По ту сторону жизни (джен)

2014 год, январь

В самом центре города Б., на тускло освещённой площадке перед старым жилым домом, земля под которым стоила целого состояния, лежал человек. Свет фонаря, качавшегося с жутким скрипом на ледяном январском ветру, выхватывал из тьмы детали — кровавый нимб вокруг мёртвой головы, вывернутую под неестественным углом шею, почему-то уцелевшие очки, отлетевшие, впрочем, довольно далеко, искажённое смертью лицо. Вокруг тела вскоре стали собираться зеваки: шутка ли — труп в самом центре города, едва ли не под окнами мэрии! Может, это городские власти начали убирать жильцов, чтобы завладеть дорогой землёй? А может, уставшая от жизни с алкоголиком женщина, доведённая до отчаяния, толкнула горе-мужа в объятия смерти? А может, это просто жертва несчастного случая? Как это часто бывает — курил в окошко, наклонился слишком сильно, и привет.

Никто не знал ответа. Вскоре завыла сирена, примчались друг за другом скорая и полиция, огородили место происшествия ленточками, поразительно странно повторившими цвета этого жуткого дуэта снега и крови, и стали негромко переговариваться. Тело погрузили на носилки и увезли, и толпа, разочарованно выдохнув, стала разбредаться по дворам и улицам, смакуя подробности увиденного.

Полицейские сообща решили, что ситуация, скорее всего, будет квалифицирована как несчастный случай, что вся эта история яйца выеденного не стоит, и что всё происходящее — не более чем подстава. От кого и кому — неважно. Главное, что произошло это в самом начале года, и журналисты пополам с общественностью раздуют этот эпизод до вселенских масштабов. В город начнут кататься ревизоры из столицы, проверять, шерстить, трясти — а потом всё это станет пыльной папкой в архиве.

Так и вышло. Спустя три месяца дело было закрыто и списано в архив. Расследование показало, что Александр Павлович Маслов, 1969 года рождения, профессор кафедры политологии местного университета, не будучи в состоянии алкогольного или наркотического опьянения, вышел на крышу собственного дома и спрыгнул с неё. Судя по показаниям коллег и знакомых погибшего, жил он затворником, интересовался лишь работой и музыкой, ни на какие проблемы не жаловался, долгов и привязанностей не имел и вряд ли мог перейти кому-то дорогу. Вероятнее всего, он просто устал жить.

* * *

В ту же самую ночь на другом конце земли, в городе Т., где всегда весна, в маленьком доме, окна которого выходили на Дом шахмат, проснулась женщина. Пригладив растрепавшиеся во сне волосы, она накинула на плечи плед, от души зевнула, посмотрела на часы, хмыкнула и вышла на балкон, тихо прикрыв за собой дверь.

— Ещё бы спать да спать, — лениво подумала она, усаживаясь в кресло и закуривая, — а мне всё неймётся. Наверное, я никогда не постарею, раз так тянет на приключения.

Женщина поболтала в кружке остатки вчерашнего кофе и залпом выпила. Рассудив, что ложиться уже ни к чему, она сварила ещё кофе, стараясь не разбудить мужа, взяла со стола папку с сегодняшней лекцией (всё никак не могла привыкнуть к компьютеру, записывала собственные мысли на случайных клочках бумаги, а потом долго и мучительно систематизировала их), вернулась на балкон и углубилась в чтение.

— Сегодня одиннадцатое, — вдруг вспомнила она, — у Маслова день рождения. Интересно, он изменился хотя бы немного или стагнация поглотила его?

Он был рафинированным донельзя; по его лицу никогда ничего нельзя было понять — то ли он думает о том, как придёт домой и рухнет на диван, то ли строит план захвата мира, то ли мечтает о чашечке горячего чая. Он никогда не менял интонации и не повышал голос, и, если бы она доподлинно не знала, сколько ему лет, то считала бы, что от тридцати до шестидесяти. Он всю жизнь был вещью-в-себе, о которой почти ничего не известно.

— И что меня могло привлечь? — рассеянно улыбаясь, думала женщина. — Хорошо, всё-таки, что хватило ума не наломать дров. Хороша бы я была. Убивалась бы, страдала, нажила бы кучу комплексов — ради чего? Но всё-таки та история пошла мне на пользу — вместо того, чтобы прожигать жизнь в барах и клубах, я сутками сидела в библиотеках, чтобы в итоге стать тем, кем стала. Всё правильно. Всё совершенно правильно.

День шёл своим чередом: две лекции, быстрый обед в бистро неподалёку, посиделки с коллегами в факультетском дворике, занятия для абитуриентов... Она так увлеклась, что даже не заметила, что ещё утром забыла положить мобильный телефон в рюкзак. Это обнаружилось только вечером, когда она наконец вернулась домой.

— У тебя там телефон надрывается, — Марк высунулся из дверного проёма кухни и тут же спрятался. — Ты что, решила дать обет молчания?

— Что-то с памятью моей ста-а-а-ло, — фальшиво пропела она, нажимая на кнопку чайника. — Серьёзно, я забыла о том, что он должен быть в рюкзаке. Ты не видел, кто звонил?

— Сначала поешь, а потом будешь пить свой кофе, — муж поставил перед ней тарелку.

— Слушаю и повинуюсь, — поддакнула она, хватая левой рукой вилку, а правую прикладывая к голове.

— К пустой голове руку не прикладывают, — Марк едва сдерживался, чтобы не захохотать.

— Она не пустая, а непокрытая.

— Это имеет значение?

— Вообще-то имеет. Так кто звонил?

— Вика. Хлебникова, судя по всему.

— Она уже много лет как Павлова. Ерунда.

Вика, вернее, Виктория Александровна Павлова, профессор, доктор исторических наук, эксперт в любой сфере, до которой только доходило её внимание, никогда не звонила и не писала просто так. Ей было попросту некогда: по утрам она читала лекции в одном университете, в обед бежала в другой, по вечерам и в выходные занималась тем, что они ещё в ранней юности прозвали интеллектуальной проституцией — писала дипломные и кандидатские на заказ. Она могла не подходить к телефону неделями, а электронную почту разбирала месяцами. Её супруг, ещё один чокнутый профессор, только с журфака, как-то раз три месяца провёл в Праге, где читал лекции по обмену. Виктория хватилась его только на пятые сутки. Так что все вокруг знали: если звонила Павлова, значит, дело швах. Если она отвлеклась от своих дел, то, по меньшей мере, кто-то попал в реанимацию.

— Мать или отец, — подумала она, чувствуя, как по спине ползёт ледяная змея. — Или же...

Вика взяла трубку не сразу.

— Жека, — запыхавшись, произнесла она, — ты уже в курсе, что у нас в универе криминал?

Университетские подруги никогда не называли её Жекой, если происходило что-то плохое. Она становилась Женей или — после репатриации — Шейной лишь тогда, когда происходило что-то из ряда вон.

— Какой ещё криминал? Ваше руководство перестало пилить бюджет и принялось за ковры с лестниц и этим наконец заинтересовались органы?

— Да иди ты, Жек, — голос Вики стал серьёзным. — Тут другое. Правда, не знаю, как тебе рассказать.

— Да что произошло-то?

— Маслова нет.

— В каком смысле?

— В прямом. Он умер сегодня ночью.

Женя растерянно взглянула на Марка. Тот двинул головой снизу вверх — мол, что? Она пожала плечами.

— Сердце? — глупо спросила она и разозлилась сама на себя. Какое может быть сердце? Ему же не семьдесят и не девяносто.

— Нет. Суицид. Спрыгнул с крыши собственного дома. Идёт расследование, но, скорее всего, дело спустят на тормозах, сама понимаешь.

Вдох. Выдох. Сосчитать до пяти, затем повторить.

— Жека, ты меня слушаешь вообще?

— Д-да. Пытаюсь. А кто будет его хоронить? У него же нет никого.

— Ректор обещал всё устроить. Ты приедешь?

— Нет. Да. Нет. Не знаю. Я позвоню, когда переварю, ладно?

— Давай, — коротко попрощалась Вика и повесила трубку.

— Женя, — осторожно позвал Марк. — Кто?

— Маслов, — одними губами выговорила она. — Тот самый. Спрыгнул с крыши и разбился. И теперь его даже хоронить некому.

— Поедешь?

— Не знаю. Надо бы, иначе не по-людски это как-то.

— Хочешь, я с тобой?

— Марк, — она поднялась и крепко обняла его. — Ну конечно, хочу. Но настаивать не буду — в конце концов, я ненадолго. Переживём три дня?

— Переживём. Позвони Корнилову. Они ведь дружили, насколько я помню.

— Да. Обязательно, — она ещё постояла пару мгновений, уткнувшись лбом в его плечо. — Как же всё это...

— Барух даян hа-эмет [1].

— Знаю. А знаешь, что самое страшное? Удивительно, что он не сделал этого раньше.

— Почему?

— Потому что ему всю жизнь больше всех доставалось. Всем повышенную стипендию, а ему — шиш, потому что его отец был капитаном дальнего плавания, а значит, деньги ему не нужны. Единственное бюджетное место в аспирантуре — внучке декана, а он пусть на другой факультет уходит, с его мозгами грех жаловаться. У всех, даже у откровенных уродов — девушки и жёны, а на него и не смотрел никто, его же только эти старофранцузские манускрипты интересуют. Он в толк не мог взять, что к нему могут хорошо относиться просто так, всё ждал какого-то подвоха. Ему...

— Женя, — Марк слегка отстранился. — Остановись. Ты ему уже ничем не поможешь. Звони Корнилову, и потом поедем в аэропорт.

— Да. Да, ты прав. Именно в таком порядке. Корнилов и аэропорт, — она потрясла головой.

Корнилов, в отличие от Вики, взял трубку сразу.

— Категорически приветствую вас, — идиотским голосом сказал он.

"Он ничего ещё не знает", — пронеслось в голове.

— Володь, — начала она, — ты где?

— Если в глобальном смысле, то в Марокко, а если в частном — то обедаю. А что?

— Володь. Маслов погиб.

Корнилов молчал, но Женя отчётливо увидела, хотя и не могла этого физически, как из его пальцев выскальзывает до блеска вымытый стакан и падает на плиточный пол, разлетаясь острыми, хищными осколками.

— Твою мать! Как так вышло? — совершенно нормальным тоном переспросил он. — Ты откуда знаешь?

— Знаю. Я поеду.

— Погоди, мне надо подумать.

Она кивнула, словно собеседник мог её видеть.

— В общем, Жень, я не знаю, удастся ли мне приехать, но скажу одно: странно, что это не произошло раньше.

— Знаю.

— Нет, не знаешь. Сколько мы не общались?

— Месяца три, наверное, ты же на съёмках.

— Вот-вот. А незадолго до нового года умерла его мать. Понимаешь?

— Понимаю, — она нашарила на подоконнике пачку сигарет и чиркнула спичкой. Спичка гадко завоняла и погасла, и её пришлось бросить в пепельницу. Следом за ней отправились вторая и третья. Руки дрожали. Подошедший Марк поджёг ей сигарету и придвинул к ней чашку кофе.

— Я имею в виду, — голос Корнилова доходил до неё неравномерно, — что она и после смерти не оставила его в покое. Он просто не смог без неё жить.

— Знаю, — с нажимом повторила она. — Что уже теперь об этом говорить?

— Вот именно. Ты с Марком?

— Сейчас да, но поеду сама.

— Я очень постараюсь вырваться, но сама понимаешь, — Корнилов неожиданно даже для самого себя стал довольно известным режиссёром-документалистом, и для них, лучших друзей, стало в порядке вещей видеться раз в несколько лет.

— Пришли мне свой русский номер.

— Хорошо. До встречи.

— До встречи.

Нужно было собираться и ехать в аэропорт. Покупать билеты. Регистрироваться. А завтра придётся общаться с бывшими коллегами, стоять на городском кладбище, слушать дифирамбы покойному и вспоминать, вспоминать, вспоминать...

— Женечка, — прокричал Марк откуда-то из другой комнаты. — Я тебе сумку собрал.

— Моя ты прелесть, — вяло отозвалась она и добавила совершенно искренне, что без него не выжила бы. Марк ответил, что она заблуждается, и захохотал.

Она всё понимала: его вся эта катавасия не касалась. Ещё давно, в прошлой жизни, в совсем другой стране они втроём работали в одном и том же вузе: Женя, вчерашняя выпускница истфака, пришла работать в деканат иняза, где случайно познакомилась с молодым профессором Марком Голдиным. Марк, как и полагалось хорошему мальчику из приличной еврейской семьи, был неплохим юристом, имел небольшую практику и преподавал право. Он был нотариусом, и, возможно, никогда не стал бы преподавать, если бы не война, вспыхнувшая на его родной земле сразу же после развала Союза. Он сбежал оттуда, перевёз на новое место родителей, заново защитил диссертацию, откликнулся на предложение одного из многочисленных знакомых почитать лекции на юридическом факультете и неожиданно прижился — только не на рабочем месте, а на факультете иностранных языков, где ему всегда были рады.

Потом в деканате появилась странная барышня по имени Евгения, с которой они поначалу приятельствовали, затем подружились, а затем, на шестой год нежной дружбы, решили, что им пора узаконить свои высокодуховные изыскания.

Спустя два года он репатриировался, а Женя, взявшая в рамках ивритизации имя Шейна, последовала за ним — как же иначе?

Он знал её биографию от и до, и где-то в глубине души он был благодарен Маслову за то, что ему не было никакого дела до Жениной влюблённости.

Сценарий был тривиален до неприличия: рафинированная девочка-второкурсница, жившая по принципу "институт-библиотека-сон", влюбилась в преподавателя политологии. Для их вуза такие "межконфессиональные" отношения и браки не были редкостью, но была одна проблема: отношений никаких не было и быть не могло. Весь год она готовилась к парам так, как не готовилась к некоторым экзаменам, нога за ногу таскалась с Масловым по конференциям и коллоквиумам, приняла его предложение принять участие в работе студенческого научного общества — и всё это время молчала.

