Методика Защиты (гет)

Итак, прощения нет; с ним абсолютно ничего серьёзного, только грех, за который человеческая природа его осудила на смерть: он ничего не чувствует.

В. Вульф, «Миссис Дэллоуэй»

Процесс над Лестрейнджами и Барти Краучем-младшим действительно грозился стать процессом века. Даже суды над шпионами Грин-де-Вальда в годы Второй мировой не волновали так британскую магическую общественность, прямо сказать, не доводили до исступления. Каждая семья, пострадавшая за годы террора, теперь именно Лестрейнджей обвиняла во всех бедах, которые выпали на её долю, что едва ли было далеко от истины: они оказались редкими сектантами, которые на допросах и предварительных слушаниях не отрицали вины, не перекладывали ответственность на других членов группировки, сознавались и весьма охотно в прочих преступлениях, однако именно нападение на Лонгботтомов стало притчей во языцех, потому что никогда ещё долгожданный, выстраданный мир не было нарушен столь зверским образом, как в минувшее Рождество. Люди толпами проникали в Министерство под различными предлогами и стояли под дверьми Мракоборческого отдела, требуя жестокой и скорой расправы. Когда были приняты меры и все, кто не числился официально сотрудником Министерства, были выдворены за его пределы, толпы начали собираться в Косом переулке и даже в Хогсмиде (туда сбегали старшекурсники), устраивали шествия и митинги. Общественность негодовала, что слушание, несмотря на заявленные изначально кратчайшие сроки, всё откладывалось.

Поговаривали, что это из-за Крауча. От него, конечно, ожидали скорейшей отставки, однако он даже не отменил вечерней конференции в день, когда его сын был арестован. Явился под вспышки камер и перья журналистов спокойным, накрахмаленным и отутюженным, с идеальной щёточкой усов, вот только полнейшее его бесстрастие отдавало могильным холодом. Чётко и сухо, ничуть не изменив себе, он объявил, что не намерен отказываться от поста председателя суда, и если члены парламента не выскажутся против его кандидатуры, он возглавит процесс, за гласность и открытость которого ручается. Были те, кто протестовал ожесточённо, ведь какое доверие могло быть человеку, чей отпрыск оказался опасным преступником. Однако хладнокровная решимость, с которой Крауч вознамерился судить собственного сына, шокировала общественность больше, чем сами возмутительные обстоятельства. И потом, у заместителя Министра к тому моменту были слишком широкие полномочия, и просто так отказать Краучу в месте председателя суда было нельзя, в противном случае процесс пришлось бы отложить ещё минимум на пару месяцев, а такого люди стерпеть не могли. Имя Барти Крауча-младшего было у всех на устах даже чаще, чем имена Лестрейнджей, его арест произвёл эффект взорвавшейся бомбы. В эти дни и самый бездарный журналист сделал себе карьеру, так писаки исходили ядом, смакуя сенсацию: сын без трёх минут Министра — чудовище. Были, конечно, те, кто пытался мальчишку обелить, мол, оказался не в то время и не в том месте, связался с плохой компанией, сам не ведал, что творил и прочее, да и на допросах он плакал и скулил, как щенок, вымаливая пощады, однако, пытаясь спасти свою шкуру, он разболтал столько сведений, назвал столько имён, что сомнений не оставалось: в секте он был из особенно приближенных к главарю, а достигнуть таких высот можно было лишь обильной кровавой жатвой.

Школа в эти недели вновь превратилась в гудящий улей. Как администрация ни пыталась оградить детей от информационного потока, но они добывали газеты, будто на подоконниках выращивали, ни одна трапеза не обходилась без ожесточённых споров, и преподаватели мало чем могли повлиять на дисциплину, потому что и сами оказались слишком увлечены.

— Я уже договорилась с Директором, что возьму отгул за свой счёт на день слушания, — хвалилась профессор Нумерологии. — Такое пропустить нельзя.

— Только когда ещё это произойдёт, — вздыхала профессор Астрономии, — они всё откладывают и откладывают...

— Ждут, пока общественность поуляжется, а то ведь порвут их прямо в зале суда, — предположил профессор Маггловедения.

