По ту сторону жизни (джен)

Пока Шейна и Анастасия Кирилловна хлопотали вокруг Павла Викторовича с нашатырём, Корнилов быстро запер дверь и вызвал скорую помощь.

— Значит так, коллеги, — начал он. — Сейчас приезжают врачи, мы внимательно слушаем, что они говорят. Велят ехать в больницу — Витольд садится с ними и Павлом Викторовичем в машину и едет куда следует. Нет — значит, посидишь с ним немного. Анастасия Кирилловна, вас мы нижайше просим уделить нам немного времени. Совсем немного.

— Только не здесь, — тихо ответила женщина из-за сложенных ковшиком ладоней. — Куда угодно уйдём — на улицу, в кафе, к чёрту в болото, но тут я долго не смогу. Совесть меня мучает.

— Настя, перед кем ты оправдываешься? Зачем ты вообще с ними разговариваешь?

— Помолчи, я тебя прошу. Просто помолчи.

Скорая приехала быстро. Павла Викторовича забрали в больницу, и Витольд, бормоча какие-то сложносочинённые ругательства, выбежал из квартиры, едва успев набросить на себя куртку.

— Почему Витольд называет вас по имени? — неожиданно спросила Шейна.

— В семьдесят седьмом году, когда он появился на свет, мне было пятнадцать. Я родила его очень рано. Натворила дел, конечно... По тем временам это было неслыханно. Я в техникум поступила, думала, что взрослая. Ну и догулялась. Мать меня быстренько отправила к бабушке в деревню, а знакомым наплела с три короба, будто меня за отличную учёбу в Москву перевели, и когда я родила Витольда, отец устроил так, будто он — мой брат, а не сын. Потом, когда ему было шесть, папа умер, и я ему всё рассказала. Ну, что мама и папа — это бабушка и дедушка, а сестра — мама.

— А почему у него такое имя, если не секрет?

— Мама моя была затейница. Вы же знаете, какое женское имя было популярным в шестидесятые?

— Судя по зашкаливающему количеству Елен и Светлан, рождённых в это время, что-то из этого. Ну, или Ирина. Да?

— Да. Мама очень не хотела, чтобы дети были очередными в длинном списке. Мой брат, тот самый, что погиб из-за меня, был меня на пять лет старше. Его тоже звали Витольд. Его в честь какого-то художника назвали. И вот я — Анастасия. Тогда, во времена моего детства, это было имя для старух, а сегодня я вижу очень много маленьких Настенек. В общем, когда я родила, то решила, что назову сына в честь умершего брата. Слушайте, давайте уйдём отсюда. Пожалуйста.

— Жень, ключи Людмиле Дмитриевне закинем, она недалеко живёт. В самом деле, пойдёмте. Тут за углом какая-то кофейня есть, лучше там посидим.

— После смерти отца мама долго не прожила, — продолжила свой рассказ Анастасия Кирилловна. — Она была из тех, кто живёт за мужем. Папа же гастрономом крупным заведовал, был таким местным царьком. А у мамы было высшее образование, институт культуры, но в нашем медвежьем углу... Чтобы от скуки не умереть, она устроилась в музыкальную школу сольфеджио преподавать. На работу уходила к трём часам дня и в шесть приходила. У нас с Витькой, со старшим братом, игрушки были только гэдээровские, дома рояль стоял такой, что мы его продать не могли потом: у покупателей просто денег таких не было. Мама одевалась как Марлен Дитрих, у отца личный автомобиль был. Это в те-то времена! А в восемьдесят втором к власти пришёл Андропов, правила игры поменялись, и отца моего взяли за жабры. Отняли всё, чудом квартиру не конфисковали. Два инфаркта он перенёс, а третий — нет. Сорок пять лет ему было, когда он ушёл.

— Подождите, Анастасия Кирилловна, — Корнилов от души отхлебнул кофе, — я вообще-то историк по образованию, но в ваших датах запутался. Давайте по порядку. Кто где и когда родился, кто где и когда крестился, и так далее.