Он догадывался, конечно, но всё же склонен был полагать, что намерения её не слишком серьёзны — ну что серьёзного может быть в голове у восемнадцатилетней девчонки, пусть даже такой умной и работоспособной? Но чем чёрт не шутит? Какая между ними разница? Десять лет? Двенадцать? Почему бы и нет?

И тут, после экзамена, когда они остались в аудитории вдвоём (он заполнял документы, а она ждала, когда можно будет забрать их и отнести в учебную часть), студентка Винокурова брякнула:

— Александр Павлович, я хотела бы с вами поговорить.

— Да?

— Наверное, вы и сами знаете, но я в вас влюблена. Мне ничего от вас не нужно, я всё понимаю, просто хочу, чтобы вы знали. Но если мои чувства взаимны, я буду только рада.

Ему моментально стало неловко. Неужели правда? Но ведь тогда нужно будет познакомить её с матерью, но что она скажет?

— Бывает, — преувеличенно спокойно ответил он, убеждая себя, что так будет лучше. Ну поплачет девочка, пострадает немного. Ничего. Пройдёт. Лучше уж так, чем скрываться, озираться по сторонам, и так далее.

Пять лет спустя Шейна рассказывала эту историю, хихикая и ехидно комментируя, однако Марк понимал: отболело, но не забылось. Не забылось — и повлияло на её дальнейшую судьбу. Сколько ему самому потребовалось времени, чтобы она начала ему доверять? Год? Два?А всё из-за того, что кому-то — между прочим, взрослому мужику с учёной степенью! — даже не пришло в голову, что ответить на её признание нужно было совсем иначе. Во всяком случае, более эмоционально и развёрнуто.

Он был знаком с Масловым — как коллега, не более. Тот вёл себя тише воды и ниже травы, никогда не улыбался и не повышал голос, носил костюмы-тройки даже в тридцатиградусную жару и из принципа не пользовался никакими гаджетами. Голдин был даже удивлён, что живой человек может быть столь безликим.

Марку было понятно, почему так расстроилась его супруга (у неё, христианки, было собственное понимание смерти, отличное от его иудейского), но сам совершенно не был впечатлён. Марк посадил Шейну в машину и вернулся домой, надеясь, что она не будет задерживаться и вернётся как можно скорее.

Странные у них отношения были: Женя вполне спокойно восприняла известие о том, что в молодости он был женат и что с первой женой они расстались более чем некрасиво, а ему и в голову не приходило ревновать её к тому же Володьке Корнилову, с которым они вместе выросли; если ей приходило в голову не посвящать Марка в какие-то свои дела, то он и не приставал к ней с расспросами, но этот человек много лет не давал ему покоя. Марку было совестно, что любое упоминание о Маслове выбивает у него почву из-под ног, но ничего не мог с собой сделать.

Потому-то он и отпустил Женьку в родной город одну — знал, что его присутствие сделает только хуже. Кроме того, земля университетская охотно слухами полнилась, и ему совсем не хотелось никаких сплетен.

Дома он уселся за компьютер, открыл нужную программу, выбрал номер и позвонил.

— Я знаю, зачем ты звонишь, — после краткого приветствия ответили ему. — Да, он погиб.

— Я очень надеялся, что ты убедишь меня в обратном.

— Правда?

— Ты напрасно иронизируешь.

Он хотел добавить ещё что-то, но тут же в кадре появилась весёлая детская мордашка и стало ясно, что спокойно поговорить им не удастся.

Сбросив звонок, он стал бесцельно слоняться по комнате, безуспешно отгоняя от себя мысли, что это из-за его ненависти всё пошло наперекосяк.

* * *

Билеты были на семичасовой рейс, и она порадовалась, что Марк заставил её ехать на такси: она успела за полчаса до конца регистрации. Лететь до Москвы было три с половиной часа, а значит, был шанс, что она окажется в родном городе завтра на рассвете, если успеет сесть на нужный поезд.

Родной город встретил её пронизывающим ледяным ветром и непроницаемой тьмой.

— Экономия, мать её, — подумала Шейна, подсвечивая дорогу телефоном. — Пять лет назад уехала отсюда, но с тех пор не изменилось ничего.

Дороги не ремонтировались, фонари выключались ровно в полночь и не включались до семи утра, ночные автобусы, которые городские власти грозились пустить ещё в бытность её студенткой, так и не были закуплены, зато из круглосуточных магазинов то и дело выбегали мужички с пропитыми сизыми лицами, требовавшие то вызвать такси, то угостить сигареткой, то присоединиться к их компании.

Она влетела в один из таких магазинов, положила на прилавок тысячу рублей и попросила вызвать ей такси. В такую морозную ночь она не дошла бы пешком через полгорода. Продавщица настороженно отказалась от денег, но такси всё же вызвала.

Спустя пятнадцать минут она наконец оказалась дома.В квартире всё осталось прежним, разве что окна, которые соседка, согласившаяся присматривать за жильём, не мыла, видимо, ни разу с момента их отъезда, почти не пропускали свет рекламных вывесок, не дававших когда-то давно спать по ночам.

Тем лучше.

Бросив сумку в коридоре, она набрала себе ванну, отправила сообщение Марку и наконец дала волю слезам.

Маслова было жаль до безумия. Она хорошо знала: всякий его поступок был во имя матери, которая, разумеется, рожала для себя, положила всю жизнь и героически превозмогала.

"— Когда моего сына пригласят работать в Академию наук, — говорила она, — тогда я пойму, что он — взрослый адекватный человек. Пока что все его потуги — это просто невнятный детский лепет".

Она говорила так, когда её сын окончил школу в пятнадцать лет, экстерном сдав экзамены за последние два класса. Она повторяла это, когда он в двадцать шесть лет стал доцентом и в тридцать один — профессором. Она ляпнула это, увидев, что он мирно треплется на университетской площади со своими бывшими студентами Володей Корниловым и Женей Винокуровой вместо того, чтобы немедленно вернуться домой. Ему было на тот момент тридцать пять лет.

— Сумасшедшая мразь, — неожиданно для самой себя проговорила вслух повзрослевшая Женя, — знала бы, что так выйдет, свернула бы тебе шею ещё тогда.

Он ведь и её признание отверг именно по той причине, что мать вряд ли одобрила такой мезальянс, хотя, положа руку на сердце, назвать их союз именно мезальянсом можно было бы с огромной натяжкой. Тогда, в свои восемнадцать лет, студентка исторического факультета Евгения Винокурова пока ещё не имела ни полезных знакомств, ни денег, ни даже собственного угла. Однако профессор Александр Маслов в свои тридцать три года тоже этого не имел — всё ещё не имел. Так что, даже если бы несостоявшаяся свекровь попробовала упрекнуть её в желании поправить материальное положение, Женя бы расхохоталась в голос.

Однако не сложилось, и хохотать сейчас не хотелось. Как не хотелось хохотать и т о г д а, но об этом лучше было вовсе не вспоминать.

"— Интересно, — подумала она, прежде чем провалиться в чуткий, беспокойный сон, — где его похоронят? Будет совершеннейшим кощунством положить его рядом с матерью".

[1] Милосерден Судья праведный (ивр.) — формулировка, которую следует произносить при известии о чьей-либо смерти.

— Всё-таки хорошо, что ты приехала, — Маслов, прямой как палка, сидел прямо на полу, у входа в комнату, сложив — как всегда! — руки на коленях. — Очень хорошо. Честное слово, если бы я знал, я бы...

— Вы... Ты как здесь оказался? — дрожащим голосом спросила она. — Ты же умер. После таких падений не выживают.

Он улыбнулся — как обычно, едва-едва, одними уголками губ, и потёр ладонями лицо.

— А ты меня видела? Я имею в виду, после падения.

Шейна покачала головой.

— Завтра увидишь. Только не впечатляйся сильно. Хотя ты сильная девочка, ты справишься.

— Ну да, — желчно согласилась она, — конечно. Судьба у меня такая. Карма за грехи предыдущих воплощений. Ты не думай, я не напрашиваюсь на твою жалость, она мне ни к чему. Просто я правда очень тебя любила и повзрослела благодаря тебе. Если бы не ты, я бы так и осталась аморфной полузнайкой, а так... Мне хотелось тебе соответствовать.

— Прости меня.

— За что?

— Я правда не мог. Хотел, но не мог. Ты не была бы со мной счастлива. Мне очень жаль.

— Знаю. Подстраивалась бы, жила бы по инерции, но...

— Ты не плачь. Не надо.

— Я стараюсь, — она шмыгнула носом, — правда, получается плохо. Не могу поверить, что ты не живой, а...

— Тоже живой. Кто не дал мне прочесть лекцию о теократии и полтора часа вещал о патристике и схоластике?

— Надо же, ты помнишь, — она улыбнулась, отбросила одеяло в сторону, сползла на пол и присела рядом.

— Такое забудешь. Я очень рад, что у тебя теперь всё хорошо. Твой муж... Давид?

— Марк.

— Да. Марк. Я знал его немного. Вернее, виделся с ним. Он хороший человек — хотя бы потому, что смог увезти тебя отсюда. И ты одно помни всегда: он тебя любит ужасно, несмотря на все его закидоны.

— Да. А ты...

— Мне пора. Не знаю, смогу ли прийти ещё раз: мне пока что непонятно, как здесь всё устроено.

— Подожди. Всё-таки, что произошло? Зачем ты это сделал?

— Двойка тебе, Винокурова, — он тихо, едва слышно, засмеялся. — Помнишь, с чего началось наше знакомство? С Юкио Мисимы.

— Ну да? — переспросила она.

— Что было его главной целью? Вспоминай.

— Восстановить институт самураев. А потом... Потом он совершил харакири, потому что считал, что выполнил своё предназначение.

— Молодец, давай зачётку. Так вот, считай, что я — его исправленная и дополненная версия. Только здесь не о самураях речь, понимаешь? Я просто завершил один гештальт.

— Кажется, я понимаю.

— Не вполне. Но потом обязательно поймёшь, — он поднялся на ноги, поправил брюки, стряхнул с рукава невидимую пылинку и протянул ей руку. — На всякий случай — прощай. И не забывай, что я тебя тоже очень любил. По-своему, правда.

Она легонько сжала протянутую ладонь в своих.

— Спасибо. Ты всё знаешь.

— Знаю. Кстати, твой Кампанелла...

Его голос потонул в каком-то постороннем шуме, и всё вокруг пошло рябью, как будто она плашмя упала в воду.

* * *

... Шейна проснулась в слезах. Тело неприятно ломило, и она поняла, отчего: она заснула в кровати, а проснулась на полу. В прихожей заливался трелями домофон.

Она поднялась на ноги и медленно побрела на звук.

— Кто?

— Открывай, — велел Корнилов. — Уже полчаса тут торчу.

Шейна мельком взглянула на себя в зеркало и глубокомысленно изрекла:

— Пиздец.

Лицо опухло от слёз. Волосы, растрепавшиеся за ночь, висели неаккуратными чёрными патлами, делая её похожей на утопленницу. Глаза были до того красными, что, казалось, она провела много бессонных ночей за рутинной работой.

Она широким жестом распахнула дверь на площадку.

— Что за хрень тут происходит? — вместо приветствия начал Корнилов. — Лёд ничерта не посыпан, такси не может въехать во двор, лифт не работает!

— Не ори, — попросила Шейна, морщась. — Это называется “слаженная работа городских служб”.

— Да я еле эти пакеты допёр! Рюкзак ещё этот!

— Куда ты столько еды набрал, Вов? В фонд помощи голодающим? Ты вообще откуда взялся?

— От верблюда! Из Марракеша, если точнее, — уже тише ответил гость, снимая ботинки. — Я решил, что нехорошо будет, если мы Саню не проводим. Хороший он всё-таки был человек, да ещё и несчастный очень.

— Это да, — согласилась Шейна, безуспешно пытаясь оторвать пакеты от пола. — Ты что, слона купил?

— Господи, женщина, — Корнилов легко подхватил пакеты и понёс их в кухню. — Я в последний раз ел в тот момент, когда ты мне звонила, то есть вчера. Прости, что разбудил, но...

— А который час хоть?

— Половина девятого.

Она плюхнулась на стул и потёрла нос. Выходит, она спала всего сорок минут. Негусто.

— Значит так, — велела она. — Тебе, наверное, надо в душ, так что ты иди, а я пока что попробую что-нибудь сварганить. Нам к одиннадцати, так что отдохнуть ты не успеешь, прости уж.

— Я ведь говорил тебе, — вещал с набитым ртом Корнилов, — что мы с Саней разговаривали сразу после ухода его матери?

— Говорил. И?

— Ну, к этому всё и шло. Она же его от себя не отпускала. Он рассказывал, что полночи не давал агентам из похоронной конторы забрать тело, а потом ушёл из дома и до самых похорон бродил по улице, потому что не мог оставаться один в пустой квартире.

— Знаешь ли, его тоже можно понять. Я бы тоже не смогла.

— Женька, ну рассуди логически! Дело не в том, что он был потрясён её смертью, а в том, что это была её территория! Ты знаешь, как они жили? В двухкомнатной квартире, где в маленькой комнате располагалась библиотека, а в большой жила Зинаида Николаевна собственной персоной! А Сашка на лоджии кантовался, как будто собака, у него там был тёплый пол, а ещё кресло раскладное. Когда эта ебанутая тварь наконец освободила жилплощадь, он, вместо того, чтобы сделать в квартире ремонт и наконец начать жить по-человечески, переехал в библиотеку. Кресло перетащил с балкона и стал жить в этой комнате.

— Вова, — попросила она жалобно, — хватит. Остановись. Мне уже плохо.