— Они ждут, пока подсудимые смогут предстать перед судом, — усмехнулась мадам Трюк, — потому что, держу пари, пока они в состоянии только присесть, а то и прилечь. Меня больше удивляет, что мракоборцам хватило выдержки повязать их живьём, а не прикончить на месте.

— Разумнее было бы сразу открыть процесс ближе к лету, — рассудил Конрад Барлоу. — И страсти бы улеглись, и председателем суда назначили бы человека непредвзятого, наконец, можно было хотя бы отчасти ручаться, что следствие проведено скрупулёзно и прозрачно... Сколько приговоров состряпали за последние два месяца, толком не разбираясь в делах, хватало одного свидетельства уже пойманного террориста, чтобы обвинить в том же терроризме любого названного им человека...

— Вы так беспокоитесь за осуждённых, Барлоу? — усмехнулась профессор Древних рун.

— Я беспокоюсь о справедливости судебной системы. Мы не должны опускаться до слепой расправы...

— Если с ними не расправится судебная система, их линчует толпа, — отрезала профессор Нумерологии.

— И это ли будет победой гуманности, порядка и здравого смысла, то есть всего, что мы противопоставляем преступной идеологии террористов? — нахмурился Барлоу. — Я же не говорю о помиловании или амнистии. Я говорю о справедливости, а в спешке и тем более в гневе она невозможна. Преступники пойманы — куда теперь спешить? Не лучше ли во всём разобраться? Пока эта спешка свидетельствует лишь о жажде крови и только. Уж сколько преступлений против человечности было совершено в годы Второй мировой, но даже Нюрнбергский процесс начали только в ноябре, спустя полгода после падения нацистского режима, и вели целый год, ⁽¹⁾ Токийский так и вовсе открыли в 46-ом и продолжали несколько лет. ⁽²⁾ И в одном Нюрнберге сессий было более двухсот!

— Столько отгулов нам не дадут... — разочарованно вздохнула профессор Астрономии. — Разве что в декрет уйти.

— Отправим за нас всех, старых дев, профессора Вэйл, — усмехнулась профессор Нумерологии.

— Да что там растягивать! — воскликнул профессор по Уходу за магическими существами. — Присудить этим тварям по высшей мере, да и дело с концом!

— Даром, что ли, Альбус ратовал всё это время за отмену смертной казни? — поджала губы профессор Стебль.

— А я вот в этом вопросе никогда с Альбусом согласен не был, — вступил профессор Флитвик. — Конрад, поправьте, если память мне не изменяет, магглы после Второй мировой сумели казнить только человек двадцать?.. А большинство из тех, кого приговорили к пожизненному, выпустили потом в течение ближайших лет на условно-досрочное?

— В общих чертах, так, — согласился Барлоу. ⁽³⁾

— Так вот, не думаю, что такого «правосудия» заслуживают наши дети — чтобы через десять лет встретить на улице убийц своих родителей.

Слова Флитвика встретили одобрительный гул.

Подобные дискуссии захватывали и студентов. Чтобы направить юношеский пыл в безопасное и даже, быть может, конструктивное русло, Конрад Барлоу открыл ораторско-дискуссионный клуб, и по вечерам туда набивалось голов сто, и столько же — крикливых ртов. Приходили и учителя. Когда Росаура заглянула туда, ей чуть дурно не стало от шумящих, галдящих, гневом праведным исходящих масс, что волнами о стены разбивались, не помещаясь на диванах и креслах, однако Барлоу, стоило часам пробить семь вечера, быстро навёл порядок. Росаура поражалась, как ему это удаётся: вот этой бушующей толпе, которая слово «дискуссия» воспринимала как ор и мордобой, внушить, что выступление будет проходить по регламенту, что оратор обязан подготовить тезисы, которые необходимо подкрепить доказательствами, что на прения сторон выделяется отдельное время, и ещё несколько нюансов, которые призваны были вытянуть малолетних дикарей на уровень цивилизации.

Поэтому первое собрание клуба прошло за четверть часа: Барлоу зачитал регламент и оказалось, что никто из собравшихся не готов построить выступление, которое соответствовало бы правилам.

