Китайские встречи (джен)

Совы. Ну вот откуда тут совы? Просыпаясь ли, а скорее просто выныривая из очередного краткого, мутного, муторного сна, приносящего больше усталость, чем отдохновение, я не могу понять в первый миг: только что услышанный звук — это еще часть сна или реальность? Или просто бред перенапряженного мозга? Вот опять, и так каждую ночь, вернее, совсем уже почти под утро, гулкий, чуть приглушенный звук — так обычно ухают почтовые совы. Сокрушенно и немного устало, как будто летели издалека... Что ж, поздравляю, Поттер, у вас начались слуховые галлюцинации. И отчаявшись уже уснуть, постепенно встаю и зажигаю свет в большой и холодной квартире.

По вечерам здесь на каменном полу кухне выступают капли. Черт знает, что это: роса ли, конденсат. Местные говорят значительно: влажность воздуха. И советуют потерпеть. У них тут вообще на все один совет: потерпите. Зимой дикий, пронизывающий до костей холод, лютые сквозняки, отмерзающие кончики пальцев, летом — невыносимая жара, душный раскаленный воздух как будто вообще не хочет проникать в легкие.

С другой стороны, наверное, если уж выбирать жизнь среди маглов, то именно тут, в Китае — легче всего... Для китайцев любой иностранец такой странный, что, пожалуй, можно колдовать в открытую; они решат, что у всех белых так принято... По большей части они просто стараются не смотреть на тебя. Или же, наоборот, смотрят все сразу, а ведь кажется, в этом и есть самый главный секрет: если хочешь что-то спрятать — поставь на самое видное место. Вот и тут так — все на тебя смотрят и совершенно ничего не видят. Можно даже привычки не менять, и волосы палочкой высушивать, и штаны заклинанием штопать посреди бела дня на улице — они не заметят. Потому как для них необычайно удивителен даже сам факт того, что ты дышишь.

Ну, и еще одно преимущество — здесь все настолько резко другое, что ничто не напоминает ни волшебный мир, ни даже Дурслей; вообще, кажется порой, что вся Англия мне просто померещилась, и только иногда бывают сны... А потом всплывают воспоминания и подробности.

Господи, если бы можно было выбирать сны! Например, иногда я лежу и, силясь уснуть, представляю себе ярко-ярко: вот снится мне огромный, черный, прикованный к скале дракон. Ночь от ночи мы встречаемся в моих снах и постепенно начинаем разговаривать, привыкать друг к другу; а потом я бы непременно понял, кто он на самом деле, и узнал бы, конечно, как его спасти, и пришел бы к нему на край света. Ну и спас бы, конечно, и мы бы жили долго и счастливо.

Или еще вот, например, мне мог бы сниться ворон. Большой черный ворон в тесной грязной клетке, и долгий темный коридор; а потом я бы уже наяву нашел бы и коридор, и клетку, а ворон и вправду оказался бы живым Снейпом. И я бы его спасал. И мы бы ругались сначала, а потом все равно жили бы долго и счастливо. Но ничего такого, к сожалению, мне не снится.

Почти каждую ночь, стоит только уснуть, я чувствую запах крови и вижу во сне тьму, тьму... Ну и иногда еще почему-то хижину, и снова и снова слышу сдавленный полухрип-полуприказ: «Собери...»

Наверное, это потому, что могилы нет и даже прийти постоять негде — так, как можно прийти к Люпину, Тонкс, Фреду, Колину. Могильная плита, солидный камень, чахлая трава у заборчика, запах земли. Это дает какую-то точку успокоения, когда знаешь, где теперь можешь их всех найти. Если в таких вопросах вообще может быть успокоение.

Но вот в этом конкретном случае успокоением не пахнет вообще. Сколько уж лет прошло — и до сих пор не можешь себе простить, что ушел тогда, даже не убедившись до конца в смерти, поверив на глазок. В конце концов, кто же будет переживать из-за мерзкого ублюдка, и даже после воспоминаний, после того, как узнал правду, думал-то только о себе. Конечно, хоть и не каждый день узнаешь, что должен умереть — вот прямо сейчас, — но все же: уже вернувшись с вокзала, уже выиграв битву — черт, как же и вправду я мог просто забыть и не прийти, не послать кого-то в ту хижину хотя бы под утро...

Конечно, было много всего другого, но... тот, кто оставался в хижине, он-то не забывал... никогда. Тихой тенью всегда был в твоей жизни, спасая, укрывая, храня...

И проснувшись еще до рассвета, мучительно вглядываясь в темноту, пытаясь сориентироваться в пространстве, вытащив себя за уши из очередного кошмара, все шепчешь и шепчешь себе: «Все прошло, все позади». И холодно думаешь про себя: «Уже поздно, безнадежно поздно».

И вот тогда-то и начинают всплывать разные мучительные подробности. Следы на коже, такие маленькие шрамы в виде звездочек. Когда еще работал в Аврорате и присутствовал на допросах, Мальсибер все тыкал в лицо этим шрамом, давил на жалость, рассказывая, показывая воспоминания: это следы от особого проклятия Волдеморта, наказание провинившегося, дикая огненная боль, пронизывающая все тело, раскаленный гвоздь, входящий в живую плоть снова и снова. В то же время боль не настолько всеобъемлющая, чтобы потерять рассудок или даже сознание. И, да, кажется, прочувствовав в воспоминаниях всю глубину ощущений жертвы, и авроры начинали проникаться тяготами жизни Пожирателя. А я вдруг вспомнил, отчетливо так, ясно, тогда, на пятом курсе, во время злополучных уроков Оклюменции, когда Снейп выдернул меня из Омута памяти и в ярости схватил за шкирку, рукав профессорской мантии немного приподнялся, и видна была целая серия таких вот звездочек. Помню, еще подумал тогда отстраненно: надо же, оспа, что ли, у него была? И так не красавец.

А это было вот что. И не один след, как у Мальсибера, а много, длинная такая цепочка, теряющаяся в глубине рукава. Очевидно, он всегда их скрывал. Эта наглухо застегнутая мантия, слабая защита от боли, только от чужих глаз... Знал ли Дамблдор подробности о той цене, которую платил его шпион? Наверняка догадывался, но в детали не вникал, кажется, это была ненужная правда.

Не к месту вспомнился вдруг разговор с портретом. Как начинающий аврор и участник войны, я обязан был тогда не только присутствовать на некоторых допросах, но и просматривать воспоминания о собраниях Пожирателей. Вообще-то предполагалось, что я должен выискивать в толпе новые лица, сопоставлять с уже имеющимися данными, я и старался, но меня всегда выбивала из равновесия одна фигура: Снейп. Его невозможно было перепутать ни с кем, даже когда он был в маске. Летящая, хищная грация походки, решительность и абсолютное спокойствие, когда он выходил в круг, как будто не знал, что его ждет, а потом молча корчился от боли на полу во время очередного наказания. Как-то раз, после такого вот воспоминания, я не выдержал и, аппарировав прямо из Аврората к воротам Хогвардса, за пару минут преодолев растояние от них до кабинета директора, влетел и, глядя прямо на портрет — хорошо, что Маггонагалл не было на месте — заорал с порога: «Какого черта вы его туда посылали? Снова и снова? Вы знали, что с ним там делали? Вы хоть что-нибудь о нем знали вообще?»

А Дамблдор, слегка поморщившись, однако поняв сразу, о ком идет речь, тихо сказал: «Ну, Гарри, он ведь сам выбрал свою дорогу. Он же сам к ним присоединился. Человек всегда волен выбирать. Тебя же, например, никто не посылал туда на собрания. Ни тебя, ни Люпина».

И вот в этот момент стекла кабинета лопнули с громким звоном, а я просто вышел из комнаты, побоявшись, что следом за стеклами полетят к чертям стены, посыпятся камни. Хогвартс только-только восстановили после той битвы, ни к чему здесь лишние разрушения. Как во сне шел я тогда по коридорам, и волнами накатывало абсолютное бессилие. Сколько раз уже сталкивался с этой глухой стеной: «Однажды предатель — всегда предатель».

Интересно, куда ж ему было идти после школы, неужто ж в Орден, в объятья ухмыляющихся Поттера и Блека, только и готовящих очередную пакость? Да кто бы его принял туда, слизеринцы же у нас автоматически считались, да и считаются до сих пор, темными магами... Насколько помнится, за всю историю Ордена, особенно в ту, первую войну, в его рядах не было ни одного представителя змеиного факультета, по крайней мере, среди активных его членов, а если и находился кто сочувствующий — сколько подозрений и недоверия ему приходилось хлебать от новообретенных соратников?! Да была ли хоть капля уважения по отношению к слизеринцам со стороны орденцев? Дамблдора? Единственными друзьями Снейпа были слизеринцы, Малфой, например. Так что он просто остался с людьми, которым был не безразличен. Что ж тут странного?

Как будто у него вообще был выбор. У мальчишки, только что окончившего школу, оставшегося без родителей, практически без средств, всю дорогу, в общем-то, презираемого этой самой светлой стороной, брошенного и преданного моей легкомысленной матерью, преследуемого Мародерами. И тут я очень хорошо представлял, как бы взъярился сейчас на меня этот мальчишка. Жалеть Северуса Снейпа! Да упаси бог.

Вот черт. Ночь уже почти прошла. На работу надо явиться рано. Тут все встают рано, в этом крикливом холодном Китае.

Иногда я зажмуриваюсь и с удивлением и даже каким-то ужасом думаю: «Господи! Что я-то тут делаю?»

Надежда и оплот магического мира, спаситель человечества ждет разрешения на работу в китайской муниципальной конторе. Конечно, учитывая мой паспорт — британец, черт же возьми, самый что ни на есть носитель языка, — работу преподавателя английского я всегда получаю легко. И, несмотря на то, что еще в Хогвартсе начинал преподавательскую карьеру, благодаря Гермионе и ее Армии Дамблдора, но разве это предел моих мечтаний? Разве это было то, на что я мог бы рассчитывать?

После окончания войны все двери были открыты, любое, самое фантастическое желание могло легко и немедленно осуществиться, любая карьера стала бы реальной, да что там — захоти я, вероятно, и пост министра был бы не так уж и недостижим... Во всяком случае, почётная должность в министерстве была у меня в кармане…

Не это ли отвращало? Убивало всякое желание что-то делать вообще. Зачем, если что бы ты ни сделал, они увидят только проявление великого и могучего, «поступки и мысли героя», как выразился однажды «Пророк»...

Не из-за этого ли я сбежал? Кажется, именно так Рон и назвал мои действия: «Кишка тонка — струсил не оправдать надежд людей...» Ну, пусть думают так, им так легче — у знаменитого Поттера кишка оказалась тонка на тяжкий, постепенный каждодневный труд, господи, как же на самом деле мне уже давно плевать на то, что все они думают.

Ничто уже практически не волнует. Ничто, кроме мучительной, ставшей практически навязчивой мысли о том, куда же делось тело... Кто взял? Пожиратели? И тут же передергивает от мысли — для чего, и новая волна боли — даже мертвого его некому было защитить... Или выскакивала спасительная мысль — яд Нагайны оказался до того сильный, что растворил само тело?

«Не говори ерунды», — как будто слышался ворчливый голос Гермионы, даже практически ощущался ее мягкий подзатыльник.

Господи, если бы я и вправду мог творить чудеса, я хотел бы, чтобы он превратился в черного сокола и улетел, и случайные эльфы сохранили бы в памяти неясную темную фигуру и взмахи огромных крыльев. Или хотя бы в феникса, да хоть в черта, только бы он выбрался бы из той хижины живой. Живой…

Если уж продолжать список невозможных, но самых заветных желаний, как бы я хотел на самом деле, чтобы он оказался анимагом и там, в хижине, обернулся бы серебристой лисицей или черной худущей кошкой, ну, или летучей мышью, на худой конец. И выбрался оттуда, живой. Просто живой. Но я зря тешу себя призрачной надеждой, да?! В нашем мире в чудеса верят только маглы.

И все же, наверное, едва ли не так же сильно, как его смерть, меня убивала какая-то абсолютная, черная несправедливость. Наверное, я и ушел-то из-за этой глухой стены, о которую бился несколько лет подряд. Мне казалось, что самое простое и самое малое, что мы можем сделать, это Орден Мерлина первой степени, хотя бы посмертно. Но, нет, это оказалось практически непреодолимым препятствием. Помню, как суровел, темнел взгляд министра Кингсли. «Видишь ли, Гарри, в жизни не так много героев. Все довольно сложно. Мы не можем верить ему до конца. Тьма никогда не проходит бесследно».

Помню, как становились скованными и неживыми ребята, когда заходила об этом речь. Так и хотелось крикнуть: «Эй, вы чего? Да где бы вы мы все были, если бы не он? Сколько студентов осталось бы в последний год в Хогвартсе живыми и не покалеченными? Сколько бы продержался Орден? Как долго мы с Роном и Гермионой носились бы по лесам, с хоркруксом на шее и без малейших идей о том, как от него избавиться?»

Единственное, чего я смог тогда добиться, это снятия обвинений. И только. Я тогда отчетливо так иногда представлял себе в красках, что вот останься он жив, и не миновать бы ему ни суда, ни Азкабана, и хоть дементоров там больше и нет, а все же условия не сахар, тем более что охранники, да и лично министр много чего имели ему предъявить. И его обрили бы наголо и кандалы бы, наверное, надели, и вряд ли он вышел бы полностью целый, ну там, со всеми зубами и без сломанного носа, ребер, пальцев. Черт, а потом, спустя сколько то лет, когда он бы уже все-таки вышел — наверняка было бы и поражение в правах, и запрет на колдовство. Поэтому для меня просто идеей фикс какой-то стало хотя бы снятие обвинений, хотя бы посмертно... В сущности, это так немного, но хотя бы это.

Опять вспомнилось вдруг так отчетливо: собрание Ордена, Снейп чуть опоздал, вошел как всегда стремительно, бледный как мел, но летящий и решительный, будто тигр в броске. Вошел, кивнул и сел подальше от света. Рассказал что-то, холодно, без эмоций, когда Дамблдор предоставил ему слово, а Сириус, он был тогда еще жив, опять завелся. Он всегда заводился от Снейповского спокойствия, как будто холодной водой на раскаленную сковородку плеснешь. «Да что вы все слушаете этого Пожирателя? Он же убийца, вон у него же руки в крови!»

Все взгляды обратились на худую напряженную фигуру; и правда, бросилось вдруг в глаза: кожа под рукавом запачкана чем-то красным.

«Сириус, не надо строить догадки», — примирительно пробормотал Дамбладор. Снейп только втянул руку глубже в рукав, скрывая неясный красноватый след, презрительно сморщился, а спустя какое-то время и глядя на одного только Дамблдора, холодно полуспросил: «Я могу уже идти?»

«Конечно, Северус, конечно», — засуетится директор, и Снейп стремительно встал и вышел, и в его неизменной струящейся, такой легкой походке была заметна вдруг какая-то напряженность, скованность, я помню, еще подумал тогда: «Неужели совесть проснулась?»

А потом, уже после битвы, я просматривал воспоминания Пожирателей и увидел, как на одном из собраний Снейп не смог предоставить всей нужной Волдеморту информации об Ордене, обо мне, и хозяин разрешил Белле поупражняться в режущих на живом объекте. И я вдруг сопоставил дату этого собрания и того, в Ордене, и понял, что это было в один и тот же день.

И тут же вспомнил — отчетливо так, до боли ясно: когда Снейп тогда заходил в комнату, он же опоздал, все смотрели на него, и я хорошо видел его руки, белые и тонкие, длинные пальцы слегка сжаты — так вот, его руки были чисты, на них не было никакой крови сначала. Как я мог быть таким слепым тогда? Вот она, сила предубеждения: как легко было тогда принять его собственную кровь за свидетельство мучений невинных младенцев. Потому что это укладывалось в концепцию, да?

Этот случай долго не давал мне покоя, и я попросил Крейчера показать мне воспоминания того дня, и лучше бы я этого не делал, потому что увидел, как Снейп, уже выйдя с собрания, почти сразу за дверью черного хода побледнел вдруг и, закусив до крови губу, тихо сполз по стенке, а рукав его мантии темнел, набухая. А потом он неловко так, неуклюже, левой рукой шарил во внутреннем кармане, доставая пузырек: там, должно было быть, наверное, какое-то зелье, кроветворное, обезболивающее, что-то в этом духе наверняка, но его не было, и Снейп только поморщился и закрыл глаза, и просто сидел так, зажмурившись, несколько минут. Как же я потом проклинал себя за то, что попросил у Крейчера это воспоминание, за своё дурацкое любопытство, сгубившее кошку…

Этих минут мне не забыть никогда; я увидел то, что он никому видеть не разрешал, что всегда носил в себе, закрываясь маской холодного ублюдка. Я увидел вдруг слабость, боль, усталость, а еще — какое-то безумное отчаянье. Как будто он шел по лезвию ножа, а в конце пути плаха, но он не мог свернуть, нет никакой другой дороги, и с каждом шагом кровь все сильнее текла из босых ступней. В буквальном смысле. Я видел ясно, как она пропитывала его мантию, когда он сидел там, на заднем дворе особняка своего врага, привалясь к стене, стараясь найти в себе силы, чтобы уйти до того, как сюда высыпят и начнут обвинять, насмехаться те, ради которых он, собственно, и... Он еще пару минут сидел так неподвижно, стиснув зубы, все еще машинально сжимая пустой бесполезный пузырек длинными тонкими белыми почти пальцами, а потом решительно и побледнев еще больше, хотя, казалось бы, это уже предел, медленно встал и, слегка пошатываясь, аппарировал. Разве для него были когда-то хоть какие-то пределы?

Все, пора с воспоминаниями завязывать. Все равно уже ничего не вернешь. И ничего не исправишь. Надо уже и на уроки собираться. Служебный автобус домчит до университета. На уроках несколько заклинаний беспалочковой магии — что бы сказал Снейп? — опять буду применять простейшие заклинания тишины и неподвижности, хотя, пожалуй, моим китайским студентам скорее нужны заклинания концентрации и свободы, интересно, есть ли такие. Очень уж они у меня нерешительные и совершенно без всякой фантазии... Надо будет у Гермионы спросить. Если нет, пусть уж она постарается как-нибудь, изобретет... Эх, конечно, я знаю того, кто мог бы шутя изобрести десятки таких заклинаний, и изобрел бы наверняка не только это, да вот только он времени никогда не имел для себя, для экспериментов и зелий, потому как занят был вытаскиванием из основательного дерьма одного безголового шалопая и всего магического мира в придачу, преодолевая жесточайшее сопротивление со стороны спасаемых… Но, потерявши голову — что уж плакать по волосам…

Хм, неизменная умница моя Гермиона. Невыносимая всезнайка — ну вот почему опять к месту и совершенно не к месту я вспоминаю его слова, презрительно кривящиеся тонкие губы, взлетевшую бровь, черт, черт... Так вот, о чем это я, ах, да, Гермиона. Умница моя Гермиона застала меня врасплох, сшибла с ног, раскусила, потрясла...

В конце очередного скучного бессобытийного рабочего дня молодого сотрудника — я притащился к ним домой сразу из Аврората, опять на взводе после просмотра милых воспоминаниях о собраниях Пожирателей, перед глазами — осязаемо почти — худая фигура в острых углах, по-прежнему слегка ироничный, немного высокомерный даже полупоклон с колен, когда он медленно вставал с пола после очередного Круцио. Он не кричал. Никогда не кричал. Это было, по-моему, очень глупо, это распаляло сумасшедшего хозяина все больше и больше, но он все равно упрямо сжимал зубы, текла за воротник струйка крови из прокушенной губы, а он не издавал ни звука, как будто в этом упрямом достоинстве было его последнее прибежище. Собратья смеялись над ним за это, хотя втайне и восхищались, а восхищаясь, ненавидели.

Не помню уже, что я нес, тоска и боль, обида на судьбу-злодейку и несправедливость мира; и вот где-то на середине фразы Гермиона вдруг оборвала меня и, внимательно заглядывая мне в глаза, спросила:

— Гарри, ты знаешь, как это называется?