Он стремительно подошёл к раковине, открыл кран и сунул голову под струю воды.

— Полегчало? — будничным тоном спросила она.

— Да. Прости, что-то я разошёлся.

— Ничего. Я понимаю. Давай-ка выкурим по сигаретке, кофе выпьем, и я буду собираться.

Рассудив, что вернее будет поехать на автобусе, они вывалились из подъезда на улицу, где уже толпились кумушки-соседки. Одна, страдавшая бессонницей, видела в окно, как ночью во двор приехала машина, и оттуда вышла жена Марика-юрыста, а затем слышала, как лифт остановился на восьмом этаже. Другая, привыкшая вставать рано, сетовала, что у подъезда всё утро ошивался какой-то странный мужчина с огромными баулами. Третья, едва завидев их, прицыкнула на подруг и сладко улыбнулась:

— Доброе утречко, Евгения Владиславовна, — запела она, — вы вернулись? Как Марик?

— Вернулась, — сухо ответила Шейна. — С Марком всё хорошо, благодарю. Он остался, я приехала. Ненадолго.

— Поссорились никак?

— На похороны приехали, — вдруг встрял молчавший до тех пор Корнилов. — А вы нас задерживаете.

Кумушки переглянулись. Они прекрасно помнили, как однажды, в отсутствие Марка, Женя привела какого-то странного парня. Одна из них, та самая, что привыкла вставать рано, позвонила Марку на работу и во всех подробностях описала “полюбовника” его драгоценной супруги. Марк непочтительно захохотал и заявил, что запрещать что-либо именно этому мужчине не может, потому что он — друг семьи.

Тётки немедленно начали считать их идиотами, но перестали совать нос в дела их семьи — во всяком случае, так активно, как раньше. Хотя тем для сплетен они давали множество: Марк, который был женат и развёлся ещё в юности, вдруг ни с того ни с сего стал приходить домой с какой-то молодой пигалицей, годившейся ему в дочери, затем женился на ней, причём дивно так — сначала они в соседний город к раввину ездили, потом в столицу, чтобы в костёле венчаться, как будто наших церквей им мало, а затем они уехали на его историческую родину и приезжали пару раз в год.

— Гляди-ка, — удивился Корнилов, когда они подошли к остановке, — я ещё не начал орать, а они уже замолчали, словно по команде.

Шейна хихикнула.

— Одна из них, ну та, что в красном пальто, позвонила Голдину, когда ты приезжал к нам на годовщину, помнишь? Сказала ему, что я любовника привела, и описала тебя.

— А Марк?

— А Марк сначала ржал как ненормальный, а потом сказал ей, что он в курсе и всё нам разрешает.

— О да, Марк Константинович умеет найти нужные слова.

— Это точно.

* * *

На университетской площади было немноголюдно — то ли из-за сильного мороза, то из-за того, что новопреставленный профессор Маслов не был популярен среди коллег и студентов. Шейна поправила норовивший сползти с головы шарф и осмотрелась. Небольшая компания совсем юных парней и девчонок, бессменный декан истфака с окладистой рыжей бородой и стрижкой ёжиком, чуть поодаль от него — группка преподавателей с иняза, её бывших коллег и бывших же наставников Корнилова. Экс-декан, Людмила Дмитриевна, помахала им рукой.

— Как я рада вас видеть, — прочувствованно сказала она. — Жаль, что повод такой страшный.

— Это точно.

— Мы не опоздали?

— Нет. Скоро привезут нашего Сашу. Вы после кладбища куда?

— Домой. Вовка у меня остановился.

— А давайте вы ко мне зайдёте? Я закажу вам пропуск.

Корнилов хотел было сказать что-то, но тут на площадь въехал чёрный микроавтобус, и все замолчали.

Судя по всему, над телом поработал реставратор или гримёр: следов падения не было видно, сломанную шею задрапировали шарфом, руки сложили на груди, но креста в них не было.

“Всё правильно, — подумалось Шейне, — не надо ему никакого креста. Достаточно”.

На крыльцо университета вышел ректор со своим помощником, озвучил заготовленный текст о боли от утраты высококлассного специалиста и замечательного человека, и толпа медленно начала расходиться. Этим людям совершенно не было дела до умершего: они его попросту не знали.

— Ребята, — вдруг подал голос Корнилов, обращаясь к могильщикам, и Шейна вздрогнула. — А где его хоронить будут?

— В Гречишном, где же ещё? — удивился один.

— Извините, — встряла она, — а кто договаривался с вами о похоронах?

— Так главный ваш, который речь толкал. У вас по весне умерла старушка, которая в библиотеке работала, там около неё ещё местечко есть.

— Правильно, — шепнул Корнилов, — Зинаиду на новом кладбище похоронили.

— Спасибо, — с чувством сказала она. — Мы с вами, можно?

— Отчего ж нельзя? Только если не побоитесь.

— Живых бояться надо, — буркнула Шейна.

Ехали медленно: микроавтобус заносило едва ли не на каждом повороте. Корнилов сидел, словно нахохлившись, и о чём-то думал. Она же продолжала вглядываться в лицо покойного.

Да. Он был прав. Впечатлиться было от чего — свободное прямое падение плашмя дало перелом шейных позвонков, гематомы на голове, и, наверняка, множественные ушибы внутренних органов. Если там, на улице, всего этого не было видно, то сейчас, вблизи, эти повреждения, во всяком случае, внешние, бросились в глаза.

“Только не впечатляйся сильно...”

— Не получается, — вдруг сказала она.

— Что? — Корнилов вынырнул из забытья.

— Мысли вслух.

Микроавтобус остановился, и они друг за другом спрыгнули на снег. Следом подъехала потрёпанная серая машина, из которой вышли Людмила Дмитриевна, рыжий историк, какая-то незнакомая девушка и ещё два преподавателя с иняза — Роман Сергеевич, которому юная Женя когда-то ассистировала, и Витольд Николаевич, последние лет десять метивший на место декана. Людмила Дмитриевна была в курсе, но отчего-то ничего не предпринимала. Витольд, которого с подачи злоязыких Жени и Володи половина факультета называла Витей-аскаридой, а другая — так, что даже они оба стеснялись повторить, был дружен с Масловым. Женю всегда интересовало: почему? Витольд, очевидно, привыкший мстить всему белому свету за своё редкое имя, был весьма своеобразным человеком. Он подставлял коллег — не так, чтобы последствия были фатальными, но достаточно для того, чтобы потом от него держались подальше; из принципа портил показатели студентам, которые разбирались в его предметах примерно на одном уровне с ним; относительно всего на свете высказывал своё особо ценное мнение и в целом вёл себя так, что периодически Шейна всерьёз подумывала съездить чем-нибудь тяжёлым по пухлому, какому-то девичьему, лицу. Что, кроме интереса к старинным манускриптам, могло связывать его и Маслова? Тем не менее, они дружили уже больше пятнадцати лет, и сегодня Витольд тоже пришёл проводить друга в последний путь.

Роман Сергеевич, никогда не лезший за словом в карман и шутивший так, что все модные стендап-комики на его фоне выглядели бы как прыщавые подростки, тщетно пытающиеся произвести впечатление на подружек, казался каким-то постаревшим и осунувшимся. Жизнь, наполненная заботами, закрутила его, подхватила каким-то диким водоворотом, и он не сразу заметил, что и жизни уходят уже не только его ровесники, но и ученики.

Налетел сильный злой ветер, стал бросаться в лица пригоршнями колкого снега, и моментально стало нечем дышать. Тем не менее, прощались медленно — каждый, стоя у гроба, думал о чём-то своём. Шейна подошла одной из последних, накрыла своей ладонью чужие неживые, постояла так пару мгновений и отошла назад, к живым.

Ей очень хотелось проснуться.

— Ну что, поедем? — Людмила Дмитриевна одновременно взяла их с Корниловым под руки и настойчиво потянула.

— Давайте так: в половину седьмого за вами приедет такси. Соберёмся у меня. Роман Сергеевич, Вит... Витя, вы тоже приезжайте.

— Евгения, пожалуй, я воздержусь, — начал было Витольд, но тут же остановился. — Ладно. Будет ещё время для нашей вражды.

— Будет, — рассеянно согласилась Шейна. — Проспект Гагарина, дом четырнадцать, квартира сто три. А в гости на факультет обязательно зайдём.

— Простите, пожалуйста, — вдруг сказала молчавшая до сих пор девушка — та самая, что приехала вместе с деканатскими на машине. — Вы — Евгения Владиславовна Голдина и Владимир Игоревич Корнилов, верно?

— Верно. А вы?

— Меня зовут Светлана, я курьер, — девушка протянула им два одинаковых конверта, — пожалуйста, распишитесь здесь.

— Что это?

— Уведомления. Вам нужно будет посетить офис нотариуса.

Негнущимися от холода пальцами Шейна разорвала конверт. В конверте лежал акт о смерти — документ, в котором сообщалось о смерти Александра Павловича Маслова, её времени и причинах, а также уведомление с просьбой явиться 13 января 2014 года в 17.00 в нотариальную контору, расположенную по адресу улица Промышленная, дом 44. Аналогичное содержимое было и в конверте Корнилова.

Они переглянулись.

— Ты понимаешь, Женька? — он как-то моментально сжался и поник. — Понимаешь, что это значит?

— Пойдем, Вов, — она потянула его за рукав.

— То есть получается, что он всё спланировал?

— Выходит, что так, — Шейна стала шарить по карманам, пытаясь найти сигареты, и Корнилов сунул ей свою пачку. — Спасибо. Значит, он похоронил мать, написал завещание, отдал его нотариусу, а затем пошел и спрыгнул с крыши.

— Именно с крыши. Но зачем?

— Кто бы знал.

— Хотя это логично. С лекарствами можно не рассчитать, застрелиться он по объективным причинам не мог, и так далее.

— Да. Ты прав.

— Я лев.

— Иди ты.

— Иду. Слушай, а можно отказаться от наследства? Что бы это ни было, мне это не нужно. Не такой ценой, во всяком случае.

— Подожди. Может, мы вообще будем как персонажи из того анекдота. Значит, умирает старый еврей...

— Винокурова, ты знаешь какие-то другие анекдоты?

— Нет. Так сложилось исторически. В общем, оглашается завещание: Саррочке, жене моей, завещаю квартиру в центре города и автомобиль, Ривочке, дочке моей, завещаю дачный домик и коллекцию картин, Шмулику, зятю моему, который просил упомянуть его в завещании: привет тебе, Шмулик!

— Странный у нас разговор выходит. Особенно если учесть, что мы только вышли с кладбища.

— Да уж. Но, по-моему, вся ситуация выглядит очень странно. Давай позвоним Марку, как приедем. Мне очень не нравится эта история.

* * *

— Мне нужно было ехать с тобой, — расстроенно говорил Марк. — Возникает такое впечатление, что всё это — часть какого-то перфоманса.

— У меня тоже. И это спланированное самоубийство, и эта девушка на кладбище...

— Ну, с девушкой всё понятно: нотариус в течение пятнадцати дней должен сообщить о смерти того человека, в чьих интересах он действует, тем, кто упомянут в завещании. Следует отправлять такие уведомления почтой, но ты же всё понимаешь.

— Ну да. Если меня теоретически можно найти через родителей, то тот же самый Корнилов — победитель конкурса «Лучший косплей года» в номинации «Фигаро».

— Я подслушиваю, — объявил Корнилов.

— А я вижу, — беззлобно поддел его Марк. — Взял бы и приехал к нам в гости.

— А вот вы бы взяли и приехали вместе с Женькой, сейчас бы вживую разговаривали.

— Будет вам, — вклинилась Шейна. — В общем, Марк, как ты считаешь, стоит ли принимать наследство?

— Смотря что там будет. Меня другое интересует — при чём тут вы. Я понимаю, что детей у него не было, любовниц — тоже, дружил он... С кем? С этим вашим Аристархом?

— Витольдом, — поправила Шейна, но хихикнула.

— С Витольдом. Логично было бы завещать всё ему. Впрочем, мы сейчас гадаем на кофейной гуще. Поезжайте к этому нотариусу, а там посмотрим.

* * *

Без четверти пять они столкнулись нос к носу на крыльце нотариальной конторы — Женя с Корниловым, Витольд, Людмила Дмитриевна и какой-то пожилой человек, до того растерянный, что напоминал ребёнка, потерявшегося на вокзале или в людном универмаге. Его лицо показалось Шейне смутно знакомым, но ей так и не удалось вспомнить, кто это.

Табличка на двери гласила: «Нотариус Олег Ильич Тихомиров».

— И чего мы ждём? — резче, чем следовало бы, спросил Витольд. — Проходите.

Корнилов закатил глаза. Шейна фыркнула. Людмила Дмитриевна деликатно кашлянула. Пожилой мужчина тяжело вздохнул.

Секретарь, миловидная женщина в толстом свитере, предложила им пройти в кабинет:

— Олег Ильич уже ждут.

«— Ну да, — желчно подумала Шейна. — Его высокопреосвященство ожидать изволят».

Олег Ильич оказался невероятно худым и невысоким молодым человеком, который разговаривал почему-то раскатистым, почти воландовским басом.

— Павел Викторович Маслов, Людмила Дмитриевна Мечникова, Витольд Николаевич Толстых, Владимир Игоревич Корнилов, Евгения Владиславовна Голдина, — перечислил он столь уверенно, что могло возникнуть впечатление, будто они знакомы не один десяток лет. — Представляю вам двух свидетелей, в присутствии которых будет озвучена последняя воля покойного — он указал на сидевших у стола мужчину и женщину, которые мало того, что не были знакомы никому из присутствующих, так ещё и, очевидно, друг друга видели впервые.