— В таком случае, у вас есть время до послезавтра, когда мы попробуем ещё раз, — сказал Барлоу. — На дискуссию следует приходить подготовленными, продумать заранее, что вы будете говорить, предположить, какие могут поступить возражения, позаботиться о контраргументах. Печально, леди и джентльмены, когда ораторское искусство опускается до популизма, и я, как председатель клуба, буду внимательно следить за тем, чтобы до этого не дошло. Если вы знаете, что у вас есть единомышленники, лучше объедините усилия. Поговорите друг с другом, подготовьте совместно тезисы, аргументы, продумайте защиту, назначьте оратора, который будет отстаивать интересы вашей партии. А чтобы вы не дошли до переливания из пустого в порожнее, я предлагаю вам следующие вопросы на размышление. Итак, наше общество пережило несколько лет террора, который был порождён преступной идеологией превосходства одной прослойки общества над другой по принципу происхождения. Преступность, бесчеловечность подобной идеологии не вызывает сомнений, однако возникает вопрос, почему же ей находится столько приверженцев?

Преступники, которых судили последние два месяца, которых будут судить в ближайшее время, не пришли с другой планеты. Как бы ни хотелось это отрицать, но ещё несколько лет назад они учились в этой же школе, носили такую же одежду, прогуливали те же уроки, болели за те же команды, а на каникулы уезжали в свои семьи к тёплым очагам. С кем-то из преступников учились ваши родители, с кем-то они вместе работали, или даже ходили друг к другу в гости, крестили детей… В чём же корень зла? Когда всё только начиналось, многие из вас были совсем детьми, и, конечно, мало могли бы повлиять на происходящее. Проблема в том, что этого не сделали взрослые, которые обязаны были вас защищать. Мы все растерялись и пропустили момент, когда ситуация приняла критический оборот, когда от лозунгов сектанты перешли к угрозам, а от угроз — к расправам. Просто невозможно было поверить, что в мире после Второй мировой войны, когда гибельность подобных идей и движений была доказана кровью миллионов, люди снова пойдут по тому же пути. Цивилизованные, образованные, занимающие не последнюю ступень в обществе люди, вовсе не дикари, не звери — но они стали зверьми, когда выбрали эти принципы и стали воплощать их в жизнь насилием и обманом. И это отнюдь не проблема взрослой жизни. Вы сами не раз сталкивались с позорным явлением, школьно травлей на основе тех же преступных идей. И я спрашиваю вас, молодое поколение, что нужно предпринять, чтобы это не повторилось? Что нужно взрослым говорить детям, чтобы они выросли с чётким пониманием непозволительного? А грань непозволительного должна пролегать раньше, чем начинаются отношения с внешним миром, это не просто «я не допущу такого-то по отношению к другому человеку», нет, гораздо раньше, в пределах собственной личности, «я не допущу симпатии к таким идеям, я не допущу таких мыслей в моей голове». Вы думаете, те молодые люди, ваши ровесники, как-то против своей воли попали в «дурную компанию», «сбились с пути»? Их туда утянуло, они сами не ведали, что творили? Нет, они позволяли себе попробовать. И, разумеется, до последнего убеждали себя, что они не злодеи, не психопаты, не моральные уроды, у них-то всё под контролем, они всегда знают, когда остановиться… Человеческая самонадеянность — величайшая ловушка. А вы не знаете, какую власть имеет пролитая кровь над палачом.

Не будем скрывать, что все вы собрались здесь, потому что ваш разум будоражат судьбы обвиняемых. Хочется верить, что тёмные времена заканчиваются, но порой, чтобы поставить точку требуется не меньше усилий, чем чтобы написать роман. Удалось не допустить прихода к власти нового режима, удалось отстоять ценности и принципы, по которым наше общество может существовать в относительной безопасности. Стоит ли проявить великодушие к террористам или следует судить их по всей строгости? Как гарантировать справедливость суда победителей?