Я чуть не поперхнулся и замер в замешательстве, подбирая наиболее цензурно приемлемый вариант того, как это может называться. Словно услышав невысказанные мысли, Гермиона даже покраснела слегка, глаза на секунду опустила, а потом добавила быстро:

— Нет, Гарри, совсем не так. Это называется несчастная любовь.

И тут меня как громом поразило, острый такой нож вонзился под ребро, и я вдруг понял, что же я к нему испытываю. Как камень на шею или камень с души. Да, черт, именно так и есть: несчастная неразделенная любовь, к тому же объект страсти умер уж энное время тому назад. И не вернуть. Сами же, дураки, все хроновороты разбили. И тут меня опять накрыло — судьба-то, сволочь, любит злые шутки: моя мать посмеялась над его любовью и бросила, если не предала его, и он потом всю жизнь после её смерти с ума сходил от любви и вины, а теперь вот ее сын так же точно сжигаем любовью и виной по отношению к нему самому, и точно так же — невозвратно и непоправимо. Потому что он умер же. Умер.

Конечно, Гермиона могла бы начать меня уверять, что моя вина несопоставима с виной профессора. Он — двадцатилетний мальчишка — не подумав, передал информацию не в те руки, а я бросил человека умирать и не вспомнил о нем даже спустя несколько часов, хотя уже прекрасно знал, что этот человек умер за меня. И умирал неоднократно много лет подряд. Я же не только за тот раз перед ним виноват, а за многие многие разы до этого, когда оскорблял, когда орал, не доверял, ненавидел... как последний осел проклинал, не удосуживаясь хотя бы немного подумать, просто сделать немного усилий... Моя великодушная Гермиона ни разу не упрекнула меня, а ведь так легко могла бы сказать: «А я вам говорила...»

В общем, ирония судьбы; это было бы даже смешно, если бы были силы смеяться. И безуспешно пытаясь сам себя обнять за плечи, согреть и поддержать — вот опять такой до боли знакомый жест: скрещенные руки на груди, тонкие, худые, такие хрупкие и такие сильные, неумолимые и бесстрашные, покрытые шрамами и ожогами и... — так вот я тогда, спасибо Гермионе, отчетливо так, рельефно понял, какой бы ложью могла стать моя жизнь: доблестный аврор Поттер, рыжеволосая любящая и всепонимающая жена, двое сынишек, Джеймс и Альбус Северус — как будто я мог когда-нибудь поставить вместе эти два имени, да еще в таком порядке! — и тихий стыдливый шепот на ухо сыну: «Самый отважный человек из всех, кого я знаю» — шепотом, на ухо, в его одиннадцать лет. Так до конца даже от себя самого стыдливо скрывая эту тайну, эту правду — о войне, о себе, о том, кому мы все на самом деле обязаны, о том, чего это ему стоило, о том, что всё это стоит на самом деле мне... Спасибо тебе, подруга. По крайней мере, я теперь буду честен с собой. К черту семью и общественные устои.

И в конце первого года работы я бросил Аврорат. Наверное, последней каплей стала работа с подозреваемыми — детишки Пожирателей так развлекались — рисовали на стенах метку и призывы к убийству маглов. Рисовали кровью, как потом выяснилось, куриной, на допросах бледнели, высокомерно молчали, принимая вид оскорбленных и непонятых романтиков.

И вот когда я увидел колючие глаза мальчишки — им было то по пятнадцать-семнадцать лет — и появляющуюся упрямую складку в уголках разбитых губ, меня накрыло, и я понял, что молодой Снейп тоже вот так вот сидел в Аврорате, когда после первой магический осмелевшие представители порядка хватали всех подряд. И утверждали справедливость всеми доступными им — очень примитивными — способами. А на него, все еще, между прочим, мальчишку, чуть старше двадцати лет, бывшего шпиона и отчаявшегося человека, смотрели свысока, с ненавистью и презрением. Хотя, возможно, их отцы, или деды, или друзья спаслись именно благодаря этому угловатому мальчишке. Пока радетели светлой стороны сидели дома, утонув в бесконечных рассуждениях и переживаниях, он-то каждый день был на рейдах, делая, что возможно и чуть больше. Помню, когда я пересматривал его воспоминания, меня зацепила и никак не отпускала жестокость Дамблдора, с насмешкой спрашивающего: «Не может быть, чтобы вы переживали из-за одной смерти, сколько людей погибло у вас на глазах?» И его чуть удивленный ответ: «Только те, кого я не смог спасти». Так легко хранить белизну одежд, когда лишь раздаешь указания, так легко уже потом, после войны, судить и присуждать, когда сам-то благополучно отсиделся, не запачкался, потому что переждал…

А теперь я делал то же самое. Не вникая, не задумываясь, преисполнившись своей чистоты и непогрешимости, ломал кому-то жизнь… Меня прямо замутило от этой мысли, и я сразу пошел к Кингсли, положил заявление, и на долгие уговоры подождать, не принимать сгоряча необдуманных решений лишь кивал головой и обещал подумать.

Меня взяла к себе Макгонагалл. И я окунулся в работу, но, находясь в тех же стенах, невольно начинал представлять себе, а как же он. Ну, это ж стало моим персональным наваждением, да? И вот странно, доконал меня не его год директорства здесь, хотя, работая с воспоминаниями Пожирателей, я же насмотрелся вдосталь на то, как ему приходилось отвечать перед сиятельным хозяином за эти их доморощенные детские бунты, и я точно знал, что за каждую надпись он расплачивался своей кровью. А потом аппарировал к воротам и просто сидел под деревом, стремясь, видимо, хоть как-то унять головокружение, потому что знал, что если он упадет на территории Хогвартса, ему никто не придет на помощь. Еще и пнут лежачего, с удовольствием. Светлая сторона у нас никогда не брезговала подобным.

Нет, доконало меня другое… Вот понесла же меня нелегкая; как-то на вечеринке рождественской я не удержался, спросил профессора Макгонагалл: «Ну, хорошо, мы, дети, юнцы зеленые, всегда смотрящие больше на внешность, на дым вокруг, но вы-то, старые матерые зубры, как же вы не заметили тогда очевидного: замок же его принял, и кабинет директорский открылся, и чары подчинялись. Вы же не могли этого не заметить? Или вы и вправду думали, что он настолько силен, что задурил сам Хогвардс? Что же тогда мешало ему передать всю эту мощь своему господину?»

Должно быть, я сильно напился тогда, потому что так вот именно и спросил. Смутно знакомая усмешка кривила губы, а в груди разливалась горечь, полыхала боль, так хотелось найти еще виновных в его смерти, еще таких же слепых и бездушных, а директор тогда только хмыкнула в ответ. «Ну видишь ли, Гарри, он всегда был сволочью. Еще в школе когда учился. Темная магия сильна и многообразна. Я бы не стала так все однозначно трактовать, знаешь ли...»

И тут на меня вдруг свалилось понимание, еще один кусочек правды совсем уже о другом времени. Ну, вот, действительно, я как-то раньше совсем об этом не задумывался: ну вот она сама, декан Гриффиндора, неужели так-таки ничего не знала о Мародерах? Неужели не могла остановить? Или проще этого было не делать? Это ж так хорошо укладывалось в систему, да? Так легко ложилось на привычную картину мира, к чему нам вникать в подробности: когда четверо на одного, и выводы не в пользу ведущего факультета, не проще ли для всех просто сделать вид, что он сам во всем виноват? Сам нарывается, сам провоцирует, мстить смеет, ублюдок. И вообще, он темный маг с подленькой душонкой, так что наши ребята правильно все делают, в темном коридоре подкарауливая, выстреливая парализующим из-за угла, а потом наваливаясь четверо на одного, или по-простому, без затей: двое бьют, двое руки выворачивают, потом они меняются, потом отдыхают немного, и забава начинается вновь. А чего его защищать, он же сволочь.

Конечно, мне не надо было тогда домовика спрашивать. Но я же Поттер, как всегда, влез, очертя голову. Полный идиот как был, так и остался, я согласен…

Этот домовик приходил ко мне убирать. На вид такой степенный и осанистый, как дворецкий в старинном магловском графстве. Ну, вот я возьми да и спроси его: а ты помнишь прошлого директора? У меня тогда сердце замерло, а вдруг он не поймет вопрос, начнет про Дамблдора рассказывать. Но домовик все понял правильно. (Оставляет ли это ещё какие-то сомнения в том, насколько были темны магия и намерения этого прошлого директора?) Домовик прищурился тогда чуть ли не с презрением и ответил почти с вызовом: «У нас хорошая память, сэр, а директорство Северуса Снейпа было относительно недавно. Хотите взглянуть?»

И, пожевав губами в задумчивости и взглянув на меня как-то безжалостно, он вытянул две сероватые нити. Я потом очень радовался, что, по крайней мере, мне хватило ума не смотреть их непосредственно в кабинете директора. Все-таки как бывший герой и надежда магического мира я пользовался некоторыми преимуществами и мог взять думосброс к себе.

Первое воспоминание было то самое, про дерево, где он сидит в ночи, вернувшись от безносого, и собирает по частям дыхание. Я предполагал, что так могло быть, но здесь очень ясно почувствовал степень одиночества, и даже не это, нет, а то, что это вот здесь был последний рубеж. Отступать некуда, и надеяться не на кого, только на себя, а сил уже немного, но их и не надолго должно хватить. И все закончится. И хочется уже не признания или простой человеческой благодарности, и даже не победы, а просто чтобы все уже закончилось. Но закончиться оно может только, когда все будет подведено к битве, когда у безносого шанса не останется, потому что таковы обязательства, собственно, это то, что еще держит, и потому пара-тройка судорожных вздохов, и ледяное спокойствие восстановлено, и медленно и прихрамывая, но он снова идет в свой замок, продолжать эту чёртову битву. Потому что больше-то вот и некому. Не время еще умирать.

И не успев до конца скинуть с себя холод и отчаянье той ночи, я погрузился в другое воспоминание; оно было намного светлее, в смысле, там не ночь, а день, но все какое-то поблекшее, как на старой фотографии, и мне тогда уже надо было насторожиться, хотя все равно из воспоминания по своей воле уже и не выскочить…

Пустой коридор, звуки возни, маленький домовик спешит за угол и видит четверых. Они пыхтят и деловито пинают что-то в углу, ногой под дых, по пальцам, по сломанному уже носу, так что мокрый хлюпающий звук долго еще стоит в ушах. Домовик имитирует шаги взрослого волшебника, четверо разбегаются. Я узнаю черную шевелюру отца, ухмылочку, проблеск очков. «Потом договорим, Нюниус...»

На полу лежит мальчишка. К нему осторожно подходит домовик. «Вас сразу в кабинет директора или сначала в Больничное крыло?» а он в ответ только тихо пожимает плечами, губы еще плотнее сжимает и хрипло так в ответ: «Дай мне мою палочку, — а потом добавил: Не надо никуда меня тащить. Я сам справлюсь». И тихо, по стеночке держась, встаёт и ковыляет в пустой класс, а спустя какое-то время на глазах изумленного эльфа выходит оттуда, уже более уверенно держась на своих ногах. Всегда вот так сам, один. Не ища поддержки или даже просто справедливости. И, вынырнув, отблевав и отрыдав, я вдруг впервые по-настоящему задумался, а что было бы, обратись он тогда к директору? Изменило ли это хоть что-нибудь? Или «вы, молодой человек, сами нарываетесь»? И «дайте клятву о неразглашении, а не то мы вас отчислим». Так ведь уже было, было с этой Хижиной, и я даже знал об этом, но почему-то никогда не осмысливал так.

Чертов эльф. Чертов Снейп. Что мне теперь со всем этим делать? Практически всю ночь у меня в ушах звучали слова Макгонагалл: «Не все так однозначно», и на утро я уволился.

Удивленные, даже растерянные взгляды: «Гарри, ты что? Что случилось?»

Да, действительно, что случилось-то? Я все думал об этом, пока сидел, скорчившись, на полу той бесконечно длинной бессонной ночью. Знаю, я идиот. Как бы сказал кое-кто: «Чувствительный идиот». Нет, конечно, я знал, что жизнь несправедливая штука. И , конечно, я знал, что отношения у них были не очень, и я подозревал, до какой степени кучка безнаказанных молодчиков может травить другого, не похожего на них фрика. Я знал это на собственном опыте. Конечно, для облегчения своей совести я мог предположить, что все подсмотренное мной из юности Снейпа могло быть единичным случаем. Домовик же мне один эпизод показал, да? Но то, как тот избитый мальчишка привычно скрывался в пустом классе, как выходил оттуда, собранный, прямой — сметало напрочь пустые попытки успокоить совесть. Это было часто, систематически. Даже я знал еще по крайней мере о двух таких замечательных эскападах, одна из которых едва не закончилась его смертью. И ведь как Дамблдор рассказал мне о ней тогда: твой отец спас Северусу жизнь. О, да…

Наверное, поэтому я уже просто физически не мог находиться в Хогвартсе. Я слишком хорошо, слишком остро сам помнил это чувство, когда неоткуда ждать поддержки, когда прав всегда нападающий, когда в школе на меня смотрят как на мерзавца, а тетя Петуния только поджимает губы. Я тоже знал как это: тихо сидеть в углу и ждать, когда перестанет течь кровь из разбитого носа, как стараешься не хромать, когда тебя видят другие, не из доблести или гордости, а просто потому, что никто не поверит. Невозможно доказать, что ты прав, да и никто не хочет вслушиваться, так как есть всем намного проще. Ты фрик, провоцирующий нормальных людей, так что поделом тебе досталось.

Но для меня в Хогвартсе все закончилось, а для него только началось, пожалуй. Неподъемной глыбой наваливалась усталость. Я не мог больше физически видеть их всех. Жующих, сопящих, предающих, неблагодарных. Я ничем не лучше их, я плоть от плоти из их шайки… Через пару дней беспробудного пьянства на Гриммо я нашел магловского агента, подписал контракт и улетел в Китай.

Конечно, связаться с китайцами можно было только с глубокого похмелья. После беспробудного пьянства. Они же как гоблины. Жадные, хитрые, беспринципные… Никогда не соблюдали договорённостей, изначально считая всех остальных ниже, хуже, подлее и бесполезнее своей расы. Но во всём можно найти свои преимущества: меня здесь абсолютно ничто не тревожило, и в местной волшебной общине, даже если она есть, никто точно не говорил по английски и уж точно не интересовался делами сумасшедших англичан…

На самом деле, я еще раз встречался с тем домовиков, перед самым отъездом. Я навестил замок поздно вечером, не тайком, но так, чтобы никого не встретить. Помню, я так дрожал оттого, что в упор не помнил имя того эльфа: Брулли, Друлли, Врулли… Черт какой-то. Но я напрасно переживал. Он как будто ждал меня, у самой лестницы. Это я, правда, только потом уже понял, а тогда подумал — просто совпадение. Я, конечно, не пил уже несколько дней кряду, но легкий туман похмелья еще оставался в немытой моей голове. Я ж ни о чем думать тогда не мог, как увидел его — так сразу выдохнул наболевшее: а он ничего не оставлял — для меня? Хорошо, последнюю часть фразы я не решился произнести, нет, просто: бывший директор ничего не оставлял? И чертов эльф вновь скривил губы и принес мне коричневатый, окованный по бокам медью сундучок.

Там бумаги. Много бумаг. Летящий острый почерк, как его походка, как он сам. Я забрал все, а у самого руки дрожали. Еле удержался, чтобы не открыть сразу, при эльфе, а потом вот часа два ходил вокруг уже дома. К утру открыл. Там внутри — рецепты. Продуманные и в разработке, черновики и чистовики уже готовых статей, материалы исследований. Зелья, зелья... А ты что хотел, Поттер, чтобы он тебе письмо написал? Дорогой друг, не грусти? Скоро увидимся?

Наверное, я напугал тогда Гермиону. Ну вот почему я всегда вваливался к ней, к ним с Роном, вот так вот, все мысли набекрень, душа наперекосяк, а глаза на мокром месте? Я тогда даже сказать ничего не смог. Просто протянул ей бумаги. Сундучок я малодушно оставил себе.

Умница моя, она все поняла и без слов. Просто взглянула на бумаги, не то всхлипнула, не то вскрикнула и прижала их к груди. Стояла посреди гостиной, наспех накинутая одежда топорщилась — я же джентльмен, притащился как всегда в несусветную рань, Рон еще спал, а мне было не до времени. Тусклый рассвет пробивался сквозь жалюзи. Тихо так, только я видел, как слеза поблескивает на щеке. Одна, другая. И хотелось подойти к ней, то ли слезы вытереть, то просто успокоить ее, погладить, но в то же время я не мог с места сдвинуться, меня придавила тяжесть, и тишина, и это такое окончательное горе. Как будто если бы он был жив, то обязательно оставил бы записку, а так значит — точно умер…

А она к окну отвернулась и тихо так, шепотом: «Ты только, пожалуйста, пиши. Ты пиши мне, Гарри». А я ей вовсе даже и не говорил, что собираюсь уезжать, сама догадалась. Вечная моя всезнайка.

Больше я никого из друзей не видел. Быстро уехал. Наверное, боялся, что если задержусь, решимости уже не хватит.

Таким вот образом теперь я работаю в Китае. Учителем английского. Иногда так хорошо понимаю ярость своего профессора по поводу тупоголовых студентов. Но я ведь даже поязвить насчет их выдающихся талантов не могу, и даже сказать что-то ехидное не получится. Вернее, сказать-то я смогу, только они меня не поймут. Они вообще по-английски плохо понимают и, учитывая то, что их у меня сорок в классе, и вижу я каждый класс раз в неделю, я мало что могу исправить в этой ситуации. И все же я остаюсь здесь. Может быть, потому, что здесь все другое и от этого не так сильно больно. Дни склеиваются в недели, а те под нестройное хоровое лопотание студентов выстраиваются в месяцы. Жду ли я каникул? Жду ли я хоть чего-нибудь вообще?

Однажды служебный автобус ломается. Приходится ехать домой на метро. Ну не аппарировать же в многомиллионном городе? Да я вообще, признаться, отвык как-то от магии. Ну, бреюсь, простейшие согревающие или вон заклятие тишины, а больше...

Я вдруг понимаю, что как будто разочаровался в магии. Раз нет такой магии, которая смогла бы восстановить справедливость, сохранить того, кто тебе дорог, какого черта вообще ей пользоваться? Пусть идет себе лесом!

И вот иду я после работы, злой как всегда, усталый больше от холода, чем от работы, весь как обычно встрепанный и никому не нужный и вдруг краем глаза замечаю что-то удивительно родное. Как будто домой вернулся. Сердце забухало, и я тихо-тихо, чтобы не спугнуть, разворачиваюсь и — ничего особенного. Просто обычная, традиционная китайская аптека. С потолка свешиваются сушеные грибы и жабы. Но это у них так тут лечатся, традиционная медицина, Мерлин ее раздери. Вдоль стены шкаф с множеством маленьких шкафичков, все они подписаны, иероглифами, конечно, с души меня воротит от этих мерзопакостных завитушек, и в углу, в полутьме, за простым обшарпанным столом человек. Лысый китаец, старый к тому же. На вид лет сто уже, как минимум. Но есть что-то в нем неуловимо знакомое. Какое-то тепло родное, и непрошеная радость бьется в груди, и глаз не отвести. Вот что меня, спрашивается, зацепило? Если в упор смотреть — обычный самый китаец. Ну, старый, ну аптекарь, так их тут таких — пара миллиардов бродит. Смотрю на него и накатывает разочарование: нет, конечно, померещилось. И все же — где-то я уже видел такую прямую и летящую спину, и вот этот вот жест худых длинных рук, когда в задумчивости тонкие точеные пальцы слегка постукивают по поверхности стола, как нетерпеливые кони, готовые сорваться в бег... Нет, на вечеринках Пожирателей он так не делал никогда, там его руки были уверенны и спокойны, он же шпион совершенный, но вот на уроках, вернее, даже не на уроках, а на контрольных, мы сидим, пыхтим, скрипим — господи, я теперь так же вот сижу, взираю на сорок моих китайчат — а он, конечно, без дела не сидел, он никогда без дела не сидел, иногда лишь вот задумается вдруг, и только пальцы тонкие по столу, как крылья у бабочки, вот-вот и взлетит... О чем он думал тогда?

