По ту сторону жизни (джен)

2014 год, январь

В самом центре города Б., на тускло освещённой площадке перед старым жилым домом, земля под которым стоила целого состояния, лежал человек. Свет фонаря, качавшегося с жутким скрипом на ледяном январском ветру, выхватывал из тьмы детали — кровавый нимб вокруг мёртвой головы, вывернутую под неестественным углом шею, почему-то уцелевшие очки, отлетевшие, впрочем, довольно далеко, искажённое смертью лицо. Вокруг тела вскоре стали собираться зеваки: шутка ли — труп в самом центре города, едва ли не под окнами мэрии! Может, это городские власти начали убирать жильцов, чтобы завладеть дорогой землёй? А может, уставшая от жизни с алкоголиком женщина, доведённая до отчаяния, толкнула горе-мужа в объятия смерти? А может, это просто жертва несчастного случая? Как это часто бывает — курил в окошко, наклонился слишком сильно, и привет.

Никто не знал ответа. Вскоре завыла сирена, примчались друг за другом скорая и полиция, огородили место происшествия ленточками, поразительно странно повторившими цвета этого жуткого дуэта снега и крови, и стали негромко переговариваться. Тело погрузили на носилки и увезли, и толпа, разочарованно выдохнув, стала разбредаться по дворам и улицам, смакуя подробности увиденного.

Полицейские сообща решили, что ситуация, скорее всего, будет квалифицирована как несчастный случай, что вся эта история яйца выеденного не стоит, и что всё происходящее — не более чем подстава. От кого и кому — неважно. Главное, что произошло это в самом начале года, и журналисты пополам с общественностью раздуют этот эпизод до вселенских масштабов. В город начнут кататься ревизоры из обеих столиц, проверять, шерстить, трясти — а потом всё это станет пыльной папкой в архиве.

Так и вышло. Спустя три месяца дело было закрыто и списано в архив. Расследование показало, что Александр Павлович Маслов, 1969 года рождения, профессор кафедры политологии местного университета, не будучи в состоянии алкогольного или наркотического опьянения, вышел на крышу собственного дома и спрыгнул с неё. Судя по показаниям коллег и знакомых погибшего, жил он затворником, интересовался лишь работой и музыкой, ни на какие проблемы не жаловался, долгов и привязанностей не имел и вряд ли мог перейти кому-то дорогу. Вероятнее всего, он просто устал жить.

* * *

В ту же самую ночь на другом конце земли, в городе Т., где всегда весна, в маленьком доме, окна которого выходили на Дом шахмат, проснулась женщина. Пригладив растрепавшиеся во сне волосы, она накинула на плечи плед, от души зевнула, посмотрела на часы, хмыкнула и вышла на балкон, тихо прикрыв за собой дверь.

— Ещё бы спать да спать, — лениво подумала она, усаживаясь в кресло и закуривая, — а мне всё неймётся. Наверное, я никогда не постарею, раз так тянет на приключения.

Женщина поболтала в кружке остатки вчерашнего кофе и залпом выпила. Рассудив, что ложиться уже ни к чему, она сварила ещё кофе, стараясь не разбудить мужа, взяла со стола папку с сегодняшней лекцией (всё никак не могла привыкнуть к компьютеру, записывала собственные мысли на случайных клочках бумаги, а потом долго и мучительно систематизировала их), вернулась на балкон и углубилась в чтение.

— Сегодня одиннадцатое, — вдруг вспомнила она, — у Маслова день рождения. Интересно, он изменился хотя бы немного, или стагнация поглотила его?

Он был рафинированным донельзя; по его лицу никогда ничего нельзя было понять — то ли он думает о том, как придёт домой и рухнет на диван, то ли строит план захвата мира, то ли мечтает о чашечке горячего чая. Он никогда не менял интонации и не повышал голос, и, если бы она доподлинно не знала, сколько ему лет, то считала бы, что от тридцати до шестидесяти. Он всю жизнь был вещью-в-себе, о которой почти ничего не известно.