Наконец, что ждёт нас в будущем? Кто-то из вас через полгода, кто-то через два, кто-то через пять лет выпустится из школы, чтобы это самое будущее создавать. На ваших глазах старшее поколение оплошало с тем, чтобы не допустить кризиса. Что будете делать вы, пережив столько страха в детстве, чтобы в молодости принять ответственность за жизнь и процветание нашего общества? Через несколько лет события вашего детства назовут историей, напишут что-то в учебниках, но у вас будет ценнейший опыт проживания этой ситуации. Не в полной мере осознанно, но, скажу вам по секрету, и взрослые, и ваши родители, и учителя, и сотрудники правоохранительных органов, и политики самого высокого ранга едва ли прожили хотя бы один день из минувших нескольких лет на сто процентов осознанно. События захлёстывают нас и требуют мгновенной реакции по обстоятельствам, нравственные вопросы уходят на второй план, на первый же выдвигается банальное выживание, попытка обеспечить безопасность, сохранить то малое, что ещё не уничтожено по щелчку пальцев. Военное время диктует мораль войны. Но вы покинете школьную ограду и очутитесь в мире без явной угрозы. Но это не значит, что исчезнет угроза скрытая. Подумайте, как с ней бороться, а лучше — как её предупредить. Подумайте, в чём были ошибки и просчёты взрослых, чтобы, когда вы сдадите выпускные экзамены, вы не ошибались не только в последовательности ингредиентов для зелья от головной боли, но и в управлении как собственной жизнью, так и жизнью общества. А история в этом деле — главный учитель. Non scholae, sed vitae discimus. ⁽⁴⁾ Ну, покажите, на что вы способны!

Студенты расходились вдохновлённые и очарованные — как и всегда после уроков Барлоу. Он давал им уверенность в собственных силах, подстёгивал дерзновение, заставлял искать выход. Макгонагалл на это сказала: «Вы сделаете из них революционеров». Барлоу ответил: «Вы имеете в виду, думающих людей?». Потом добавил на тон серьёзнее: «Разумеется, они найдут изъяны в системе. Именно сейчас, с юношеским максимализмом, когда они склонны отрицать и критиковать абсолютно всё, пусть они хотя бы учатся делать это конструктивно. А потоптавшись на выжженной земле, они сами поймут, что многое из отвергнутого на первых порах весьма разумно и действенно, и человечество за несколько тысячелетий наскребло какой-никакой опыт, который даже самый пылкий пятнадцатилетний ум едва ли перещеголяет. Осознав это, они начнут отделять зёрна от плевел и концентрироваться на более мелких проблемах, проблемах эпохи, социума в нынешнем срезе». «Они восстанут на собственных родителей, — сказала Макгонагалл. — А за отсутствием таковых — на нас, дорогой Конрад». «Они и так восстают, — ответил Барлоу. — А благодаря разысканиям у них есть шанс понять, насколько это тяжело: управлять страной, охранять безопасность общества, строить семью, растить детей. И когда настанет их черёд, хоть кто-то из них подойдёт к этому ответственно».

Как призналась на следующее утро за завтраком мадам Пинс, смотрительница библиотеки, никогда её обитель не выдерживал столь многочисленный штурм, даже накануне экзаменов. Но после первого вечера организованных выступлений стало ясно, что старинных фолиантов недостаточно — и студенты набросились на периодику. На следующем собрании участники пришли к выводу, что ограничиваться опытом закрытого магического сообщества нельзя, и несколько дней подряд совы кипами сбрасывали в тарелки с овсянкой подшивки маггловских газет, стопки учебников и научной литературы, которые магглорождённым удалось выпросить у родных. День ото дня дискуссии выходили всё более грамотные и увлекательные. Конечно, невозможно было требовать от детей идеальной дисциплины, взаимоуважения и умения слушать, когда и взрослые редко с этим справляются, но, в отличие от многих политиков и чиновников, дети искренне верили в действенность таких обсуждений, высказывались открыто, бросались, конечно же, из крайности в крайность в зависимости от того, «Левиафана» или «Утопию» они грызли ночью под подушкой, в отстаивании своей позиции доходили порой и до слёз, а на следующий день её же высмеивали. «Партии» собирались, разбивались, перегруппировывались, ссорились вдрызг, потом объединялись до гроба, и что особенно радовало Барлоу, если изначально студенты кучковались по факультетам, то спустя два-три вечера в клубе стали искать общения и совместной деятельности уже невзирая на факультетские различия, исключительно из общих интересов и целей.