Погруженный во внезапно нахлынувшие воспоминания, я смотрю на китайского старичка чуть дольше допустимого в рамках приличий, и он вскидывает голову, таким знакомым жестом отмахиваясь от несуществующих длинных волос, и этот взгляд черных, бездонных глаз. Нет, не может быть — здесь у всех созданий черные глаза.. Это просто наваждение, привычный мой, подталкивающий все ближе и ближе к безумию морок... Усилием воли, последними ее остатками отмахиваюсь от подступившего уже сумасшествия и иду домой.

Я тут курить начал. Дым похож на воспоминания в думосбросе. Или на след от Пожирателей.

А он сам летал. Без метлы. Сколько еще было умений, которыми никто просто не интересовался? Взять хоть учебник тот, безвозвратно потерянный мной, загубленный в Выручай-комнате… А сколько всему он мог бы нас научить? Если бы все эти семь лет вел, например, Защиту?

Но почему-то Дамблдор был готов нанять любого идиота, типа Локхарта… Я вот подумал тут — а назначь он тогда Снейпа вместо Амбридж на место профессора Защиты, у министерских не нашлось бы никого на место зельевара, это ж тонкая наука, и тут нужно умение, квалификация, потенциал. К тому же там же практика, там не скажешь: откройте учебник и пишите; у розовой жабы уже на первом уроке взорвалась бы лаборатория, там же даже без применения палочки все так легко разнести к чертям. И пришлось бы ее отстранить, пришлось бы Слагхорна уговаривать, все было бы по-другому, да? Дым летит. И я вижу в нем, как развевается мантия моего профессора. Интересно, сам-то он курил?

Гермиона, умница, конечно, занялась теми его бумагами. Разбирала, дооформляла, в журналах начала печатать. «Наследие безвременно погибшего учителя», — так и назвала. Нет, она сначала хотела назвать «записки великого ученого», но ей не позволили, конечно. Сказали: «несмотря на глубокий научный интерес и несомненную ценность для человечества, мы не можем это напечатать, у нас редакцию разнесут». И не стали. Я тогда обрадовался, что отдал бумаги ей. Потому что женщины же — они что? — мастера компромиссов. А я бы самолично тогда разнес к чертям ту редакцию, и никаких публикаций бы не было. Хорошо хоть имя удалось сохранить. Тихо так, без затей: Северус Тобиас Снейп, преподаватель школы Хогвартс, 1981 — 1998.

Верная моя подруга неизменно присылает мне свежие номера издания с новыми статьями «безвременно ушедшего». Я, конечно, особенно вникнуть в смысл статей не могу, потому мне остается лишь вглядываться в надпись «безвременно…»

А еще с той самой злосчастной поездки на метро у меня появилась дурацкая привычка: каждый день проходить мимо традиционной китайской аптеки. Я с каким-то замиранием сердца вглядываюсь в эту маленькую комнатушку, где с потока свешиваются причудливы формы сушеных грибов и кореньев, мумии и скелеты каких-то неведомых морских гадов, а в распластавшихся по стенам от пола и до потолка деревянных шкафчиках с выдвижными ящиками наверняка скрываются разные толченые, сушеные, маринованные и жареные лягушки, крылья тараканов, слезы летучих мышей…

И вот ведь ирония судьбы: всё это — практически то же самое, что так отталкивало на зельеварении в Хогвартсе, — здесь уже не кажется мне чем-то чужим и странным. Постепенно даже дорога в аптеку становится родной, и я привыкаю к этим узким, грязноватым улицам, где между двух-трехэтажных домов иногда вьются чахлые в городских условиях виноград или кабачки, где в тени грязных стен резвятся вперемешку такие же грязные дети и собаки, где то и дело какой-нибудь мотоциклист-торговец едет, стуча колотушкой, и вещает монотонным оглушительным криком: лужу, паяю, лужу, паяю.. На самом деле я не знаю, чего он там орет, но догадываюсь, что, должно быть, что-то в этом роде.

А ещё вообще-то мне совершенно плевать, что он орет. Сквозь чад жарящихся пельменей, вереницу сушащихся носков и трусов я снова и снова спешу к этой чертовой аптеке. Благо от моего дома дотуда полчаса ходу максимум. Конечно, поначалу я убеждал себя, что мне уже мерещится всякое от одиночества. С коллегами тут особо не поговоришь, они вечно ожидают от носителя языка какого-то подвоха, да и сами не то чтобы очень бегло и понятно говорят на чуждом наречии, ну а студенты, понятно, говорят еще меньше; иностранцев на весь город человек десять, и то пятеро из них пьют горькую, двое в активном поиске китайской жены, а остальные — томные, скучные, помешанные на чистоте матроны, так что — тоска и тихое схождение с ума от одиночества — налицо.

Ведь и правда, ничего, в общем-то, особенного, сидит себе старый аптекарь, иногда чайник ставит закопчённый на уличную маленькую печурку. Иногда дровишки-щепочки в своем переулке перебирает. У этих китайцев тут обычай такой — они дома на газу ли, на плитках не часто готовят, предпочитая маленькие железные печки-буржуйки, стоящие попросту на улице в углу у стены. К ним и дровишек запас валяется обычно где-то рядом. Если для них в доме места не хватает.

Аптекарь тот часто с такой вот печкой возится, руки свои ладные, белые над огнем греет. Если вдуматься, это странно, китайцы обычно не греются, китайцы обычно терпят. Но, может, он просто слишком старый уже?

А ещё видел тут как-то раз, как он самокрутки крутит. Пальцы длинные, тонкие ловко порхают над бумагой, вот только что держали маленькую бумажку с какой-то смесью сушеных трав; он же пижон, он не будет просто табак курить, там у него черт-те что намешано, для долголетия, должно быть. Взмах, другой, и как по волшебству в зубах уже длинная крученая папироса, чуть горьковатый дым летит. И дело, конечно не в самокрутках, я вот так и не знаю, курил ли профессор, и не в странной тяге к теплу этого старого аптекаря, а как бы это сказать — в скупости движений. Я никогда еще не видел человека, который бы двигался так, как Снейп. Как будто он танцевал на канате, каждое движение — выверено, отмерено самой точной аптекарской зельеварской дозой. И все движения согласованы между собой, он контролировал каждый взмах плаща, дрожание ресниц. Черт подери, это не походка — это магический танец, он не оборачивался, он вспыхивал пламенем. Даже выглядя расслабленно, он как хищник — словно сжатая пружина — готов был выстрелить в любую секунду.

Вот и с этим китайским старичком чувствуется похожая сосредоточенность, скупость движений, собранность шпиона никуда не денется, это уже привычка, не правда ли, профессор?

Нет, поначалу, конечно, я изо всех сил пытался бороться с позорной слабостью, но уже к вечеру чувствовал накатывающую панику; мне начинало казаться, что, если я сегодня же непременно не приду к аптеке, она исчезнет, растает как дым.

И я бегу, в наскоро накинутом на домашнюю дырявую и полинявшую футболку пальто — хорошо, студенты меня не видят, — надетых на босу ногу ботинках, а сердце ухает в груди и успокаивается только тогда, когда я добираюсь до аптеки. Все в порядке, тревога — отбой. Здесь он, вон сидит, никуда не делся. И, как можно более независимее и непринужденнее я прохожу мимо, жадно поглядывая через плечо, стараясь вобрать в себя до мелочей все тысячи подробностей.

Увиденное мной совершенно не подтверждает, но и не опровергает имеющихся подозрений. Вот, например, неожиданно солнечный для зимы день, он сидит чуть, раскачиваясь на стуле, перед ним — разрозненные сушащиеся травы, позади полутемное помещение — опять подвалы, профессор? — и этот жест: длинные узкие ноги на подставке напротив, он вальяжно так слегка раскачивается на стуле, а в откинутой руке сигарета — только на секунду представить, что это палочка...

О, да, здесь он — лысый, и это совершенно невероятно… Но я вот тут попробовал мысленно представить себе его волосы, те — черные, длинные, как крылья ворона — и эффект оказался такой силы, что у меня аж дух вышибло, и я замер в остолбенении, а старик аптекарь вдруг резко повернулся, взглянул — и вот опять этот так хорошо знакомый разворот, и цепкость взгляда… Только мантии не хватало...

Однажды иду как обычно мимо и вижу — перед лавочкой толпа народа. Ну, у меня конечно, сердце сразу в пятки: перед глазами хладный труп, черная метка, горло перерезанное, последний хрип. Я как бешеный рванул, растолкал зевак случайных и вижу: прямо у входа, еле держась на ногах, стоит окровавленный человек, наверное, упал с мотоцикла; вокруг толпа кричащих женщин, видимо, положение серьезное, потому что они обычно не кричат. Вторым рядом поддержки толпа мужчин, молчаливых, сдержанных, задумчивых. Человек ранен явно, еле стоит вообще, кровь капает. И он, аптекарь этот столетний, в глубине своей лавочки, невозмутим, абсолютно спокоен — железный самоконтроль, да? На нем черная широкополая — европейская, черт возьми, джентльменская! — шляпа и белый халат; из-под развевающихся его пол — на мантию похоже, однако! — виден, ну конечно, черный костюм с сотней пуговиц. И длинными красивыми пальцами он спокойно и неторопливо, точными движениями выдвигает свои ящички, достает порошки, сейчас смешает и спасет.

Вливает что-то пострадавшему в рот, потом берет его за плечо, подталкивает к себе в аптеку, а на остальных так зыркает фирменным взглядом, что вся толпа мгновенно рассасывается. Двери стеклянные захлопываются, неча глазеть как тут людям жизнь спасают.

Так вот и началась моя другая жизнь. Я сперва-то даже не и не понял, насколько она стала другая. Только вдруг посреди очередного рабочего дня, тягучего, пронизанного холодом и мокрым зимним дождем пополам с ветром, мне какой-то из студентов вдруг сказал: «Вы так хорошо улыбаетесь, учитель. Приятно видеть вас счастливым».

И я вдруг понял тогда: да, черт возьми, я счастлив. По крайней мере, я начал чувствовать себя живым. Просто начал себя чувствовать.

Меня теперь греет мысль, что я могу в любой момент просто пройти мимо и краем глаза заметить такой знакомый взмах руки, разворот плеч. Говорят, что боковое зрение — самое достоверное. Особенно у близоруких людей. Мне же главное то, что... Чтобы он просто был жив.

И потому, когда я возвращаюсь по вечерам из той аптеки, я все время улыбаюсь.

Но это я конечно только для красного словца сказал — мне вроде как довольно лишь видеть. Конечно, ничего подобного. В аптеку-то я таки ломанулся. Как-то раз. Я же Поттер, и вскоре простого созерцания худой фигуры в белом халате...

А здесь вы носите белое, профессор? Немного сменили полярность? Но от старых привычек-то никуда не деться, и шляпа-то ваша, кстати, совершенно черная. Широкополая, с мягкой округлостью и небольшой складкой посредине, чтобы удобно было в руку брать, совершенно европейская шляпа, между прочим. Тут таких не носят.

Так вот — простого созерцания мне стало мало. Как там — захотела баба сделаться владычицей морскою? Ну вот — чуть не осталась у разбитого корыта.

Я гордо решил пойти напролом и во время очередного визита нагло вперся в аптеку. Вроде как на испуг взять. Да, ищи дурака. Вернее, дурака-то как раз и искать не надо. Вот он — перед вами. Я к нему: «Добрый день, профессор», а он — хля хлю — типичное китайское лопотание в ответ. Я чуть со стыда не сгорел. Я ему: «Ну вы же не можете не понимать меня, профессор», а он опять лопочет, интонация такая китайская, и видно так явно, что он не понимает ни черта.

Меня аж в жар бросило. И в то же время — откуда такой знакомый взгляд? Руки, сильные, хрупкие, тонкие. И вот такой знакомый запах: трав, костра, что-то горьковатое, так еще хорошая книга пахнет, когда только еще читать собираешься, не начал даже, но уже чувствуешь, что будет здорово. Нет, это наваждение, но вот взгляд, но эти руки и такой знакомый запах… Старичок лопочет всё громче, пока я принюхиваюсь, и становится всё сердитее, и потихоньку так выпихивает меня из аптеки, а я вспоминаю слова нашего местного инструктора, мол, китайцы, конечно, народ очень добродушный, но и их лучше не доставать, а главное — не доводить дело до полиции. Потому что прав будет всегда китаец. И дело легко может дойти до депортации, не посмотрят, что носитель. И вот тогда уже фиг мимо аптеки непринужденно прогуляешься. С ума сойдешь каждый раз аппарировать, да и границы еще никто не отменял, даже для волшебников…

Ужаснувшись открывшимися перспективами, я немедленно извиняюсь, выдавливаю даже что-то вроде «уй пучи» — вроде как так говорят здесь «простите». И не солоно хлебавши ухожу.

Вот уж точно совсем чокнулся. Одиночество — то же виски. Нет, ну правда, вот кого хотел убедить в невозможном? Придумать себе детскую сказочку и слепо поверить в нее? От жизни бежите, мистер Поттер, от жизни… А она, знаете ли — штука несправедливая…

Привычная уже дорога домой кажется одинокой и тоскливой. Особенно бросаются в глаза многочисленные помойки, бьет по нервам рваный свет тусклых фонарей, неприкаянно хлопают не прибитые полу оторванные форточки. Собственный кампус кажется зоной строгого режима, и холод пустой заросшей плесенью квартиры чуть не становится последней каплей. Хочется, в который раз уже, бросить все к чертям и сбежать. Но вот куда? От себя ведь не сбежишь…

Но мимо аптеки я все равно ходить не перестал. На душе становилось теплее даже просто от вида разложенных на старом подносе трав или чьих-то хвостов — не суть. Важно, что к ним иногда из полутьмы помещения может выйти худая угловатая фигура, да, на вид лет ста, но чувствуются в ней скрытая сила и нерастраченная мощь, такая знакомая хищная грация…

Гермиона иногда пишет. Внимательные осторожные письма, как будто боясь задеть какую-нибудь неприятную тему, и от этой её осторожности становится еще хреновее. А в последний раз ее посеревшая от китайской пыли сова вдобавок к письму приносит свежий номер «Пророка».

Не случилось ли чего? Я дрожащими руками разворачиваю газету, взгляд прыгает от напряжения, давно не было уже такого поганого чувства, привкуса желчи во рту, жгучей ухающей бездны под ложечкой. На второй полосе в полразворота: Громкое разоблачение! Министр финансов уличен в связях с… пособничестве в военное время… подкупе… покрытии убийств… Неопровержимые доказательства, чудом сохранившиеся воспоминания и бумаги… тайник неизвестного.

Ладно, это же ничего страшного, да? Не из-за министра же мне переживать? Сколько там еще таких гнид в этом министерстве. Почему-то обремененные властью люди не верят, как правило, не верят в идеалы и правила.

Ещё мелькает подленькая мысль — вот, люди-то в Аврорате делом занимаются, приносят пользу обществу, а ты, Поттер, прожигаешь свою жизнь, прозябаешь в безвестности, сбегаешь от ответственности и реальной жизни… И всё же даже не это — почему-то нехорошо становится на душе, муторно как-то темно, и, чтобы бороться с этой темнотой, я выбираю, конечно, самый идиотский вариант. Я напиваюсь.

Выпивка в Китае отвратная. Еда — еще спорный вопрос, можно сказать — на любителя, а вот выпивка — в смысле крепкая — не приведи бог. Самая отъявленная бормотуха, сваренная в какой-нибудь Лондонской подворотне, и то приличнее. Видимо, и тут срабатывает вечное китайское «потерпите», ну а потом: для чего люди пьют? Чтобы забыться, расслабиться, отдохнуть, в крайнем случае, а для этого всего совершенно не к чему вкусовые качества уникального букета. К тому же о вкусовых качествах тут весьма странные представления. Никогда не забуду, как коллеги вытащили меня в дорогущий традиционный чайный дом и там торжественно поили старейшим в городе чаем, затхлом и пропахшим плесенью пойлом. И заметив, должно быть, странное выражение моего лица, с серьезным видом комментировали: «Чувствуете эту нотку? Он хранился в подвалах тридцать лет. Это очень хороший, очень изысканный чай». О, да, с незабываемой ноткой плесени. Но лучше бы я тогда чаем напился, потому как так хреново мне давно уже не было.

Тьма накрывает с головой, потом подкатывает дурнота, а потом — прямо как есть голый — я выхожу на балкон, благо ночь, добропорядочные китайцы все спят, и только огромная луна задумчиво смотрит сквозь ветки памеловых деревьев. Хотя нет, не только луна. Вон там вдалеке за наглухо заделанным старыми кирпичами проходом болтается какой-то шар. Весело так болтается, задорно и еще светится изнутри. Теплый оранжевый свет. Я здесь с ума сошел, разыскивая эти старые магловские лампочки, дающие такой же домашний желтый свет — сейчас в моде навороченные, долгоиграющие энергосберегающие с холодным белым светом, отчаянно напоминающими мне морг.

Но то, что там болтается в воздухе — точно не лампочка. Потому что так лампочки не летают, даже если очень крепко напьешься, а я и протрезвел немного, кстати, холодный воздух, как-никак. А шар этот все болтается — то весело вверх, то задумчиво вниз, то зависнув где-то между землей и небом. И вдруг — цоп — и как будто кто-то невидимый схватил его и не выпускает. А шару плохо от этого, страшно, страшно, он забился как заяц, и я, плащ какой-то накинув, чтобы соседей не пугать, и распахнутую дверь колченогой табуреткой приперев, лечу на выручку. Потому что какой бы я ни был пьяный, а захлопывать дверь в свое жилье посреди ночи, оставшись при этом снаружи — очень глупо, но и не прийти на помощь я никак не могу. Я же, как там говорил один знакомый, не к ночи будь помянут, «спаситель всего человечества и магического мира в придачу», да? Ну и Гермиона, конечно, не напрасно считает, что у меня синдром спасателя.

Миссия по спасению шара, однако, оказывается труднее, чем я думал. Потому что он застревает в воздухе, и вырвать его из чьих-то невидимых когтистых лап не просто, а палочку я давно уже с собой не ношу, а спьяну забыл даже, где она у меня, так что сражаться приходится кулаками, по магловски. Шар я таки освобождаю; долго потом смотрю на него, пьяно ухмыляясь, и даже не сразу замечаю, что меня зацепило в драке, и по исцарапанной руке даже бежит кровь.

На следующее утро открываю глаза, в том же плаще, заляпанном кровью, на диване, посреди окурков и пустых вино-водочных бутылок. Эх, даже не винных — просто водочных; местная алкогольная продукция не изобилует разнообразием: прозрачное кислое пойло, что-то среднее между водкой и мочой динозавра; и, наверное, это именно от него так ломит голову, что даже глядеть больно. Вот полцарства бы отдал и дом на Гриммо за антипохмельное. Да где ж его тут взять… Нет, вот всё-таки правильно говорят местные про бледнолицых — неблагодарные грязные свиньи.. Так, местные, бледнолицые… А не наведаться ли мне к знакомому аптекарю? И случай как раз о-о-очень подходящий! У меня вон еще и рука чертовски болит, разбухла и стала какого-то тухлого цвета.

И, не успев обдумать последствий, лишь по привычке прихватив ключ от квартиры, я «несусь» в аптеку: три ступеньки вниз с балкона на дорожку, немного погодя две ступеньки вверх, мимо сточной канавы и обрубленного старого платана. Пока иду, представляю себе: а что: зайти вот так к нему в лавочку, сказать: «Сэр, что-то так голова болит. И жить не хочется. Может, найдётся у вас лекарство от...» «От трусости?» — чуть насмешливо скажет он. «Нет, от жизни», — одними губами, почти так же усмехаясь, скажу я, и он, порывшись в своих скрипучих потрескавшихся от времени ящичках, вынет какой-то корешок, отмерит дозу: «Это простая болезнь, ничего особенного. Не вы первый, мистер Поттер...»

Конечно, реальность выглядит далеко не так романтично. Когда я дохожу до аптеки, голова и правда уже раскалывается так, что жить и вправду не хочется, а смелость так вообще испаряется неизвестно куда, потому я только на чистом фамильном своем упрямстве пересекаю порог, и на этом силы иссякают.

