкатулка, статьи в «Пророке», Гермиона с ее недомолвками. Громкие и доказательные разоблачения; их, кстати, было особенно много в последнее время моего суматошного мотания по инстанциям, это я просто не вникал, а надо было… Подруга-то моя, похоже, разворошила осиное гнездо, даже не подозревая, во что ввязалась и чьи интересы затронула. Естественно, на нее никто и не подумал; никто и представить не мог, что лохматая девчонка в одиночку займется вычислением секретных кодов и расшифровкой компромата, способного, видимо, опрокинуть устои британской магической империи.

Сейчас они держат Снейпа живым и ждут, кто будет пытаться его вытащить, надеясь выйти на сообщника. А по инстанциям бегал один я. Думаю, они изрядно попотели, стремясь выявить двойное дно в моих действиях и связь с всеобщим заговором. Но что бы они не делали, было абсолютно ясно, что с появляющимся компроматом я не связан никак. Тогда меня решили просто убрать с дороги. Я же, тупой идиот, как всегда, стал действовать в одиночку, придумал гениальный план, основным пунктом включающий благодарных китайцев. Которым, очевидно, с самого начала было сделано выгодное предложение о сотрудничестве, иначе с какой бы стати они позволили иностранным разведкам выкрадывать иностранных граждан у себя под носом и стали бы так рьяно выполнять желание партнера избавиться от некоторых надоедливых, весьма назойливых личностей?

Думаю, что теперь Гермиона уже поняла, что я пропал окончательно. Надеюсь, ей хватит ума не высовываться, хотя, боюсь, что, мучаясь угрызениями и сомнениями, она продолжит расшифровку и публикации, пытаясь перетянуть внимание на себя. Но открыто все же подставляться не будет; в конце концов, у неё же Рон!

А мне остаются только пельмени, маршировка, бодрое пение, заветы Мао, чьи портреты висят здесь на каждом шагу, да шитье суконных варежек. И только кулон — каким-то чудом его не замечает никто — кулон, остающийся моим последним связующим звеном с миром по ту сторону проволоки, единственная ниточка, которой я прикреплен еще к человеку, который мне дорог. Теперь я совсем не расстаюсь с кулоном, все время сжимаю его в руке; охранники, видимо, думают, что у меня дефект кисти какой-то, типа судороги, показывают на меня пальцем, кривляются и ржут, а я чувствую, как постепенно потухает жизнь, мучительно медленно покидая моего профессора, а затем резко насильственно кулон теплеет вновь, не в полную силу, тусклым светом — и я понимаю: он опять почти умер и его вернули к жизни, чтобы продолжить… На крючке все же должен болтаться еще полуживой червяк. Лучше бы он уже умер.

В холоде двора, на прогулке днем стою, прислонившись к бетонному забору лбом. Лучше бы он умер. Господи, дай ему уже умереть. Я вижу бескрайнюю бездну равнодушного океана и безбрежное небо над ним. Равнодушное и спокойное, как здешние китайцы. Серые низкие облака, дождь не дает видеть моих слез; я чувствую, как где-то высоко ли, далеко ли отсюда вдруг лопается струна, отзывается где-то в груди. И так ясно понимаю — меня услышали. Думаю — как только остынет его камень, я тоже смогу умереть. Я уже присмотрел себе пару возможностей — котел, ток проволоки и просто побег. Во время прогулки так просто броситься к воротам — охранники непременно начнут стрелять.

А ночью мне снится странное существо. Что-то вроде небольшой собачки. Какое-то безумное количество хвостов сзади. Они все развеваются и даже кажется, что шуршат. Большая голова, шерсть с проседью. Человеческие грустные слова. Тихо спрашивает — ты действительно просил о том, чего хочешь? И я — поток горячих слез, впервые согревших меня за много месяцев: нет, конечно, нет, я хочу, чтобы он жил, жил, но раз другого способа нет… Существо ухмыляется как-то странно, почти по-Снейповски, и говорит:

— Много ты знаешь, Поттер, какие на свете есть способы… Почему же нельзя-то? Проси…

И я прошу, горячо, сбивчиво, обжигающе нетерпеливо — как в детстве, растворившись в несбыточном невозможном желании целиком. И просыпаюсь.

