Южное солнце (джен)

В покои архиепископ вернулся уже вечером. За окном уже краснел закат, а Колин от волнения и беспокойства, в которые привели его недавние слова архиепископа о Ласточке, успел сгрызть себе все ногти.

Почти весь сегодняшний день Колин думал — чем же так плоха была Ласточка, что архиепископ счёл её «плохим выбором»?..

Нет, конечно, она не казалась похожей на идеал добродетельной жены или девы, о котором говорила церковь. Для этого идеала она была слишком открытой, слишком смешливой, слишком... легко одетой... Но архиепископ и сам охотно любезничал с дамами, что не походили на идеал добродетельных жён — только у них обычно открыты оказывались не ноги, а шея и грудь почти до самых сосков. Казалось, его нисколько не останавливала их неидеальность. Напротив — это с особо добродетельными дамами архиепископ старался не иметь никаких дел.

Не похожа Ласточка была и на наиболее завидных невест из родных мест Колина — слишком худая, слишком свободолюбивая... И всё же, архиепископ, если Колин изучил его хотя бы немного, кажется, не считал большим недостатком ни женскую худобу, ни некоторую долю любви к свободе, ни даже некоторое своеволие.

Стало быть, дело было в Колине, а не в ней?.. В Колине, что был всего лишь негодным слугой, а не сыном дворянина. Что не читал трудов Эразма или Леандра ни на майнодийском, ни на древнетрайнольском, ни даже на неймаррском, не изучал, как вели бои военачальники древности, не музицировал (и даже это слово он выговаривал с трудом) ни на лютне, ни на арфе... Он и в шахматы-то толком не умел играть, как ни пытался архиепископ научить его этой премудрости. Разве что в те шахматы, которые выдумала для него сама Ласточка...

Колин, придя к этой невесёлой мысли, даже попробовал прочитать книгу, оставленную архиепископом на столе. Только вот книга оказалась на майнодийском, и Колин мог разобрать оттуда лишь отдельные слова, и не выдержал дольше десяти страниц. Та же книга, которую он сам принёс в комнаты из библиотеки Марка, была очередной комедией, и теперь Колин винил себя за легкомысленность.

От архиепископа, когда он вернулся, сильно пахло вином, а сам он казался захмелевшим и, судя по улыбке, довольным и весёлым, пусть и было, на скромный взгляд Колина, в этом веселье что-то истерическое. Архиепископ едва не споткнулся о оказавшееся на его пути кресло и опрокинул его. От громкого звука Колин вздрогнул и подскочил было, чтобы помочь архиепископу добраться до тахты, но тот, смеясь, оттолкнул протянутые к нему руки.

— Думаю, мы уже совсем скоро покинем Майноул, юноша! Можете уже собирать сундуки! — воскликнул архиепископ и весело расхохотался, снова едва не завалившись. — Подумать только — я всю неделю пытался подобрать нужные слова, сулил власть, богатство и почёт и так, и эдак, и сегодня тоже, и разговор всякий раз шёл как нельзя плохо, пока девчонка Вудвард не заявила, что хочет ещё разок увидеть свой захолустный Ториад!.. И, надо же, наш принц-дракон согласен побороться за трон Неймарры из-за такого пустяка!

Архиепископ с трудом удерживал равновесие и, кажется, ещё хромал вдобавок, и Колин вздрагивал от каждого его неловкого шага, путался неподалёку, предполагая, что может настать момент, когда того придётся поддержать, подхватить... И только тогда, когда архиепископ, наконец, сел — или скорее уж рухнул — на тахту, Колин позволил себе выдохнуть с облегчением — не упал, не разбил и не сломал себе что-нибудь...

На памяти Колина, архиепископ никогда прежде не бывал пьян настолько, чтобы с трудом волочить ноги. Неужели, сегодняшний разговор с Марком мог заставить его напиться до такого состояния?.. И как только язык у архиепископа не заплетался?..

Впрочем, Колину сейчас некогда было долго думать ни о количестве вина, выпитого архиепископом, ни о его способности вполне связно говорить в таком состоянии, ни, собственно, о том, о чём архиепископ говорил.

Сначала Колин стащил с архиепископа сапоги, и отложив их в сторону, заметил что на чулках архиепископа было несколько тёмных пятен. Затем Колин расстегнул и снял с архиепископа дублет, затем — штаны и чулки, в которых было бы слишком жарко спать даже в тени дворцовых покоев. Архиепископ Колину почти не мешал, лишь смеялся и рассказывал о сегодняшних попытках достучаться до Марка. Колин почти не слушал, едва ли не впервые в жизни позволяя себе такую небрежность.