Я просто молчу, а он поднимает голову от бумаг на столе, смотрит чуть насмешливо, спокойно. Потом быстро встает, в два шага преодолевая, как мне кажется, огромное пространство, осторожно, но так властно берет под локоть, усаживает на невозможную свою китайскую табуретку, осуждающе слегка качает головой и скрывается в подсобке. В его владениях как всегда полутемно, привычно, так по-родному пахнут травы. Конечно, тут нет глупого махания палочкой, но сам воздух пронизан, кажется, вибрирует от магии. Или это я уже вибрирую от похмелья? Уходить мне оттуда категорически не хочется. Совсем. Никогда. Так бы и поселился бы в той аптеке подопытным моллюском. Но где ж моим мечтам сбываться? Под нос мне суют отвратительного вида и запаха пойло. Энергичный жест, не терпящий возражений взгляд. Пейте уже, Поттер, сколько можно мое время переводить? Запас его не безграничен. Что ж — если это яд — тем лучше, не надо больше мучиться. Я морщась, пью и замечаю кривую ухмылку старика — господи, какая же она знакомая, сколько ярости вызывала так недавно, сколько ненависти, или это не она была? Черт теперь разберет. А потом он недовольно так принюхивается к моей ране, оглядывает ее сурово и снова удаляется.

Выходит, приносит что-то жидкое, вонючее, капает на руку, причмокивая и прицокивая языком, а мне уже все равно — в голове прояснело, мух перед глазами стало меньше и шум в ушах как-то скукожился. И только навалилась усталость, моментальная, глухая, как после сна без сновидений — все, спать, спать, Я с трудом пытаюсь встать, но старик почему-то не пускает, перегораживая дорогу. В руках у него мелькает телефон и цифры на нем — «100». Сто чего? К чему это он? Сто доз? Часов? Сто раз прийти сюда и выпить за его здоровье? Поцеловать сто китайцев? Попрыгать через сто ступеней на одной ноге в день сотого полнолуния от сегодняшнего? Да, Поттер, совсем у вас пьянство последние мозги отшибло. С нескрываемым презрением он кривит губы и машет перед моими глазами бумажником.. А, дошло. Конечно — цена лечения. У нас же за все надо платить. За жизнь, за воздух, за надежду. Ничего в этом мире не бывает бесплатно, даже помощь, сочувствие и внимание. А ты-то размечтался, Поттер. Из последних сил вытащить из кошелька красноватую бумажку, выйти в мокрый, пахнущий чем-то склизким и заплесневелым воздух, и дойти, доползти до дома. Конечно, конечно, профессор. Я готов с вами расплатиться. За все.

И когда я уже выхожу из аптеки, вдогонку мне несется что-то китайское, но такое знакомое, иронично въедливое. Что-то вроде: «Вы даже и пить-то не умеете, Поттер, не то что порядочно умереть…»

Да, это точно. Вот умер бы я тогда в лесу, насколько бы легче все было бы. Никаких забот, ей-богу..

А так вот добредаю до дома, почти не раздеваясь, укладываюсь опять на веранде, не входя в дом. И спать, спать, только спать. Когда просыпаюсь, в мозгу звучит таким знакомым голосом. Неподражаемые интонации: «Кончайте уже пить, Поттер». И до того она родная, эта фраза, ядовитая, жгучая, что и сердиться сил нет, к тому же, на кого сердиться то? На себя? Голос-то вроде как свой, внутренний...

Перед глазами невольно всплывают взлетевшая вверх тонкая бровь, усмешка тонких губ… С ним всегда было по-настоящему. Ненависть — до предела, до темноты в глазах и металлического вкуса во рту, оскорбления открыто, холодный презрительный взгляд черных бездонных глаз.

А ещё он никогда не врал. Просто не любил, на дух не переносил и защищал, спасал бесконечное множество раз, не задумываясь о цене. Вот и жизнь отдал. При этих мыслях вырывается вдруг почти детский сдавленный всхлип. Вот только не начинай опять по новой. Не надо... и сердце бьется сумасшедше от безумной тени надежды — вот если бы это было правдой, если бы можно было его встретить здесь, вот так вот просто случайно..

Пришходится срочно писать Гермионе. Буклю свою я давно Симусу отдал. Он давно на нее заглядывался, а я писать из Китая никому не собирался, ну и вообще, боялся за нее — вдруг климат не подойдет или соседи съедят ненароком.

Гермиона перезванивает немедленно. Глаза огромные — вот хоть и прикидывается, что все прошло, что она — рациональная, умная, со всем справилась, все преодолела, пара сеансов психоанализа, и ты тоже будешь в норме, — но любая мелочь и её срывает с катушек, еще как, и несет безудержно:

— Гарри, что случилось? Ты в порядке? — а взгляд уже блуждает вокруг — ловя детали, в поисках вероятной угрозы..

Да я так, просто хотел спросить, есть ли зелья для усвоения языка, надоело идиотом ходить. Удивленно взлетевшие брови в ответ. Кстати, это еще одна примета — надо будет понаблюдать брови. Ты только сейчас об этом подумал? Почему раньше не спросил?

Дальше следует краткое изложение Большой волшебной Британской энциклопедии — все о зельях при обучении языкам, если коротко, для дебилов — я понял, что мне это не поможет, потому как вроде зелье только облегчает процесс, помогает нащупывать связи и основные законы устройства языка, но я же не для себя искал, да? Просто подтверждаю одну теорию. Жаль, никогда в Хогвартсе не интересовался, как у профессора вообще было с другими языками… С мадам Максим он вроде редко разговаривал, а вот с Каркаровым они иногда перебрасывались фразами на каком-то варварском наречии. Эх, господи, какой же я был непроходимо тупой и нелюбопытный. Правильно вы на меня тогда так ярились, профессор.

Гермиона уже закончила лекцию и смотрит на меня внимательно, в упор. До чего же я не люблю такие ее взгляды.

— Гарри, кто он? Ты кого-то нашел, да?

Хорошо, хоть излишне умная Гермиона начинает по-своему толковать и мое замешательство, и молчание, и опять тараторит:

— Это же очень хорошо, Гарри, жизнь идет, все наладится, непременно наладится. Ты и не говори мне пока ничего, я тебе пришлю зелье, сегодня же с совой пришлю. Все у тебя будет хорошо, родной.

А у самой глаза на мокром месте. Женщины. Как там она объясняла нам с Роном когда-то: у них очень широкий эмоциональный диапазон. Вот сейчас она и рада за меня, и тревожится, не разобью ли свое сердце, и грустит по безвременно ушедшему, о котором теперь уже и помнить-то скоро будет некому, и не хочет, чтобы я почувствовал эту ее грусть. Эх, подруга моя, подруга. Знала бы ты, во что я тут опять вляпался.

Разговор спешно и неловко заканчивается. И я тихо сижу, размышляя. Значит, это всё-таки вы, профессор? Уж вам ли зелья не сварить. Да усовершенствовать его. Да и язык выучить вам, при вашем то уме — плевое дело…

Что же мне-то теперь делать?

Дым летит. Я стою на балконе, зябко ёжась то ли от холода, то ли от разговора с Гермионой. Бело-синие спутанные пряди сигаретного дыма цепляются за плотные, как из картона вырезанные листья на ветках. У нас в Англии таких не бывает. Это мандариновые деревья. На них даже плоды вырастают. В марте, кажется. Холод еще, дождь, голову поднимешь на пасмурное небо, а тут оранжевые шарики, застрявшие в ветвях.

Кстати, теплый желтый шар я и не видел больше с той самой пьяной ночи; может, и примерещился он. Может, мне вообще вся моя жизнь померещилась? Может, я и профессора своего себе просто придумал? У нас же как с ним было — грустная ухмылка: конечно, вот уж точно — фантазёр, выдумщик. «С ним было...» «У нас...» Ага — держи карман шире. Так вот — я же, когда он был жив, ненавидел и оскорблял и начал потихоньку понимать, кто он на самом деле, только когда он умер уже, и вся жизнь моя последующая оказалась как в перемотке кино назад — по крупицам собирались слова, воспоминания, мои, чужие, и я с возрастающим ужасом понимал, что потерял. Глупая ирония судьбы: я со временем и возрастом приближался больше к его пониманию, и в то же время с того черного майского дня все дальше уходил он от меня, всё необратимее была его смерть, потому что если первый год еще жила надежда, что он жив, просто не хочет всех нас видеть, то с каждым последующим она становилась всё призрачнее.

Все, хватит уже соплей. Сейчас вот докурю пятую сигарету, встряхнусь немного и пойду проведаю свою аптеку, вооруженный всеми наставлениями Гермионы. Ага, она мне и зелье обещала прислать. Ну, зелье-то мне точно не поможет, зато теперь я знаю, что, если китайский мой странный знакомец бойко лопочет на местном наречии — это еще ничего не значит.

Выхожу из ворот кампуса, полуржавые створки широко открыты, напротив идет бойкая торговля лапшой. Запах жареного лука смешивается с непередаваемым «ароматом» тофу. С каждым шагом сердце скачет. Вот сейчас — либо пан, либо пропал. Дождь этот еще холодный, будь он неладен. Небо серое, почти на земле лежит, давит. Аптека закрыта. У меня аж ладони потеют. Сквозь мутное стекло двери пытаюсь разглядеть помещение. Вроде все как всегда, как будто хозяин лишь отошел на пару минут. Может, оно и правда так?

Но аптека упорно закрыта и на следующий день. И потом. И все же — помещение вовсе не выглядит так, как если бы его покинули навсегда. Как будто он просто вышел на минуту. Что ж — остается караулить у входа под чарами, хотя это ничего не даёт.

К вечеру одного из самых длинных дней в моей жизни я, поддаваясь какому-то наитию, обхожу дом с аптекой; сзади видна грязная, выщербленная лестница с полуразвалившимися перилами. Ничего особенного, в нашем районе почти у всех домов такие лестницы. И всё же я рискую подняться; мокрые ступени, покрытые мхом, скользят под ногами, а сердце давно уже в горле трепыхается, вот сейчас споткнусь, открою нечаянно рот, и оно выпрыгнет под ноги.

На верхней площадке неестественно полулежит темная фигура. В ужасе ищу пульс, трогаю зачем-то нос, упрямый острый подбородок: жив? Умер? Без сознания? А в ушах стотысячным гулом — ОН, Он, это он…

За то время, что он тут лежал, все ухищрения по изменению внешности пропали; не знаю уж, что это было, я же проверял тогда на чары гламура, еще когда первый раз в аптеку приперся. Может, это оборотное было, не знаю, но теперь это он, он — длинные, черные, спутанные на мокром дожде волосы, высокий лоб, точеные тонкие брови, упрямые жесткие складки у губ, морщинка чуть повыше переносицы. Мне и страшно безумно, и в то же время такое ликование охватывает, разрывается внутри сотней грохочущих салютов.

Наконец вспоминаю элементарные заклинания выявления; мы поднаторели в них за время нашего безумного турне по английской природе с палаткой и хоркруксом на шее. Это простенькое заклинание, вообще-то, много ума не надо, мы его невербально даже без палочки насобачились выполнять, тут же важно было в первые же секунды обнаружить, скорость реакции и вообще, но видимо, я порядком разжирел и обрюзг в мирной жизни, потому что руки дрожат и немеют от страха, и далеко не с первого раза до меня доходит смысл обнаруженного.

Мощное парализующее заклятие широкого действия. То есть — оно направлено не впрямую на человека, а на местность целиком, поражая в ней всех особей определенного возраста, пола и степени магической заряженности.

Он без сознания. Видимо, эта хрень периодически обновлялась, потому что, судя по всему, он уже долго так лежит. Дождь стекает по лицу, очерчивая нос с такой беззащитной вдруг для назойливого взгляда горбинкой. Черт, сколько же он уже лежит так? День, два?

Ты идиот, Поттер — вот все те дни, что ты подходил к закрытой двери, возвращался в тепло дома, пил чай, мучаясь поистине гамлетовским вопросом: идти или не идти…

В общем, все как обычно: выживший мальчик играет в квиддич, прогуливает уроки, шляется в кондитерскую за сладостями, а ненавистный мрачный тип… Ладно, все потом, сейчас же я просто сгребаю его в охапку, всем нутром чувствуя его тепло; тихое дыхание щекочет мне шею…

Конечно, потом он, наверное, меня убьет за такую фамильярность, но это все потом, а сейчас я, кажется, осуществляю давнюю свою мечту — я держу его на руках, такого уязвимого, живого. Черт, куда теперь? Несмотря на худобу, профессор все же не так уж легок. Я прислоняюсь спиной к стене и понимаю, что тут дверь. Не зря же он сюда шёл, скорее всего, это его дом — надавливаю плечом посильнее и вваливаюсь в слабо освещенное помещение. Некогда пока оглядываться; я укладываю его на диван, почему-то стоящий посреди комнаты, снова ощупываю.

Судорожно, не доверяя своим дрожащим рукам и намокшим отчего-то глазам. Деревянный выщербленный пол скрипит под ногами. Попить бы ему. Только на узкой, запыленной и промозглой кухне соображаю, что вообще-то мог бы и воду сотворить, и стакан трансфигурировать. Вот же олух, забыл напрочь, что я волшебник. В дребезжащем, похожем на аптечный шкафчике нахожу стакан. Черт, почему тут такой холод могильный.

Подношу стакан к тонким бледным губам. Дрожат веки, взмах длинных ресниц.

— Поттер?

О да, профессор, кто же еще будет вас доставать? Все как обычно..

Глядя на вышибленную мною дверь, он улыбается криво:

— Сила есть, ума не надо, да? Ключ под ковриком.

А у меня теплеет на душе. Вот уж точно он. Живой и ядовитый, как прежде.

— Что я могу сделать, профессор? Зелья?

Он небрежно машет рукой в сторону шкафа в углу.

— Там, на верхней полке, синий флакон.

В голове шум, мелькают перед глазами пятна, блики. А в ушах как колокол звенит: жив, жив!

Через секунду я опять около дивана, профессор за это время уже ухитряется почти сесть. Протягиваю ему флакон, он едва заметно морщится. То ли от боли, то ли от «радости» общения со своей персональной занозой… А я смотрю и не могу оторваться, хотя бы еще секунду, пока он занят, пока не видит. Брови взлетают вверх, взгляд черный, огненный, пробирает до печенок — черта с два он не видит. Когда он глядит так — с вызовом и издевкой, насмешливо и изучающе — я всегда теряю дар речи. Раньше от ненависти, теперь вот… Господи, что же я за идиот-то такой. Соберись уже, тут вообще-то дело серьезное, твоего профессора в очередной раз чуть не угрохали.

— Что это было?

Он отвечает, слегка пожав плечами:

— Не знали точно, где я, просто обездвиживали все, попадающее под мои характеристики. Вам повезло, что вы другого веса, — и ухмыляется, устремляя на меня прямой, пронзительный острый взгляд:

— Опять вы под ногами путаетесь, Поттер. Как всегда.

Я улыбаюсь безумно, сумасшедше. Про себя: «Да, конечно, никуда ж от меня не деться», а вслух:

— Как давно вы тут лежали, профессор?

А он спокойно так:

— Да пару дней уже. Заклинание обновляли, чтобы наверняка. Наверное, и местность прочесывали, но радиус действия уж очень большой. Меня трудно было вычислить, я же палочкой не пользуюсь.

«Я помню, помню: здесь не будет глупого размахивания и заклинаний».

Он снова ухмыляется, как будто прочитав мои мысли, добавляет:

— А что вы тут делаете, Поттер? Соскучились по приключениям? Все ищете подвигов на свою… голову?

Я почти выпаливаю вслух, еле поймав чуть не вырвавшиеся слова: «Я вас искал, профессор. Это мне без вас жизнь не мила», все же успеваю поменять неловкое признание на более нейтральное:

— А кто вас ищет то?

Он безразлично пожимает плечами.

— Да мало ли желающих, — и добавляет с ироничной улыбкой: — Что ж думаете, я совсем никому не нужен? — и опять смотрит на меня черными своими глазами в упор, с вызовом, провоцируя.

Полутемное помещение. Слабый свет сквозь пыльное окно. Какой-то хлам лежит на балконе и на маленькой площадке у самой двери. На первый взгляд — типичное китайское жилье.

— Как же вы тут жили, профессор?

Он все ухмыляется:

— Что, не можете себе представить? У вас всегда были сложности с воображением.

Всё-таки тут жуткий холод. У него вон губы синие почти. И пальцы, наверное, холодные. Я в ужасе смотрю, как, посерев, он тихо сползает обратно на подушки. Ну, волшебник я или кто? Взмахом палочки навожу чары тепла. С непривычки она слегка покалывает пальцы и почему-то чужеродно лежит в руке. На кухне что-то мелодично позвякивает. Когда его окутывает теплый воздух, видно, как он расслабляется немного, лицо как-то мягчеет, что ли. Он открывает глаза, смотрит на меня и вновь не может сдержать усмешки. Да, промокший, взъерошенный Поттер посреди китайского жилища — то еще должно быть зрелище. Заметив палочку у меня в руке, он чуть морщится и вдруг говорит:

— Раз уж вы здесь, можете сбегать мне за сигаретами? В ближайшей лавочке нет, вам надо дойти до угла улицы, желтая такая пачка с золотой звездой.

Конечно! Для вас — что угодно, сер! Хоть звезду, хоть луну с неба! Я тут же срываюсь и бегу, а губы сами расплываются в улыбке. Не прогнал, значит, не выставил, вон, даже поручение дал, а это ж значит, что он… Что мы… Что я теперь…

И тут меня накрывает. Тонкая скорлупа улитки оглушительно ломается под ногой — помню, в детстве, в дождливые дни, выходя в сад, я все боялся наступить на этих улиток. Огромные, неспешные, красивые, они мне казались пришельцами с далеких планет, присевшими перевести дух на нашей садовой тропинке. Однажды меня послали за мороженым, и я летел по мокрой дорожке и забыл, забыл посмотреть под ноги: раздался оглушительный хруст, и на тропинке оказалось месиво из тонкой защитной скорлупы и раздавленной плоти.

Совершенно отчетливо я прямо вижу вновь этот момент: вот рука моя поднимается и взмахивает в нужном движении, а с кухни доносится мелодичный звон.

«Я же не пользуюсь палочкой», — говорит мой профессор. Магический фон. На самом деле иногда уже не важно, чья палочка фонит, может быть любая. Там сработала сигнализация, я собственноручно только что сдал его с потрохами.

С палочкой местоположение можно определить с точностью до метра…

И конечно, он не мог этого не заметить, потому и послал меня подальше специально, чтобы как всегда защитить, спасти. Кажется, есть в моей жизни что-то неизменное, я всегда подставляю тех, кого люблю.

Наплевав на все статусы и осторожность, аппарирую прямо к его жилью. Но, конечно же, уже поздно. Дверь не заперта, сквозняк чуть приоткрывает ее. В квартире меня встречают тишина и пустота. Как будто примерещился он мне.

В ушах шум, перед глазами темно, надо собраться, Гермиона может придумать что-нибудь, наверняка что-то можно сделать; это я один, тупой ублюдок, с этим точно не справлюсь, но вместе мы, как в былые времена… Взмахиваю треклятой палочкой, чтобы послать Патронуса с сообщением, и мне навстречу вырывается слабый дымок. Даже тень от дымка. Кажется, сегодня я потерял все. И теперь уж точно по своей вине…

А телефон дома. Я не брал его с собой на свои караулы под дверью аптеки, конспиратор хренов, боялся что он в самый неожиданный момент зазвонит. Мотнув головой, аппарирую прямо в квартиру; странно, меня даже не расщепило по дороге. И тут же слышу, как кто-то скребется под дверью, сначала тихо, потом увереннее и увереннее. Чёрт, как не вовремя, неужели уже за мной пришли — нарушение Статута о Секретности, колдовство в магловском районе… В груди поднимается черная злость — сейчас я вас, братцы, всех по стенке размажу. И плевать мне на ваши запреты. Покрепче перехватив палочку, я распахиваю проржавевшую пыльную дверь. Меня встречают мокрый воздух, взвесь дождя и перепуганная насмерть Гермиона.

— Гарри, Гарри, ты чего? Что случилось? Ты ранен?