— И что меня могло привлечь? — рассеянно улыбаясь, думала женщина. — Хорошо, всё-таки, что хватило ума не наломать дров. Хороша бы я была. Убивалась бы, страдала, нажила бы кучу комплексов — ради чего? Но всё-таки та история пошла мне на пользу — вместо того, чтобы прожигать жизнь в барах и клубах, я сутками сидела в библиотеках, чтобы в итоге стать тем, кем стала. Всё правильно. Всё совершенно правильно.

День шёл своим чередом: две лекции, быстрый обед в бистро неподалёку, посиделки с коллегами в факультетском дворике, занятия для абитуриентов... Она так увлеклась, что даже не заметила, что ещё утром забыла положить мобильный телефон в рюкзак. Это обнаружилось только вечером, когда она наконец вернулась домой.

— У тебя там телефон надрывается, — Марк высунулся из дверного проёма кухни и тут же спрятался. — Ты что, решила дать обет молчания?

— Что-то с памятью моей ста-а-а-ло, — фальшиво пропела она, нажимая на кнопку чайника. — Серьёзно, я забыла о том, что он должен быть в рюкзаке. Ты не видел, кто звонил?

— Сначала поешь, а потом будешь пить свой кофе, — муж поставил перед ней тарелку.

— Слушаю и повинуюсь, — поддакнула она, хватая левой рукой вилку, а правую прикладывая к голове.

— К пустой голове руку не прикладывают, — Марк едва сдерживался, чтобы не захохотать.

— Она не пустая, а непокрытая.

— Это имеет значение?

— Вообще-то имеет. Так кто звонил?

— Вика. Хлебникова, судя по всему.

— Она уже много лет как Павлова. Ерунда.

Вика, вернее, Виктория Александровна Павлова, профессор, доктор исторических наук, эксперт в любой сфере, до которой только доходило её внимание, никогда не звонила и не писала просто так. Ей было попросту некогда: по утрам она читала лекции в одном университете, в обед бежала в другой, по вечерам давала частные уроки, а в выходные занималась тем, что они ещё в ранней юности прозвали интеллектуальной проституцией — писала курсовые и дипломные на заказ. Она могла не подходить к телефону неделями, а электронную почту разбирала месяцами. Её супруг, декан местного журфака, как-то раз три месяца провёл в Праге, где читал лекции по обмену. Виктория хватилась его только на пятые сутки. Так что все вокруг знали: если звонила Павлова, значит, дело швах. Если она отвлеклась от своих дел, то, по меньшей мере, кто-то попал в реанимацию.

— Мать или отец, — подумала она, чувствуя, как по спине ползёт ледяная змея. — Или же...

Вика взяла трубку не сразу.

— Жека, — запыхавшись, произнесла она, — ты уже в курсе, что у нас в универе криминал?

Университетские подруги никогда не называли её Жекой, если происходило что-то плохое. Она становилась Женей или — после репатриации — Шейной лишь тогда, когда происходило что-то из ряда вон.

— Какой ещё криминал? Ваше руководство перестало пилить бюджет и принялось за ковры с лестниц, и этим наконец заинтересовались органы?

— Да иди ты, Жек, — голос Вики стал серьёзным.

— Тут другое. Правда, не знаю, как тебе рассказать.

— Да что произошло-то?

— Маслова нет.

— В каком смысле?

— В прямом. Он умер сегодня ночью.

Женя растерянно взглянула на Марка. Тот двинул головой снизу вверх — мол, что? Она пожала плечами.

— Сердце?

— Нет. Суицид. Спрыгнул с крыши собственного дома. Идёт расследование, но, скорее всего, дело спустят на тормозах, сама понимаешь.

Вдох. Выдох. Сосчитать до пяти, затем повторить.

— Жека, ты меня слушаешь вообще?

— Д-да. Пытаюсь. А кто будет его хоронить? У него же нет никого.

— Ректор обещал всё устроить. Ты приедешь?