Она вздохнула, выдохнула, поболтала ложечкой в чашке и зачастила:

— Мой отец, Малыхин Кирилл Тихонович, родился в 1938 году в Тобольске. Сюда попал в армию в пятьдесят шестом, так и прижился тут. Мама родилась в тот же год в Кронштадте, в сорок первом её эвакуировали в Ташкент. Как она попала сюда — не знаю, не помню. Вроде, её отец погиб под Прохоровкой в сорок третьем, и бабушка, её мама, после войны привезла её сюда. Маму звали Раиса Тимофеевна. В девичестве она была Быстрова. Она с детства пела хорошо, её учителя хвалили, она школу с медалью окончила и смогла поступить в институт. Ею все восхищались, с Людмилой Зыкиной сравнивали. Она ещё красивая такая была, прямо статуэточка. Отец её до самой своей смерти на руках носил.

Отец тоже по-своему талантлив был. До того пробивной и находчивый, что и описать нельзя. Знаете, как говорят? Хочешь жить — умей вертеться. Так вот, это про него. Ну не было у него объективных показателей для того, чтобы стать директором гастронома, а он сумел себя зарекомендовать.

Мой брат Витольд родился в пятьдесят восьмом. Отец научил его играть в шахматы, и он ещё до школы показал себя как сильный спортсмен. Его вся школа на руках носила. Было дело, когда он директора обыграл, представляете?

— Да уж. Выходит, история с Ларой Масловой произошла, когда ему было одиннадцать?

— Выходит, да. И всё из-за меня. Вы заметили, что я обычная? Родители у меня с высшим образованием были, а я после восьмого класса в строительный техникум пошла. Мама — певица, брат — шахматист, а я... А на мне природа отдохнула. Мне никогда этого не ставили в вину, но я понимала с детства, что серая посредственность — это обо мне. А ведь хотелось же! Мама со мной до школы занималась, я пришла в первый класс, умея читать, писать и владея хорошими знаниями по арифметике. Это сейчас ребёнок семи лет должен знать пять иностранных языков, быть премьером или примой в Большом театре и перемножать в уме семизначные числа, а раньше было проще. И тут бац — и гениальная Лара, которая пишет так, что к концу школы Сталинскую премию ей выписали бы однозначно. Она правда была гениальной. Умной не по годам — так точно. Я не хотела ходить в школу, закатывала истерики на ровном месте. Подозреваю, что хорошая выволочка от отца мигом прочистила бы мне мозги, да где там. И у Витьки не выдержали нервы.

Шейна замерла, не донеся кружку до рта.

— Он в самом деле не хотел ничего плохого. Он был добрый мальчик. Он обещал, что просто поговорит с ней. Объяснит, что посторонним её успехи могут быть неприятны.

— Проще говоря, он должен был попросить её не выпендриваться, так?

— Да. Что-то вроде того. Я правда не знаю, чего Лариса испугалась и почему побежала. Да и люк этот вряд ли Витька открыл. Но факт остаётся фактом: из-за него умерла Лара, отец Лары убил его, мать Лары сошла с ума и фактически загнобила младшего сына. И всё это — из-за меня.

Шейна и Корнилов молчали. Анастасия Кирилловна вдруг подняла на них заплаканные глаза и сказала:

— А знаете, что самое страшное? Что я и с воспитанием сына не справилась. Вы же сами всё видите. Впрочем, что уж теперь. Мне всё равно недолго осталось.

— Почему вы так решили?

— Потому что у меня рак. Неоперабельная опухоль. Я не теледива и не великий учёный, благотворительным фондам не интересна. Коля, мой муж, договорился о том, чтобы устроить меня в хоспис, но вы же понимаете, что такое паллиатив? Всё равно умру — разве что мучиться меньше.

— Вы доберётесь домой самостоятельно?

— Ну разумеется, — тонко улыбнулась мать Витольда. — Я позвоню мужу, и он меня заберёт. Спасибо вам.