Подруга проводит пальцами по моему плечу, они сразу у нее становятся красными — кажется, всё-таки расщепило. Я чувствую, как становятся ватными ноги, где-то в спине и низу живота поселяется шипастое чудовище, и я падаю в спасительную глухую тьму.

К сожалению, я не могу остаться в ней насовсем. Еще даже не раскрыв глаза, только слыша осторожные позвякивания, лёгкие женские шаги, спрашиваю в пустоту — какой у меня, оказывается, тусклый, охрипший голос:

— Как ты здесь оказалась?

— Ну, я звонила несколько раз, хотела узнать, подошло ли зелье; ты не отвечал, я испугалась. Что это было?

Эх, подруга. Лучше бы я вовсе на свет не рождался. Что ж это было? Очередные подвиги бесславного ублюдка.

Пытаясь сохранить притворно беспечный тон, хотя бы видимость спокойствия при дрожащем голосе, я рассказываю ей все.

Карие глаза широко распахиваются, темнеют и как-то стынут под конец рассказа.

На какое-то время повисает тишина. Я полулежу на диване все на той же веранде: Гермиона так перепугалась, когда я рухнул, что не решилась тащить меня дальше. Боевая моя подруга, как-то обессилев, сидит на колченогой табуретке, которую в один особо дождливый день я подобрал на ближайшей китайской помойке. Ещё и в желтый цвет покрасил, придурок.

Молчание затягивает, как в воронку, и по-женски чуткая к таким вещам подруга вдруг решительно встряхивает головой, всё та же невозможная шевелюра так знакомо падает ей на плечи.

— Хватит рассиживаться. Тебе лучше уже? Нам надо сходить туда, должны же быть какие-нибудь зацепки.

Я, покачиваясь, встаю, беру ее крепко за руку, и мы аппарируем прямо к входу в его жильё. Она даже уже не возражает, что мы нарушаем чёрт знает сколько правил прямо посреди бела дня в семимиллионном городе. На такие мелочи ей, кажется, теперь глубоко плевать.

В квартире так же пусто. Я только сейчас понимаю, что еще надеялся на что-то. Пока очевидная пустота не заглянула мне в глаза, в душе еще хранились капли тепла. Тихое дыхание, щекочущее шею, тяжесть бесценного груза в руках… Вместе используем выявляющее заклинание. Хорошо, что она здесь, я бы не смог один. Я вообще уже ничего не могу, руки дрожат. Я же в этот раз сам его погубил, сам… В общем, лучше бы не выявляли. Хрип, какие-то выкрики, удары. Заклятия. Черт. Он же совсем слабый был, он не мог даже защищаться. Я его на блюдечке им подал. Опять не защитил, не помог. Мучительно медленно перед глазами проплывает сцена из министерства: крестный, как-то странно взмахнув руками и все еще улыбаясь, беззвучно падает за Арку.

Смахиваю слезы, в изнеможении опираюсь на стену, и что-то меняется: рядом слышится насмешливый голос:

— Нечего самоедствовать, Поттер. Это все равно бы случилось. Рано или поздно. Не здесь, так в другом месте. Вам тут с мисс Грейнджер надо будет закончить некоторые мои дела. Она уже знакома с кодом, она разберет. Ваша задача сейчас помочь ей, мистер Поттер, поддержать и защитить.

Я оборачиваюсь к ней — черт, он прав — поддержать прежде всего; она тихо сползает на пол — в глазах боль и испуг. Я подхватываю ее под локоть и с удивлением озираюсь вокруг — комната совсем другая. Вот оно что. Все было скрыто чарами и завязано на мне — мы потом с Гермионой пробовали: помещение открывалось только мне, ни на кого больше не реагировало и никаким другим чарам не поддавалось.

Я все думал: он же с самого начала так сделал, еще когда я как дурак в аптеку к нему ввалился — как он сказал, в лавочку — или уже тогда, в последние минуты, перед приходом этих, тратя последние капли сил? Черт, как всегда. Неразумная неблагодарная ты тварь, Поттер…

Гермиона сидит на полу, сжавшись в маленький комочек, колени у самого подбородка. Кажется, теперь моя очередь задавать вопросы:

— Так ты знала, что он жив?

Она только мотает головой и глухо стонет.

— Тогда о каком коде он говорит?

Она, судорожно хватает воздух, как утопающая:

— Записи. Ты мне принес его записи, там часть зашифрована; то, что касается новых исследований, не запатентованных зелий.

Разговор, кажется, вернул ее к жизни. Во взгляде появляется жесткость. Она решительно поднимается на ноги.

— Это должно быть где-то здесь, он, видимо, над этим работал последнее время.

Полуобернувшись ко мне, моя азартная подруга уже грезит о будущих свершениях, глаза горят:

— О, Гарри, это просто революция в науке, это удивительное зелье; если у него получилось — это перевернет все.

Да, кажется, с поддержкой у меня получилось. Она ожила, переключилась на исследования. Сколько ж она корпела над его бумагами? Теперь у нее есть цель.

Конечно, в этом настоящем помещении есть лаборатория, там стоит и докипает на медленном огне новейшее чудо-зелье.

— Понимаешь, он поэтому не мог уйти; это очень капризный, многоступенчатый рецепт, исходник варится несколько лет, при этом его нельзя погружать в стазис, нельзя перемещать, нельзя убирать с огня.

— Ну кто бы сомневался, что профессор возьмется за такую хрень.

Она, быстро оглядывая лабораторию, приближаясь к котлам на огне, задумчиво вглядывается в бурлящую массу:

— Знаешь, в каком-то смысле я его понимаю, я бы тоже попробовала рискнуть. Тут всего несколько дней осталось. Нам придётся подождать.

Эти несколько дней, что мы живем в его доме, становятся самыми, пожалуй, безумными днями моей жизни. Вечерами мы сидим на полу в гостиной, больше смахивающей на библиотеку — все стены от пола до потолка уставлены шкафами с книгами. Гермиона не рискует снова пользоваться портключом. Он сохранился у нее еще со времен работы в министерстве. Кингсли оформил ей на всякий случай. Многоразовый, в любую точку по желанию. И все же если будешь часто пересекать границы — могут возникнуть сложности; кому понравится, что иностранные граждане шастают туда-сюда, как к себе домой. Поэтому Гермиона звонит Рону и — о, это надо видеть, как мой рыжий друг, из любви к жене готовый сразиться с драконом и, о ужас, пользоваться столь странной техникой — орет в трубку и пытается пройти сквозь экран. Нет, он, конечно, все понимает, но каждый раз пытается попробовать — вдруг в этот раз-таки сработает?

И всё же, на что только не пойдешь ради красавицы жены. Рон когда на нее смотрит — аж светится весь, и взгляд становится умнее. На меня же он зыркает крайне неодобрительно:

— И черт тебя дёрнул опять ввязаться. Пора бы уже заканчивать с этим, Гарри. И вот вообще, скажи ты мне, бога ради, на фига ты вообще этого профессора нашёл? Ну копался он себе тихо в лаборатории, ну, умер бы себе на лестнице, все равно это легкая смерть. На фига ты опять вмешался? И главное-то, ради кого, спрашивается? Вечно ты себе приключений находишь...

Тем не менее мой ворчливый друг направляет запрос о пропаже в министерство, оформляет все заявления, протоколы и бумаги. Меня находит встрепанная рысь Кингсли, и я чувствую себя полным идиотом, пытаясь объяснить призрачному Патронусу подробности произошедшего. Все решают, что мне лучше пока остаться здесь с Гермионой, охранять, выяснять.

Повсюду натыкаюсь на его запах. Как могут вещи так внятно хранить отпечаток хозяина! Неуловимый, но такой узнаваемый.

Абсолютный, даже какой-то педантичный порядок в лаборатории, одна ему известная классификация в библиотеке, ясная четкость документов на столе. Меня съедает ощущение безвременья, я — застрявшая в смоле муха. Или в Китае так везде? Чёрт, я, кажется, забыл предупредить на работе, что больше не приду. Ладно, переживут. Утро начинается с кофе, у профессора какие-то фантастические запасы; наверное, ароматный черный, почти смолистый порошок и хрусткие зерна присылали в счет уплаты за зелья, потому что я сколько ни жил в Китае, никакого кофе вообще найти не мог.

Гермиона не пускает меня в лабораторию, ну как же — проект века — не дай бог, я вмешаюсь в магический фон. Я не сопротивляюсь. Если он так рисковал ради этого чёртова зелья, значит, было очень-очень нужно. Так что целыми днями я раскладываю его бумаги в кабинете, стараясь следовать данной мне нашей всезнайкой системе, но часто просто выпадаю в прострацию, зависаю над острым, уверенным, летящим почерком, покрывшим многочисленные страницы. Крупные буквы, наклон вправо, кажется, показывают, что «перед нами личность эмоционально взрывная. Заостренный почерк может свидетельствовать о том, что писавший — смелый и осмотрительный человек, надеющийся только на себя, а так же быть свидетельством гордого и независимого характера, такие люди не любят лишних знакомств и стараются их избегать. Интеллект и наблюдательность сочетаются с агрессивностью и хитростью» — всплывают перед глазами фразы из какого-то магловского учебника. Я тут в Китае чего только от скуки не читал. Какого черта мне опять предстоит превращаться в египтолога, разбирающего записи и знаки давно ушедших племен? Я живого его хочу видеть, осязать, обонять, наблюдать за ним, черт, просто смотреть, как он дышит. Тех пяти-десяти минут, перепавших мне совсем недавно, явно недостаточно.

«Буквы с большим размахом. Такой почерк характеризует человека гордого, стремящегося к самоутверждению, желающего всегда быть в любом деле на первых ролях. Это совсем не мешает им обладать таким любящим, добрым сердцем, а потому их нередко считают странными...»

А вечерами на меня накатывает, и в ушах звучат слова Рона — это все равно была бы легкая смерть… В общем, мой бесхитростный друг как всегда прав. Учитывая, кто и по каким причинам мог бы его разыскивать.

Рон говорит: всё приняли к сведению, начали поиски, задействованы силы Аврората. В конце концов, это угроза всем британским волшебникам: нельзя так вот брать и выкрадывать англичанина, пусть даже и бывшего преступника.

А я даже не знаю, жив ли он сейчас. Сосущее стылое чувство в груди, и, кажется, совершенно невозможно дышать, будто сквозь паутину продираешься и падаешь, и никак не можешь упасть. Я теперь не могу спать. Сижу в библиотеке-гостиной; спальню с неширокой и по-спартански жесткой кроватью отдал Гермионе, у нее работы много, ей надо отсыпаться, сам сплю на кушетке, Гермиона велела на всякий случай совсем тут не колдовать, нам надо доварить зелья во что бы то ни стало. Он, кажется, жизнь на это положил.

Так вот, на кушетке я почти и не сплю. Большую часть ночи сижу на подоконнике, смотрю в окно, выходящее на маленький засаленный переулочек, где лучи солнца бывают лишь ранним утром, сижу и думаю — почему он мне ничего не сказал? Что он вообще обо мне думал, когда я приперся к нему в аптеку в первый раз? Что почувствовал тогда? Раздражение, досаду, злость? Во второй раз, с жутким похмельем — как же я был наверняка глубоко противен ему. Доставучий, бесполезный. И, тем не менее, почему-то квартиру он зачаровал под меня. Надеялся, что я не уйду? Хотел, чтобы я помог? Или просто, раз уж я болтался где-то рядом, решил, что это будет наверняка?

Черт возьми, лучший и, кажется, единственный шпион двух войн. Какого черта он так подставился? Ради какого-то поганого зелья опять поставил на кон свою жизнь.

«Как будто в первый раз», — с усмешкой шепчет мне скрипучий внутренний голос.

Только, кажется, в это раз он делал это для себя, мой азартный профессор. Должна же у него была быть свобода? Хотя бы для того, чтобы опять рискнуть своей жизнью...

Дела закончены, основа доварена, остальные эксперименты в точности с указаниями профессора, найденными нами в его бумагах, можно уже проводить и в Англии.

— Скажи честно, это того стоило? — спрашиваю я, глядя подруге в глаза.

— Да, тихо говорит она, поджав в тонкую линию губы, — да…

И почему у меня такое чувство, что она от меня что-то скрывает? Какая-то дополнительная пачка бумаг, какие-то еще шифрованные записи. Но я замечаю это краем глаза, как сквозь густой туман. Я каждый день по три раза звоню Рону, он уже освоил магловский телефон как профи, интенсивный курс за несколько дней. Новостей нет, мне даже не надо слушать ответ, я вижу это в первые секунды по глазам. Мой друг никогда не умел врать. Потом они долго говорят о чем-то с Гермионой, я стараюсь не мешать, сразу ухожу, чтобы опять застрять в липкой паутине безвременья на окне в библиотеке.

— Гарри, спасибо, ты потрясающе научил Рона обращаться с телефоном, надо было мне к тебе раньше обратиться за помощью.

Мы готовы к отъезду. Гермиона командует:

— Упаковываем всё; не думаю, что безопасно что-то здесь оставлять, — говорит она, — ему однозначно может что-то из этого понадобится…

И потому мы упаковываем методично и постепенно одну мелочь за другой из лаборатории, библиотеки, кухни, спальни; не говоря, даже стараясь не думать о том, что хозяин этих вещей, может быть, уже больше никогда ими не воспользуется…

Англия встречает нас непривычной духотой и нехарактерной для апреля жарой.

— Я положу пока это у тебя, хорошо?

Не вопрос, подруга. Всё что угодно.

Теперь, кажется, настала моя очередь действовать. Министерство, знакомые коридоры, скучные лица, в сотый раз заполняю какие-то запросы, бумаги, документы, даю свидетельские показания, а в ответ мне — лишь новые и новые анкеты, бесконечные бюрократические проволочки и требования. Как будто безвременье Китая добралось и сюда.

Каждое утро — проснулся, глотнул чего-то, не разбирая и не всматриваясь, что там мой Кричер принес, и вперед, в Министерство. А там те же коридоры, те же лица. Ну, послушайте меня ж хоть кто-нибудь — я готов на все. Кем хотите буду, только вытащите его.

Но у них закончился очередной рабочий день. Оставьте заявление, напишите свидетельство, подойдите завтра к главному инспектору. А сегодня меня ждет очередной бесконечный вечер и проклятая бессонная ночь. Гнетет больше всего то, что я даже не знаю, жив ли он.

Стою у выхода из Министерства. Бездумно смотрю на мерзко безоблачное небо. Куда бы мне деться? К Гермионе совестно уже идти. Она все плачет. Рон смотрит осуждающе — да, это я во всем виноват, ты, дружище, даже не подозреваешь, насколько.

— Ты расстраиваешь ее.

Да, думаю, мне лучше не ходить туда пока. Все равно ничего не изменить. Конечно, в моем присутствии Гермиона старается бодрится, но от этого еще хреновее.

Неожиданно меня озаряет гениальная идея. Плевать, что уже поздно. Мне можно, я больной на голову бывший герой. Аппарирую прямо к воротам Хогвартса. Как же я раньше не догадался смотаться — узнать, можно ли выяснить, жив ли директор, собственно, все еще действующий. При этих словах Макгонагалл кривится, но честно говорит: «Не знаю», — помолчав немного, добавляет: «Спроси у бывших директоров, они могут что-то знать, наверное».

Портреты удивленно пожимают плечами.

«Видите ли, молодой человек, такого раньше не случалось, чтобы действующий директор пропадал так надолго, да еще неизвестно где... Никто не может гарантировать, будет ли работать магия замка…»

Дамблдор добавляет сочувственно: «Надо бы уже отпустить. Ты же сам понимаешь, мой мальчик, в некоторых ситуациях ничего не сделать…»

Не успев договорить, портрет начинает тихо тлеть по бокам, а я убегаю от греха подальше. Без всяких слов. И, кажется, уже без эмоций. На повороте крутой лестницы меня догоняет Финеас Блэк: «Какого черта я должен гоняться за вами, молодой человек? Если хотите узнать что-то о судьбе директора — свяжитесь с его эльфом».

Точно, тот самый Брулли-Друлли, на Берримора похожий. И он уже ждет меня у подножия лестницы, поджатые губы, независимый вид — так похож на хозяина, сердце отдается стоном в груди. Я к нему: «Что ты можешь с делать?» Он, ухмыляясь жестко, спрашивает:

— А что ты готов отдать?

Я, как во сне вспоминая ту ночь: Снейп на коленях на холме, Дамблдор нависает над ним — сама оскорбленная невинность

— Что вы за это мне дадите?

Он — я — одними губами, в отчаянии:

— Все что угодно.

Домовик кивает головой.

— Мне нужна будет часть вашей души. Я запру ее здесь в подвалах, навсегда. Расщепить душу — почти как создать хоркрукс. Это не убийство другого существа, но убийство души, в каком-то смысле тоже темная магия. Надеюсь, вы понимаете. Благодаря этой жертве я смогу сделать артефакт, который даст вам возможность всегда чувствовать, что с ним, и который сообщит, если он умер.

Сердце замирает, ухает где-то уже в горле, одно неосторожное движение — и уже нечего будет убивать, никакой души не останется.

— Но сейчас-то он жив?

Домовик отвечает:

— Я не знаю, это станет понятным, только когда будет готов артефакт.

Эльф смотрит на меня пристально, не мигая.

— Таким образом, если он уже умер, вы напрасно погубите свою душу; артефакт ничем не может помочь, он просто дает информацию. Никаких гарантий нет, что он всё ещё жив.

Я, одними губами, силясь издать хоть какой-то звук, срываясь в пропасть от одной только мысли о непоправимом, шепчу:

— Согласен, делай прямо сейчас.

— Не хотите подумать? Все же душа. Ваш предыдущий директор спасал даже Драко — это всё же серьезное испытание, большой урон.

— Тут не о чем думать. Мне важно знать. Это важнее.

Он — ухмыляется, почти совсем как хозяин, одними губами, а в глазах тьма. Вот почему меня Найджелус в уголке поймал. У них тут заговор темных магов. В Хогвартсе всегда были темные маги. Хотя это уже совершенно не важно, мне важно знать, жив ли он.

— Принесите тогда вещь, — и когда я смотрю на него с недоумением, домовик нехотя поясняет: — Его вещь, которую он вам оставил.

Я говорю в ужасе:

— Нет у меня ничего, не оставлял он мне ничего никогда.

Тогда домовик смотрит на меня внимательно, и я вдруг понимаю — вижу прямо — сундук.

— Сейчас, сейчас.

Кричер приносит. Смотрит на другого домовика неодобрительно и сердито. Бедный ты мой, не везет же тебе с хозяевами.

Снейповский домовик уводит меня в кладовку, сажает рядом с сундуком, а потом начинает что-то бормотать, иногда поводя пальцами в воздухе. Я почти теряю сознание; вот оно как — терять часть души. Хотя мне теперь уже все равно. Тем более, что я все равно что убийца. Я сам отдал его, я сам…

В руках у меня оказывается маленький кулон — слеза из дерева. Я сжимаю его и чувствую далекое, еле заметное тепло. Усталость. Боль, жажду.

Домовик смотрит на меня в нетерпении:

— Ну что вы слышите?

— Тепло. Ему больно. Он жив.

Домовик выпихивает меня из каморки прямо в объятия Кричера.

— Дальше вы сами давайте действуйте.

Я плохо помню, как мы с Кричером добирались до дома, смутно представляю, как он меня укладывал, укутывал, что-то охал и причитал. Следующее воспоминание — я лежу почему-то у Гермионы на коленях, а она обнимает меня, укачивает.

«Все будет хорошо, — тихо шепчет она, одними губами, как заклинание, — все будет хорошо». От нее привычно пахнет чем-то женским — цветочная пыльца, карамель, мед. Глаза моей подруги сухие, в них нет тепла, только отражается пустое пламя камина.

Я плачу тихо. Этот старый идиот Кричер ещё и Гермиону сюда притащил. Хватит уже вмешивать её в мои передряги. Хриплю ей в ответ:

— Тебе нельзя обнимать меня, наверное. Я теперь как Волдеморт. Душа расщеплена. Ты не трогай меня лучше, не надо со мной возиться. Уходи.

