По ту сторону жизни (джен)

2014 год, июнь

Ни разу за все сорок девять лет Марку не приходило в голову назвать свою жизнь сложной и полной горестей. Да, в семье всегда незримо присутствовала тень его старшего брата, ушедшего из жизни в самом её начале, да, в молодости ему пришлось собственными глазами увидеть, что такое война, бросить всё и начать жизнь едва ли не с нуля в чужой стране, неудачно жениться, тяжело развестись, проводить в мир иной родителей; вторично женившись, уехать на историческую родину, и там опять устраиваться, и прочая, прочая, прочая, но он склонен был воспринимать всё как данность. Шейну это периодически бесило. Будучи барышней весьма нервной, она не понимала, как так можно. Она тяжело вздыхала, смотрела укоризненно и говорила:

— Ты похож на гранат.

— Такой же прекрасный?

— Такой же толстокожий. И прекрасный. Но толстокожий.

А он понимал, что иначе нельзя. К примеру, в России они работали в государственном вузе, у которого была репутация довольно посредственного, но собственно юридический, исторический, журфак и мехмат пользовались бешеной популярностью не только у абитуриентов, но и преподавателей, многие из которых перебрались в Б. из других городов. Знали: каждый из этих факультетов — знак качества. Отчисляли оттуда в конце каждого семестра пачками; преподаватели никогда не позволяли себе посвятить пару обсуждению очередной серии очередной мыльной оперы или скидок в продуктовых магазинах; деканы прекрасно руководили своими факультетами и, что немаловажно, разбирались в нюансах реализуемых специальностей. В то же время по университету ходили довольно злобные шутки о декане факультета психологии, который был по образованию экономистом и верил в соционику и почему-то в телегонию, и о заведующей кафедрой русской литературы, которая была свято уверена в том, что философ Ницше был правой рукой Гитлера.

Оказавшись в Израиле, Марк понял: здесь его потолок — преподаватель в частном вузе. Он не порвал связей с предыдущим местом работы; его часто привлекали в качестве главы аттестационной комиссии, дипломного руководителя или рецензента, а вот Шейне пришлось значительно сложнее. Иврит она начала изучать ещё дома, как только познакомилась с Марком, однако познания её оставляли желать лучшего. Каким-то чудом она нашла вакансию в англоязычном колледже и стала работать там. С будущими учителями начальных классов и воспитателями детских садов ей было несколько скучно, но это было лучше, чем ничего.

Конечно, они могли бы, как многие другие олим хадашим [1], начать качать права, требовать всеобщего уважения и почёта, но зачем? Что от этого изменится? Они оба живы и относительно здоровы, никому ничем не обязаны, обеспечить себя в состоянии — так зачем кому-то что-то доказывать?

Можно было вообще не уезжать из России, но здесь им, как ни крути, всё равно было лучше. Ну и пусть, что квартира съёмная, ну и что, что периодически приходится прерывать занятия и вместе со студентами мчаться в бомбоубежище, ну и что, что соседи долго за глаза называли их русскими? Пусть.

Прочитав первые три тетради с записями матери Маслова, Марк понял: все свои сорок девять лет он живёт в раю. Ещё десять — и он вытащил у Шейны из пачки сигарету, чего не делал за всё время их знакомства ни разу, и вышел с ней на балкон. К пятнадцатой тетради он понял, почему люди спиваются.

— Жень, — поскрёбся он в дверь ванной, — а что обычно люди пьют?

Вода в ванной перестала течь. Спустя пару минут на пороге возникла завёрнутая в полотенце Шейна, встала на цыпочки, протянула руку и потрогала его лоб.

— Вроде нет.

— Чего нет?

— Температуры. Ты меня пугаешь. Всё совсем плохо?

— Хуже, чем я предполагал.

— Дашь посмотреть?

— Ни за что. Правда, я переживаю за твою психику. Ты непременно захочешь отомстить, хотя сама прекрасно понимаешь, что мстить уже некому.

— Судя по тому, что тебе едва ли не впервые в жизни захотелось напиться, Зинаида Николаевна имела гораздо большие проблемы с головой, нежели я думала, да?

— Давай-ка собирайся и пойдём гулять. Я от злости себе места найти не могу.