Колина гораздо больше занимало, чем бы таким обмыть, намазать и перевязать кровящие ноги архиепископа, чтобы те поскорее зажили (особенно, если архиепископ был прав, и им двоим предстояло вскоре вновь отправиться в путь), и что теперь делать с сапогами, что, видимо, оказались неудобны... Взять себе, что ли? Но Колин тем более в них натрёт себе ноги — у архиепископа-то нога была уже.

В дверь постучали, и на пороге комнаты возникла служанка — такая же темнокожая, как и та, что как-то показывала Колину дорогу, но гораздо более внушительная. Служанка сказала что-то на майнодийском — Колин из всего обилия слов понял только имена «Марк» и «Джуллиано» и посмел предположить, что принц Марк послал служанку, чтобы справиться о самочувствии сеньора Джуллиано.

Появление служанки было весьма кстати, подумал Колин. В конце концов, если в Вешейне или даже в майноульском доме архиепископа он, Колин Озгон, ещё мог сообразить, где и что искать, то здесь, в огромном дворце Марка, это казалось немыслимым.

— Попросите, чтобы она принесла таз с водой, бутылку вина и чистые бинты, — попросил Колин архиепископа и тот, хмыкнув, вполне бодро заговорил на майнодийском.

Служанка, как он закончил, неторопливо кивнула и удалилась прочь. Колину показалось, что он из-за двери слышит её неспешные тяжёлые шаги.

— Вы юноша, скажу я вам, слишком уж расточительны с хорошим вином! — усмехнулся архиепископ, когда дверь за служанкой закрылась, и он и Колин вновь остались наедине, а потом деловито распорядился. — Лейте умеренно и оставьте мне хотя бы половину. Я выпью остатки.

— Конечно, сеньор Джуллиано, — ответил Колин, стараясь сделать так, чтобы его голос звучал почтительно, но при этом достаточно твёрдо. — Вы выпьете вино завтра утром, когда у вас будет болеть голова.

Архиепископ рассмеялся и ответил ему едва ощутимый подзатыльник.

С самого раннего утра архиепископу понадобились и вчерашняя бутылка вина, и вода — к счастью, в кувшине, который принесла вчера ближе к ночи ещё одна служанка, оставалось воды довольно, — и всё внимание и сострадание Колина. Архиепископ охал, ахал и всячески изображал из себя умирающего, не давая Колину отойти от него на лишний шаг. И Колин, устав стоять, нагнувшись, придвинул поближе к архиепископу кресло, и сел рядом с тахтой.

Впрочем, как показалось Колину, архиепископ скорее не желал, чтобы Колин отправился гулять с Ласточкой, нежели мучился от головной боли. Выдавать понимание этого факта Колин, однако, не стал. Он покорно приносил архиепископу вино, наливал в чашку воду и подавал её, открывал окно и задёргивал занавески, чтобы в комнате не было слишком светло, смачивал в воде бинты, чтобы безболезненно снять их, брал в руки веер, чтобы обмахивать архиепископа...

В конце концов, потребность архиепископа в присутствии и внимании Колина даже несколько льстила. Успокаивала после тех долгих первых недель в Майноуле, когда Колин чувствовал себя отвратительно ненужным и бесполезным. Так что, Колин определённо был не против похлопотать и побегать чуть больше необходимого, если уж архиепископ так того желал.

Надо сказать, сильной боли в голосе архиепископа не было слышно. Да, архиепископ недомогал, но, судя по тону, которым он отдавал распоряжения, недомогания были вовсе не столь серьёзны, как архиепископу хотелось показать. Так что, подумал Колин, было самое время напомнить об обещанном разговоре.

— Вы... Вы обещали поговорить о Ласточке позднее, — негромко произнёс Колин, дождавшись, пока архиепископ допьёт воду из чашки. — О том, почему она... плохой выбор.

Чашку Колин поторопился вернуть на стол и, вернувшись обратно в кресло, приготовился слушать. В конце концов, вопрос, почему архиепископ считал, что Колину не следовало влюбляться в Ласточку, не выходил из головы Колина со вчерашнего утра. И пора было получить, наконец, ответ.