Тусклый рассвет, меня привычно пихают в бок — «Подъем, лаовай», а я вдруг напрочь перестаю чувствовать кулон. Как будто своей горькой и страшной просьбой я разгневал богов, и они перерубили канал связи. Кулон ощущается не так, как если бы он умер, но и не так, как если бы у него все было хорошо. Откуда-то я точно знаю это. Просто как будто вдруг звук выключили, перерезали линию передач.

Я так глубоко погрузился в свои мысли, пытаясь понять: все же откуда я знаю, как должен холодеть камень, когда он умрет, и не обманываю ли я себя, не схожу ли с ума от хрупкой надежды, что не замечаю подошедшего охранника. Он тыкает сапогом, не сильно, чуть-чуть, и ржет. Жестами показывает — вставай, мол. И добавляет на диком английском, который я уже почти научился тут понимать:

— Вставай, к тебе посетитель.

Я машинально думаю, что это такая грустная ирония судьбы, если не насмешка: профессор Снейп приехал в Китай и выучил китайский в совершенстве, Поттер приехал в Китай и начал понимать китайский английский. Вот уж действительно — каждому своё.

Пока иду по коридору, пытаюсь стряхнуть сон; странно, я тут вообще не вижу сны. И только при входе в комнату свиданий я вдруг понимаю, что ко мне сюда еще никто не приходил. Кого принесла нелегкая? Перед глазами проносится морда того собако-лиса и тысяча пушистых хвостов и, окончательно сбитый с толку, я захожу в камеру для свиданий.

Какой-то высокий, худой и бледный китаец в плаще изучающе смотрит на меня. Ещё один вымогатель приперся. Я поворачиваюсь к двери, кричу что было сил:

— Не знаю я его, это ошибка. Не ко мне он.

Но голос вязнет в тишине, и я понимаю по едва заметному движению пальцев, что это было заклятие немоты.

Испугался ли я? Нет, скорее, обрадовался. Подумал — вот сейчас всё и кончится. Развернулся к нему, стараясь насмешливо спросить его одними глазами:

— Что же ты стоишь? Начинай то, зачем пришёл.

Он шипит под нос — усы такие тонкие, чахлые, как у кота. И как у кота, они аж вздыбились от ярости.

— Заткнись и слушай.

Потом протягивает руку, прямо сквозь стекло, разделяющее камеру; хватает меня за локоть, и мы аппарируем. Даже в этот момент меня ничего особенно не волнует, и я чувствую все как сквозь толщу воды; единственно, что важно — я не слышу тепла в кулоне.

Поэтому, когда мы оказываемся где-то на холме и я вижу Гермиону, это первое, о чем я взахлеб кричу ей, плача и жалуясь. Она лишь испуганно показывает глазами на нашего спутника; я уже и забыл о нем, он неодобрительно поглядывает на нас, опять вздыхает, молчит и берет за руки уже теперь нас обоих. Его ладонь суха и прохладна, и, несмотря на скрытую силу, ощущаемую сквозь кожу, есть в ней все же что-то нечеловеческое. Не знаю, как объяснить.

Мы снова аппарируем, в это раз куда-то на отмель в океане. Второе перемещение проходит трудно, я еле удерживаюсь на ногах. Вокруг нас черная ночь, всполохами зарницы, дождя нет, только жар прогревшихся за день волн и песка, он держит меня за руку, Гермиона, бледная, тихо сползает на песок, я не успеваю даже испугаться — я узнаю его — это тот лис из сна. Он сажает меня на старые деревянные качели, медленно раскачивает. Перед глазами во сне ли, в реальности ли всплывают отрубленные собачьи головы, трупы, трупы, и со звонким свистом из-под кожи на запястье выстреливает красная змейка. Лис ощеривается, набрасывается на нее и прямо в воздухе перегрызает, она распадается и падает в море.

Тихо. В моей крови начинается какая-то бушующая вакханалия, освобожденная магия рвется наружу, свистит в ушах и щекочет в носу. Я хочу спросить, но лис мотает головой, снова хватает нас с Гермионой, и мы переносимся снова. Надеюсь, что в последний раз на сегодня. Больше я уж точно не выдержу.