Не на всех собраниях клуба Росауре удалось побывать, по вечерам она не задерживалась в школе, но одну дискуссию она посетила целенаправленно: на ней говорили о смертной казни. Потому что каждую ночь она не могла перестать думать о мальчишке, с которым семь лет сидела за одной партой.

— С ноября из всех обвиняемых по делу террористической группировки «Пожиратели смерти» казнено было 10%. 20% оправдано, 70% приговорено к заключению на разные сроки, если брать только эту группу, то из них на пожизненное отправилось порядка 60%, — так начал свою речь семикурсник Амброуз Битти. — Наша партия самостоятельно провела эти исследования с опорой на материалы из прессы, и, предупреждая вопрос оппонентов, скажем сразу: нет, пресса не является истиной в последней инстанции. Мы не имеем доступа к официальным документам, некоторые из которых засекречены, и мы не приведём вам чистой статистики. Однако то, что можно почерпнуть из газет, даже таких продажных, как «Альфа Кентавра», показывает, как журналисты формируют наше видение правосудия.

Из зала донеслось: «Клевета! Не наезжай на "Кентавра"!», Барлоу позвонил в колокольчик, призывая к порядку.

— Тем временем, — продолжал Битти, — какой тон держат газеты? Проправительственные проводят линию оправдания необходимости смертной казни, это видно по тому, что в них освещён каждый процесс, который закончился таким приговором, а про оправданных или отпущенных за несостоятельностью обвинений вообще почти не упоминается. Зато этими материалами пестрят издания либеральной позиции. Вопрос о смертной казни они используют, чтобы подчеркнуть личные качества мистера Крауча, который явно им не по вкусу, выставляют его «военным диктатором», «палачом», «живодёром» и прочее, это всё цитаты, господа. В тех же изданиях жестоко критикуется деятельность правоохранительных органов, ещё с начала прошлого года иначе как «мясниками» на страницах этих газет мракоборцев не называют, всё из-за принятия закона, который разрешил им в оговоренных случаях применять Непростительные заклятия. К слову, про то, что применение Непростительных жестоко ограничено законом же, авторы либеральных изданий благополучно забывают…

— Амброуз, вы провели прекрасное исследование, но прошу вас держаться ближе к теме собрания, — напомнил Барлоу. — О Непростительных мы говорили в предыдущий раз, если это ваша парфянская стрела мисс О'Брайен…

— Позиция мисс О'Брайен была до того невразумительна, что стрелы тут не хватит, только кувалда, сэр, — ухмыльнулся Битти.

— Ай-яй, штраф за нарушение этики! — воскликнул Барлоу. — Ещё одна оговорка, и придётся вас завернуть. Продолжайте. Итак, смертная казнь.