— О, и вы полагаете, что это «позднее» уже наступило, юноша? — поинтересовался архиепископ, хитро прищурившись, и вид его говорил о том, что он едва ли не ждал, когда терпение Колина оставит. — Что же... Извольте — есть множество причин, почему вам не стоит сердечно привязываться к этой девчушке, и я готов сейчас же их вам рассказать. Только сначала принесите мне другую рубашку, я хочу переодеться.

Колин послушно сбегал за другой рубашкой, дождался, пока архиепископ переоденется и положил грязную рубашку в корзину, из которой слуги дворца Марка забирали грязное бельё, чтобы постирать.

Архиепископ потёр переносицу, рухнул обратно на подушки и, жестом попросив Колина продолжить обмахивать его веером, начал своё объяснение.

— Первая причина — как минимум, по опасности для вас — состоит в том, что наш дорогой принц-дракон до сих пор не определился, считать ли эту очаровательную девчушку младшей сестрой или же дамой, заслуживающей его мужского внимания, — архиепископ говорил медленно и словно бы с ленцой. — И, скажу я вам, зная нашего милого Марка, первая роль Ласточки в его глазах в случае вашей влюблённости существенно более опасна. Ибо, быть может, он ещё способен принять роль кавалера, отвергнутого дамой ради другого мужчины, но на опасность, даже мнимую, для младшей сестры среагирует непременно.

Архиепископ внимательно посмотрел на Колина, словно ожидая, что тот непременно что-то скажет. Но Колин промолчал.

Он не совсем понимал, какую опасность может представлять для Ласточки. В конце концов, он никогда не посмел бы сделать с ней что-либо против её воли. У Колина и самого было две младших сестры, и ни одной из них он не хотел грубого мужа или поклонника. Неужто он посмел бы быть грубым с Ласточкой, улыбчивой и общительной Ласточкой, что придумывала для него новые правила для шахматной партии?.. Неужели архиепископ правда считал, что он, Колин Озгон, будет представлять для Ласточки угрозу?..

Впрочем, подумал Колин, тут же устыдившись, о том, что когда-нибудь он посмеет проявить дерзость в разговоре с архиепископом и своим благодетелем, Колин тоже никогда не предполагал. А чуть больше недели назад он позволил себе разговаривать с архиепископом гораздо менее почтительно, чем когда-либо следовало слуге, воспитаннику или даже сыну. Может быть, архиепископ намекал именно на это?..

В следующее мгновенье Колин подумал, что архиепископ вроде бы произнёс что-то другое, и что он вовсе не пытался обвинить Колина в дерзости или своеваолии, но Колин, поспешив мысленно возразить, теперь уже не мог вспомнить, какие именно слова прозвучали из уст архиепископа.

— Вторая причина заключается в том, что ваша милая Ласточка — одна из дочерей покойного безумца Эдгара Вудварда, — архиепископ заговорил вновь, и Колин, сообразив, что уже как-то слышал от архиепископа это имя раньше, поднял голову и немного нахмурился, не вполне понимая, что именно этим желает сказать архиепископ. — Я предполагал это и раньше, но вчера моя догадка подтвердилась. И, признаться, я понятия не имею, какие именно мысли вложил в её хорошенькую головку неугомонный Эдгар, но полагаю, что это, должно быть, очередная героическая дребедень, ибо иных мыслей в голове Эдгара не водилось.

Архиепископ вновь сделал длинную паузу, словно желая убедиться, что Колин услышал и понял его мысль.

Колин молча кивнул, но почти сразу же подумал, что Ласточка, даже если она очень любила и ценила своего отца, всё же была другим человеком и не обязана была мыслить именно тем образом, которым когда-то мыслил Эдгар Вудвард. Ласточка казалась... своевольной, упрямой и любопытной. И Колин не был уверен, что чьи-либо мысли могли оказаться вложены в её голову.

В конце концов, Колин полагал, что ей ведь, как и любой другой девице в Неймарре, с самых ранних лет внушали, как должна одеваться и как держать себя девушка. Как и архиепископу, судя по тому, что его судьба в качестве священника была решена задолго до его рождения, внушали правила, которым должен подчинять жизнь любой священник. И многие на их месте вели бы себя именно так, как им и внушали.

Только вот Ласточка спокойно носила широкие штаны, которые порой подвязывала — Колина до сих пор вгоняло это в краску, как только он смел об этом подумать — под самыми коленями, показывая тем лодыжки и икры, открыто улыбалась, смеялась, бегала по траве босиком и не боялась спорить, если ей что-то не нравилось. А архиепископ пил вина без меры, любезничал с дамами, играл в карты, делал ставки да ещё и ввязывался в нечто сомнительное, за что его уже однажды лишили сана и выгнали из неймаррской столицы.