Горы, маленький дом на кромке обрыва. Где-то далеко внизу перезванивают колокольчики, то растворяясь в тишине, наполненной звуками южной ночи, то выныривая из нее, ведя за собой шуршащее стрекотание всех этих бесконечных цикад и кузнечиков. И мягкие женские и мужские голоса что-то поют напевно и тихо. Прохладный воздух наполнен звоном и ароматом, дрожанием листов и шумом невидимого и почти не слышного водопада — его тихим шепотом. Магия здесь повсюду. Сильная, бьющая из земли, исцеляющая, озаряющая. Густой туман зацепляется за верхушки деревьев. Завтра будет дождь.

Бледный китаец окончательно превращается в лиса, крутанувшись на своих пижонских высоких каблуках. Он сердито размахивает своими воздушными рыжими хвостами. От того, что они все время в движении, я никак не могу их сосчитать. Лис смотрит на нас с Гермионой сердито и презрительно, фыркает и, легко вспрыгнув на перила балкона, словно растворяется в воздухе, и в тот же миг огнем, теплом и светом обжигает мой кулон. Даже остывший и пустой, он оставался со мной, я просто не мог его выбросить.

Я понимаю, что мне надо поговорить с Гермионой, узнать, как она, как Рон, но вместо этого поворачиваюсь к дому — мне почему-то очень важно понять, что там внутри. Я подхожу вплотную к двери и прислоняюсь к ее поверхности, почти расплющивая нос о толстое стекло; завтра наверняка останутся жирные следы. В небольшой полутемной комнате посредине стоит кровать с балдахином. Прозрачная белая ткань спадает множеством складок вниз, и всё же я вижу на кровати фигуру. Не чувствуя своих ног, не замечая стекла, я врываюсь в комнату — это он. Еще не выздоровевший, еще слабый. Живой! Он смотрит на меня, и я понимаю, что он ждал. Ухмыляется по привычке сердито и тихо шепчет одними губами:

— Вечно вы опаздываете, Поттер.

Потом, потом, все будет потом — и сбивчивые извинения Гермионы, и неловкие объятия Рона, и объяснения многохвостого животного. Все эти детали совершенно не нужны для жизни, меня на свете держит только одно — ирония ли, теплота ли, забота ли черных внимательных глаз. Куда до них темноте и жару южной ночи.

— Хватит рыдать, здесь нет водостока в комнате. Иди уже сюда.

И только тогда я понимаю, что все это время я стоял как идиот на пороге, смотрел на него и рыдал, слезы нескончаемым ручьём льются у меня из глаз, а мне даже не хочется их вытирать.

Кажется, этот самый безумный и счастливый день в моей жизни все же доконал меня, и я тихо уплываю, надеясь про себя, что если это сон, то самый последний в жизни.

Когда я открываю глаза, уже утро. И в комнате я один. И в ту же секунду меня охватывает безумный страх, и я несусь сломя голову на балкон, чуть не вышибая лбом двери. Профессор, сидящий в кресле, полуоборачивается ко мне:

— Доброе утро, мистер Поттер. Вы как обычно — сама грациозность, — но беспокойство в его глазах и то, как он придирчиво осматривает меня, не вяжутся с ядовитостью тона. Об этом я подумаю потом, а сейчас только ошалело хлопаю глазами, как сова на ясном солнце, и зачем-то спрашиваю охрипшим и севшим голосом:

— Это правда на самом деле вы?

— Можете меня ощупать, — иронически замечает мой профессор, но когда я подлетаю к нему — я же всегда и все воспринимаю буквально, — он неожиданно крепко сжимает мой локоть. Кажется, он тоже скучал.

Неловкую паузу прерывает Гермиона:

— Гарри, Гарри, — начинает причитать она. — Ты прости меня, пожалуйста! Я не хотела, понимаешь, я не знала, что так получится!

И она сбивчиво рассказывает, как случайно наткнулась на еще один шифр, спрятанный в бумагах. — Видишь ли, мне просто стало интересно, и я стала экспериментировать, — говорит она, потупив глаза, и я понимаю, что у них с профессором уже была долгая беседа по поводу этих экспериментов. Потом она начала передавать полученные сведения журналистам. Кажется, основная проблема была в том, что она передавала их частями, ей не хватило терпения расшифровать сразу всё; таким образом следующие в списке оказались предупреждены и нанесли ответный удар. Конечно, когда она передавала те документы, то была в полной уверенности, что профессор мертв и ему уже ничего не грозит.