— Я, Маслов Александр Павлович, тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения, имеющий паспорт... проживающий по адресу улица Советская, дом шесть, квартира одиннадцать, настоящим завещанием делаю следующее распоряжение:

1. Жилплощадь, расположенную по адресу улица Советская, дом шесть, квартира одиннадцать, завещаю своему отцу, Маслову Павлу Викторовичу, 1943 года рождения...

Пожилой мужчина с силой потёр ладонями лицо и тяжело вздохнул, и Шейна вдруг поняла: это тот самый капитан дальнего плавания, в существовании которого даже Витольд и Володя не были уверены!

— 2. Собрание сочинений Эжена Этьена, изданное в 1898 году, завещаю Мечниковой Людмиле Дмитриевне, 1952 года рождения.

3. Незавершённые рукописи и права на них, а также собрание записей Густава Малера завещаю Толстых Витольду Николаевичу, 1977 года рождения.

4. Собрание оригинальных записей Арнольда Шёнберга и права на мои опубликованные работы завещаю Корнилову Владимиру Игоревичу, 1980 года рождения.

5. Мои личные записи и издание «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы завещаю Голдиной Евгении Владиславовне, 1982 года рождения.

Нотариус закончил читать и обвёл собравшихся взглядом.

— Завещание составлено двадцать седьмого декабря две тысячи тринадцатого года. Оно может быть оспорено в установленном законом порядке.

Людмила Дмитриевна беззвучно плакала. Витольд безучастно созерцал носы собственных ботинок. Корнилов то и дело смотрел на часы. Отец Маслова сидел на своем стуле, уставившись в одну точку, но Шейне было хорошо видно, как у него дрожат руки.

Решение пришло само собой.

Она подошла и протянула старшему Маслову обе руки.

— Павел Викторович, меня зовут Женя. Сегодня мы все хотели бы почтить память Александра Павловича. Пожалуйста, поедемте с нами.

Старик, словно будучи под гипнозом, сжал её ладони в своих.

— Спасибо. Спасибо вам, Женя. Только я не заслуживаю, наверно.

— Чего именно?

— Вообще ничего. В особенности — такого сына... Не заслуживал.

— И всё-таки, — с нажимом повторила она. — Поедемте.

Решение собраться оказалось верным — все долго сидели за столом, вспоминали покойного исключительно добрым словом, без истерик и излишнего пафоса. В начале десятого Людмила Дмитриевна, сославшись на то, что завтра начинается сессия, поспешила откланяться, и Корнилов, её давний друг и бывший ученик, вызвался её проводить. Витольд пил чай, курил, слушал разговор Павла Викторовича и Шейны и изредка подавал реплики.

— Мы расстались из-за смерти Ларочки, — Павел Викторович говорил тихо и отстранённо, но видно было, что каждое слово даётся ему с трудом. — Зина тогда подала на развод, и нас развели быстро, хотя Саше было всего два месяца. После виделись мы с сыном только в ее присутствии. Конечно, став старше, он научился хитрить, но...

— Извините, — Шейна потёрла глаза, — кто такая Ларочка?

— Наша дочка, Сашина старшая сестра. Она погибла весной шестьдесят девятого, Саше два месяца было.

— Простите, я не знала.

— Никто не знал. Можно я расскажу вам?

— Конечно.

Рассказ старшего Маслова был тривиален донельзя: будучи студентом первого курса кораблестроительного института, он случайно познакомился с девятиклассницей Зиночкой, мать которой работала в бухгалтерии этого учебного заведения. Через пару лет Павел встретил ее ещё раз. Начался роман, спустя время была сыграна свадьба, через год после свадьбы родилась Лариса, Ларочка, красивая и талантливая девочка, в которой родители души не чаяли.

— Она очень рано начала читать, — рассказывал старик, улыбаясь (вокруг его глаз собрались морщинки, и Шейна сама улыбнулась), — и начала придумывать разные истории лет в пять, наверное. Причём, знаете ли, Женя, она могла бы стать хорошим психологом, как мне кажется. Как-то мы с ней ехали в трамвае, и я случайно толкнул женщину. Она обругала меня, а Лара потом сказала: «Папа, наверное, эту тётю кто-то уже обидел. Теперь ты толкнул её, и она ещё раз обиделась».

— В каждом ребёнке живёт доктор наук, — согласилась Шейна. — Главное — не остудить пыл.

— Верно. Мы и не пресекали ее никогда. И вот что вышло...

Руки Павла Викторовича вновь мелко затряслись, и чашка, которую он держал в руках, противно задребезжала.

— Павел Викторович, может быть...

— Ничего. Ничего. У Ларисиной учительницы муж был ответственным секретарём в газете «Ленинские зори», она и сейчас выходит...

— Извините, — вмешался Корнилов, который до этого успел проводить на остановку Людмилу Дмитриевну и вернуться. — Саша говорил, что вы жили раньше в Ленинграде.

— Верно. Но Лара пошла в первый класс уже здесь, когда ей было шесть. Я ведь сам не ленинградец, я из этих мест родом. Я учился в аспирантуре, но её пришлось оставить, и тогда мы приехали сюда. Так вот, в этой газете была детская страничка, и учительница уговорила супруга, чтобы тот показал Ларины рассказы редактору. Рассказы опубликовали, Ларочка стала знаменитостью, и это её и сгубило.

— Как же?

— С Ларой в классе училась девочка, которая... Ну, ни в чём не знала отказа, понимаете? Золотая молодежь ведь всегда была. Девочка тоже стала писать рассказы, отправила с помощью родителей подборку в эту же газету, но что-то не заладилось. Она возненавидела Лару. У этой девочки был старший брат, которого она подговорила подкараулить Ларису у школы и припугнуть.

— Странно это всё, — снова вклинился Корнилов, — это же не подростки, тем более — не современные подростки, которые могут и зубы выбить, и в унитаз головой обмакнуть. Да и, кроме того, что значит «припугнуть»?

— Видимо, та девочка думала, что если Лара перестанет писать свои рассказы, то саму её будут больше любить одноклассники и учителя.

— Вывихнутая логика ребёнка, который привык к обожателям, но совершенно не был готов к тому, что люди вокруг могут любить кого-то ещё.

— Я пойду, извините, — Витольд, который внимательно слушал разговор, вдруг отодвинул чашку, полную на две трети, и поднялся. — Уже десять, и я рискую не успеть на автобус.

— Спасибо, что пришёл, — Шейна разозлилась, что Витольд прервал беседу на полуслове, но виду не подала. — Тебя проводить?

— Спасибо, не нужно, — гость уже успел натянуть ботинки и куртку и схватиться за ручку двери. — До свидания.

Оставшиеся вразнобой попрощались.

— Эту девочку звали Настя, — продолжил Павел Викторович. — Настя Малыхина. Её брат был на тот момент уже подростком. Как он сам потом говорил, они не планировали обижать Лару или, боже упаси, бить, но... В общем, они выследили её у школы, шли за ней по пятам, она попыталась убежать от них и провалилась в открытый люк.

— Господи, — голос у Шейны пропал, и она могла теперь разве что хрипеть. — Господи.

— Из-за скопления паров метана она быстро потеряла сознание и умерла. Этот мальчик со своими дружками испугался, сам явился в милицию, но вы же понимаете, что на сына директора центрального гастронома ни законы, ни Советская власть не распространялись?

На Корнилове не было лица, и Шейна отстранённо подумала, что ей непременно нужно проверить наличие в доме хороших успокоительных — или, на худой конец, крепкого алкоголя. Но то, что она услышала дальше, заставило её усомниться в собственной адекватности.

— В отличие от меня.

— Вы отомстили ему?

— Я его убил. Мне повезло: выражаясь современным языком, следствие установило, будто я находился в состоянии аффекта, и потому меня судили не по сто второй статье [1], а по сто четвёртой. Дали пять лет. Зина сразу же подала на развод. Я ее понимаю и не виню ни в чём — кроме того, что она Саше изломала жизнь.

— Почему же вы, мать вашу, зная, что она поехала крышей после смерти дочери, никак не помогли сыну? Понятное дело, вам бы никто его не отдал, когда он был маленьким, но потом?! — заорал Корнилов. Его трясло, как будто в лихорадке. — Вы же понимаете, что если бы вы хоть раз заткнули Зинаиду, то...

— А потом я работал вахтой, — пояснил Павел Викторович. — Здесь ни работы ни жилья я со своей судимостью найти не мог. Был семьдесят четвертый год на дворе. Меня даже с дипломом Корабелки после тюрьмы никуда не брали. Я работал в Донецке на шахте, приезжал сюда изредка — к родителям да к сыну, да только толку... Саша только к двадцати годам оттаял. До этого и поговорить с ним было трудно: мать уж очень его контролировала. Хотя и ее можно понять: она едва с ума не сошла от горя. Дочка умерла, я в тюрьме, она с двухмесячным ребенком на руках...

— Удивительно, как она сохранила его фамилию и отчество в целости и сохранности.

— Володя, — зашипела Шейна.

— А кто вам сказал, что сохранила? — Павел Викторович грустно усмехнулся. — Сашка в школу пошёл уже как Александр Александрович Одарченко. И окончил её с этим же именем. И только в институте он сумел вернуть мою фамилию.

— А почему Одарченко?

— Это девичья фамилия Зинаиды, — пояснил старший Маслов и церемонно продолжил:

— Женечка, не составит ли для вас большого труда вызвать мне такси? Час уже поздний. И я прошу вас навестить меня завтра — я передам вам наследство. Владимир, и вы тоже приходите, пожалуйста.

Корнилов, бледный, словно лист бумаги, вымученно кивнул.

— Конечно. Мы обязательно приедем.

[1] Согласно УК СССР от 27.10.1960

В ту ночь они не спали сами и не дали спать и Марку. Хотелось выговориться, вытряхнуть из души всё то, что они услышали от Павла Викторовича.

— Вот поэтому, якирати [1], я и женился на тебе, что у тебя стальные нервы.

— Это у меня-то они стальные? — переспросила Шейна, хлюпая носом.

— Ну, во всяком случае, ты способна горевать так, чтобы окружающие тебе сочувствовали тогда, когда это необходимо. Но ты ведь не заставляешь весь мир страдать по той же причине, что и ты, верно?

— Марк, а я вот с вами не соглашусь, — глухо возразил Корнилов. — Женя — психически здоровый человек, а вот Зинаида Николаевна, похоже, тронулась умом после смерти дочери. Просто кто-то не разрешает своим выжившим детям гулять после восьми вечера и разливает по дому валокордин при всяком удобном случае, а кто-то заедает их жизнь окончательно и бесповоротно.

— Да ну? Жень, расскажем?

Корнилов переменился в лице, растерянно посмотрел сначала на неё, а потом на Марка.

— Только не говорите, что...

— Да ладно, Вов, — Женя сильно затянулась и закашлялась. — У нас нет детей и не было никогда. К сожалению или к счастью, но не было. А вот у Марка был старший брат.

— Илья. Эли. Он умер спустя три месяца после рождения. Синдром внезапной детской смерти. Просто заснул и не проснулся.

— Вы его застали?

— Нет. Я родился в шестьдесят четвёртом году, а он был буревестником космоса, в марте шестьдесят первого на свет появился. Родители не сразу решились на моё рождение, но тем не менее. Да, обо мне беспокоились, меня любили и оберегали, но это никогда не ограничивало мою свободу. Во мне видели личность и понимали, что моё нежелание делать что-либо — не каприз, а взвешенный выбор. Меня ни разу в жизни никто не ломал через колено.

Шейна улыбнулась.

— Тебя попробуй переломить.

— Вот и не нужно пробовать. К примеру, к концу музыкальной школы я понял, что гения из меня не выйдет. Я неплохо играл на фортепиано и немного на скрипке, но из меня никогда не вышло бы гения. Я поступил бы в музыкальное училище, а после — в консерваторию, а толку? Зато юрист из меня вышел неплохой. По крайней мере, стыдиться не приходится. Поэтому в девятом классе я положил перед родителями диплом об окончании музыкалки и сказал, что больше в специализированных заведениях ноги моей не будет.

— И что, к этому отнеслись спокойно?

— Более чем. Просто мои родители были умными людьми. Поженились потому, что, во-первых, любили друг друга, и, во-вторых, были друг в друге уверены. Произвели на свет моего брата и меня, будучи полностью уверенными в том, что смогут прокормить нас и дать нам приличное образование, не оставаясь при этом голодными и холодными. Разговаривали со мной, слушали и слышали меня. Женю, правда, они не застали, но были о ней наслышаны, и их не смущало, что я намного старше. При этом я из совершенно обычной семьи. Мама была фармацевтом, отец — химиком-технологом на заводе. Они так же, как и другие, стояли в очередях, ездили отдыхать по путёвкам и питались отнюдь не красной икрой.

— А это здесь при чём?

— А это при том, Володечка, что фактически моя семья ничем не отличалась от семьи вашего Маслова. Думаете, моя мама не переживала смерть первенца? Ещё как переживала. Более того, она помнила об Эли каждый день, а ещё два раза в год, в день рождения и в день смерти, отец читал по нему Кадиш [2]. Но это не мешало ей быть красивой и остроумной женщиной, умевшей держать себя в руках и вести себя сообразно месту и моменту. И уж тем более — это не заставило её отравлять жизнь мне и отцу. Зинаида, видимо, была другой. Мы же её не знаем.

— Ну да. Те моменты, когда мы с ней виделись, не в счёт, судя по всему. Но впечатление она производила весьма неприятное.

— А как иначе? — вклинилась Шейна. — Твою маму, Марк, поддерживал твой отец. Потом ты родился, она переключила внимание на тебя. А Павла Викторовича рядом не было по объективным причинам. Может быть, если бы он не убил того мальчика, всё произошло бы по-другому.

— А кабы не было Адама, не распяли бы Христа, — в тон ей ответил Корнилов. — Эгоистка она была страшная, вот что. Моя мать, конечно, тоже странная, но не до такой степени.