— Смертная казнь, на первый взгляд, в корне противоречит идее гуманного общества, ориентированного на высшую ценность прав и свобод граждан. Поскольку главным и неотъемлемым правом гражданина считается право на жизнь, идея о том, что государство, призванное гарантировать неприкосновенность прав, посягает на главнейшее из них, попросту крамольна. Однако как относиться к гражданам, которые отнимают жизни у других граждан? Почему тот, кто убил, остаётся в живых и существует в тюрьме на наши налоги, и редко когда приговор пожизненный! То есть рано или поздно этого зверя выпустят из клетки без каких-либо гарантий, что он не повторит своих преступлений вновь. А мы знаем, что тюрьма редко кого перевоспитывает, скорее ломает, и тот, кто раньше был бешеным псом, после тюрьмы окажется одичавшим волком. Будем наивно ждать, что он не тронет ни одну овечку, хотя уже пробовал на зуб и ягнят? Предупрежу возможные аргументы из серии «государство не должно опускаться до уровня преступника». Позвольте, это преступник опускается до уровня животного. Умного, опасного, дикого. Он сам выходит за рамки закона — поэтому в чем вред государству пресечь его преступные деяния? Мы отстреливаем бешеных собак, когда те угрожают нашей жизни. А чем от таких собак отличаются террористы, которые не просто угрожали — они отняли жизни у наших близких? У вас остаются сомнения, почему же они заслуживают смертной казни? Цитирую нашего соотечественника, мистера Шоукросса, прокурора от Великобритании на Нюрнбергском процессе: «Никто, кто сознательно отрёкся от своей совести в пользу этого чудовища, созданного им самим, не может теперь жаловаться, если он будет привлечён к ответственности за соучастие в том, что сделал его хозяин». Это про Гитлера и его нацистов, если что. Ничего не изменится, если вместо этого сказать «Сами-Знаете-Кто» и «Пожиратели», да? Несмотря на звериную натуру, они всё ещё выглядят как мы с вами. Один этот сынок Крауча из тех, какие нравятся девчонкам. Пишут, что он плачет и просит помиловать его ради больной матери. Но это не мешало ему месяц назад замучить до помешательства мать годовалого младенца! Да таких, как он, надо просто отстреливать на месте, а мы ещё разводим церемонии с судом и следствием...

— Благодарю, Амброуз, ваше время вышло, — прервал его Барлоу. — Прекрасная работа, отдельно отмечу приём цитации, возьмите все на заметку. Да, вы не удержались от популистских приёмов, но тема эмоционально тяжёлая, и я понимаю, почему сегодня многие из вас не смогут сохранять полную бесстрастность. Я настаиваю на сдержанности, потому что вы сами можете судить о том, как нас захлёстывают и влекут чужие эмоции, и когда оратор позволяет себе излишнюю пристрастность, он, конечно же, преследует цель увести за собой симпатии, а вопрос, приведёт ли он слушателей к истине, остаётся открытым. Я бы хотел, чтобы мы в сами избежали этой ловушки. Теперь выслушаем позицию оппонентов. Мисс Колдуэлл, прошу вас.

Шестикурсница Маргарет Колдуэлл поднялась на кафедру.

— Приветствую всех. Сложно отстаивать противоположную позицию после того, как Амброуз всколыхнул в нас праведный гнев. Многие из присутствующих пострадали от терроризма последних лет, и, конечно же, одна мысль о том, что преступник будет жить, а наши близкие, чья кровь у него на руках, нет, приводит в ярость. Но не приводит ли нас эта ярость к жажде мести, а вовсе не справедливости? Но что есть справедливость? В древнем мире довлел закон кровной мести — да, именно закон. И по нему мы имели бы полное право, даже нет, долг за одного убитого в нашей семьи истребить семью преступника от мала до велика. Ветхозаветные заповеди Моисея в этом отношении произвели своеобразную правовую революцию в древнем мире. «Око за око», что сейчас для нас звучит почти так же дико, как кровная месть, на самом деле поднимало нравственность на беспрецедентный уровень. Вместо того, чтобы вырезать в отместку весь род обидчика, достаточно было причинить ему равносильный ущерб. Он ударил тебя — ты вправе ударить его. Он пристрелил твою собачку…

— Тогда ещё не было пороха, Колдуэлл! — крикнул кто-то из зала.

— И комнатных собачек тогда не держали!

Барлоу позвонил в колокольчик. Маргарет чуть смутилась и сказала:

— Ну, они могли стрелой выстрелить. Хорошо, не собачку, корову. Корова всю семью кормит, молоко даёт, а её какой-то дурак пристрелил.

— А если у дурака нет своей коровы, какой будет суд?

Маргарет смутилась, не найдясь с ответом. Барлоу повернулся к ней с улыбкой.

— Хороший вопрос, Маргарет. Вы не проработали эту тему?

— Кажется, я и так несколько отдалась от главной темы, сэр...

— Нет-нет, это похвально, что вы даёте нам историческую ретроспективу. А что до коровы, Найджел, то сказано: «Вола за вола». Если у виновного не было своей коровы, он обязывался купить её и отдать истцу. Маргерит, прошу вас.