А потом нелегкая понесла меня в Китай, и она долгое время вообще не имела понятия, куда я пропал. Рон уверял ее, что я, скорее всего, как обычно — в длительном запое. И она упорно продолжала расшифровывать и печатать громкие разоблачения, пытаясь оттянуть внимание на себя, отвлечь от нас с профессором, убедить невидимого противника, что есть какая-то третья сила, а мы с профессором тут не при чем. Она честно пыталась исправить положение…

Извинившись уже в сотый раз, она вдруг хватается за часы:

— Ой, у меня же распевка!

И на мой удивленный взгляд Рон, который, конечно, сидит тут же, просто я его сразу не заметил, поясняет:

— Она опять пошла учиться, ты же ее заешь. К здешним заклинателям духов. Это одно из самых древнемагических мест на земле, ты знал?

И я бросаюсь обнимать своего друга, сжимая его в объятьях.

Над ухом кашляет многохвостый гражданин:

— Мы оставим вас наедине, вам наверняка есть о чем поговорить, — и утаскивает Рона куда-то с собой.

Я смотрю на Снейпа и не знаю, чем заполнить тягучую паузу. Наружу вылетает первый пришедший в голову вопрос, как всегда, не очень удачный:

— Как же вы так попались профессор?

Тонкая бровь взлетает вверх:

— Позволь, это я попался? Палочки хватал и размахивать ими кидался?

Я, краснея до кончиков ушей и пяток, вдруг замечаю, что он не сердится. Так, подсмеивается надо мной, как всегда. Наша беседа похожа на тихий, теплый танец, и с каждым сказанным словом мы все ближе друг к другу. Осмелев, я добавляю:

— Но вы же и до этого тоже?

Он картинно взводит глаза к небу и фыркает:

— Вы, Поттер, как всегда — само красноречие. Но, безусловно, вы правы, и я тоже. Ещё где-то год назад я знал, что оттуда давно пора уходить. Еще с тех пор, как твоя очаровательная подруга начала печатать эти заметки в журнале. Понятно было, рано или поздно она догадается расшифровать и скрытый текст, а там вычислить меня будет нетрудно. Те, кого она изобличала, прекрасно знали, что собрать информацию мог только я. Но я медлил. Во-первых, да, ты прав, дело было в зелье. Я три года готовил основу, вот так бросить все из-за неясных подозрений? А потом, знаешь, я как-то устал, надоело уже удирать и прятаться. Надоело начинать все с нуля, нестись неизвестно куда сломя голову. Да и стар я для всех этих погонь.

Меня пронзает вдруг шальная мысль:

— Это из-за меня, профессор?

Он, ухмыляясь:

— Вы так и не усвоили простую истину, Поттер, мир не вертится вокруг вас, но, в общем, да, и вас бросать было жало. Вы так потерянно ворвались тогда в мою лавочку. Отчаянно, смешно, нелепо. Я боялся, что вы сопьетесь совсем. Еще и подраться с драконом где-то успели.

Я обалдело:

— С каким драконом?

Он:

— Ну рана у вас тогда была. Если бы вовремя ко мне не пришли, остались бы без руки запросто. Китайские драконы очень ядовитые, знаете ли…

Мотаю головой. Только драконов мне еще не хватало…

— Наверное, по этому поводу тебе лучше побеседовать с мистером Суень, — говорит он, взмахом головы указывая на появившуюся на балконе высокую худую фигуру. Из-под плаща торчат рыжие хвосты. И, кажется, ходят от раздражения.

Снейп встает из кресло и тихо бредет в комнату. Я провожаю его тоскливым взглядом. Как он еще слаб, как же досталось ему опять. Не о чем мне говорить с этим хвостатым мистером, мне надо быть рядом со Снейпом.

Но я остаюсь на балконе, и мы смотрим на далекое синее море — хотя нет, Рон сказал, это океан — и я вижу, как хвостатый не знает, как начать разговор. И все же один вопрос я хочу задать:

— А что это было с кулоном? Почему я перестал его слышать?