— Твоя мать — вообще отдельный вид искусства, но на фоне Зинаиды Николаевны Масловой она прекрасна в своей адекватности. Подумаешь, творческая личность!

— Таким образом, — страшно серьёзным тоном сказал Марк, — вам предстоит следующее: забрать у Павла Викторовича причитающиеся вам вещи и вернуться домой.

— Истинно так, — Шейна отвесила шутовской поклон. — Хотя, если честно, очень не хочется.

* * *

...Ей снилась лестница. Лестница была бетонная, неширокая, но ступени были невысокими и гладкими, и шагать по ней было удобно. Она вышла на улицу, толкнув крашенную блестящей серой краской дверь, и застыла на пороге, хватая ртом холодный плотный воздух. Во дворе были трое: младенец, мирно спавший в коляске, женщина в сером пальто и девочка в голубой шапке, то и дело налезавшей на глаза.

— Мам, я один разок, можно?

— Не надо. Давай после школы. Во-первых, разбудим Сашу. Во-вторых, твой портфель. В-третьих, на улице ещё холодно. Не хватало только простыть. Вот будут каникулы...

— Хорошо, — покладисто согласилась девочка. — Ну, я пойду тогда. Пока!

Женщина помахала ей рукой, и девочка скрылась за углом. Шейна проследовала за ней.

— Девочка! — окликнула она. — Ты ведь Лара? Лариса Маслова, правильно?

— Да. А вы кто?

— Я ваша новая соседка.

— Неправда, — отрезала девочка. — Никакая ты не соседка. И вообще, ты ещё не родилась. А я всё равно умру. Не вмешивайся.

— Мне жаль твоего брата, — крикнула Шейна. — Ты знаешь, что с ним было, после того, как ты... Как тебя...

— Знаю, — шапка падала Ларе на глаза, и та в сердцах сдернула её. — Мне его тоже жаль. И маму. И отца. И себя тоже. И тебя жаль. Зачем тебе всё это?

— Чисто масловская позиция: спросить, зачем мне это, и свалить в закат! Ты не видела жизни, потому что не успела, а твоему брату её мать заела...

— Не смей меня судить! — Зинаида уже была тут как тут. — Ты не знаешь, как это. Ты не знаешь, что это. Глупая ты девочка. Уезжай уже, оставь нас в покое. Мы же в могиле все, зачем мы тебе нужны?

— Вы несчастны, но я вас ненавижу. Вы горевали из-за Лары и напрочь забыли о том, что Саше вы тоже были нужны. И нужны были как чуткая и любящая мама, а не как надзиратель из тюряги! Я надеюсь, вы после смерти покоя не нашли! — она всё понимала, но остановиться не могла. Младенец в коляске заплакал, и Шейна рванулась к нему, схватила и бросилась по улице прочь, оставляя двух мертвиц позади себя...

...она добежала до площади, когда младенец наконец перестал пищать. Шейна остановилась и перевела дух.

— Я спасу тебя, — сказала она младенцу. — Пусть даже и во сне. Да, знаю, я ненормальная.

На скамье в самом конце аллеи сидел человек, одетый то ли в тюремную робу, то ли в рабочую спецовку. Он поднялся и неуверенно сделал пару шагов навстречу.

— Вот, Павел Викторович. Всё, что смогла.

— Да. Да, — рассеянно отозвался он. — Спасибо. Я присмотрю за ним. Со мной ему будет лучше.

— Пусть ему будет спокойно, а вам — легко.

— Уже.

Шейна пошла вниз по аллее, едва ли не физически ощущая, что ей тоже становится легче.

* * *

— Жень, проснись.

— Угу.

— Жень. Жень, мы опоздаем. Мне хочется уже отсюда уехать.

— Мне тоже. Вот вечером и уедем, — пробормотала она, натягивая на голову одеяло.

— Так давай, двигай в ванную, наводи марафет, да и поедем уже.

— Корнилов, — она от души зевнула. — Нам сказано было прийти сегодня, но не в девять утра же! Кроме того, негоже замужнюю даму наблюдать без головного убора [3]. Гореть нам теперь в аду.

— Насколько помню, у евреев ада нет, у вас изжога. Как бы то ни было, я жду тебя ещё час, а потом еду сам.

— Чёрт с тобой.

— Сумки сразу возьмём? — прихлёбывая кофе, спросил Корнилов. Шейна собралась за пятнадцать минут, и теперь он был в благодушном настроении.

— Думаю, ещё вернёмся. Так гораздо спокойнее, — Шейна уже набирала номер. — Павел Викторович, Голдина беспокоит.

— Да, Женечка. Вы скоро придёте?

— В течение получаса. Мы же на Советской встречаемся, верно?

— Да. Вообще не хотелось бы там, но иного выхода нет. Я живу на западной окраине города, транспорт туда ходит раз в час... В общем, приезжайте лучше на Советскую. Вы же с Владимиром?

— Куда же без него.

— В полдень должен приехать этот молодой человек, с которым Саша тоже дружил. Витольд. Витольд Толстых. Насколько понимаю, вы с ним не ладите?

— Вы очень деликатны, Павел Викторович.

— Значит, я принял верное решение пригласить вас в разное время. Честно говоря, мне тоже неуютно с ним, хотя и не очень ясно, почему.

— Понимаю.

Корнилов выразительно посмотрел на часы, а затем попилил себя ладонью по горлу.

— Мы будем у вас через полчаса, — быстро сказала Шейна и повесила трубку.

* * *

Хотя она прекрасно знала, где именно жил Маслов, в доме его побывать до нынешнего дня Шейне не довелось. Тем не менее, она сразу узнала и увиденную во сне серую подъездную дверь, и бетонную лестницу, середина которой была вытерта тысячами ног, и плиточный пол, от которого рябило в глазах. Дверь в квартиру была приоткрыта — очевидно, Павел Викторович решил не запирать. Выглядел он ещё хуже, чем в день похорон: глаза ввалились, под ними залегли глубокие тени, руки дрожали сильнее обычного.

— Давайте выпьем чаю, — глухо сказал он, — и я отдам вам ваши вещи.

— Павел Викторович, — осторожно позвал Корнилов, — может быть, нам стоит оставить всё это вам? В общем-то, мы...

— Нет-нет, что вы. Не стоит. Тем более, что я не могу нарушить последнюю волю своего ребёнка. Для вас он оставил документы и четыре виниловые пластинки, а для Евгении — какие-то тетради и книгу. Но тетрадей много, целый пакет. Тяжело нести будет. Что же вы не проходите? Идите в комнату, а я сейчас.

Они прошли в комнату и остановились у входа.

— Вот так они и жили, — тихо сказал Корнилов. — Здесь была библиотека, и здесь же Саня жил после смерти матери.

Обстановка в комнате была спартанской, если не сказать иначе. Вдоль стен — стеллажи с книгами, стоявшими, очевидно, в два, а то и в три ряда, небольшая лестница, видавшее виды кресло, покосившийся письменный стол и облезлый стул. На светлом паркетном полу — ни пылинки (видимо, Маслов перед самоубийством сделал уборку!); на столе — пачка бумаги и стакан с карандашами и ручками. Все карандаши были остро отточены.

— А что у Зинаиды?

— А там, боевая моя подруга, ковры, хрусталь, кровать с ортопедическим матрасом, и прочая, прочая, прочая. У неё же горе произошло, надо понимать!

— Не заводись.

— Проходите в кухню, ребята. Хотя нет, подождите, — Павел Викторович потянул со стеллажа объёмистый цветной пакет и осторожно передал его Корнилову. — Это вам. Там несколько виниловых пластинок. И конверт ещё. Что в конверте — не знаю.

Корнилов молча кивнул.

— А вам — вот, — Шейна приняла второй пакет, внутри которого угадывались очертания тонких тетрадей и небольшой книги. — Только, пожалуйста, посмотрите, что там, не здесь. Хорошо?

— Конечно.

— Давайте тогда пить чай.

— Я хотел бы продать эту квартиру. У меня есть жильё, домик в частном секторе. Верите ли, когда я сюда вернулся, остановился у своих родителей. Они жили в домике на два хозяина. Когда соседка умерла, выяснилось, что она переписала свою часть дома на моего отца. И вот теперь там живу я. Но этим позже займусь.

— А сдавать эту квартиру вы не думали? Всё же серьезная прибавка к пенсии.

— И то верно. Это вы очень хорошо придумали. Но за этим я думал обратиться к Витольду: у него, должно быть, есть иногородние студенты, которые могли бы...

В дверь позвонили. Это было странно, учитывая тот момент, что подъездная дверь была оборудована домофоном.

— Женя, не могли бы вы?..

— Конечно.

На площадке переминался с ноги на ногу Витольд, да не один, а в компании какой-то женщины.

«Вспомни чёрта — он и появится», — подумала Шейна, открывая дверь.

— Да ты неплохо устроилась, Евгения Владиславовна, — с кислой миной заметил Витольд. — Уже подбила клинья к старику, а?

— И тебе доброе утро, Вить, — моментально завелась она. — Он не в моем вкусе, так что, пожалуй, это твой шанс.

— Ну надо же, как мы заговорили... — продолжил было Витольд, но пришедшая с ним женщина поспешила одёрнуть его:

— Угомонись сейчас же. Добрый день, Евгения.

— Здравствуйте. А вы?..

— Я мама Витольда, Анастасия Кирилловна.

Они гуськом вошли в кухню, и тут сразу произошли три события. Во-первых, Анастасия Кирилловна коротко вскрикнула и зажала рот обеими руками, как будто пытаясь затолкать вопль назад. Во-вторых, Павла Викторовича, привставшего было со стула, чтобы поприветствовать вошедших, вдруг повело в сторону, и он схватился за стол, чтобы не упасть. В-третьих, сама Шейна, не успевшая в пылу ссоры обратить больше внимания на мать Витольда, вдруг поняла, что именно произошло.

— До замужества у вас была другая фамилия, верно? — резко выпалила она.

Анастасия Кирилловна не успела ничего ответить, потому что Павел Викторович, схватившись за сердце, рухнул на пол.

[1] Якирати — дорогая, милая (ивр.)

[2] Кадиш — поминальная молитва.

[3] Замужние еврейки, как правило, покрывают голову платком или носят парик.

Пока Шейна и Анастасия Кирилловна хлопотали вокруг Павла Викторовича с нашатырём, Корнилов быстро запер дверь и вызвал скорую помощь.

— Значит так, коллеги, — начал он. — Сейчас приезжают врачи, мы внимательно слушаем, что они говорят. Велят ехать в больницу — Витольд садится с ними и Павлом Викторовичем в машину и едет куда следует. Нет — значит, посидишь с ним немного. Анастасия Кирилловна, вас мы нижайше просим уделить нам немного времени. Совсем немного.

— Только не здесь, — тихо ответила женщина из-за сложенных ковшиком ладоней. — Куда угодно уйдём — на улицу, в кафе, к чёрту в болото, но тут я долго не смогу. Совесть меня мучает.

— Настя, перед кем ты оправдываешься? Зачем ты вообще с ними разговариваешь?

— Помолчи, я тебя прошу. Просто помолчи.

Скорая приехала быстро. Павла Викторовича забрали в больницу, и Витольд, бормоча какие-то сложносочинённые ругательства, выбежал из квартиры, едва успев набросить на себя куртку.

— Почему Витольд называет вас по имени? — неожиданно спросила Шейна.

— В семьдесят седьмом году, когда он появился на свет, мне было пятнадцать. Я родила его очень рано. Натворила дел, конечно... По тем временам это было неслыханно. Я в техникум поступила, думала, что взрослая. Ну и догулялась. Мать меня быстренько отправила к бабушке в деревню, а знакомым наплела с три короба, будто меня за отличную учёбу в Москву перевели, и когда я родила Витольда, отец устроил так, будто он — мой брат, а не сын. Потом, когда ему было шесть, папа умер, и я ему всё рассказала. Ну, что мама и папа — это бабушка и дедушка, а сестра — мама.

— А почему у него такое имя, если не секрет?

— Мама моя была затейница. Вы же знаете, какое женское имя было популярным в шестидесятые?

— Судя по зашкаливающему количеству Елен и Светлан, рождённых в это время, что-то из этого. Ну, или Ирина. Да?

— Да. Мама очень не хотела, чтобы дети были очередными в длинном списке. Мой брат, тот самый, что погиб из-за меня, был меня на пять лет старше. Его тоже звали Витольд. Его в честь какого-то художника назвали. И вот я — Анастасия. Тогда, во времена моего детства, это было имя для старух, а сегодня я вижу очень много маленьких Настенек. В общем, когда я родила, то решила, что назову сына в честь умершего брата. Слушайте, давайте уйдём отсюда. Пожалуйста.

— Жень, ключи Людмиле Дмитриевне закинем, она недалеко живёт. В самом деле, пойдёмте. Тут за углом какая-то кофейня есть, лучше там посидим.

— После смерти отца мама долго не прожила, — продолжила свой рассказ Анастасия Кирилловна. — Она была из тех, кто живёт за мужем. Папа же гастрономом крупным заведовал, был таким местным царьком. А у мамы было высшее образование, институт культуры, но в нашем медвежьем углу... Чтобы от скуки не умереть, она устроилась в музыкальную школу сольфеджио преподавать. На работу уходила к трём часам дня и в шесть приходила. У нас с Витькой, со старшим братом, игрушки были только гэдээровские, дома рояль стоял такой, что мы его продать не могли потом: у покупателей просто денег таких не было. Мама одевалась как Марлен Дитрих, у отца личный автомобиль был. Это в те-то времена! А в восемьдесят втором к власти пришёл Андропов, правила игры поменялись, и отца моего взяли за жабры. Отняли всё, чудом квартиру не конфисковали. Два инфаркта он перенёс, а третий — нет. Сорок пять лет ему было, когда он ушёл.