Она, заметив, что я уже пришел в себя, перестает раскачиваться, смотрит на меня, сосредоточив взгляд:

— Что ты несешь, Гарри? Какой Волдеморт? Какая душа?

Её рука — холодная, сухая — у меня на лбу. Приятно. Я собираюсь с последними силами, ну как же ей всё объяснить-то?

— Домовик этот твой. Обряд. Темная магия.

Гермиона внимательно всматривается в меня, а потом начинает хохотать. Безудержно, без остановки. Истерика. Всё ж таки, и она не железная.

Едва поборов смех, она все же спрашивает:

— Брулли?

Я обречённо киваю головой. Вот теперь, кажется, смех добирается и до её глаз, они даже немного теплеют. Гермиона опять прыскает, но, видя моё возмущение, как-то справляется с собой и поясняет:

— О да, он мастак. Он это очень любит. Мы еще учились, тогда, наверное, второй курс был, нет, третий; мы с Джинни на кухню пришли, а он там один, и мы ему: «А можно нам чего-нибудь сладкого?», а он нам: «Что дадите взамен?» Грозно так спрашивает. Мы сошлись на стакане крови с каждой. Он сказал — ночью придет, во сне, чтобы не заметил никто из чужих. Ему, мол, вампира знакомого кормить надо. Мы чуть со страху не померли. Сидели, дрожали, не могли в спальню отправиться, даже решили в гостиной спать. Хорошо, Перси докопался, что происходит. Он же приставучий такой. Мы ему и выложили всё. Он сказал: «Поделом вам, дурочки, нечего по вечерам на кухню шастать. Для фигуры вредно».

Этот Брулли — он всегда такой. Это у него шутки. Злая ирония называется. Он на самом деле безобиднейшее существо. Но попугать любит. Ты его не слушай больше.

Теплая рука Гермионы ложатся мне на плечо. Потом, задумчиво водя пальцем по моему кулону, она добавляет:

— С другой стороны, он проверял тебя. Эта древняя магия. Нужно знать степень привязанности, чем ты готов пожертвовать — похоже, ты подходишь, ты же чувствуешь?»

Я растерянно, пытаясь поймать ее взгляд:

— А ты что, нет?

Она, горько ухмыляясь, только пожимает плечами мне в ответ:

— Я даже не вижу его, этот твой кулон. Только вот нащупать могу. Тебе этот человек очень нужен, поэтому ты можешь поддерживать связь. Канал открыть. Понимаешь?

Я мотаю головой. Видимо, я слишком много теории в школе пропустил. И в жизни тоже.

Она опять гладит, перебирает мои волосы.

— Ну, ладно, ничего, это не важно. Это все мелочи. Главное, ты чувствуешь. Чувствуешь ведь, да? Я, почти засыпая уже, хватаюсь за мысль:

— Так, значит, я не расщепил душу? Я не как этот урод красноглазый?

Она, улыбаясь, правда, опять почти только одними губами, обнимает меня, укачивая.

— Нет, конечно, нет, дурачок. Все хорошо, все будет хорошо, спи уже.

Теперь, скитаясь по министерским коридорам, я не расстаюсь с кулоном, крепко зажав его в кулаке. Слабое это тепло придает мне силы. И увеличивает мое отчаянье. Он еще жив, а я, похоже, ничего не могу сделать. После очередного безуспешного приема у очередного чиновника, после повторяющихся уже как дурной сон заверений: «Мы делаем все возможное», я натыкаюсь на Рона.

— Пошли в буфет, я угощаю, — приглашает он.

Долго держит в руках чуть запотевший мутный стакан с коричневатой жижей, именуемой тут кофе.

— Ты пойми, тут такое дело, приятель — не будут они его искать, понимаешь? У многих есть пострадавшие в той битве. У кого-то дети учились, когда он директором был. Это личное. Они не могут это преодолеть, ты пойми. Не все такие всепрощающие, как ты… — он долго и пристально смотрит на меня, как будто что-то взвешивая про себя, а потом, вздохнув, как перед прыжком в пропасть, добавляет: — А если и вытащат — думаешь, у них к нему претензий нет? Мне Гермиона рассказывала о твоих чувствах; я не понимаю, конечно, и не разделяю точно, но ведь если его пришьют, а пришьют как пить дать, тебе же хреново будет очень, а ты ж мой друг.

И Рон сосредотачивается на разглядывании стола, выискивая в мутных разводах на потрепанной поверхности ответы на вопросы по устройству мироздания.

Я понимаю, как ему трудно сейчас. Он вообще не мастак говорить, а все дипломатические хитросплетения для него хуже зубной боли, и, похоже, он и сам сейчас не знает, как ему ко мне относиться, но все же старая дружба — превыше всего. Как там — один за всех, и все за одного? Ладно, приятель. В общем-то, я и сам уже понял. Я только не знаю, что мне теперь делать. Правда, не знаю. Крепче сжимаю кулон в руке, он еще теплый. Чуть-чуть, самую малость. Самую малость еще жив. Я не могу сейчас сдаться.

Слова кончились давно, и я просто киваю головой, а мой друг поднимает глаза от стола, смотрит на меня в упор, чуть робко и немного нахально, как будто хочет сказать мне что-то еще.

После очередной бессонной ночи и пары пачек сигарет — к выпивке я теперь ни-ни — мне в голову приходит гениальная идея: обратиться к китайцам. Наверняка они хоть что-то знали о моем профессоре, варил же он там зелья, спасал каких-то аборигенов. И вообще, это у них на территории произошло, вмешательство во внутренние дела страны, необузданные террористы, беспрепятственно пересекающие границы. Все дела. А еще я решаю сохранить очередную мою безумную задумку в тайне от друзей. Нечего их вмешивать. Им и без моих больных фантазий забот хватает. В конце концов — я сам заварил эту кашу, мне и расхлебывать…

В тот же день заказываю себе официальную визу в китайский магический анклав. Приземистый, ничем не выдающийся посол, больше похожий на кочан капусты, безразлично спрашивает меня, чуть пожевывая губами:

— Цель посещения?

Я, не моргнув глазом выдаю:

— Налаживать магические связи. Я — известный представитель магического мира Британии, благодаря участию во второй магической войне имею вес в нашем магическом обществе. Хотел бы наладить контакты и связи между нашими странами для плодотворного взаимодействия.

«Ну и загнул, — слышу в затылке чей-то голос. — Надеюсь, ты понимаешь, что то, что ты сейчас несешь — полный бред? Хреновый из тебя маскировщик, даже не магический»

Хреновый, конечно. Честно говоря, я уже не знаю, как продолжить витиеватые, официально застегнутые фразы, но, к счастью, чиновник кажется удовлетворенным, сказанного мной вполне хватило для заполнения нужных граф в документе, и я получаю вожделенный портключ. Одноразовый, в один конец. Все ж таки китайцы плевать хотели на наши магические войны и их героев.

И вот я сижу у окна в гостинице с лошадью. Кажется, сотню лет назад, еще в доснейповскую эпоху, когда я просто тихо работал учителем и ждал, когда закончится моя жизнь, мне рекомендовал ее один китайский коллега.

Дело в том, что сеть этих гостиниц только сравнительно недавно получила разрешение на поселение иностранцев: в Китае с этим все строго, иностранец там — практически не человек, а особого вида животное, потому для него особые отделения в банках, особые гостиницы и особые, совершенно не человеческие правила. Так вот, гостиница с лошадью — это у них такая вывеска большая — силуэты черной и красной лошади, летящих вскачь куда глаза глядят по бескрайним просторам могучей и великой поднебесной родины. Ввиду новизны разрешения иностранцев в этих гостиницах до сих пор мало, что не может не радовать, потому что мне сейчас совершенно не хочется натыкаться на соотечественников. На завтра я записан в спецотдел министерства, а сегодня вот сижу у окна, кемарю. Боюсь я спать последнее время, мне все время ужасы снятся, самый мерзкий из которых мне снится во всех деталях: тошнотворно подробно мое обычное пробуждение, холодный душ, горячий чай; часы тикают на столе, потом я понимаю, что не надевал еще свой кулон, долго не могу его найти, а когда нахожу — он абсолютно холодный. Жизни больше нет. И я опять же офигительно достоверно чувствую, как рвется тонкая ниточка, на которой я до сих пор еще вишу.

Лучше уж вовсе не спать. Но когда не спишь, долгим китайским вечером и бесконечно одинокой равнодушной ночью начинают глодать бесполезные сожаления. Ну вот что мне стоило тогда, козлу, просто плед ему принести? Палочкой размахался, ублюдок! Сидел бы он сейчас напротив меня, может, ругал бы меня на чём свет стоит, а может, просто подсмеивался бы… В конце концов, я ведь просто мог перенести его сразу к себе домой. Я же в двух шагах практически от него жил. Если бы… Жизнь такая уж штука — что-то делаешь не подумав, впопыхах, наскоро, начерно, а потом оказывается, что это и было всё, никаких репетиций, никаких вторых шансов, выходов на бис. Жизнь уже прошла, и сделанного не вернешь. Это жёстко и несправедливо, но не эту ли правду он вдалбливал мне на неудавшихся занятиях по окклюменции? А я, как всегда, не усвоил урока.

На следующее утро я буквально натыкаюсь взглядом на холодных каменных львов, сторожащих вход в китайское министерство. Они — квинтэссенция идеи государственности и той непреодолимой пропасти, отделяющей человека на государственной службе от частного просителя. Они вечны и невозмутимы, а человек смертен и ничтожен. Правда, сила, право и всяческие привилегии всегда на стороне каменных львов.

Меня неустанно поражает степень неуютности официальных государственных мест в Китае. Из них настолько старательно и дотошно изгнано все человеческое, что, кажется, если тебя запрут здесь на пару дней, ты умрешь от одного вида этой гнетущей обезличенности. Никаких дементоров не надо. Причем нельзя сказать, что тут все как в казарме. Есть и стулья, железные, скованные друг с другом унылыми, неумолимыми рядами; есть даже живые растения, неотличимые от пластмассовых кладбищенских венков; кое-где даже встречаются гигантские фарфоровые вазы в пол, с вязью хитрых рисунков мостов и кораблей, как будто отпечатков мертвецов; холод фарфора передает холод смерти, все они уже умерли, умрешь и ты…

Безупречные павлины с настенных картин смотрят на тебя пустыми холодными глазами, равнодушно подсчитывая, сколько еще ты протянешь на этой земле, дурачок. В холодных мраморных ли, гранитных ли полах безупречно отражается безжалостный свет ламп морга. И каждый чиновник разглядывает тебя, как перевозчик Харон, безжалостно проводя мысленный подсчет твоей полезности.

Раньше мне было всё равно, теперь у меня есть цель. Я готов предложить что угодно — все секреты Британской империи, особняк в Лондоне и тайны хранилища гоблинов. Но чиновникам это не нужно. Меня всегда отделяет от них метровая ширина стола, стойки, ограждения. Наверное, это очень хорошо, иначе я бы давно уже вцепился им в глотку. В Китае чиновник — это особая каста, привилегированный вид небожителей, которым дозволено все, и смысл их жизни — спокойно наблюдать, как перед ними корчатся и негодуют тщеславные, ничтожные людишки.

Мило и доброжелательно улыбаясь, пожирая тебя холодными, пустыми, но жадными до чужой боли глазами, они разводят руками: «Мы бы и рады, но вы же сами понимаете... Если бы это были наши ребята, мы бы посодействовали, но ведь вы же сами говорите — это ваши Пожиратели, это ваши внутренние дела… При всем уважении, мы были бы бесконечно рады помочь, но при сложившихся обстоятельствах…»

«В наших бумагах такой гражданин не значится, — говорят мне в другом месте. — Если бы он был подданный Британской империи, это было бы так и записано. Вы же не думаете, что иностранец в состоянии обмануть нашу учетную систему? А если вас интересует судьба китайца — мы ничем не можем вам помочь, это совершенно не в нашей компетенции».

«Вам нужно принести документ, подтверждающий степень вашего родства. Переведенный на китайский язык, заверенный в лондонском представительстве Китая и подписанный в трех экземплярах лично пропавшим. Тогда мы сможем активировать процесс поиска, и поверьте, наши поисковики самые старейшие и совершенные в мире, мы найдем его минут за пять», — уверяют меня в третьей конторе.

Поначалу я старался записывать их требования: ширина полей в свидетельстве о пропаже, выписка с места жительства и места работы о том, что потерпевший не появлялся там более тридцати календарных дней, слепки зубов потерпевшего, копия и полный анализ магической печати в шести экземплярах, полная характеристика с предыдущего места проживания…

А потом вдруг отчаянно понял, что надежды нет. Я никогда не соберу и сотой доли того, что они от меня спрашивают. И даже собрав, я не смогу убедить их начать что-то делать.

«Рассмотрение вашего случая будет поставлено на очередь в следующий квартал будущего года…»

А кулон в руке ещё теплый. Его доверчивое, беззащитное, какое-то усталое тепло просто сводит меня с ума. Я опять подвёл вас, профессор.

Как во сне иду по безликим улицам делового центра нашего средне-крупного провинциального городка. Наверное, всем было бы лучше, если бы я вас, Северус Снейп, вовсе не находил.

«Мне кажется, я могу вам помочь, — слышу я над ухом вкрадчивый голос со ставшим таким привычным китайским акцентом. — Вы, похоже, сейчас находитесь в затруднительном положении. Помощь волшебникам, агентство на все руки».

И мне протягивают руку, вялую, как выловленная рыба, и как она же, слегка влажную.

Взгляд холодных глаз цепок и пуст. Вам нужны мои деньги, ребята? Не вопрос, только помогите!

И я иду за ним, увлекаемый в хитросплетение улочек и узких проходов между небоскребами.

Мы приходим в контору. Обстановка — что-то среднее между официальной министерской резиденцией и жилищем среднего китайца. Неизменный чайный столик из бамбука, кресла с мягкими подушками и круглыми позолоченного дерева ручками. На стенах какие-то витиеватые изречения в рамочках, не поймешь — то ли председателя Мао, то ли еще от Конфуция тут остались. Воздух холодный и необжитой. Ничего личного, просто бизнес. Мне, в общем-то, больше ничего и не надо. Сейчас я готов принять помощь хоть от чёрта, хоть от Малфлоя с Волдемортом.

Я, кстати, в Англии и с Малфоем же виделся. Холеный, но несколько постаревший и как-то пообтрепавшийся Люциус лишь сморщился в ответ на мою просьбу, как от зубной боли: «Вечно этот Северус вляпывается во что-нибудь. Мы помогли ему в эпизоде со змеей, — я уж не стал спрашивать, как, — так что Долг жизни считаю уплаченным. Я не могу вечно быть его нянькой. Знал бы, и не подходил бы никогда к талантливому мальчишке-полукровке. Вы, Поттер, уж извините, при всем к вам уважении, — тут Люциус опять морщится, но уже как будто проглотил пару неспелых лимонов, — я ничего не могу поделать в данной ситуации. Сами видите, я давно уже не у дел», — и он разводит бледными руками в перстнях.

И мне даже не хочется его убить. Он и правда, со всеми следами былой роскоши какой-то жалкий сейчас. Вот даже руки — безвольные, дряблые. Я вспоминаю руки своего профессора, зябко кутавшегося в плед, и у меня пересыхает во рту. Чёрт с вами, аристократами, болото одно, топь. Надеяться на вас — себя не уважать.

А теперь вот я надеюсь на китайцев. Из маленькой дверцы за стеной их сейчас выходит сразу несколько.

«Это честь для нас — помочь иностранному волшебнику». «Наши страны всегда придерживались духа взаимопомощи и взаимовыгодного сотрудничества». «Сегодня будет составлен контракт, к вечеру мы пришлем его к вам, а наутро, если вас все устроит, можно будет назначить торжественное подписание». Я пытаюсь возразить, что мне, в общем-то, и без торжественности бы прокатило, но китайцы народ упертый, особенно в том, что касается подписания и оформления документов. Ну, и черт с вами. Хотите провести пойманного медведя по улицам города, чтобы похвастаться жителям, создать рекламу для будущих клиентов — да что угодно. Я даже знамя ваше красное поцеловать могу, мне даже души не жалко было, а тут какие-то формальности.

Вечером в мой отель со скачущими лошадьми приходит многостраничный документ, в паре экземпляров. Для каждого глава в отдельности, наверное… Я вяло изучаю его, все представляя себе — вот мы настраиваем с китайскими коллегами старинные артефакты, вот на доисторической карте мира высвечивается точное местонахождение моего профессора, вот готовятся к встрече с превосходящими силами противника водяные длинноусые драконы и мерцающие духи. Я в восхищении — вот оно как все может делаться. Вот она где, сила и мощь древней китайской культуры!

А потом в результате блестящей операции злодеи схвачены и депортированы на родину, а я вновь беру профессора на руки, измученного и обессиленного, усталого, может быть, даже без сознания, но живого. И вот мы в доме с резными окнами на берегу канала у горбатого моста. Я ухаживаю за ним, друзья китайцы приносят зелья. Приходят местные медики. Зеленый чай из маленьких чашек, ароматные травы, долгие разговоры...

Так я и сижу до утра. От воображаемых картин на душе до того тепло, что я уже практически без страха и волнения иду на назначенную встречу. Руку согревает мой амулет — маленькая деревянная слеза. Он жив, он меня обязательно дождется.

Нас проводят в отдельную большую парадную комнату. Там практически ничего нет, кроме гигантских полотен красных флагов с золотой бахромой и вычурного полированного стола для подписания актов — по разделу мира, не меньше.

Множество одетых в строгие одинаковые костюмы китайцев, как на похороны, почтительно замирают по углам. Входит небольшого роста плотный лысоватый тип, очевидно, большой босс, если судить по тому, как склонились в смиренном поклоне все присутствующие. Масляные глазки почему-то бегают, но улыбка широка и гостеприимна: «Мы счастливы оказать вам услугу и надеемся на долгое и плодотворное сотрудничество».

Торжественное рукопожатие под колдокамеры.

«Сейчас еще раз, вот с этого ракурса. Сейчас, еще вот с этим человеком пару фотоснимков».

Затем мы так же торжественно садимся к полированному мертвенно холодному столу. Китайская сторона уверяет меня в их вечной благодарности и приверженности разыскиваемому зельевару.

«Он служит образцом плодотворного соединения китайской и европейской научной мысли. Его изыскания будут полезны для всего человечества, несмотря на национальную принадлежность…»

«Теперь нам необходимо снабдить вас защитным артефактом. Вряд ли с вами здесь что-то может случиться, это лишь необходимые средства предосторожности», — и они застегивают у меня на запястьях ослепительно-белые, туго накрахмаленные манжеты. Почему-то я не говорю им о кулоне. Не могу заставить себя рассказать им об этом, и все тут; это слишком интимно, слишком трепетно, что ли.

На гладком столе, отражающем холодный свет белых слепящих ламп, передо мной разворачивают план предстоящей операции. Я мало что могу понять в нагромождении по-разному мерцающих разноцветных линий. Единственная относительно похожая на это вещь, которую я когда-либо видел — это Гермионины планы самоподготовки к экзаменам, они всегда вызывали у меня стойкую ненависть. Так что ничего хорошего я от этих светящихся линий не жду. Внимательные хозяева, заметив, должно быть, мое напряжение, быстренько сворачивают план и переходят к обсуждению более насущных вопросов.

— Вы же понимаете, объем выделенных средств беспрецедентен, и нам нужна некоторая компенсация.

Вот, наконец-то мы подошли к сути вопроса.

— Да, конечно, ребята, сколько? — спрашиваю я, чем подвергаю их почему-то в стыдливый ужас. — О, ну что, вы, что вы! Разве дело в деньгах? Материальная сторона вопроса не является проблемой для нашей организации, мы считаем за честь помогать попавшим в беду коллегам, нам нужна его лаборатория. Разработки, рецепты зелий. Нам достоверно известно, что кодом к месту являетесь вы. Можете нам ее открыть?

А вот это уже удар ниже пояса. Как я могу раздавать чужие научные изобретения? В которых, кстати сказать, ничего не смыслю и к которым не имею никакого отношения. Но ребят, это, кажется, совершенно не смущает. Да, они дельцы почище гоблинов. Понахрапистее будут. Новые рецепты, уникальные разработки будут понаваристее пары сотен тысяч галеонов, что я мог бы им предложить… Господи, как всё ж таки здорово, что Гермиона такая умница! В лаборатории теперь фантастически пусто. Что ж, отчего бы нам не наведаться туда. В эту игру можно поиграть и вместе.