— Третья причина, по которой вам, как я думаю, следует по возможности держаться от этой юной особы подальше, в том, что Ласточка — драконья всадница, — Колин удивлённо охнул, и архиепископ, кажется, довольный произведённым впечатлением, поспешил продолжить. — Не поймите меня неправильно, юноша, но некоторый мой опыт знакомства с драконьими всадниками говорит, что большинство из них люди довольно-таки вздорного нрава. Что иногда неплохо в политике, но в семейной жизни или любви едва ли полезно.

Колин — молча, слава небесам — подумал, что о семейной жизни или любви архиепископы, епископы и другие священники, вообще-то, не должны были толком ничего знать, так как обязаны были соблюдать целибат и всё такое. Впрочем, говорить подобное вслух, в лицо собственному же благодетелю, было большой дерзостью, так что Колин почти тут же порадовался, что ему всё же хватило ума помалкивать, ибо в противном случае он со стыда бы сгорел в следующую же минуту.

О том, сколько именно драконьих всадников довелось повстречать в своей жизни архиепископу, Колин на всякий случай тоже не стал спрашивать. О том, что драконьих всадников может оказаться много думать было страшно. Колин до сих пор хорошо помнил тяжесть взгляда Марка, когда он даже не был рассержен.

Так что, Колин предпочитал лишний раз не задумываться о том, сколько всего было драконов и всадников, полагая, что так его сон будет гораздо крепче и спокойнее.

— Четвёртая же причина... Вы, милый юноша, очень хороший, — тут архиепископ ласково коснулся и без того взъерошенных волос Колина. — Только вот некоторым девицам нужен герой, принц, а не хороший милый юноша, с которым легко поболтать о всяких глупостях. И, боюсь, на фоне Марка Лерэа вы в этом отношении проигрываете.

Колин подумал с тоской, что в этом отношении он проигрывал на фоне не только принца-дракона Марка, но и на фоне павлина Диего, или герцогского сына архиепископа (даже когда тот носил сутану), или ещё очень много кого. Просто потому, что он, Колин Озгон, был не то что не принцем, а сыном даже не крестьянина, а всего лишь подёнщика...

— Эй, юноша! — архиепископ окликнул Колина словно несколько иначе и осторожно поднял его лицо за подбородок. — Неудачная влюблённость ещё не повод предаваться хандре. Ну же!.. У нас с вами ещё полно дел, и я не желал так вас расстраивать!..

И только тогда до Колина дошло, что из глаз его едва не текли слёзы.

Был уже вечер, когда архиепископ и Колин, собрав кое-какие вещи, решили отправляться в дорогу — обратно в майноульский дом, откуда им надлежало вновь сесть на корабль, чтобы отправиться в Грайнеле, один из южных портов Неймарры — туда, где стояли сейчас корабли Джованни Кастеллано.

Сначала следовало проститься с гостеприимным хозяином этого дворца, Марком, а ещё — с Ласточкой и Диего. Колин не был уверен, что сумеет держать себя рядом с Ласточкой так же свободно, как и прежде, хотя в душе всё ещё не был убеждён в справедливости суждений архиепископа.

Колину всё ещё хотелось надеяться, что архиепископ был не прав. Что жизненный опыт мог подвести его, и на самом деле всё было совсем иначе... Что Ласточка и Колин вполне могли оказаться вместе, оказаться счастливы, если Колин когда-нибудь сумеет стать кем-то большим, чем сын подёнщика или даже хороший слуга.

Только вот стоило ли всерьёз в это верить?..

Архиепископ и Колин вступили на лестницу, что вела на большую каменную террасу, с которой очень близко было видно море — сюда Колин уже однажды поднимался с Ласточкой — и услышали голоса. Сначала говорил Марк, и его не слишком-то хорошо было слышно. Кто-то ревел вдалеке, и этот рёв сливался для Колина в один-единственный звук, в котором очень сложно было ухватиться за какое-нибудь отдельное слово.

— Ты смотришь на меня как на ребёнка, а не как на женщину! — всё же услышал Колин возмущённый, почти обиженный даже, голос Ласточки, прежде чем его поглотил этот незнакомый рёв.