— Подождите, Анастасия Кирилловна, — Корнилов от души отхлебнул кофе, — я вообще-то историк по образованию, но в ваших датах запутался. Давайте по порядку. Кто где и когда родился, кто где и когда крестился, и так далее.

Она вздохнула, выдохнула, поболтала ложечкой в чашке и зачастила:

— Мой отец, Малыхин Кирилл Тихонович, родился в 1938 году в Тобольске. Сюда попал в армию в пятьдесят шестом, так и прижился тут. Мама родилась в тот же год в Кронштадте, в сорок первом её эвакуировали в Ташкент. Как она попала сюда — не знаю, не помню. Вроде, её отец погиб под Прохоровкой в сорок третьем, и бабушка, её мама, после войны привезла её сюда. Маму звали Раиса Тимофеевна. В девичестве она была Быстрова. Она с детства пела хорошо, её учителя хвалили, она школу с медалью окончила и смогла поступить в институт. Ею все восхищались, с Людмилой Зыкиной сравнивали. Она ещё красивая такая была, прямо статуэточка. Отец её до самой своей смерти на руках носил.

Отец тоже по-своему талантлив был. До того пробивной и находчивый, что и описать нельзя. Знаете, как говорят? Хочешь жить — умей вертеться. Так вот, это про него. Ну не было у него объективных показателей для того, чтобы стать директором гастронома, а он сумел себя зарекомендовать.

Мой брат Витольд родился в пятьдесят восьмом. Отец научил его играть в шахматы, и он ещё до школы показал себя как сильный спортсмен. Его вся школа на руках носила. Было дело, когда он директора обыграл, представляете?

— Да уж. Выходит, история с Ларой Масловой произошла, когда ему было одиннадцать?

— Выходит, да. И всё из-за меня. Вы заметили, что я обычная? Родители у меня с высшим образованием были, а я после восьмого класса в строительный техникум пошла. Мама — певица, брат — шахматист, а я... А на мне природа отдохнула. Мне никогда этого не ставили в вину, но я понимала с детства, что серая посредственность — это обо мне. А ведь хотелось же! Мама со мной до школы занималась, я пришла в первый класс, умея читать, писать и владея хорошими знаниями по арифметике. Это сейчас ребёнок семи лет должен знать пять иностранных языков, быть премьером или примой в Большом театре и перемножать в уме семизначные числа, а раньше было проще. И тут бац — и гениальная Лара, которая пишет так, что к концу школы Сталинскую премию ей выписали бы однозначно. Она правда была гениальной. Умной не по годам — так точно. Я не хотела ходить в школу, закатывала истерики на ровном месте. Подозреваю, что хорошая выволочка от отца мигом прочистила бы мне мозги, да где там. И у Витьки не выдержали нервы.

Шейна замерла, не донеся кружку до рта.

— Он в самом деле не хотел ничего плохого. Он был добрый мальчик. Он обещал, что просто поговорит с ней. Объяснит, что посторонним её успехи могут быть неприятны.

— Проще говоря, он должен был попросить её не выпендриваться, так?

— Да. Что-то вроде того. Я правда не знаю, чего Лариса испугалась и почему побежала. Да и люк этот вряд ли Витька открыл. Но факт остаётся фактом: из-за него умерла Лара, отец Лары убил его, мать Лары сошла с ума и фактически загнобила младшего сына. И всё это — из-за меня.

Шейна и Корнилов молчали. Анастасия Кирилловна вдруг подняла на них заплаканные глаза и сказала:

— А знаете, что самое страшное? Что я и с воспитанием сына не справилась. Вы же сами всё видите. Впрочем, что уж теперь. Мне всё равно недолго осталось.

— Почему вы так решили?

— Потому что у меня рак. Неоперабельная опухоль. Я не теледива и не великий учёный, благотворительным фондам не интересна. Коля, мой муж, договорился о том, чтобы устроить меня в хоспис, но вы же понимаете, что такое паллиатив? Всё равно умру — разве что мучиться меньше.

— Вы доберётесь домой самостоятельно?

— Ну разумеется, — тонко улыбнулась мать Витольда. — Я позвоню мужу, и он меня заберёт. Спасибо вам.

— За что же, Анастасия Кирилловна? Это вам спасибо — за откровение.

— За то, что выслушали. Я — та ещё фома неверующая, религии не признаю, а тут... Исповедовалась, что ли. Ну давайте, уходите уже.

Они послушно вывалились из кафе на промороженную улицу, залитую агрессивным солнцем, и Корнилов вдруг брякнул:

— У тебя выпить есть?

— Даже если есть, всё равно не хватит, — глубокомысленно изрекла Шейна, и они отчего-то захохотали, как пара идиотов. — Кроме того, пьяных в самолётах не любят, а я уже просто не могу тут оставаться.

* * *

Уже во Внуково Шейна спохватилась:

— А что же Павел Викторович? Кто за ним присмотрит?

— Я написал Вике, с которой мы с тобой, такие гады ушастые, так и не встретились. Её мать — хорошая сиделка, если что, она побудет с ним. Но связь с ней придётся держать тебе, сама понимаешь.

— Ну разумеется, Вов, какие вопросы, — она поудобнее перехватила сумку, которая из-за пакета с тетрадями раздулась просто невозможно, неприлично, и посмотрела на часы. — Сейчас объявят посадку на мой рейс. Когда я прилечу, будет очень поздно. Спишемся утром, хорошо?

— Договорились. Но знаешь, Жень, что-то меня терзает во всей этой истории. Очень-очень.

— Да ладно тебе. Просто всё это... То, что нужно пережить, — фальшивым тоном заявила Шейна, но ей отчего-то стало очень тревожно. Как будто в миллиметре от твоей головы завис топор, но вот обрушится ли?

Она пыталась справиться с тревогой все четыре часа, что летел самолёт. Она пыталась унять дрожь в руках всё время, пока ехала в автобусе домой. Сидя дома рядом с Марком на их славной уютной кухне и пересказывая ему всё, что произошло в эти странные дни, она не находила себе места.

— Жень, ты мне не нравишься, — совершенно искренне сказал Марк, глядя как она гасит в пепельнице окурок и вынимает из пачки следующую сигарету. — Давай-ка ты не будешь читать те тетради сегодня. И завтра тоже не нужно. И через неделю. Переваришь всё это, придёшь в себя, и тогда. Я просто не могу смотреть на всё это, правда. Ты же убьёшь себя. Останусь я один — бедный, несчастный пожилой человек с дурным характером, — он тяжело вздохнул и возвёл очи горе.

Шейна прыснула.

— Это шантаж.

— А как ты хотела?

— Не знаю. Правда, не знаю. Но ты можешь мне помочь — если хочешь, конечно. Ты можешь посмотреть, что там, в том пакете. И если ты считаешь, что мне это читать нельзя, то можешь торжественно отправить этот пакет на свалку.

— Пожалуй, мы так и поступим. Но не обещаю, что сделаю это сразу.

Пакет со всем содержимым отправился в шкаф, и Марк вспомнил о нём только ближе к лету, когда в университете начались каникулы. Шейна, узнав от Вики, что Павел Викторович пошёл на поправку, стала гораздо спокойнее, и он решил, что лучше будет подождать ещё немного.

В конце июня, наткнувшись на забытый пакет, они многозначительно переглянулись.

— Может, выкинуть его? — Марк намекал.

— Ты обещал. Хорошо, давай так: половину возьмёшь себе ты, а другую половину — я. Сколько там тетрадей?

Тетрадей оказалось сто шестьдесят две. Выяснилось, что половину из них вела Зинаида, и только половина принадлежала самому Маслову.

— Мне будет логично ознакомиться с Зинаидиными записями, — Марк отложил в сторону увесистую пачку пожелтевших от времени школьных тетрадочек в клетку. — А в других тетрадях может быть что-то личное, правда?

— Чувствую, у нас будет увлекательный и весёлый отпуск, — показывая пальцами кавычки, ответила Шейна.

2014 год, июнь

Ни разу за все сорок девять лет Марку не приходило в голову назвать свою жизнь сложной и полной горестей. Да, в семье всегда незримо присутствовала тень его старшего брата, ушедшего из жизни в самом её начале, да, в молодости ему пришлось собственными глазами увидеть, что такое война, бросить всё и начать жизнь едва ли не с нуля в чужой стране, неудачно жениться, тяжело развестись, проводить в мир иной родителей; вторично женившись, уехать на историческую родину, и там опять устраиваться, и прочая, прочая, прочая, но он склонен был воспринимать всё как данность. Шейну это периодически бесило. Будучи барышней весьма нервной, она не понимала, как так можно. Она тяжело вздыхала, смотрела укоризненно и говорила:

— Ты похож на гранат.

— Такой же прекрасный?

— Такой же толстокожий. И прекрасный. Но толстокожий.

А он понимал, что иначе нельзя. К примеру, раньше они работали в государственном вузе, у которого была репутация довольно посредственного, но собственно юридический, исторический, журфак и мехмат пользовались бешеной популярностью не только у абитуриентов, но и преподавателей, многие из которых перебрались в Б. из других городов. Знали: каждый из этих факультетов — знак качества. Отчисляли оттуда в конце каждого семестра пачками; преподаватели никогда не позволяли себе посвятить пару обсуждению очередной серии очередной мыльной оперы или скидок в продуктовых магазинах; деканы прекрасно руководили своими факультетами и, что немаловажно, разбирались в нюансах реализуемых специальностей. В то же время по университету ходили довольно злобные шутки о декане факультета психологии, который был по образованию экономистом и верил в соционику и почему-то в телегонию, и о заведующей кафедрой отечественной литературы, которая была свято уверена в том, что философ Ницше был правой рукой Гитлера.

Оказавшись в Израиле, Марк понял: здесь его потолок — преподаватель в частном вузе. Он не порвал связей с предыдущим местом работы; его часто привлекали в качестве главы аттестационной комиссии, дипломного руководителя или рецензента, а вот Шейне пришлось значительно сложнее. Иврит она начала изучать ещё дома, как только познакомилась с Марком, однако познания её оставляли желать лучшего. Каким-то чудом она нашла вакансию в англоязычном колледже и стала работать там. С будущими учителями начальных классов и воспитателями детских садов ей было несколько скучно, но это было лучше, чем ничего.

Конечно, они могли бы, как многие другие олим хадашим [1], начать качать права, требовать всеобщего уважения и почёта, но зачем? Что от этого изменится? Они оба живы и относительно здоровы, никому ничем не обязаны, обеспечить себя в состоянии — так зачем кому-то что-то доказывать?

Можно было вообще никуда не уезжать, но здесь им, как ни крути, всё равно было лучше. Ну и пусть, что квартира съёмная, ну и что, что периодически приходится прерывать занятия и вместе со студентами мчаться в бомбоубежище, ну и что, что соседи долго за глаза называли их русскими? Пусть.

Прочитав первые три тетради с записями матери Маслова, Марк понял: все свои сорок девять лет он живёт в раю. Ещё десять — и он вытащил у Шейны из пачки сигарету, чего не делал за всё время их знакомства ни разу, и вышел с ней на балкон. К пятнадцатой тетради он понял, почему люди спиваются.

— Жень, — поскрёбся он в дверь ванной, — а что обычно люди пьют?

Вода в ванной перестала течь. Спустя пару минут на пороге возникла завёрнутая в полотенце Шейна, встала на цыпочки, протянула руку и потрогала его лоб.

— Вроде нет.

— Чего нет?

— Температуры. Ты меня пугаешь. Всё совсем плохо?

— Хуже, чем я предполагал.

— Дашь посмотреть?

— Ни за что. Правда, я переживаю за твою психику. Ты непременно захочешь отомстить, хотя сама прекрасно понимаешь, что мстить уже некому.

— Судя по тому, что тебе едва ли не впервые в жизни захотелось напиться, Зинаида Николаевна имела гораздо большие проблемы с головой, нежели я думала, да?

— Давай-ка собирайся и пойдём гулять. Я от злости себе места найти не могу.

* * *

— Боюсь, что у этой женщины с психикой всё было как раз-таки хорошо. В том смысле, что она была вполне вменяемой и очень расчётливой, — начал Марк, когда они дошли уже почти до конца парка, располагавшегося недалеко от их дома. Его жена за это время успела порядком известись. — Понимаешь, я почти ничего не смыслю в психологии, психоанализе и психиатрии, но в моём представлении женщина, переживающая гибель дочери и арест мужа, должна с единственного оставшегося в живых члена семьи пылинки сдувать, смотреть ему в рот и предугадывать его желания. У неё же были свои представления. Зинаида, судя по всему, хотела, чтобы её жалели, это объяснимо. Но она возложила эту почётную миссию на твоего коллегу, который в тот момент был юным и несмышлёным.

— То есть ты имеешь в виду, что её призыв "Пожалейте меня, я такая несчастная!" — это просто манипуляция такая?

— Ну да. Понимаешь, она могла бы с детства вдабливать мальчику, что его сестра погибла, в сущности, из-за несчастного случая, отец из-за этого сел в тюрьму, и он — единственное сокровище несчастной матери. До конца одиннадцатого класса водить его в школу и из школы за ручку, запрещать поднимать предметы тяжелее простого карандаша, чтобы не надорвался, гундеть на девчонок, которым он носит портфель, отмазывать от армии, закармливать плюшками с вареньем, покупать ему рубашечки и ронять ему на затылок слёзы счастья. Психика его тоже была бы поломанной, но... как бы это сказать... в другую сторону. Он не мог бы сложить себе цены, считал бы себя центром вселенной и был бы уверен, что любви достойна только мама.

— А разве не так?

— Нет, Жень. Первый год, пока он был совсем маленьким, она ещё переваривала трагедию. То есть в записях шестьдесят девятого-семидесятого годов примерно одно и то же: бедная Ларочка, за что ей всё это; бедный Сашенька, которому расти с клеймом; бедный Паша, который не справился с собой. А потом мальчик начал расти, и она поняла, что, во-первых, он другой, не такой, как Лариса, и, во-вторых, что Малыхины легко отделались.