Маргарет набрала в грудь воздуха, слабо ответила на ободряющую улыбку Барлоу и продолжила:

— Кстати, даже интересно для сравнения: кровная месть и «око за око» отнюдь не сменили друг друга поступательно. Иудейский закон появился ещё до нашей эры. А кровная месть (к слову, с эквивалентом штрафа за убитого, причем величина штрафа зависела от положения убитого в обществе — это ли не дикость с нашей точки зрения?) была закреплена в правовом памятнике древних германцев, в Салической правде, а это уже шестой век нашей эры. Благодаря чему же мы шагнули на ту ступень нравственности, с которой теперь сама идея смертной казни кажется нам страшной, если не сказать дикой? Очевидно, христианская доктрина, из которой гуманисты Нового времени вывели все те самые права и свободы, о которых уже упомянул предыдущий оратор. Мне кажется, он ещё забыл добавить, что смертная казнь служит прекрасно превентивной мерой, позволяющей сдерживать наплыв преступности. Если человек знает, что его могут лишить жизни за нарушение закона, он подумает трижды, чем если впереди у него будет в худшем случае пожизненное, но, конечно, каждый считает, что ему повезёт, и он отделается лишь десятком лет…

Партия, которую представляла Маргарет, затопала ногами. Барлоу дал им слово.

— Позвольте, сэр, можно ли заменить оратора? — выступила одна из представительниц.

— На каком основании, мисс Илсон?

— Наш оратор перестал защищать наши интересы! Мы, вообще-то, против смертной казни! — пылко заговорила Айви Илсон. — Главный аргумент в том, что всегда есть возможность судебной ошибки. Мы видим, как быстро сейчас проводятся суды, как бескомпромиссно выносятся приговоры! Разве возможно в чем-то разобраться в такой спешке? А если человека подставили, если он действительно не понимал, что творил? Используя смертную казнь, мы рискуем лишить жизни невиновного!

— Тебя пугает риск убить одного невиновного из сотни виновных, — вскочил с места Амброуз Битти, — тогда как из них каждый убил человек десять, из которых большинство — женщины и дети, магглы, которые не могли даже защищаться! Тот, кто попался под следствие, однозначно в чем-то замазался, и смягчать меру из крошечной вероятности судебной ошибки...

— Но даже ты признаешь, что эта вероятность существует! — воскликнула Айви.

На её возглас кто-то из парней в красных галстуках взбеленился:

— Трясёшься за своих змей подколодных, гадюка слизеринская?!

— Дерек, я вынужден дисквалифицировать вас! — громыхнул Барлоу. Неожиданно было слышать, как посуровел его мягкий голос, и тем мощнее был эффект. — Переход на личности недопустим, — добавил он тише, но строже. — Неужели вы не понимаете, что в основе таких оскорблений лежит та же преступная идея превосходства по принципу социальной принадлежности? Чем ваше поведение по сути своей отличается от преступной деятельности террористов?

Дерек сжал кулаки.

— Тем, что я не пришиб её Непростительным, как это делали её родственнички со всеми, кто им не нравился?

— Ты очень любезен, — отчеканила Айви, — но мои родственники никогда не поддерживали террористов!

— Все вы там из одного гнезда выползли!

— Мистер Уайльд!

— Позвольте, Конрад, я поговорю с мистером Уайльдом как его декан, — с сухим гневом сказала Макгонагалл. Она присутствовала на каждом собрании из принципа, не доверяя вполне самой идее дискуссионного клуба, и вовремя реагировала на подобные инциденты. Сейчас она решительно сопроводила Дерека Уайльда из аудитории.

Негодование, которое испытал Барлоу, выразилось только в особой бедности его лица, внешне спокойного. Он позвонил в колокольчик и с благожелательным кивком обернулся к спорщикам.

— Господа, вы значительно расширили поле нашей дискуссии, и аргумент Айви о возможности судебной ошибки следует считать основополагающим в риторике противников смертной казни, благодарю! Но я вынужден напомнить, что у мисс Колдуэлл есть ещё минута. На прения сможете выставить другого оратора.