— За что же, Анастасия Кирилловна? Это вам спасибо — за откровение.

— За то, что выслушали. Я — та ещё фома неверующая, религии не признаю, а тут... Исповедовалась, что ли. Ну давайте, уходите уже.

Они послушно вывалились из кафе на промороженную улицу, залитую агрессивным солнцем, и Корнилов вдруг брякнул:

— У тебя выпить есть?

— Даже если есть, всё равно не хватит, — глубокомысленно изрекла Шейна, и они отчего-то захохотали, как пара идиотов. — Кроме того, пьяных в самолётах не любят, а я уже просто не могу тут оставаться.

* * *

Уже во Внуково Шейна спохватилась:

— А что же Павел Викторович? Кто за ним присмотрит?

— Я написал Вике, с которой мы с тобой, такие гады ушастые, так и не встретились. Её мать — хорошая сиделка, если что, она побудет с ним. Но связь с ней придётся держать тебе, сама понимаешь.

— Ну разумеется, Вов, какие вопросы, — она поудобнее перехватила сумку, которая из-за пакета с тетрадями раздулась просто невозможно, неприлично, и посмотрела на часы. — Сейчас объявят посадку на мой рейс. Когда я прилечу, будет очень поздно. Спишемся утром, хорошо?

— Договорились. Но знаешь, Жень, что-то меня терзает во всей этой истории. Очень-очень.

— Да ладно тебе. Просто всё это... То, что нужно пережить, — фальшивым тоном заявила Шейна, но ей отчего-то стало очень тревожно. Как будто в миллиметре от твоей головы завис топор, но вот обрушится ли?

Она пыталась справиться с тревогой все четыре часа, что летел самолёт. Она пыталась унять дрожь в руках всё время, пока ехала в автобусе домой. Сидя дома рядом с Марком на их славной уютной кухне и пересказывая ему всё, что произошло в эти странные дни, она не находила себе места.

— Жень, ты мне не нравишься, — совершенно искренне сказал Марк, глядя как она гасит в пепельнице окурок и вынимает из пачки следующую сигарету. — Давай-ка ты не будешь читать те тетради сегодня. И завтра тоже не нужно. И через неделю. Переваришь всё это, придёшь в себя, и тогда. Я просто не могу смотреть на всё это, правда. Ты же убьёшь себя. Останусь я один — бедный, несчастный пожилой человек с дурным характером, — он тяжело вздохнул и возвёл очи горе.

Шейна прыснула.

— Это шантаж.

— А как ты хотела?

— Не знаю. Правда, не знаю. Но ты можешь мне помочь — если хочешь, конечно. Ты можешь посмотреть, что там, в том пакете. И если ты считаешь, что мне это читать нельзя, то можешь торжественно отправить этот пакет на свалку.

— Пожалуй, мы так и поступим. Но не обещаю, что сделаю это сразу.

Пакет со всем содержимым отправился в шкаф, и Марк вспомнил о нём только ближе к лету, когда в университете начались каникулы. Шейна, узнав от Вики, что Павел Викторович пошёл на поправку, стала гораздо спокойнее, и он решил, что лучше будет подождать ещё немного.

В конце июня, наткнувшись на забытый пакет, они многозначительно переглянулись.

— Может, выкинуть его? — Марк намекал.

— Ты обещал. Хорошо, давай так: половину возьмёшь себе ты, а другую половину — я. Сколько там тетрадей?

Тетрадей оказалось сто шестьдесят две. Выяснилось, что половину из них вела Зинаида, и только половина принадлежала самому Маслову.

— Мне будет логично ознакомиться с Зинаидиными записями, — Марк отложил в сторону увесистую пачку пожелтевших от времени школьных тетрадочек в клетку. — А в других тетрадях может быть что-то личное, правда?

— Чувствую, у нас будет увлекательный и весёлый отпуск, — показывая пальцами кавычки, ответила Шейна.