— Ничего себе, — язвительно сказала Шейна.

— Ну да. Отец остался при должности, мать от педагогической работы не отстранили, правда, Настю перевели в другую школу.

— А ей хотелось, чтобы все они лежали в канаве, желательно в луже нечистот, и рвали на себе волосы? Ненавижу таких людей. Правда.

— Видимо, нам не понять этого. Но ты права. Зинаиде Николаевне пришло в голову превратить жизнь Малыхиных в ад. Например, в марте семьдесят первого года она с маленьким Сашей на руках явилась в дом, где жила Настя с родителями, и закатила Раисе Тимофеевне, Настиной матери, грандиозный скандал. Зинаида пишет, что оказалась во дворе у Малыхиных якобы случайно: она забрала Сашу из детского сада, по дороге домой зашла с ним в бакалею, а потом, когда несла в одной руке уставшего и закапризничавшего мальчика, а в другой — авоську с уксусом, растительным маслом и мукой, почувствовала, как от её ботинка отваливается подмётка. Самое интересное, что подмётка отвалилась отчего-то именно на подходе к дому Малыхиных. Когда она доковыляла до скамейки, чтобы подвязать подошву шнурком, из-за угла появился сначала отец Насти, тот самый директор гастронома, потом мать в красивом пальто и новых сапогах, у которой в руках был букет, а потом и сама Настя, которая несла в руках коробку с праздничным тортом.

— Она считала, что эти люди не имеют права отметить праздник?

— Да, именно.

— Знаешь, её всё-таки тоже можно понять. У меня был в жизни тяжёлый период, когда мне приходилось выбирать, поеду я на работу на автобусе или же на этой самой работе куплю себе стаканчик кофе из автомата. И так три месяца. Людмила Дмитриевна, которая к концу второго месяца начала подозревать, стала подсовывать мне в куртку или в сумку деньги. Когда-то я двадцать рублей находила, когда-то тридцать. Ну, в те времена это было довольно весомо. Билет на автобус стоил тогда шесть рублей. А когда перед тобой, идущей домой пешком в кедах, подклеенных жидкими гвоздями, какая-то тюнингованная мадам закатывает своему бойфренду истерику, что не будет обедать в рыгаловке, ведь её уровень — это дорогой ресторан, хотелось этой красавице зубы выбить. Рыгаловка — это городское кафе со средним чеком в тысячу. Так это по тем временам! Так что в данном случае меня Зинаидины метания не удивляют. И что, она начала на них наезжать?

В голове у Марка неожиданно стало пусто. На какой-то момент ему показалось, что он видит со стороны себя самого, неловко приткнувшегося на скамейку, и Женю, почему-то не севшую рядом, а продолжавшую стоять перед ним, отчаянно жестикулируя.

М-да.

Он, конечно, подозревал свою духовную подругу в том, что она несколько не от мира сего, но не думал, что настолько, чтобы говорить о таких вещах с едва ли не олимпийским спокойствием. Нет, девушку-истеричку из ресторана она изобразила вдохновенно и с огоньком, но то, что она говорила о дрянном кофе из автомата вместо возможности приехать на работу на автобусе так, будто сообщала о найденной в почтовом ящике бумажке с предложением услуг очередной ногтевых дел мастерицы, его едва не убило.

И он сам тоже хорош! Где он был тогда?

— Так, стоп. Почему спустя четыре года брака я узнаю, что моя жена пережила голод?

Она нетерпеливо махнула рукой, очевидно, желая уйти от неприятной темы.

— Марк, ну какой голод? Голод — это когда питаешься тем, что на помойке удалось найти, а мне хватало на овсянку и на картошку. Да и жила я так месяца три, не больше. Потом ситуация изменилась.

— Когда? — взревел Марк. — Мне почему не сказала?

Шейна закатила глаза.

— Как я могла тебе об этом сказать, если ты со мной не общался? Кстати, напомнишь, почему?

— Потому что мне показалось, будто ты не хочешь меня видеть. Что я тебе порядком надоел со своими идеями и замыслами.

— Вот именно, Марк. О том и речь. Тебе показалось. И мне тогда тоже показалось, что просить у тебя помощи — плохая идея. Хороша бы я была! Марк Константинович, вы, конечно, на меня обиделись, только я так и не поняла, за что, но отсыпьте мне, пожалуйста, немножечко денег на бедность. Так, что ли?

— Жень, подожди, — Марку отчего-то стало жарко. Он сдёрнул с носа очки и с силой потёр глаза.

— У меня отличные навыки выживания, — нервно улыбаясь, продолжила она, — и самодостаточность — моя отличительная черта! Я научилась тогда жить без тебя, не привыкла, но научилась!

— Жень...

— Мне тогда плевать было, что у меня в холодильнике мышь удавилась, я надеялась только на то, что в момент очередного обморока упаду либо на рельсы, либо с балкона, чтобы сразу. Я потом зарабатывать начала, пахала без выходных так, что даже Вика охреневала от моего рвения, съехала от родителей в центр, бросила аспирантуру, чтобы зарабатывать ещё больше, а потом однажды я купила себе ярко-зелёное платье.

— Женя, какое ещё платье?!

— Такое вырвиглазное, кислотное прямо. Ты же помнишь, какая я в юности была? Такая мышечка-монашечка. Лишь бы никому не мешать, лишь бы не заметил никто. И вот я в этом платье пошла в бар. С Валечкой Столетовой, если ты понимаешь, о чём я.

Марк кивнул, понимая, что лучше пока не перебивать. Женю несло так крайне редко, да и он сам был в шоке от того, что узнал.

Во-первых, он понятия не имел, что её скромность и неприхотливость, которые, кстати, так никуда и не делись со временем, были чем то сродни безусловному рефлексу. Во-вторых, он и предположить не мог, что всё настолько серьёзно и было серьёзно ещё до их разрыва.

За десять лет знакомства Марку стало ясно, что с этой женщиной ему скучно не будет никогда, но кто бы мог подумать, что настолько!

Подумать только, кеды, подклеенные жидкими гвоздями!

Он вспомнил вдруг какой-то мутный мартовский вечер — именно мутный, туманный, будто разбавленный молоком. Ей было тогда лет двадцать пять, она получила благодаря своим дипломам историка и преподавателя английского языка должность научного редактора в тематическом разделе университетского научного журнала, и эта должность открыла для неё не только новые горизонты, но и способность спать по четыре часа в сутки, питаться чем попало и когда придётся и мило общаться с теми, к кому по доброй воле в жизни не подошла бы.

Словом, с восьми утра и до пяти вечера она выдавала зачётные книжки, редактировала учебные планы, переносила занятия и регистрировала заявления, примерно в половину шестого с кружкой в руке вываливалась во внутренний дворик, который делили иняз и юрфак, выкуривала одну за одной несколько сигарет, допивала кофе и в шесть возвращалась назад — к компьютеру и словарям, а в десять вечера во втором от угла окне на третьем этаже свет гас.

Так было все те годы, что она работала здесь.

Они виделись во время таких вечерних вылазок довольно часто, и, кажется, именно в одну из них всё началось.

2007 год, март

Женя сидела на скамеечке под ёлкой, закутавшись в огромный, видавший виды клетчатый шарф, с видом максимально отстранённым, и слушала, что говорит ей Марк. В красно-белой кружке с логотипом факультета иностранных языков плескалась какая-то бурая жижа, пахнувшая горелыми желудями и отчего-то миндалём. Периодически Женя отпивала из кружки немного этой жижи и морщилась, как будто у неё болели зубы.

— Евгения, вы расстроены чем-то? Мне кажется, вы совсем не слушаете.

— Отчего же? — она коротко взглянула на него, будто мазнула прозрачным серым взглядом, и снова уставилась в свою чашку. — Ваше пособие выйдет через неделю. Потом нужно будет разработать глоссарий для иностранных студентов. Но вы правы, я несколько огорчена. Никогда не думала, что до нашей редакции в частности и университета в целом доберутся различные новомодные штучки.

— Какие же?

— На филологическом факультете проходит общероссийский литературоведческий конгресс, — неловко зажав кружку между колен, она зашарила по складкам шарфа, затем наконец выудила откуда-то яркую зажигалку и подожгла сигарету. — Привлекли к участию и иностранцев. Так как литература так или иначе отражает исторические события, то и без историков не обойтись. Целый год наш журнал будет публиковать изыскания участников этого конгресса, невзирая на то, что он закроется уже в эту пятницу, шестнадцатого числа. И знаете, какую идею подбросили сотрудникам ректората мои коллеги из редакции?

— Какую же?

— Устроить по случаю закрытия бал! Всё как у больших, с дебютантками и мазуркой.

Женя произнесла это так, как будто руководство вуза вздумало устроить оргию, достойную финальной сцены "Парфюмера", и Марк захохотал, но, перехватив грустный взгляд подруги, уже совсем иным тоном сказал:

— Евгения Владиславовна, ну нельзя же быть такой язвительной. Вас ведь не принуждают к участию, верно?

— В том-то и дело, что принуждают! Мол, нельзя ударить в грязь лицом перед коллегами, тем более, что иностранцев в этом году просто предельное количество, — скривившись, она допила остатки кофе и бросила окурок прямо в кружку. — У нас вчера было совещание, даже ректор пришёл. И вот он зацепился за предложение госпожи Дьяковой, которую в прошлом году в Кракове впечатлило выступление хора Ягеллонского университета. Польская делегация, как я поняла, ей хорошо знакома, и она возжелала утереть им нос.

Вероникой Дьяковой звали ту самую завкафедрой, что считала себя специалистом по окружению Гитлера. В общем-то, она была неплохим человеком, но, по мнению многих, находилась не на своём месте. В своё время она окончила педагогическое училище с отличием и несколько лет проработала учителем младших классов. Затем была заочка местного филфака и бурный и непродолжительный роман с тогдашним завкафом. Роман, впрочем, оказался для неё удачным: влиятельный покровитель написал для Вероники текст диссертации и уладил вопросы с защитой. На дворе был конец девяностых; покупалось и продавалось тогда всё, были бы деньги. Таким образом барышня Дьякова, имевшая привычку периодически писать слова "завтра" и "триста" с помощью буквы о, стала кандидатом филологических наук. Спустя четыре года после защиты её любовник отправился на заслуженную пенсию, но успел замолвить словечко за даму своего сердца.

Дама сердца взялась за дело решительно. Первым делом она велела выбросить из кабинета методической литературы всякое старьё. Помимо прочего, ёмкость понятия о старье включала в себя издание стихов Ольги Берггольц с автографом автора, а также — полное собрание работ литературоведа Бахтина, которого не было даже в главной областной библиотеке. Затем на факультете появилась практика ежесеместровых тематических капустников и ежемесячных музыкально-литературных гостиных с дивным названием "Романтика романса". В такие дни по вечерам главная аудитория филологического факультета преображалась: окна завешивались простынями, столы — плюшевыми шторами, которые, очевидно, символизировали бархатные скатерти, барышни до хруста заливали кудри лаком для волос и облачались в вечерние платья, а юноши — в строгие костюмы и в цилиндры. Платья и костюмы с цилиндрами обычно брались напрокат в театральном училище — "только на один вечер, и не дай бог не вернёте!", и иногда в довесок к ним дозволялось взять пластмассовые фрукты и цветы. Юноши читали стихи, девушки исполняли романсы, а в конце вечера вниманием зрителей завладевала сама Вероника Петровна: набросив на плечи павловопосадский платок и устремив взор вдаль, она сначала срывающимся голосом декламировала стихотворение Сергея Есенина "Письмо к женщине", а затем, облокотившись на фортепиано, начинала петь романс "Соловей", усердно, почти истово стараясь попадать в ноты.

Словом, оказавшись у власти, пусть даже такой небольшой и недолговечной, Вероника Петровна Дьякова сделала всё возможное для того, чтобы настроить струны душ, окружающих её, на нужный лад. Будучи в юности комсомольским вожаком, в более зрелом возрасте она воцерковилась и стала называть себя православной коммунисткой.

— Так это — идея Дьяковой? — Марк хмыкнул и покрутил головой. — Что ж, теперь я понимаю, почему вы так злитесь.

— Я не злюсь, мне непонятно...

— Вы именно злитесь, — подколол он. — Конкретно так.

— Что с того? Всё равно это ничего не изменит. Придётся идти и изо всех сил показывать, какие мы невероятные друзья, такая сплочённая команда, едва ли не семья. Честно, вместо того, чтобы подпирать на так называемом балу стену, я бы с большим удовольствием сходила в кафе и выпила бы чашку хорошего кофе. А лучше — две.

— А если я пойду с вами?

— Серьёзно?

— Абсолютно. В конце концов, двоим сбежать гораздо проще. Тем более, что от хорошего кофе я бы тоже не отказался.

— Спасибо вам. Вот просто огромнейшее спасибо. Вы не представляете, что для меня сделали, — казалось, Женя слегка воспряла духом.

— Ничего особенного, правда. Кстати, должен вас предупредить: в последний раз я танцевал на собственной свадьбе.

— На свадьбе? — Женя подняла бровь. — Вы женаты?

— Был в юности. Как говорится, был, состоял, привлекался. Но это неинтересная история.

— Собственно, я и не настаиваю.

— Это было давно и неправда. А до этого мне приходилось танцевать на школьном выпускном, что было ещё раньше. Так что нам с вами не придётся украсить этот бал.

Она усмехнулась.

— Ну вот, видите. На вашем фоне я буду выглядеть колченогим бревном, так что вы сильно рискуете.

— Женя!

— Что? Я даже на школьном выпускном не танцевала. Не вышла ростом и лицом, так сказать.