— Хорошо, — соглашаюсь я, немного подумав для вида. — Но при условии, что вы оставляете имя профессора за всеми его изобретениями. Признав его участие во всех предоставленных вами разработках.

В водянистых узких, каких-то беспросветных глазах появляется огонек интереса. Так, наверное, доисторический велоцераптор разглядывал добычу, слабо трепыхающуюся у него в когтях.

— Это вполне обоснованное требование. Нам известно, как трепетно вы, на Западе, относитесь к авторским правам. Но вот от денежного вознаграждения вам придётся отказаться.

Я все еще немного возмущаюсь и мнусь для приличия, но неизбежно соглашаюсь. Простите, профессор, даже в такой вот карикатурной и липовой сделке мне безумно стыдно поступаться вашими интересами. Простите меня еще и за это тоже. Перед мысленным взором моим разворачивается длиннющий свиток моих прегрешений с парой сотней неотложных пунктов, по которым надо вымаливать прощение, и появившаяся на нем размашистая надпись, перечеркнувшая текст: «В прошении отказано».

Как ни смешно, штаб этой конторы мастеров на все руки оказывается недалеко от заветной аптеки. С трепетным сердцем я поднимаюсь по лестнице, захожу в до сих пор пустующую квартиру.

— Аренда была внесена на год вперед — а мы уважаем законы, — отвечает на мой удивленный взгляд один из китайцев.

«Ха, держи карман шире. Вы просто знали, кто он, и надеялись чем-нибудь тут поживиться», — думаю я про себя и с трудом выдавливаю улыбку в ответ. Что бы я про вас ни думал, сейчас мы партнеры.

Я осторожно прикасаюсь к стене, бережно поглаживая ее шероховатую поверхность. Сердце замирает — а вдруг не получится, вдруг магия уличит меня во вранье, вдруг профессор уже проклял меня, или, о ужас, если все откроется, а мы с Гермионой тогда не все заметили, и я плюс ко всему отдам еще и его идеи этим налетевшим стервятникам.

Но, ведомое одному ему ведомым законам, пространство преображается прямо под рукой в, слава Мерлину, совершенно пустую профессорскую квартиру.

На меня обращается десяток недоуменно недовольных, рассерженных глаз.

Я, почему-то чувствуя себя актером шекспировского театра, выдерживаю паузу, в упор отвечая, как мне кажется, довольно достойным холодным взглядом.

— Да, все документы вы получите, когда мы вытащим его. Это не от недоверия к вам, просто мера предосторожности.

Старший в их команде пожимает плечами:

— Ну, если вы до такой степени нам не доверяете… Странно, что вы вообще тогда согласились с нами работать.

И замолкает, постаравшись вложить в это тягостное молчание как можно больше оскорбленной невинности и попранного достоинства. Но меня уже этим не проймешь, мне надо профессора вытаскивать, и потому правила хорошего тона, выдерживание лица и прочее соблюдение приличий мне уже до лампочки. Думайте про меня что хотите, товарищи. Поэтому я тоже молчу.

Китаец разочарованно вздыхает, мол, нам же всегда говорили, что с неблагодарными белыми обезьянами и связываться нечего, и цедит сквозь зубы:

— Подождите здесь, сейчас мы проинструктируем всю группу, и можно будет начинать.

Тишина пустой квартиры давит на меня. Время опять превращается в тягучую смолу, а я в муху, безнадежно застрявшую в ней.

Из-за полуоткрытой двери вдруг выглядывает один из китайцев. Как-то не похоже, что он будет торжественно звать меня на операцию. Он часто дышит, нервно озирается по сторонам, теребя что-то в руках.

«Неужели…» — но я не успеваю додумать свою мысль. На ломаном английском с ужасающим акцентом он говорит мне:

— Беги. Тебя сдали, от тебя оказалось твое правительство, и ты отдан на откуп китайских законов. У тебя еще минут двадцать, это лучше сделать с улицы, отсюда нельзя. Ты еще успеешь аппарировать — беги.

Я замираю в недоумении. Отчаянье бухает в висках стотысячными молотами. Что же это за сволочь судьба, чтобы столько раз заставлять меня почти находить и снова терять… Что я могу сделать теперь? В Англии я тоже, наверное, в розыске.

«Гермиона, надо срочно найти Гермиону», — стучит в ушах, пока я кубарем скатываюсь по выщербленной наружной лестнице, почти не касаясь ржавых, изъеденных дождями перил.

На улице морось. Мокрая взвесь застыла в воздухе. Поскальзываясь, я не замечаю двух подошедших людей, словно ожидавших меня у входа. Один из них вроде как помогает мне не упасть, подхватывает под локоть и щелкает чем-то, прикоснувшись к коже. Голову стягивает железным обручем; в какой-то момент мне становится нечем дышать, я вскидываю руки к горлу, как раз вовремя, чтобы увидеть, как белые защитные манжеты сморщиваясь на глазах, вытягиваются, накаляются докрасна и тонкой алой змейкой юркают ко мне под кожу на запястьях. В ту же секунду по телу проходит жгучая, практически невыносимая боль, и сразу за ней накатывает пустота.

— Вот и всё, мистер Поттер, — слышу я. — Это анимагические браслеты. Только что они были активированы и вживлены. Если вы попытаетесь избавиться от них — вы умрете, — потом китаец насмешливо ухмыляется и с полупоклоном добавляет: — Поздравляем, теперь вы сквиб.

В голосе его при этом слышится глубокое удовлетворение. До чего же, наверное, приятно чувствовать себя победителем героя заморской державы, жалкого идиота, возомнившего, что он умеет играть в шпионские игры.

По утрам пельмень без начинки из полусырого теста. В обед железная погнутая миска пустого риса и бодрая маршировка на ужин. Но ночь два часа дежурства, когда ты стоишь по стойке смирно, надзирая за сном сокамерников. Я практически не понимаю по-китайски, да это и не важно. Тычок в бок или в зубы запросто могут заменить продолжительную беседу. Способность ощущать, кажется, давно уже пропала, скукожилась и пожухла от вечного холода и грязи.

И только мысли продолжают ворочаться. Кто бы знал, что такая обстановка способствует работе головного мозга? Я все вспоминаю наш милый разговор с китайскими представителями в полицейском участке. Мне никогда не забыть, как я сидел тогда, в первый день, в камере, сжимая в кулаке кулон. По какому-то фантастическому стечению обстоятельств, злой издевке и иронии судьбы его у меня не нашли при обыске. И теперь я точно знаю, что он все еще жив, мой профессор. Может быть, надеется на меня, может быть, проклинает на чем свет стоит. Но я отсюда уже ничего не могу изменить.

Я вспоминаю, как ко мне в камеру вошли китайские чиновники, и я чуть не набросился на них с кулаками. Спасительная ширина стола и тяжелые руки охранников их уберегли, как всегда.

Я, конечно, пробую начать спокойно, холодно, просто поинтересоваться:

— Зачем вы это сделали?

Но, глядя на непроницаемое, непрошибаемо спокойное и самоуверенно самодовольное лицо того парня из агентства на все руки — он у них и правда на все руки, теперь вот переводчиком в полиции работает, — закричал в лицо, задыхаясь от ненависти и собственного бессилия:

— Как вы могли? Вы же клялись спасти его? Вы же мне обещали.

Холодные черные глаза спокойны и лживы. Как всегда.

— Почему вы только себя считаете вправе обманывать? Почему только вы можете не соблюдать договор? Наша страна — представительница тысячелетней культуры. Кто вы перед ней? Дикие варвары, вопреки всем законам мироздания отвоевавшие себе место под солнцем. Думаете, нам необходимо считаться с такими, как вы? Да. К сожалению, некоторые законы магии не учитывают разницу в общении с неверными; ваш Снейп оказывал нашему народу некоторые услуги, мы не могли просто отмахнуться от вашей просьбы. Но наша магия учитывает не действия, а намерения: мы начали приготовления к его поискам, вы испытывали благодарность, этого оказалось достаточным чтобы магия посчитала долг выполненным, теперь мы вольны поступать так, как выгодно для нас. Вы — презренные, высокомерные ошибки природы. Вечно думаете, что вы всех сделаете, считаете нас дикарями. У нас ничего не может быть с вами общего.

Я выплёвываю сквозь зубы, стараясь удержать затопляющую меня ненависть:

— Как же вы сотрудничаете с Пожирателями?

И слышу в ответ невозмутимое:

— Мы в ваши дрязги не вникаем. Для нас вы все враги. Как говорил Конфуций «Мудрый поддерживает то одну, то другую сторону. В схватке тигра с крокодилом умнейший занимает позицию наблюдателя». Кроме того, ваш Снейп — слишком сильный противник, он может нарушить баланс сил. Ну и потом, — ухмылка, — когда хорошо платят, отчего же не посодействовать. Мы — потомки императоров и героев, свято хранящие память о них, вы же отбросы общества, ошибка природы. Вас нужно использовать и выбрасывать, использовать и выбрасывать.

Тут даже его пронимает; холодная маска трескается, вот он уже брызжет слюной и ненавистью, на выдающихся азиатских скулах так и ходят желваки. Но дело есть дело. И китайская практичность берёт своё — через пару минут, успокоившись от своего праведного гнева, он добавляет, переходя на спокойный и деловой тон:

— Впрочем, если вы пожертвуете в наш фонд пару тысяч галеонов со счета — у вас хватит, мы проверяли в Гринготсе; поверьте, мы честные партнеры и не будем требовать с вас больше, чем у вас есть — тогда, думаю, наш суд ввиду смягчающих обстоятельств сможет изменить условия вашего пребывания в тюрьме. Можно договориться на пять лет специального поселения. Поживете на воздухе, в экологически чистом районе…

Он не успевает закончить, я с удовольствием посылаю его к черту.

— Ну что ж, — сухо, и слегка разочарованно подытоживает он наше общение, — я думаю, вы понимаете, что суд не нужен. И так все ясно.

Вспоминая, я вижу все эти события как будто со стороны, и себя — жалкого, взъерошенного и несчастного. Конечно, какой там суд, я же приехал на свой страх и риск, никому не сказал, так что у моих друзей нет никаких оснований искать меня здесь — может быть, и слава Мерлину — а моим врагам, действительно, и так все ясно. И я снова вижу перед собой этого китайца. Непрошибаемого. Спокойного. И понимаю вдруг с абсолютной отчетливостью: Пожиратели тут вовсе не при чем. Это вообще детский лепет. Сколько их осталось-то со времен Последней битвы? И за что им так отчаянно воевать? За прошлое, которого точно не вернешь?

И потом — со времени похищения профессора прошло уже месяц как минимум. А он все еще жив. Конечно, месть приятна и все такое, но так за старое не мстят. Тут задел на будущее. Тут какое-то новое дело.

В пустой моей голове наконец-то что-то щелкает, и я понимаю: во-первых, это представители современного английского волшебного мира, кто-то очень влиятельный, до сих пор находящийся несомненно у власти. Если сложить вместе неимоверное тихое, но всеобъемлющее противодействие поискам профессора на родине и безоговорочное послушание неизвестной чужой воле — то другого варианта, собственно, и не остается. Китайцы исходят всегда только из своей выгоды. А что им могут предложить выжившие отщепенцы? Нет, это предложения государственного масштаба, исходящие от властного и могущественного человека в современном магическом правительстве. Это ж так просто.

А какие интересы могут пересекаться у современного правительства и бывшего Пожирателя, ныне отставного профессора-зельевара, проживающего практически у черта на рогах и ни во что не вмешивающегося?

Ну конечно, какой же я идиот! Шкатулка, статьи в «Пророке», Гермиона с ее недомолвками. Громкие и доказательные разоблачения; их, кстати, было особенно много в последнее время моего суматошного мотания по инстанциям, это я просто не вникал, а надо было… Подруга-то моя, похоже, разворошила осиное гнездо, даже не подозревая, во что ввязалась и чьи интересы затронула. Естественно, на нее никто и не подумал; никто и представить не мог, что лохматая девчонка в одиночку займется вычислением секретных кодов и расшифровкой компромата, способного, видимо, опрокинуть устои британской магической империи.

Сейчас они держат Снейпа живым и ждут, кто будет пытаться его вытащить, надеясь выйти на сообщника. А по инстанциям бегал один я. Думаю, они изрядно попотели, стремясь выявить двойное дно в моих действиях и связь с всеобщим заговором. Но что бы они не делали, было абсолютно ясно, что с появляющимся компроматом я не связан никак. Тогда меня решили просто убрать с дороги. Я же, тупой идиот, как всегда, стал действовать в одиночку, придумал гениальный план, основным пунктом включающий благодарных китайцев. Которым, очевидно, с самого начала было сделано выгодное предложение о сотрудничестве, иначе с какой бы стати они позволили иностранным разведкам выкрадывать иностранных граждан у себя под носом и стали бы так рьяно выполнять желание партнера избавиться от некоторых надоедливых, весьма назойливых личностей?

Думаю, что теперь Гермиона уже поняла, что я пропал окончательно. Надеюсь, ей хватит ума не высовываться, хотя, боюсь, что, мучаясь угрызениями и сомнениями, она продолжит расшифровку и публикации, пытаясь перетянуть внимание на себя. Но открыто все же подставляться не будет; в конце концов, у неё же Рон!

А мне остаются только пельмени, маршировка, бодрое пение, заветы Мао, чьи портреты висят здесь на каждом шагу, да шитье суконных варежек. И только кулон — каким-то чудом его не замечает никто — кулон, остающийся моим последним связующим звеном с миром по ту сторону проволоки, единственная ниточка, которой я прикреплен еще к человеку, который мне дорог. Теперь я совсем не расстаюсь с кулоном, все время сжимаю его в руке; охранники, видимо, думают, что у меня дефект кисти какой-то, типа судороги, показывают на меня пальцем, кривляются и ржут, а я чувствую, как постепенно потухает жизнь, мучительно медленно покидая моего профессора, а затем резко насильственно кулон теплеет вновь, не в полную силу, тусклым светом — и я понимаю: он опять почти умер и его вернули к жизни, чтобы продолжить… На крючке все же должен болтаться еще полуживой червяк. Лучше бы он уже умер.

В холоде двора, на прогулке днем стою, прислонившись к бетонному забору лбом. Лучше бы он умер. Господи, дай ему уже умереть. Я вижу бескрайнюю бездну равнодушного океана и безбрежное небо над ним. Равнодушное и спокойное, как здешние китайцы. Серые низкие облака, дождь не дает видеть моих слез; я чувствую, как где-то высоко ли, далеко ли отсюда вдруг лопается струна, отзывается где-то в груди. И так ясно понимаю — меня услышали. Думаю — как только остынет его камень, я тоже смогу умереть. Я уже присмотрел себе пару возможностей — котел, ток проволоки и просто побег. Во время прогулки так просто броситься к воротам — охранники непременно начнут стрелять.

А ночью мне снится странное существо. Что-то вроде небольшой собачки. Какое-то безумное количество хвостов сзади. Они все развеваются и даже кажется, что шуршат. Большая голова, шерсть с проседью. Человеческие грустные слова. Тихо спрашивает — ты действительно просил о том, чего хочешь? И я — поток горячих слез, впервые согревших меня за много месяцев: нет, конечно, нет, я хочу, чтобы он жил, жил, но раз другого способа нет… Существо ухмыляется как-то странно, почти по-Снейповски, и говорит:

— Много ты знаешь, Поттер, какие на свете есть способы… Почему же нельзя-то? Проси…

И я прошу, горячо, сбивчиво, обжигающе нетерпеливо — как в детстве, растворившись в несбыточном невозможном желании целиком. И просыпаюсь.

Тусклый рассвет, меня привычно пихают в бок — «Подъем, лаовай», а я вдруг напрочь перестаю чувствовать кулон. Как будто своей горькой и страшной просьбой я разгневал богов, и они перерубили канал связи. Кулон ощущается не так, как если бы он умер, но и не так, как если бы у него все было хорошо. Откуда-то я точно знаю это. Просто как будто вдруг звук выключили, перерезали линию передач.

Я так глубоко погрузился в свои мысли, пытаясь понять: все же откуда я знаю, как должен холодеть камень, когда он умрет, и не обманываю ли я себя, не схожу ли с ума от хрупкой надежды, что не замечаю подошедшего охранника. Он тыкает сапогом, не сильно, чуть-чуть, и ржет. Жестами показывает — вставай, мол. И добавляет на диком английском, который я уже почти научился тут понимать:

— Вставай, к тебе посетитель.

Я машинально думаю, что это такая грустная ирония судьбы, если не насмешка: профессор Снейп приехал в Китай и выучил китайский в совершенстве, Поттер приехал в Китай и начал понимать китайский английский. Вот уж действительно — каждому своё.

Пока иду по коридору, пытаюсь стряхнуть сон; странно, я тут вообще не вижу сны. И только при входе в комнату свиданий я вдруг понимаю, что ко мне сюда еще никто не приходил. Кого принесла нелегкая? Перед глазами проносится морда того собако-лиса и тысяча пушистых хвостов и, окончательно сбитый с толку, я захожу в камеру для свиданий.

Какой-то высокий, худой и бледный китаец в плаще изучающе смотрит на меня. Ещё один вымогатель приперся. Я поворачиваюсь к двери, кричу что было сил:

— Не знаю я его, это ошибка. Не ко мне он.

Но голос вязнет в тишине, и я понимаю по едва заметному движению пальцев, что это было заклятие немоты.

Испугался ли я? Нет, скорее, обрадовался. Подумал — вот сейчас всё и кончится. Развернулся к нему, стараясь насмешливо спросить его одними глазами:

— Что же ты стоишь? Начинай то, зачем пришёл.

Он шипит под нос — усы такие тонкие, чахлые, как у кота. И как у кота, они аж вздыбились от ярости.

— Заткнись и слушай.

Потом протягивает руку, прямо сквозь стекло, разделяющее камеру; хватает меня за локоть, и мы аппарируем. Даже в этот момент меня ничего особенно не волнует, и я чувствую все как сквозь толщу воды; единственно, что важно — я не слышу тепла в кулоне.

Поэтому, когда мы оказываемся где-то на холме и я вижу Гермиону, это первое, о чем я взахлеб кричу ей, плача и жалуясь. Она лишь испуганно показывает глазами на нашего спутника; я уже и забыл о нем, он неодобрительно поглядывает на нас, опять вздыхает, молчит и берет за руки уже теперь нас обоих. Его ладонь суха и прохладна, и, несмотря на скрытую силу, ощущаемую сквозь кожу, есть в ней все же что-то нечеловеческое. Не знаю, как объяснить.

Мы снова аппарируем, в это раз куда-то на отмель в океане. Второе перемещение проходит трудно, я еле удерживаюсь на ногах. Вокруг нас черная ночь, всполохами зарницы, дождя нет, только жар прогревшихся за день волн и песка, он держит меня за руку, Гермиона, бледная, тихо сползает на песок, я не успеваю даже испугаться — я узнаю его — это тот лис из сна. Он сажает меня на старые деревянные качели, медленно раскачивает. Перед глазами во сне ли, в реальности ли всплывают отрубленные собачьи головы, трупы, трупы, и со звонким свистом из-под кожи на запястье выстреливает красная змейка. Лис ощеривается, набрасывается на нее и прямо в воздухе перегрызает, она распадается и падает в море.

Тихо. В моей крови начинается какая-то бушующая вакханалия, освобожденная магия рвется наружу, свистит в ушах и щекочет в носу. Я хочу спросить, но лис мотает головой, снова хватает нас с Гермионой, и мы переносимся снова. Надеюсь, что в последний раз на сегодня. Больше я уж точно не выдержу.

Горы, маленький дом на кромке обрыва. Где-то далеко внизу перезванивают колокольчики, то растворяясь в тишине, наполненной звуками южной ночи, то выныривая из нее, ведя за собой шуршащее стрекотание всех этих бесконечных цикад и кузнечиков. И мягкие женские и мужские голоса что-то поют напевно и тихо. Прохладный воздух наполнен звоном и ароматом, дрожанием листов и шумом невидимого и почти не слышного водопада — его тихим шепотом. Магия здесь повсюду. Сильная, бьющая из земли, исцеляющая, озаряющая. Густой туман зацепляется за верхушки деревьев. Завтра будет дождь.