— Нет. Да. Нет. Не знаю. Я позвоню, когда переварю, ладно?

— Давай, — коротко попрощалась Вика и повесила трубку.

— Женя, — осторожно позвал он. — Кто?

— Маслов, — одними губами выговорила она. — Тот самый. Спрыгнул с крыши и разбился. И теперь его даже хоронить некому.

— Поедешь?

— Не знаю. Надо бы, иначе не по-людски это как-то.

— Хочешь, я с тобой?

— Марк, — она поднялась и крепко обняла его. — Ну конечно, хочу. Но настаивать не буду — в конце концов, я ненадолго. Переживём три дня?

— Переживём. Позвони Корнилову. Они ведь дружили, насколько я помню.

— Да. Обязательно, — она ещё постояла пару мгновений, уткнувшись лбом в его плечо. — Как же всё это...

— Барух даян hа-эмет [1].

— Знаю. А знаешь, что самое страшное? Удивительно, что он не сделал этого раньше.

— Почему?

— Потому что ему всю жизнь больше всех доставалось. Всем повышенную стипендию, а ему — шиш, потому что его отец был капитаном дальнего плавания, а значит, деньги ему не нужны. Единственное бюджетное место в аспирантуре — внучке декана, а он пусть на другой факультет уходит, с его мозгами грех жаловаться. У всех, даже у откровенных уродов — девушки и жёны, а на него и не смотрел никто, его же только эти старофранцузские манускрипты интересуют. Он в толк не мог взять, что к нему могут хорошо относиться просто так, всё ждал какого-то подвоха. Ему...

— Женя, — Марк слегка отстранился. — Остановись. Ты ему уже ничем не поможешь. Звони Корнилову, и потом поедем в аэропорт.

— Да. Да, ты прав. Именно в таком порядке. Корнилов и аэропорт, — она потрясла головой.

Корнилов, в отличие от Вики, взял трубку сразу.

— Категорически приветствую вас, — идиотским голосом сказал он.

"Он ничего ещё не знает", — пронеслось в голове.

— Володь, — начала она, — ты где?

— Если в глобальном смысле, то в Марокко, а если в частном — то обедаю. А что?

— Володь. Маслов погиб.

— Твою мать! Как так вышло? — совершенно нормальным тоном переспросил он. — Ты откуда знаешь?

— Знаю. Я поеду.

— Погоди, мне надо подумать.

Она кивнула, словно собеседник мог её видеть.

— В общем, Жень, я не знаю, удастся ли мне приехать, но скажу одно: странно, что это не произошло раньше.

— Знаю.

— Нет, не знаешь. Сколько мы не общались?

— Месяца три, наверное, ты же на съёмках.

— Вот-вот. А незадолго до нового года умерла его мать. Понимаешь?

— Понимаю, — она нашарила на подоконнике пачку сигарет и чиркнула спичкой. Спичка гадко завоняла и погасла, и её пришлось бросить в пепельницу. Следом за ней отправились вторая и третья. Руки дрожали. Марк поджёг ей сигарету и придвинул к ней чашку кофе.

— Я имею в виду, — голос Корнилова доходил до неё неравномерно, — что она и после смерти не оставила его в покое. Он просто не смог без неё жить.

— Знаю, — с нажимом повторила она. — Что уже теперь об этом говорить?

— Вот именно. Ты с Марком?

— Сейчас да, но поеду сама.

— Я очень постараюсь вырваться, но сама понимаешь, — Корнилов неожиданно даже для самого себя стал довольно известным режиссёром, и для них, лучших друзей, стало в порядке вещей видеться раз в несколько лет.

— Пришли мне свой русский номер.

— Хорошо. До встречи.

— До встречи.

Нужно было собираться и ехать в аэропорт. Покупать билеты. Регистрироваться. А завтра придётся общаться с бывшими коллегами, стоять на городском кладбище, слушать дифирамбы покойному и вспоминать, вспоминать, вспоминать...

— Женечка, — прокричал Марк откуда-то из другой комнаты. — Я тебе сумку собрал.