Она и впрямь не танцевала на выпускном. У неё были пухлые детские щёки, отнюдь не модельный рост, из-за которого работники столовой и школьная медсестра то и дело принимали её за семиклассницу, а также очки и роскошная зелёная шевелюра до середины спины.

Ужас.

Шевелюра получилась таковой из-за пошедшей не по плану химической реакции между краской для волос и перекисью водорода, потому что шестнадцатилетняя Женя решила быть красивой и захотела осветлить волосы. При помощи двух парикмахеров и такой-то матери она смогла по максимуму исправить содеянное: сделала так, что зелёный цвет стал хотя бы равномерным.

Туфли на шпильке, подаренные мамой по случаю выпускного, были прелесть как хороши и наконец-то даровали ей возможность не теряться на фоне одноклассниц-красавиц, но вот беда: в этих туфлях можно было только лежать. Желательно отдельно от них.

Мальчишки из класса, в общем-то, относились к ней прекрасно, но... Как можно танцевать со своим в доску пацаном?

В общем, с танцами как-то не задалось.

Впрочем, Марк ей даже завидовал. Прекрасная барышня Людмила, с которой он танцевал на выпускном вечере, явилась на праздник с живой розой в руке, и они, как идиоты, были заняты в большей степени попыткой куда-нибудь её пристроить, а не потанцевать. Кроме того, девочка надела туфли на каблуках впервые в жизни и оттоптала своему кавалеру все ноги.

Где-то на антресолях был компромат — три фотографии с этого вечера: на одной Марк был запечатлён с ненавистью глядящим на эту самую розу, на другой — с каблуком незадачливой Людмилы на собственной ноге и непередаваемым выражением лица, а на третьей — со взглядом человека, познавшего тайные стороны бытия.

Спустя примерно год после свадьбы зловредная Женя нашла компромат и хохотала как невменяемая. Уничтожать фотографии — вот же ведьма! — не дала, но положила в пакет собственные снимки — те самые, где хорошо видно было очки, каблуки и зелёные волосы.

— Вот в пятницу и наверстаем. Кстати, как они это представляют? Ну, Дьякова с ректором?

— Кто ж его знает, Марк Константинович, — пожала плечами собеседница. — Смею надеяться, что в классическом смысле. Во всяком случае, обещаю, что сменю свои ботинки, — она показала глазами на свои заслуженные мартинсы, в которые были заправлены чёрные джинсы, — на что-нибудь более соответствующее случаю.

Следующим вечером Женя позвонила ему домой, что делала крайне редко.

— Верите ли, — грустно сказала она, — я сегодня получила два приглашения. Это ни на что не похоже. Форма одежды — праздничная. Это я дословно цитирую. Список танцев, похоже, взяли с потолка.

— Значит, мы просто возьмём и сбежим после первого же вальса. Судя по тому, что об этом... кхм... празднике жизни знают даже студенты, которые и на парах-то бывают раз в семестр, и то не в каждый, там яблоку будет негде упасть. Поэтому мы с чистой совестью уйдём пить кофе. Да?

— Да.

* * *

Начало вакханалии, как определил про себя Марк, было назначено на шесть вечера пятницы. Без четверти шесть он уже сидел в фойе и присматривался к окружающим. Вот та самая Дьякова, балансирующая в чёрных лакированных туфлях на высоких тонких каблуках, в пышном алом платье и — Боже милостивый — в шляпке с вуалью. Вот декан филологического факультета с музыкальной фамилией Бородин — правда, звали его, как Сперанского, Михаилом Михайловичем; невысокий, полноватый, но статный, под руку с супругой в бордовом шёлковом платье и с букетиком диковинных мелких роз в тон наряду. Вот компания гладко причёсанных молодых людей в одинаковых чёрных смокингах — все они оживлённо стрекотали по-французски, в надежде произвести впечатление на девиц, но весёлые рязанские их мордахи выдавали происхождение на раз.

— Это с моего потока. Историки, — прошелестело за спиной. — Давайте уйдём куда-нибудь, от них не отвяжешься потом.

Марк обернулся.

Это была всё та же Женя — хорошо знакомая, привычная, такая же, как всегда, и это ему понравилось. Только сегодня она предпочла своему обычному пучку, заколотому как придётся, высокую причёску, джинсы и рубашку сменила на длинное, почти в пол, чёрное платье с открытыми плечами, а ботинки — на танцевальные балетки. Правда, на руках у неё были кожаные перчатки без пальцев. Перехватив взгляд Марка, она сказала:

— Ну да, это совсем не бальный стиль, однако других у меня нет. И ещё. Теперь вы знаете, что я гном.

В такие моменты ему хотелось её убить. Ну какой, к чёрту, гном? Такая красивая барышня — и гном?!

— По крайней мере, вы не рискуете свернуть шею, упав с большой высоты, — хмыкнул Марк. — В отличие от вашей заклятой подруги.

— Да ладно вам. Она себя чувствует по меньшей мере княгиней. И, кроме того, Вероника Петровна — мой бывший преподаватель. Дружбы у нас никогда не было.

— А вы? Как вы себя чувствуете, Женя? И кем?

— Если бы не вы, я чувствовала бы себя самозванкой. А так — не знаю, — она почему-то покраснела.

Первый танец вёл ректор с высокой седовласой дамой в тонких золотых очках, и, узнав её, Женя восхищённо шепнула:

— Вы же знаете, кто это?

— Кто же?

— Антонина Ароновна Альтшуллер, та самая "Три А"!

Антониной Альтшуллер звали автора словаря по истории российской культуры. И словарь, и автора местные историки боготворили. В своё время Женя ему все уши прожужжала об этой женщине.

— Шутите? Альтшуллер лет семьдесят, она в Минске живёт. И, настолько знаю, она невыездная.

— Ей семьдесят шесть, и она здесь. Перед вами. Начинает третий тур с нашим ректором, который безуспешно пытается не дышать в её сторону.

Истории о грандиозных попойках профессора Ромейко, ректора этого вуза, были местной притчей во языцех. На собственную защиту докторской он явился в рубахе наизнанку и с таким амбре, от которой стёкла главной аудитории диссертационного совета подёрнулись характерной плёнкой. Как ни странно, защитился он на ура, и поговаривали, что в этот раз его тесть, главный санитарный врач региона, даже не пошевелился, чтобы помочь бедному Ивану Сергеевичу, объятому зелёным змием. Самое забавное, что диссертация его была посвящена фетальному алкогольному синдрому [1].

В танце вела, разумеется, минская гостья, по лицу которой ничего нельзя было понять, и Марк подумал, что интересно было бы понять образ её мыслей, как вдруг кто-то негромко предложил:

— Коллеги, давайте спасём этот вечер. Сейчас они закончат третий тур вальса, а все стоят как вкопанные. Это же будет позор!

Марк и Женя синхронно обернулись на звук голоса. Он принадлежал высокой светловолосой девушке в сиреневом платье.

— Давайте сначала мы, — она кивнула на своего спутника, молодого полного мужчину в сером костюме, — и сразу вы. Хорошо?

Едва Женя успела кивнуть в ответ на предложение соседки, как та обратилась к своему кавалеру на чистейшем немецком языке:

— Конрад, наша очередь.

— Вы знаете их? — одними губами спросила Женя, неуверенно кладя руку на плечо Марку.

— Девушку видел несколько раз, молодого человека — никогда. Он похож на Пьера Безухова, правда?

— Да. Не волнуйтесь так. Кстати, вы неплохо держитесь.

Дальше случилось неожиданное. Альтшуллер, растворившаяся в толпе, бросила незадачливого Ромейко на произвол судьбы, и он сначала пригласил на танец супругу Бородина, а затем буквально вцепился в Дьякову. Дьякова и неуклюжий Бородин столкнулись, острый каблук прочертил на покрытом лаком паркете царапину, а затем и вовсе сложился пополам, увлекая её на пол. Ромейко, у которого от духоты, количества выпитого и танцев, очевидно, закружилась голова, рухнул рядом. Зрители, только что бывшие безучастными, ринулись поднимать их, и Марк с Женей, равно как и немец Конрад со спутницей, оказались буквально выдавлены из зала.

Некоторое время все четверо растерянно переглядывались, а потом вдруг начали смеяться.

— Мы чужие на этом празднике жизни, — зябко поводя плечами, заявила Женя и снова хихикнула. Марк неожиданно даже для самого себя осторожно приобнял её, и Женя легко сжала его руку. — Давайте знакомиться, что ли.

Девушку в сиреневом платье звали Яной Чистяковой, она работала на подготовительном факультете для иностранных граждан и на конгрессе вообще была задействована как переводчик. Собственно, её приставили к Конраду Майсснеру, приехавшему из Дрездена, но в этом не оказалось надобности: его прадед был поволжским немцем, который смог вернуться на историческую родину едва ли не на философском пароходе [2] ещё в начале двадцатых. Конрад прадеда не застал, но русский в школе худо-бедно выучил.

— Я учил немецкий в школе, — сказал Марк, — но без фанатизма. В детстве у меня в голове был целый компот из языков. Дело в том, что я жил в Грузии, но сам я из еврейской семьи.

— Яна знает три языка, — поклонившись в её сторону, начал Конрад, — я — тоже три, и ваш муж многоязычный тоже. А вы, фрау...

— Евгения. Можно просто Женя. К сожалению, вы ошиблись, герр Голдин — мой друг. Так что я фройляйн. Русский и украинский родные, английский — язык моей специальности. Так что тоже три.

— Я ошибаюсь только иногда, — парировал Конрад. — Почему мы здесь стоим?

— Вообще мы собирались сбежать отсюда и выпить кофе в кафе, — признался Марк. — Пойдёмте с нами. Только девушкам, наверное, нужно переодеться?

Яна куда-то умчалась, а Женя, нырнув под стойку гардероба, который — ясное дело! — был пуст и не охранялся, вынула на свет Божий объёмный пакет, откуда вытряхнула свои легендарные ботинки и толстый чёрный свитер. Вынула из причёски тяжёлые гребни, проворно переобулась из туфель в ботинки, вынырнула из ворота огромного свитера и пригладила обеими руками волосы.

— Если вы не позволите мне помочь вам надеть пальто, я рухну на пол рядом с Ромейко, — буркнул Марк.

— Зачем?

— Затем, что вы не даёте за собой ухаживать. Вообще-то я за этим сюда пришёл, — объяснил он, глядя, как Женя прячет туфли в пакет. Что-то в этих туфлях его смущало, но что?

* * *

С Яной и Конрадом они расстались почти друзьями. Все четверо проболтали без умолку до глубокой ночи и засобирались по домам, когда уже объявили о закрытии кафе.

— Яна, я отведу тебя домой, — заявил Конрад. — Ночью может быть криминально.

— Опасно, — засмеялась она. — Опасно, а не криминально. И не отведу, а провожу. И вообще, это я должна тебя провожать и спасать от криминала. Ты гость. В любом случае, мы поедем вместе, потому что живём на одной улице. А вы?

— А мы тоже поедем вместе, — ответил Марк. — Мы тоже живём недалеко друг от друга.

Наконец прибыли две одинаковых машины такси, одна из которых увезла Конрада и Яну, а другая — Марка с Женей.

В салоне было накурено так, что хоть топор вешай. По радио крутилась какая-то заграничная песня, суть которой сводилась к тому, что героиня ждёт звонка от своего бойфренда, и на душе отчего-то было тягостно. Будто что-то царапало внутри и мешало дышать.

Ещё и этот Конрад! Он оказался славным человеком, но с чего вдруг он решил, будто они — муж и жена? Вот и думай теперь — то ли это ему комплимент, то ли в Женин огород камень. Да и ещё и дёрнул чёрт её обнять!

Зачем? Зачем?

Сам же встрянет в очередную красивую сказку, романтик хренов, а девочке, заключившей брак с собственной работой, до этого дела не будет.

Зачем его вообще туда понесло?

Ох и дурак ты, Голдин, и уши у тебя холодные.

— Я выйду вместе с вами, ладно? — спросила Женя.

— Вас проводить?

— Вы боитесь криминала?

— Вам не кажется, что мы отвечаем вопросом на вопрос?

— Кажется.

— А это не вопрос.

— Значит, я проиграла, — подытожила Женя и вышла из машины. Марк выбрался следом и протянул:

— По-вашему, водитель курит махорку?

— Не знаю, что это, но, по-видимому, не менее забористое, чем автор той песни, что звучала по радио.

— Я не слушал, — соврал Марк.

— И шут с ней. Спасибо вам за вечер, — медленно произнесла она. — Без вас это было бы совсем не то.

— И вам. Кстати, вы прекрасно танцуете.

— Вы тоже.

— Повторим когда-нибудь?

— Всенепременно, — она щелчком отбросила окурок в не до конца растаявший сугроб, выпустила из пальцев пакет и сделала шаг навстречу. — Простите меня.

— Женя?

Она сделала ещё один шаг и крепко обняла его. Он даже пошатнулся от неожиданности.

Что там он думал про брак с работой? Похоже, не так проста девочка, как кажется. Видимо, неспроста она по ночам на работе сидит.

Поцеловать? Или?..

Резко отшатнувшись, она вдруг бросилась к пешеходному переходу и как-то поразительно быстро оказалась на другой стороне улицы. Тут же загорелся красный, и Марк, несколько потрясённый произошедшим, проводил взглядом сначала невысокую фигуру в чёрном платье, подол которого волочился по асфальту, а затем — вывернувшую из-за угла машину, которая непременно отправила бы его на другой берег, если бы он остался на проезжей части.

Всё-таки хорошо, что он потащился на эту дурацкую тусовку. По крайней мере, кое-что ему стало понятно.

[1] Фетальный алкогольный синдром — отклонения в психофизическом развитии ребёнка, причиной которых является употребление женщиной алкоголя до и во время беременности.

[2] Под этим названием в историю вошли суда, на которых во время Гражданской войны Россию покинули многие деятели культуры, искусства и науки.