Должно быть, подумал Колин, так могли реветь те самые драконы, что жили в Майноуле вместе со своими всадниками... Дракон Марка и дракон Ласточки.

— Но ты и есть ребёнок, — рассмеялся в ответ Марк, и в голосе его, как показалось Колину, было много неприкрытой нежности. — И, уверяю тебя, я готов расправиться с любым, кто в ближайший год посмеет посмотреть на тебя иначе.

Колин был уверен, что Ласточка недовольно скрестила руки на груди и, быть может, даже закатила глаза. Или даже топнула ногой, как топала всегда, когда Колин делал что-нибудь, что приходилось ей не по нраву...

Ему ужасно хотелось вновь провести с ней утро. Вновь пробежаться босиком по траве или сыграть в ту игру, которой они заменили шахматы. А потом Колин вновь подумал, что ей, Ласточке, такой необыкновенной и улыбчивой, должно быть, действительно нужен был кто-то получше. Марк, например. Марк, который пока, видимо, желал видеть в ней всего лишь ребёнка, а не женщину.

Когда архиепископ и Колин поднялись на террасу, Колин увидел, что там были не только Марк и Ласточка, но и Диего. В руках у Диего была одна из тех шахматных досок, что как-то заимствовали Колин и Ласточка.

И Колин вдруг подумал, что было забавно увидеть, что одеты они трое были в ту же одежду, что была на них тогда, когда он, Колин Озгон, впервые их увидел. А ещё забавно было то, что на всех троих было что-то красное — красный пояс на Марке, красные широкие штаны и полосы на рукавах и вороте рубашки у Ласточки и красный в целом костюм на Диего.

А вдали, за спинами Марка, Диего и Ласточки, летали два дракона. Чёрный и красный. И Колин, только взглянув на них, подумал, что было вполне неплохо видеть их с такого почтительного расстояния, а не вблизи.

— Мы с Колином завтра отбываем в Грайнеле, — сказал архиепископ, даже не утрудив себя приветствием. — Сейчас же мы отправляемся в город, чтобы сделать кое-какие приготовления.

Марк согласно хмыкнул и уставился куда-то в море. Словно это бескрайнее море влекло и манило его гораздо больше, чем все разговоры о сокровищах Неймарры.

Диего же улыбнулся и перехватил шахматную доску поудобнее.

— Быть может, будет лучше, если Колин полетит со мной? — предложила Ласточка и повернулась к Марку. — Ашшур довольно большой и легко выдержит двоих.

А Колин с ужасом подумал, что пока ещё не готов знакомиться с драконом так близко. Пусть даже и ради Ласточки. Нет... Садиться на спину огромному рычащему зверю — да ещё и летающему — было выше его сил!

В конце концов, у Колина всё ещё оставались младшие брат и две сестры, ради которых ему было нужно пожить хотя бы ещё немного. Да и архиепископа оставлять одного совершенно не хотелось. Только вчера он умудрился натереть ноги и напиться, а за неделю до того — проспорить целый дукат...

— Эй, птичка, ты правда собираешься оставить Джуллиано надолго без няньки? — весело хмыкнул Диего, избавив Колина от необходимости отказывать Ласточке самостоятельно. — В прошлый раз, когда я, ещё в Енернададе, нарушил наказ падре Козимо и оставил Джуллиано одного, он вылакал целый погреб и чуть не поджёг корабли собственного отца!..

И всё же, Колин хотел было горячо возмутиться подобным словам (и не важно, какая в них была доля правды, и как сильно Диего выручил его, возразив Ласточке), но архиепископ лишь рассмеялся и, положив ладонь на плечо Колина, легонько сжал его.

— Диего, дорогой, я не уверен, что тот погреб опустел хотя бы на четверть! И как будто бы ты не попытался бы, если бы у твоего отца были корабли! — возразил архиепископ и, повернувшийся к нему Колин заметил, что глаза у архиепископа смеялись. — И я всё же прошу меня простить, милая леди, но мой воспитанник мне всё ещё нужен подле меня, а не подле вас.

Ласточка лишь развела руками и улыбнулась Колину.

И Колин, задержавшись взглядом на её улыбке, вдруг подумал, что, пожалуй, будет даже немного скучать по этому невыносимо яркому майноульскому солнцу, которое столько раз проклинал. Хотя бы потому, что Майноул подарил ему знакомство с этой солнечной радостной девчонкой, драконьей всадницей с забавным прозвищем «Ласточка».