— Моя ты прелесть, — вяло отозвалась она и добавила совершенно искренне, что без него не выжила бы. Марк ответил, что она заблуждается, и захохотал.

Она всё понимала: его вся эта катавасия не касалась. Ещё давно, в России, в прошлой жизни они втроём работали в одном и том же вузе: Женя, вчерашняя выпускница истфака, пришла работать в деканат иняза, где случайно познакомилась с молодым профессором Марком Голдиным. Марк, как и полагалось хорошему мальчику из приличной еврейской семьи, был неплохим юристом, имел небольшую практику и преподавал право. Он был нотариусом, и, возможно, никогда не стал бы преподавать, если бы не война, вспыхнувшая на его родной земле сразу же после развала Союза. Он сбежал в Россию, перевёз родителей, заново защитил диссертацию, откликнулся на предложение одного из многочисленных знакомых почитать лекции на юридическом факультете и неожиданно прижился — только не на рабочем месте, а на факультете иностранных языков, где ему всегда были рады.

Потом в деканате появилась странная барышня по имени Евгения, с которой они поначалу приятельствовали, затем подружились, а затем, на шестой год нежной дружбы, решили, что им пора узаконить свои высокодуховные изыскания.

Спустя два года он репатриировался, а Женя, взявшая в рамках ивритизации имя Шейна, последовала за ним — как же иначе?

Он знал её биографию от и до, и где-то в глубине души он был благодарен Маслову за то, что ему не было никакого дела до Жениной влюблённости.

Сценарий был тривиален до неприличия: рафинированная девочка-второкурсница, жившая по принципу "институт-библиотека-сон", влюбилась в преподавателя политологии. Для их вуза такие "межконфессиональные" отношения и браки не были редкостью, но была одна проблема: отношений никаких не было и быть не могло. Весь год она готовилась к парам так, как не готовилась к некоторым экзаменам, нога за ногу таскалась с Масловым по конференциям и коллоквиумам, приняла его предложение принять участие в работе студенческого научного общества — и всё это время молчала.

Он догадывался, конечно, но всё же склонен был полагать, что намерения её не слишком серьёзны — ну что серьёзного может быть в голове у восемнадцатилетней девчонки, пусть даже такой умной и работоспособной? Но чем чёрт не шутит? Какая между ними разница? Десять лет? Двенадцать? Почему бы и нет?

И тут, после экзамена, когда они остались в аудитории вдвоём (он заполнял документы, а она ждала, когда можно будет забрать их и отнести в учебную часть), студентка Винокурова брякнула:

— Александр Павлович, я хотела бы с вами поговорить.

— Да?

— Наверное, вы и сами знаете, но я в вас влюблена. Мне ничего от вас не нужно, я всё понимаю, просто хочу, чтобы вы знали. Но если мои чувства взаимны, я буду только рада.

Ему моментально стало неловко. Неужели правда? Но ведь тогда нужно будет познакомить её с матерью, но что она скажет?

— Бывает, — преувеличенно спокойно ответил он, убеждая себя, что так будет лучше. Ну поплачет девочка, пострадает немного. Ничего. Пройдёт. Лучше уж так, чем скрываться, озираться по сторонам, и так далее.

Пять лет спустя Шейна рассказывала эту историю, хихикая и ехидно комментируя, однако Марк понимал: отболело, но не забылось. Не забылось — и повлияло на её дальнейшую судьбу. Сколько ему самому потребовалось времени, чтобы она начала ему доверять? Год? Два?А всё из-за того, что кому-то — между прочим, взрослому мужику с учёной степенью! — даже не пришло в голову, что ответить на её признание нужно было совсем иначе. Во всяком случае, более эмоционально и развёрнуто.

Он был знаком с Масловым — как коллега, не более. Тот вёл себя тише воды и ниже травы, никогда не улыбался и не повышал голос, носил костюмы-тройки даже в тридцатиградусную жару и из принципа не пользовался никакими гаджетами. Голдин был даже удивлён, что живой человек может быть столь безликим.