— Это самая древняя изначальная магия, — хрипло говорит он и протягивает мне ладонь, а на ней я вижу скачущие картинки. Вот он, сидящий ночью у меня на кровати в тюрьме, дует на мой артефакт, и я понимаю, что это из-за змейки, это для того, чтобы она не слышала, не могла передать информацию о нашем спасении. Вот бравые ребята пытаются добиться от Снейпа, кому он передал документы… Вот я стою у тюремной стены и шепчу свою отчаянную просьбу. «Тем самым активируя молитву духу», — слышу я у себя в голове. Так что рыжехвостый просто не мог не прийти. Мой амулет дал ему след.

Выполняя заветы духа, многохвостый подошел к делу основательно: сначала он вытащил профессора, потом Гермиону, так как ей тоже угрожала опасность и это было условие профессора, а с ней и Рона. Ну, а потом, по просьбам трудящихся, и меня.

— Обычно мы так не делаем, — говорит он уже вслух, в ярости размахивая всеми своими хвостами.

В остальном же — сама невозмутимость и спокойствие, что наш профессор, и только хвосты так и ходят, так и ходят.

— Вообще я вам не служка на побегушках, что бы все желания выполнять. Я принадлежу к хорошему, древнему роду, — он взмахивает в отчаянье руками. — Ваши желания были на друг друге закольцованы, я не мог выйти, не решив все. Вы, англичане — сволочи, не понимаете честной коммерции, беззастенчиво используете древнюю магию…

Я, обалдев немного от всех этих претензий:

— Так зачем ты вообще за меня влез?

Он переходит на ор:

— Да не мог я уже отказать, понимаешь, не мог! Ты меня тогда спас. Ты мне душу вернул.

Я смотрю не него и думаю неуверенно, стоит ли разрушать иллюзию героизма, вдруг он потом так разозлится, что вернет все как было. Он как-то устало и одновременно раздраженно вздыхает:

— Да знаю я, знаю, что ты не хотел, что не знал ни черта, ты же вообще дикий и тупой по жизни…

Я мысленно не могу удержаться от замечания — вот что значит со Снейпом пообщался, а китаец лис вскинулся, словно услышал мои мысли:

— Вот, я же говорю — тупой. Большой волшебник никогда про тебя плохо не думает, а словам верить нельзя…

Я решаю оставить эти размышления на потом, а сейчас спрашиваю о более нейтральном:

— Так скажи, черт возьми, что я сделал-то?

Он, вздыхает, глядя на меня как на полного идиота:

— Ну вот ты, горшок безмозглый, помнишь вечер — ты идешь, видишь шар парящий? Я там медитировал, медитировал, понимаешь? В этот момент мы, лисы, особенно уязвимы, наша душа заплетается в шар и парит в воздухе. Кто же знал, что там этот дракон окажется. Там не должно было никого быть, в том месте, он меня просто вычислил, понимаешь? Ох, ну просто вспомни — вот ты видишь шар, потом шар цепляется за ветку, его кто-то тянет, ты его кидаешься отцепить, царапаешься — это тебе, между прочим, еще повезло, дураку, что у тебя в крови яд василиска разлит, слезы феникса там, пара Авад. Обломал зубы об эту адскую смесь наш дракон. Ох, обломал. Видел я его тут как-то недавно, — и лис начинает безудержно смеяться. — Ладно, сейчас не об этом. Так вот ты шар-то отцепил и по ветру пустил, и я смог вернуть его себе.

Я тяну задумчиво, почесывая руку как раз в месте той царапины:

— То-то у меня потом рука пару месяцев заживала.

— Я же говорю — легко отделался, должен был бы сдохнуть мучительной смертью. Короче, запомни, я тебе ничем теперь не обязан. Больше не зови.

И, рассерженно взмахнув хвостами, он исчезает. А я опять смотрю сквозь стекло на профессора. Что мне какой-то лис. Он перехватывает взгляд и, ухмыляясь, говорит:

— Блестяще, Поттер, это только вы могли спасти Воздушного Кухо, не имея ни малейшего представления о духах вообще и лисах-оборотнях в частности. Господи, и как вы только школу закончили!

— По блату, — немедленно выдыхаю я, счастливо жмурясь от его ворчания, от его ухмылки, от оттого что он весь здесь, такой живой, живой!