* * *

— Боюсь, что у этой женщины с психикой всё было как раз-таки хорошо. В том смысле, что она была вполне вменяемой и очень расчётливой, — начал Марк, когда они дошли уже почти до конца парка, располагавшегося недалеко от их дома. Его жена за это время успела порядком известись. — Понимаешь, я почти ничего не смыслю в психологии, психоанализе и психиатрии, но в моём представлении женщина, переживающая гибель дочери и арест мужа, должна с единственного оставшегося в живых члена семьи пылинки сдувать, смотреть ему в рот и предугадывать его желания. У неё же были свои представления. Зинаида, судя по всему, хотела, чтобы её жалели, это объяснимо. Но она возложила эту почётную миссию на твоего коллегу, который в тот момент был юным и несмышлёным.

— То есть ты имеешь в виду, что её призыв "Пожалейте меня, я такая несчастная!" — это просто манипуляция такая?

— Ну да. Понимаешь, она могла бы с детства вдабливать мальчику, что его сестра погибла, в сущности, из-за несчастного случая, отец из-за этого сел в тюрьму, и он — единственное сокровище несчастной матери. До конца одиннадцатого класса водить его в школу и из школы за ручку, запрещать поднимать предметы тяжелее простого карандаша, чтобы не надорвался, гундеть на девчонок, которым он носит портфель, отмазывать от армии, закармливать плюшками с вареньем, покупать ему рубашечки и ронять ему на затылок слёзы счастья. Психика его тоже была бы поломанной, но... как бы это сказать... в другую сторону. Он не мог бы сложить себе цены, считал бы себя центром вселенной и был бы уверен, что любви достойна только мама.

— А разве не так?

— Нет, Жень. Первый год, пока он был совсем маленьким, она ещё переваривала трагедию. То есть в записях шестьдесят девятого-семидесятого годов примерно одно и то же: бедная Ларочка, за что ей всё это; бедный Сашенька, которому расти с клеймом; бедный Паша, который не справился с собой. А потом мальчик начал расти, и она поняла, что, во-первых, он другой, не такой, как Лариса, и, во-вторых, что Малыхины легко отделались.

— Ничего себе, — язвительно сказала Шейна.

— Ну да. Отец остался при должности, мать от педагогической работы не отстранили, правда, Настю перевели в другую школу.

— А ей хотелось, чтобы все они лежали в канаве, желательно в луже нечистот, и рвали на себе волосы? Ненавижу таких людей. Правда.

— Видимо, нам не понять этого. Но ты права. Зинаиде Николаевне пришло в голову превратить жизнь Малыхиных в ад. Например, в марте семьдесят первого года она с маленьким Сашей на руках явилась в дом, где жила Настя с родителями, и закатила Раисе Тимофеевне, Настиной матери, грандиозный скандал. Зинаида пишет, что оказалась во дворе у Малыхиных якобы случайно: она забрала Сашу из детского сада, по дороге домой зашла с ним в бакалею, а потом, когда несла в одной руке уставшего и закапризничавшего мальчика, а в другой — авоську с уксусом, растительным маслом и мукой, почувствовала, как от её ботинка отваливается подмётка. Самое интересное, что подмётка отвалилась отчего-то именно на подходе к дому Малыхиных. Когда она доковыляла до скамейки, чтобы подвязать подошву шнурком, из-за угла появился сначала отец Насти, тот самый директор гастронома, потом мать в красивом пальто и новых сапогах, у которой в руках был букет, а потом и сама Настя, которая несла в руках коробку с праздничным тортом.

— Она считала, что эти люди не имеют права отметить праздник?

— Да, именно.

— Знаешь, её всё-таки тоже можно понять. У меня был в жизни тяжёлый период, когда мне приходилось выбирать, поеду я на работу на автобусе или же на этой самой работе куплю себе стаканчик кофе из автомата. И так три месяца. Людмила Дмитриевна, которая к концу второго месяца начала подозревать, стала подсовывать мне в куртку или в сумку деньги. Когда-то я двадцать рублей находила, когда-то тридцать. Ну, в те времена это было довольно весомо. Билет на автобус стоил тогда шесть рублей. А когда перед тобой, идущей домой пешком в кедах, подклеенных жидкими гвоздями, какая-то тюнингованная мадам закатывает своему бойфренду истерику, что не будет обедать в рыгаловке, ведь её уровень — это дорогой ресторан, хотелось этой красавице зубы выбить. Рыгаловка — это городское кафе со средним чеком в тысячу. Так это по тем временам! Так что в данном случае меня Зинаидины метания не удивляют. И что, она начала на них наезжать?

В голове у Марка неожиданно стало пусто. На какой-то момент ему показалось, что он видит со стороны себя самого, неловко приткнувшегося на скамейку, и Женю, почему-то не севшую рядом, а продолжавшую стоять перед ним, отчаянно жестикулируя.