Марку было понятно, почему так расстроилась его супруга (у неё, христианки, было собственное понимание смерти, отличное от его иудейского), но сам совершенно не был впечатлён. Марк посадил Шейну в машину и вернулся домой, надеясь, что она не будет задерживаться и вернётся как можно скорее.

* * *

Билеты были на семичасовой рейс, и она порадовалась, что Марк заставил её ехать на такси: она успела за полчаса до конца регистрации. Лететь до Москвы было три с половиной часа, а значит, был шанс, что она окажется в родном городе завтра на рассвете, если успеет сесть на нужный поезд.

Родной город встретил её пронизывающим ледяным ветром и непроницаемой тьмой.

— Экономия, мать её, — подумала Шейна, подсвечивая дорогу телефоном.

— Пять лет назад уехала отсюда, но с тех пор не изменилось ничего.

Дороги не ремонтировались, фонари выключались ровно в полночь и не включались до семи утра, ночные автобусы, которые городские власти грозились пустить ещё в бытность её студенткой, так и не были закуплены, зато из круглосуточных магазинов то и дело выбегали мужички с пропитыми сизыми лицами, требовавшие то вызвать такси, то угостить сигареткой, то присоединиться к их компании.

Она влетела в один из таких магазинов, положила на прилавок тысячу рублей и попросила вызвать ей такси. В такую морозную ночь она не дошла бы пешком через полгорода. Продавщица настороженно отказалась от денег, но такси всё же вызвала.

Спустя пятнадцать минут она наконец оказалась дома.В квартире всё осталось прежним, разве что окна, которые соседка, согласившаяся присматривать за жильём, не мыла, видимо, ни разу с момента их отъезда, почти не пропускали свет рекламных вывесок, не дававших когда-то давно спать по ночам.

Тем лучше.

Бросив сумку в коридоре, она набрала себе ванну, отправила сообщение Марку и наконец дала волю слезам.

Маслова было жаль до безумия. Она хорошо знала: всякий его поступок был во имя матери, которая, разумеется, рожала для себя, положила всю жизнь и героически превозмогала.

"— Когда моего сына пригласят работать в Академию наук, — говорила она, — тогда я пойму, что он — взрослый адекватный человек. Пока что все его потуги — это просто невнятный детский лепет".

Она говорила так, когда её сын окончил школу в пятнадцать лет, экстерном сдав экзамены за последние два класса. Она повторяла это, когда он в двадцать шесть лет стал доцентом и в тридцать один — профессором. Она ляпнула это, увидев, что он мирно треплется на университетской площади со своими бывшими студентами Володей Корниловым и Женей Винокуровой вместо того, чтобы немедленно вернуться домой. Ему было на тот момент тридцать пять лет.

— Сумасшедшая мразь, — неожиданно для самой себя проговорила вслух повзрослевшая Женя, теперь уже навеки — профессор Шейна Голдин. — Знала бы, что так выйдет, свернула бы тебе шею ещё тогда.

Он ведь и её признание отверг именно по той причине, что мать вряд ли одобрила такой мезальянс, хотя, положа руку на сердце, назвать их союз именно мезальянсом можно было бы с огромной натяжкой. Тогда, в свои восемнадцать лет, студентка исторического факультета Евгения Винокурова пока ещё не имела ни полезных знакомств, ни денег, ни даже собственного угла. Однако профессор Александр Маслов в свои тридцать три года тоже этого не имел — всё ещё не имел. Так что, даже если бы несостоявшаяся свекровь попробовала упрекнуть её в желании поправить материальное положение, Женя бы расхохоталась в голос.

Однако не сложилось, и хохотать сейчас не хотелось.

"— Интересно, — подумала она, прежде чем провалиться в чуткий, беспокойный сон, — где его похоронят? Будет совершеннейшим кощунством положить его рядом с матерью".

[1] Милосерден Судья праведный (ивр.) — формулировка, которую следует произносить при известии о чьей-либо смерти.