Он может злиться на меня, иронизировать и подсмеиваться сколько угодно, но я уже никуда от него не уйду. Не знаю, где мы окажемся через пару недель, но, очень надеюсь, мы будем вместе. Потому что мне больше точно не пережить разлуки..

Завтра будет дождь, и, устав сидеть, я отправлюсь гулять и всю дорогу по извилистым горным тропкам буду сжимать в кулаке свой амулет. И, испугавшись вдруг, что все это сон, понесусь обратно сломя голову и ворвусь к нему в комнату.

«Как лось», — скажет он, иронично поглядывая на меня.

Но, черт возьми, кажется ли мне или он вправду доволен?

Он выздоравливает мучительно медленно. От того, что его многократно выдергивали с того света, чтобы иметь возможность продолжить развлечения, сращивая и снова ломая кости, связки, сосуды, его нельзя теперь лечить магией. Никакого глупого размахивания палочкой. Только зелья, магловские лекарства, примочки и покой. Когда он пошатывается на ходу, я подлетаю неудержимо к нему навстречу, это инстинкт такой дурацкий. Он отмахивается от меня, отталкивает, орет зло:

— Стоять! Я не инвалид, сам справлюсь.

Я знаю, что он привык справляться один. Он вообще никогда не ощущал кого-то рядом. Но я уже давно не верю его гневу. Потому что вечерами, когда я смазываю его спину, его раны, я слышу как он тихо шепчет:

— Господи, ну как тебе может быть не противно? Старый никчемный урод висит у тебя на шее..

И я до сих пор пока не знаю, как мне объяснить ему, что мне не может быть противно; я душу готов был за него продать, я просто люблю его во всей его силе и слабости, с паутиной шрамов, испещривших кожу, старых, потемневших, огрубевших, и совсем еще новых, полученных вот уж точно по моей вине, со всем этим переплетением ран и чувств. Для меня величайшее счастье — просто ощущать под пальцами его тепло, слышать его дыхание рядом, видеть, как вздымается тихо его грудь во сне.

«Господи, я люблю тебя всего с твоей ненавистью и самоедством, бесконечным, так до конца и не исчерпанным чувством вины, твоими ночными кошмарами и утренней хандрой, хромотой и слабостью, силой духа и огнем черных глаз; я люблю в тебе все, ты мой мир, без которого я не существую больше, как же мне может быть противно, упрямый ты мой, недоверчивый?»

Когда мы сидим вечерами на маленькой веранде над обрывом и слушаем перезвон колокольчиков и тихое пение, я все стараюсь различить в этих тихих нежных и немного грустных голосах Гермионино пение, ее уже взяли в почетные ученики.

Я — устроившись у тебя в ногах, на огромной оранжевой подушке, которую по твоему безапелляционному настоянию я всегда вынужден подкладывать на холодный пол, — чувствую спиной остроту твоих коленей и тепло твоего тела, а ты перебираешь мои жесткие, вечно торчащие дыбом дурацкие волосы. В этот момент мне не надо быть легилиментом, я знаю твои мысли. Ты думаешь, чуть грустно и тепло улыбаясь, что тебе не стоит привыкать к теплу, и это странное чувство, что ты кому-то нужен, мимолетно и ненадежно; что любовь, как хрупкий мотылек, присела ненадолго на твое плечо — хорошо, это уже моя собственная метафора, простите мою излишнюю сентиментальность, профессор, — золотая тучка, оставшаяся случайно на ночь в ущелье старого, разбитого грозами и обглоданного волнами утеса. Придет утро, и тучка улетит, весело следуя за попутным ветром, а утесу останется лишь воспоминания. Но не стоит на это жаловаться.

«Простите, профессор, мне никак не выдержать повествование в вашем безупречном литературном стиле, я уж закончил как могу ваш не додуманную, не высказанную мысль.

Я только надеюсь, что когда-нибудь я смогу сделать так, чтобы ты мне наконец-то поверил, понял, что мне некуда от тебя деваться, что ты моё дыхание, мой свет, день и ночь, тепло и холод, тьма и свет. Я так хочу надеяться когда-нибудь изменить твое одиночество».