М-да.

Он, конечно, подозревал свою духовную подругу в том, что она несколько не от мира сего, но не думал, что настолько, чтобы говорить о таких вещах с едва ли не олимпийским спокойствием. Нет, девушку-истеричку из ресторана она изобразила вдохновенно и с огоньком, но то, что она говорила о дрянном кофе из автомата вместо возможности приехать на работу на автобусе так, будто сообщала о найденной в почтовом ящике бумажке с предложением услуг очередной ногтевых дел мастерицы, его едва не убило.

И он сам тоже хорош! Где он был тогда?

— Так, стоп. Почему спустя четыре года брака я узнаю, что моя жена пережила голод?

Она нетерпеливо махнула рукой, очевидно, желая уйти от неприятной темы.

— Марк, ну какой голод? Голод — это когда питаешься тем, что на помойке удалось найти, а мне хватало на овсянку и на картошку. Да и жила я так месяца три, не больше. Потом ситуация изменилась.

— Когда? — взревел Марк. — Мне почему не сказала?

Шейна закатила глаза.

— Как я могла тебе об этом сказать, если ты со мной не общался? Кстати, напомнишь, почему?

— Потому что мне показалось, будто ты не хочешь меня видеть. Что я тебе порядком надоел со своими идеями и замыслами.

— Вот именно, Марк. О том и речь. Тебе показалось. И мне тогда тоже показалось, что просить у тебя помощи — плохая идея. Хороша бы я была! Марк Константинович, вы, конечно, на меня обиделись, только я так и не поняла, за что, но отсыпьте мне, пожалуйста, немножечко денег на бедность. Так, что ли?

— Жень, подожди, — Марку отчего-то стало жарко. Он сдёрнул с носа очки и с силой потёр глаза.

— У меня отличные навыки выживания, — нервно улыбаясь, продолжила она, — и самодостаточность — моя отличительная черта! Я научилась тогда жить без тебя, не привыкла, но научилась!

— Жень...

— Мне тогда плевать было, что у меня в холодильнике мышь удавилась, я надеялась только на то, что в момент очередного обморока упаду либо на рельсы, либо с балкона, чтобы сразу. Я потом зарабатывать начала, пахала без выходных так, что даже Вика охреневала от моего рвения, съехала от родителей в центр, бросила аспирантуру, чтобы зарабатывать ещё больше, а потом однажды я купила себе ярко-зелёное платье.

— Женя, какое ещё платье?!

— Такое вырвиглазное, кислотное прямо. Ты же помнишь, какая я в юности была? Такая мышечка-монашечка. Лишь бы никому не мешать, лишь бы не заметил никто. И вот я в этом платье пошла в бар. С Валечкой Столетовой, если ты понимаешь, о чём я.

Марк кивнул, понимая, что лучше пока не перебивать. Женю несло так крайне редко, да и он сам был в шоке от того, что узнал.

Во-первых, он понятия не имел, что её скромность и неприхотливость, которые, кстати, так никуда и не делись со временем, были чем то сродни безусловному рефлексу. Во-вторых, он и предположить не мог, что всё настолько серьёзно и было серьёзно ещё до их разрыва.

За десять лет знакомства Марку стало ясно, что с этой женщиной ему скучно не будет никогда, но кто бы мог подумать, что настолько!

Подумать только, кеды, подклеенные жидкими гвоздями!

Он вспомнил вдруг какой-то мутный мартовский вечер — именно мутный, туманный, будто разбавленный молоком. Ей было тогда лет двадцать пять, она получила благодаря своим дипломам историка и преподавателя английского языка должность научного редактора в тематическом разделе университетского научного журнала, и эта должность открыла для неё не только новые горизонты, но и способность спать по четыре часа в сутки, питаться чем попало и когда придётся и мило общаться с теми, к кому по доброй воле в жизни не подошла бы.

Словом, с восьми утра и до пяти вечера она выдавала зачётные книжки, редактировала учебные планы, переносила занятия и регистрировала заявления, примерно в половину шестого с кружкой в руке вываливалась во внутренний дворик, который делили иняз и юрфак, выкуривала одну за одной несколько сигарет, допивала кофе и в шесть возвращалась назад — к компьютеру и словарям, а в десять вечера во втором от угла окне на третьем этаже свет гас.

Так было все те годы, что она работала здесь.

Они виделись во время таких вечерних вылазок довольно часто, и, кажется, именно в одну из них всё началось.