Бледный китаец окончательно превращается в лиса, крутанувшись на своих пижонских высоких каблуках. Он сердито размахивает своими воздушными рыжими хвостами. От того, что они все время в движении, я никак не могу их сосчитать. Лис смотрит на нас с Гермионой сердито и презрительно, фыркает и, легко вспрыгнув на перила балкона, словно растворяется в воздухе, и в тот же миг огнем, теплом и светом обжигает мой кулон. Даже остывший и пустой, он оставался со мной, я просто не мог его выбросить.

Я понимаю, что мне надо поговорить с Гермионой, узнать, как она, как Рон, но вместо этого поворачиваюсь к дому — мне почему-то очень важно понять, что там внутри. Я подхожу вплотную к двери и прислоняюсь к ее поверхности, почти расплющивая нос о толстое стекло; завтра наверняка останутся жирные следы. В небольшой полутемной комнате посредине стоит кровать с балдахином. Прозрачная белая ткань спадает множеством складок вниз, и всё же я вижу на кровати фигуру. Не чувствуя своих ног, не замечая стекла, я врываюсь в комнату — это он. Еще не выздоровевший, еще слабый. Живой! Он смотрит на меня, и я понимаю, что он ждал. Ухмыляется по привычке сердито и тихо шепчет одними губами:

— Вечно вы опаздываете, Поттер.

Потом, потом, все будет потом — и сбивчивые извинения Гермионы, и неловкие объятия Рона, и объяснения многохвостого животного. Все эти детали совершенно не нужны для жизни, меня на свете держит только одно — ирония ли, теплота ли, забота ли черных внимательных глаз. Куда до них темноте и жару южной ночи.

— Хватит рыдать, здесь нет водостока в комнате. Иди уже сюда.

И только тогда я понимаю, что все это время я стоял как идиот на пороге, смотрел на него и рыдал, слезы нескончаемым ручьём льются у меня из глаз, а мне даже не хочется их вытирать.

Кажется, этот самый безумный и счастливый день в моей жизни все же доконал меня, и я тихо уплываю, надеясь про себя, что если это сон, то самый последний в жизни.

Когда я открываю глаза, уже утро. И в комнате я один. И в ту же секунду меня охватывает безумный страх, и я несусь сломя голову на балкон, чуть не вышибая лбом двери. Профессор, сидящий в кресле, полуоборачивается ко мне:

— Доброе утро, мистер Поттер. Вы как обычно — сама грациозность, — но беспокойство в его глазах и то, как он придирчиво осматривает меня, не вяжутся с ядовитостью тона. Об этом я подумаю потом, а сейчас только ошалело хлопаю глазами, как сова на ясном солнце, и зачем-то спрашиваю охрипшим и севшим голосом:

— Это правда на самом деле вы?

— Можете меня ощупать, — иронически замечает мой профессор, но когда я подлетаю к нему — я же всегда и все воспринимаю буквально, — он неожиданно крепко сжимает мой локоть. Кажется, он тоже скучал.

Неловкую паузу прерывает Гермиона:

— Гарри, Гарри, — начинает причитать она. — Ты прости меня, пожалуйста! Я не хотела, понимаешь, я не знала, что так получится!

И она сбивчиво рассказывает, как случайно наткнулась на еще один шифр, спрятанный в бумагах. — Видишь ли, мне просто стало интересно, и я стала экспериментировать, — говорит она, потупив глаза, и я понимаю, что у них с профессором уже была долгая беседа по поводу этих экспериментов. Потом она начала передавать полученные сведения журналистам. Кажется, основная проблема была в том, что она передавала их частями, ей не хватило терпения расшифровать сразу всё; таким образом следующие в списке оказались предупреждены и нанесли ответный удар. Конечно, когда она передавала те документы, то была в полной уверенности, что профессор мертв и ему уже ничего не грозит.

А потом нелегкая понесла меня в Китай, и она долгое время вообще не имела понятия, куда я пропал. Рон уверял ее, что я, скорее всего, как обычно — в длительном запое. И она упорно продолжала расшифровывать и печатать громкие разоблачения, пытаясь оттянуть внимание на себя, отвлечь от нас с профессором, убедить невидимого противника, что есть какая-то третья сила, а мы с профессором тут не при чем. Она честно пыталась исправить положение…

Извинившись уже в сотый раз, она вдруг хватается за часы:

— Ой, у меня же распевка!

И на мой удивленный взгляд Рон, который, конечно, сидит тут же, просто я его сразу не заметил, поясняет:

— Она опять пошла учиться, ты же ее заешь. К здешним заклинателям духов. Это одно из самых древнемагических мест на земле, ты знал?

И я бросаюсь обнимать своего друга, сжимая его в объятьях.

Над ухом кашляет многохвостый гражданин:

— Мы оставим вас наедине, вам наверняка есть о чем поговорить, — и утаскивает Рона куда-то с собой.

Я смотрю на Снейпа и не знаю, чем заполнить тягучую паузу. Наружу вылетает первый пришедший в голову вопрос, как всегда, не очень удачный:

— Как же вы так попались профессор?

Тонкая бровь взлетает вверх:

— Позволь, это я попался? Палочки хватал и размахивать ими кидался?

Я, краснея до кончиков ушей и пяток, вдруг замечаю, что он не сердится. Так, подсмеивается надо мной, как всегда. Наша беседа похожа на тихий, теплый танец, и с каждым сказанным словом мы все ближе друг к другу. Осмелев, я добавляю:

— Но вы же и до этого тоже?

Он картинно взводит глаза к небу и фыркает:

— Вы, Поттер, как всегда — само красноречие. Но, безусловно, вы правы, и я тоже. Ещё где-то год назад я знал, что оттуда давно пора уходить. Еще с тех пор, как твоя очаровательная подруга начала печатать эти заметки в журнале. Понятно было, рано или поздно она догадается расшифровать и скрытый текст, а там вычислить меня будет нетрудно. Те, кого она изобличала, прекрасно знали, что собрать информацию мог только я. Но я медлил. Во-первых, да, ты прав, дело было в зелье. Я три года готовил основу, вот так бросить все из-за неясных подозрений? А потом, знаешь, я как-то устал, надоело уже удирать и прятаться. Надоело начинать все с нуля, нестись неизвестно куда сломя голову. Да и стар я для всех этих погонь.

Меня пронзает вдруг шальная мысль:

— Это из-за меня, профессор?

Он, ухмыляясь:

— Вы так и не усвоили простую истину, Поттер, мир не вертится вокруг вас, но, в общем, да, и вас бросать было жало. Вы так потерянно ворвались тогда в мою лавочку. Отчаянно, смешно, нелепо. Я боялся, что вы сопьетесь совсем. Еще и подраться с драконом где-то успели.

Я обалдело:

— С каким драконом?

Он:

— Ну рана у вас тогда была. Если бы вовремя ко мне не пришли, остались бы без руки запросто. Китайские драконы очень ядовитые, знаете ли…

Мотаю головой. Только драконов мне еще не хватало…

— Наверное, по этому поводу тебе лучше побеседовать с мистером Суень, — говорит он, взмахом головы указывая на появившуюся на балконе высокую худую фигуру. Из-под плаща торчат рыжие хвосты. И, кажется, ходят от раздражения.

Снейп встает из кресло и тихо бредет в комнату. Я провожаю его тоскливым взглядом. Как он еще слаб, как же досталось ему опять. Не о чем мне говорить с этим хвостатым мистером, мне надо быть рядом со Снейпом.

Но я остаюсь на балконе, и мы смотрим на далекое синее море — хотя нет, Рон сказал, это океан — и я вижу, как хвостатый не знает, как начать разговор. И все же один вопрос я хочу задать:

— А что это было с кулоном? Почему я перестал его слышать?

— Это самая древняя изначальная магия, — хрипло говорит он и протягивает мне ладонь, а на ней я вижу скачущие картинки. Вот он, сидящий ночью у меня на кровати в тюрьме, дует на мой артефакт, и я понимаю, что это из-за змейки, это для того, чтобы она не слышала, не могла передать информацию о нашем спасении. Вот бравые ребята пытаются добиться от Снейпа, кому он передал документы… Вот я стою у тюремной стены и шепчу свою отчаянную просьбу. «Тем самым активируя молитву духу», — слышу я у себя в голове. Так что рыжехвостый просто не мог не прийти. Мой амулет дал ему след.

Выполняя заветы духа, многохвостый подошел к делу основательно: сначала он вытащил профессора, потом Гермиону, так как ей тоже угрожала опасность и это было условие профессора, а с ней и Рона. Ну, а потом, по просьбам трудящихся, и меня.

— Обычно мы так не делаем, — говорит он уже вслух, в ярости размахивая всеми своими хвостами.

В остальном же — сама невозмутимость и спокойствие, что наш профессор, и только хвосты так и ходят, так и ходят.

— Вообще я вам не служка на побегушках, что бы все желания выполнять. Я принадлежу к хорошему, древнему роду, — он взмахивает в отчаянье руками. — Ваши желания были на друг друге закольцованы, я не мог выйти, не решив все. Вы, англичане — сволочи, не понимаете честной коммерции, беззастенчиво используете древнюю магию…

Я, обалдев немного от всех этих претензий:

— Так зачем ты вообще за меня влез?

Он переходит на ор:

— Да не мог я уже отказать, понимаешь, не мог! Ты меня тогда спас. Ты мне душу вернул.

Я смотрю не него и думаю неуверенно, стоит ли разрушать иллюзию героизма, вдруг он потом так разозлится, что вернет все как было. Он как-то устало и одновременно раздраженно вздыхает:

— Да знаю я, знаю, что ты не хотел, что не знал ни черта, ты же вообще дикий и тупой по жизни…

Я мысленно не могу удержаться от замечания — вот что значит со Снейпом пообщался, а китаец лис вскинулся, словно услышал мои мысли:

— Вот, я же говорю — тупой. Большой волшебник никогда про тебя плохо не думает, а словам верить нельзя…

Я решаю оставить эти размышления на потом, а сейчас спрашиваю о более нейтральном:

— Так скажи, черт возьми, что я сделал-то?

Он, вздыхает, глядя на меня как на полного идиота:

— Ну вот ты, горшок безмозглый, помнишь вечер — ты идешь, видишь шар парящий? Я там медитировал, медитировал, понимаешь? В этот момент мы, лисы, особенно уязвимы, наша душа заплетается в шар и парит в воздухе. Кто же знал, что там этот дракон окажется. Там не должно было никого быть, в том месте, он меня просто вычислил, понимаешь? Ох, ну просто вспомни — вот ты видишь шар, потом шар цепляется за ветку, его кто-то тянет, ты его кидаешься отцепить, царапаешься — это тебе, между прочим, еще повезло, дураку, что у тебя в крови яд василиска разлит, слезы феникса там, пара Авад. Обломал зубы об эту адскую смесь наш дракон. Ох, обломал. Видел я его тут как-то недавно, — и лис начинает безудержно смеяться. — Ладно, сейчас не об этом. Так вот ты шар-то отцепил и по ветру пустил, и я смог вернуть его себе.

Я тяну задумчиво, почесывая руку как раз в месте той царапины:

— То-то у меня потом рука пару месяцев заживала.

— Я же говорю — легко отделался, должен был бы сдохнуть мучительной смертью. Короче, запомни, я тебе ничем теперь не обязан. Больше не зови.

И, рассерженно взмахнув хвостами, он исчезает. А я опять смотрю сквозь стекло на профессора. Что мне какой-то лис. Он перехватывает взгляд и, ухмыляясь, говорит:

— Блестяще, Поттер, это только вы могли спасти Воздушного Кухо, не имея ни малейшего представления о духах вообще и лисах-оборотнях в частности. Господи, и как вы только школу закончили!

— По блату, — немедленно выдыхаю я, счастливо жмурясь от его ворчания, от его ухмылки, от оттого что он весь здесь, такой живой, живой!

Он может злиться на меня, иронизировать и подсмеиваться сколько угодно, но я уже никуда от него не уйду. Не знаю, где мы окажемся через пару недель, но, очень надеюсь, мы будем вместе. Потому что мне больше точно не пережить разлуки..

Завтра будет дождь, и, устав сидеть, я отправлюсь гулять и всю дорогу по извилистым горным тропкам буду сжимать в кулаке свой амулет. И, испугавшись вдруг, что все это сон, понесусь обратно сломя голову и ворвусь к нему в комнату.

«Как лось», — скажет он, иронично поглядывая на меня.

Но, черт возьми, кажется ли мне или он вправду доволен?

Он выздоравливает мучительно медленно. От того, что его многократно выдергивали с того света, чтобы иметь возможность продолжить развлечения, сращивая и снова ломая кости, связки, сосуды, его нельзя теперь лечить магией. Никакого глупого размахивания палочкой. Только зелья, магловские лекарства, примочки и покой. Когда он пошатывается на ходу, я подлетаю неудержимо к нему навстречу, это инстинкт такой дурацкий. Он отмахивается от меня, отталкивает, орет зло:

— Стоять! Я не инвалид, сам справлюсь.

Я знаю, что он привык справляться один. Он вообще никогда не ощущал кого-то рядом. Но я уже давно не верю его гневу. Потому что вечерами, когда я смазываю его спину, его раны, я слышу как он тихо шепчет:

— Господи, ну как тебе может быть не противно? Старый никчемный урод висит у тебя на шее..

И я до сих пор пока не знаю, как мне объяснить ему, что мне не может быть противно; я душу готов был за него продать, я просто люблю его во всей его силе и слабости, с паутиной шрамов, испещривших кожу, старых, потемневших, огрубевших, и совсем еще новых, полученных вот уж точно по моей вине, со всем этим переплетением ран и чувств. Для меня величайшее счастье — просто ощущать под пальцами его тепло, слышать его дыхание рядом, видеть, как вздымается тихо его грудь во сне.

«Господи, я люблю тебя всего с твоей ненавистью и самоедством, бесконечным, так до конца и не исчерпанным чувством вины, твоими ночными кошмарами и утренней хандрой, хромотой и слабостью, силой духа и огнем черных глаз; я люблю в тебе все, ты мой мир, без которого я не существую больше, как же мне может быть противно, упрямый ты мой, недоверчивый?»

Когда мы сидим вечерами на маленькой веранде над обрывом и слушаем перезвон колокольчиков и тихое пение, я все стараюсь различить в этих тихих нежных и немного грустных голосах Гермионино пение, ее уже взяли в почетные ученики.

Я — устроившись у тебя в ногах, на огромной оранжевой подушке, которую по твоему безапелляционному настоянию я всегда вынужден подкладывать на холодный пол, — чувствую спиной остроту твоих коленей и тепло твоего тела, а ты перебираешь мои жесткие, вечно торчащие дыбом дурацкие волосы. В этот момент мне не надо быть легилиментом, я знаю твои мысли. Ты думаешь, чуть грустно и тепло улыбаясь, что тебе не стоит привыкать к теплу, и это странное чувство, что ты кому-то нужен, мимолетно и ненадежно; что любовь, как хрупкий мотылек, присела ненадолго на твое плечо — хорошо, это уже моя собственная метафора, простите мою излишнюю сентиментальность, профессор, — золотая тучка, оставшаяся случайно на ночь в ущелье старого, разбитого грозами и обглоданного волнами утеса. Придет утро, и тучка улетит, весело следуя за попутным ветром, а утесу останется лишь воспоминания. Но не стоит на это жаловаться.

«Простите, профессор, мне никак не выдержать повествование в вашем безупречном литературном стиле, я уж закончил как могу ваш не додуманную, не высказанную мысль.

Я только надеюсь, что когда-нибудь я смогу сделать так, чтобы ты мне наконец-то поверил, понял, что мне некуда от тебя деваться, что ты моё дыхание, мой свет, день и ночь, тепло и холод, тьма и свет. Я так хочу надеяться когда-нибудь изменить твое одиночество».

* * *

В один из таких тихих, задумчивых, волшебных, теплых вечеров я зарываюсь в твои руки и в сотый раз повторяю:

— Прости, прости.

А ты отвечаешь мне задумчиво и тихо:

— Не кори себя, я сам во всем виноват. В моем-то возрасте пора бы уже было понять, что все дела надо доделывать самому, — ты молчишь еще немного, а потом, когда мне кажется, что продолжения уже не будет, вдруг добавляешь: — Понимаешь, я так от всего этого устал. Я же тогда заново учился говорить, ходить, и вот я подумал: да какого черта все? Сколько же я должен отдуваться за других? Не настало ли время пожить для себя? Вот и пожил, — ты криво ухмыляешься. — Те бумаги я никак не мог выкинуть. Это было бы неправильно, понимаешь?

И ты смотришь на меня, хотя взгляд устремлен еще куда-то далеко, в прошлое. И все же в твоих интонациях столько тепла, как будто ты вдруг решил расстегнуть свой высокий стоячий воротник, дать мне возможность тебя услышать. Наверное, это самая большая драгоценность, это твое доверие. Хотя, пожалуй, на моем месте мог бы оказаться кто угодно, ты просто слишком устал быть один.

Тут ты снова смотришь, теперь уже точно на меня, и во взгляде и усмешка, и ирония, и какое-то удивительное, кажется, предназначенное только мне одному тепло.

— Понимаешь, я думал, — снова начинаешь ты, усмехаясь, — что если кто-то и станет разыскивать мои бумаги, ему действительно будет нужно отомстить, у него будут личные счеты окончательно закончить уже ту битву. Я никогда даже и предположить не мог — мне бы, честное слово, такое и в страшном сне не приснилось бы, — что мои вещи можно разыскивать по каким-то другим причинам.

И тогда я уже полностью оборачиваюсь к тебе, смотрю пристально в черные твои бездонные глаза, а сердце стучит как сумасшедшее; я все время думаю об этом и так боюсь, ведь и правда, это сейчас ты еще слаб, но вскоре наберешь силу, расправишь могучие крылья и отправишься на свободу, зачем я тебе? И я спрашиваю напрямую:

— Ты останешься со мной? Не бросишь?

Огромные светлячки зависают в воздухе. И я вижу, как ты привычно щетинишься вначале, надевая холодную броню, а потом, вдруг сдавшись, ухмыляешься грустно и тихо и едва слышно, но твердо и уверенно говоришь:

— До тех пор, пока тебе это нужно, дурочек,

И я улыбаюсь, блаженно жмурюсь, как кот, и поворачиваюсь спокойно к обрыву, смотрю на поднимающийся со дна ущелья туман, на ясную луну, выглядывающую из-за случайных облаков, на огромные яркие южные звезды, плотнее вжимаюсь в твои колени, и счастье переполняет меня тихими подрагивающими пузыриками, потому что тогда на самом деле это значит — Всегда.

Я уже вижу, как ты морщишься — конечно, с твоим безупречным вкусом и чувством стиля это будет слишком сопливое окончание истории.

Тогда пусть будет так: из точки, где я сейчас нахожусь, мне совершенно не видно будущего — я не знаю даже, что будет завтра, не то что через год или пять. Я понимаю, что сейчас, наверное, еще слишком опасно возвращаться в Англию, и нам предстоит еще много работы, наверняка довольно опасной и скучной тоже. Я не знаю, согласишься ли ты всё бросить и уехать на материк, начав, как ты выразился, опять все с нуля. Я думаю, что жить с тобой, впрочем, как и со мной, будет не просто. И я думаю, у нас еще много впереди ссор и обид, ярости и боли.

Но мне кажется, что все это как искры от огня. Они неизбежны, но пока горит огонь, он дарит тепло и свет — прости, опять глупые метафоры. Короче, я абсолютно счастлив. И даже больше. В так и не разорвавшейся душе живут мир и тепло, и я знаю, что они будут со мной всегда — как бы ты сейчас не морщился от моей патетики.

Потому что я люблю тебя. Очень.

Я нахожусь сейчас там, откуда совершенно не представимо будущее, оно может оказаться каким угодно, но, черт возьми, оно еще никогда не волновало меня меньше, чем сейчас. Меня вполне устраивает настоящее.