* * *

В один из таких тихих, задумчивых, волшебных, теплых вечеров я зарываюсь в твои руки и в сотый раз повторяю:

— Прости, прости.

А ты отвечаешь мне задумчиво и тихо:

— Не кори себя, я сам во всем виноват. В моем-то возрасте пора бы уже было понять, что все дела надо доделывать самому, — ты молчишь еще немного, а потом, когда мне кажется, что продолжения уже не будет, вдруг добавляешь: — Понимаешь, я так от всего этого устал. Я же тогда заново учился говорить, ходить, и вот я подумал: да какого черта все? Сколько же я должен отдуваться за других? Не настало ли время пожить для себя? Вот и пожил, — ты криво ухмыляешься. — Те бумаги я никак не мог выкинуть. Это было бы неправильно, понимаешь?

И ты смотришь на меня, хотя взгляд устремлен еще куда-то далеко, в прошлое. И все же в твоих интонациях столько тепла, как будто ты вдруг решил расстегнуть свой высокий стоячий воротник, дать мне возможность тебя услышать. Наверное, это самая большая драгоценность, это твое доверие. Хотя, пожалуй, на моем месте мог бы оказаться кто угодно, ты просто слишком устал быть один.

Тут ты снова смотришь, теперь уже точно на меня, и во взгляде и усмешка, и ирония, и какое-то удивительное, кажется, предназначенное только мне одному тепло.

— Понимаешь, я думал, — снова начинаешь ты, усмехаясь, — что если кто-то и станет разыскивать мои бумаги, ему действительно будет нужно отомстить, у него будут личные счеты окончательно закончить уже ту битву. Я никогда даже и предположить не мог — мне бы, честное слово, такое и в страшном сне не приснилось бы, — что мои вещи можно разыскивать по каким-то другим причинам.

И тогда я уже полностью оборачиваюсь к тебе, смотрю пристально в черные твои бездонные глаза, а сердце стучит как сумасшедшее; я все время думаю об этом и так боюсь, ведь и правда, это сейчас ты еще слаб, но вскоре наберешь силу, расправишь могучие крылья и отправишься на свободу, зачем я тебе? И я спрашиваю напрямую:

— Ты останешься со мной? Не бросишь?

Огромные светлячки зависают в воздухе. И я вижу, как ты привычно щетинишься вначале, надевая холодную броню, а потом, вдруг сдавшись, ухмыляешься грустно и тихо и едва слышно, но твердо и уверенно говоришь:

— До тех пор, пока тебе это нужно, дурочек,

И я улыбаюсь, блаженно жмурюсь, как кот, и поворачиваюсь спокойно к обрыву, смотрю на поднимающийся со дна ущелья туман, на ясную луну, выглядывающую из-за случайных облаков, на огромные яркие южные звезды, плотнее вжимаюсь в твои колени, и счастье переполняет меня тихими подрагивающими пузыриками, потому что тогда на самом деле это значит — Всегда.

Я уже вижу, как ты морщишься — конечно, с твоим безупречным вкусом и чувством стиля это будет слишком сопливое окончание истории.

Тогда пусть будет так: из точки, где я сейчас нахожусь, мне совершенно не видно будущего — я не знаю даже, что будет завтра, не то что через год или пять. Я понимаю, что сейчас, наверное, еще слишком опасно возвращаться в Англию, и нам предстоит еще много работы, наверняка довольно опасной и скучной тоже. Я не знаю, согласишься ли ты всё бросить и уехать на материк, начав, как ты выразился, опять все с нуля. Я думаю, что жить с тобой, впрочем, как и со мной, будет не просто. И я думаю, у нас еще много впереди ссор и обид, ярости и боли.

Но мне кажется, что все это как искры от огня. Они неизбежны, но пока горит огонь, он дарит тепло и свет — прости, опять глупые метафоры. Короче, я абсолютно счастлив. И даже больше. В так и не разорвавшейся душе живут мир и тепло, и я знаю, что они будут со мной всегда — как бы ты сейчас не морщился от моей патетики.

Потому что я люблю тебя. Очень.

Я нахожусь сейчас там, откуда совершенно не представимо будущее, оно может оказаться каким угодно, но, черт возьми, оно еще никогда не волновало меня меньше, чем сейчас. Меня вполне устраивает настоящее.