— Благодарю, сэр, — Айви опустилась на свое место, исполненная ледяного достоинства.

— Продолжайте, мисс Колдуэлл.

Маргарет, которая уже трижды порывалась исчезнуть с кафедры, поправила волосы и заговорила поспешно:

— Понимаю, историческая подводка вышла слишком длинной, прошу прощения, но это тоже важно. Очень хорошо, что Айви сказала про риск судебной ошибки, в случае казни — непоправимой. Но и здесь есть, скажем так, отягчающие обстоятельства, если речь идёт о смертной казни в нашем волшебном сообществе. Дело в том, что маггловская казнь — это узаконенное убийство, да. Отвлечёмся сейчас от негативной коннотации этого слова. Физическое уничтожение осуждённого — вот что делают магглы. Мы же используем Поцелуй дементора. И это хуже, чем расстрел или, по-нашему, «Авада Кедавра».

Маргарет, запыхавшись, поглядела на Барлоу в поисках одобрения. Он улыбнулся ей, кивнул и сказал:

— На этой важной ноте ваше время, к сожалению, вышло. Для полноты картины, конечно, хотелось бы развить эту тему. Быть может, кто-нибудь желает высказаться в регламенте одной минуты?

Кафедру занял профессор Маггловедения.

— С удовольствием воспользуюсь одной минутой, коллеги, — улыбнулся он. — Не кажется ли вам, что вы слишком много уделяете внимания магглам? Разве их история, череда кровавых ошибок, то, на что нам следует ориентироваться? Нет сомнений, что начиная с организации быта, заканчивая устройством правовой системы мы, волшебники, ушли далеко вперёд, и наше дело — оставаться на своих позициях, ни в коем случае не увлекаясь маггловской культурой. Вы говорите о смертной казни — так позвольте, разве в нашем обществе вообще уместно такое понятие? Приятно, что мисс Колдуэлл наконец-то дошла до сути и заговорила о Поцелуе. Корректно, уважаемые, с юридической точки зрения называть то не «смертной казнью», а «высшей мерой». Потому что, да, именно, мы настолько гуманные, просвещённые и сознательные члены гуманного, просвещённого и сознательного общества, что не используем смертной казни. Мы сохраняем преступнику жизнь, одновременно с тем превращаем его в абсолютно безопасное, мирное и тихое существо, которое никогда в жизни никому больше не навредит, поэтому вся эта страстная речь об одичалых волках совершенно неуместна, мистер Битти, при всём уважении. Поцелуй — чудесный инструмент... Ах, я вижу, это слово вызывает закономерную реакцию у аудитории, — профессор Маггловедения покосился на третьекурсников, которые на слове «поцелуй» прыскали в кулак. — Печально, что такая актуальная тема, как дементоры, пока не освоена вами на уроках Защиты от тёмных искусств, — и он не преминул мазнуть по Росауре пренебрежительным взглядом. — Видимо, мне придётся разъяснить на пальцах, что к чему. Итак, дементоры — это тёмные существа, которые питаются положительными эмоциями и счастливыми воспоминаниями человека, любого, и маггла, и волшебника (просто магглы их не видят и принимают за плотный туман, а своё состояние после соприкосновения с дементором называют депрессией). От дементора можно защититься чарами Патронуса...

— Вообще-то, профессор Вэйл рассказывала нам о Патронусе! — крикнул один из пристыжённых третьекурсников. — И показывала!

— М-да, прекрасно, но не рано ли вам осваивать эти чары, учитывая, что они вообще не входят в школьную программу? — фыркнул профессор Маггловедения.

— Отведённая вам минута уже подошла к концу, Гидеон, — сухо сказал Барлоу.

— Буквально секундочку, — невозмутимо взмахнул рукой профессор Маггловедения. — Итак, они питаются нашей радостью. Но это так, лёгкий перекус. Настоящее лакомство для дементора — это, уважаемые, наша душа.

Профессор Маггловедения любил внимание и мог оценить, как замерла публика на этом финальном аккорде. Убедившись, что Барлоу не собирается напоминать о регламенте, профессор Маггловедения постучал пальцем по кафедре и сказал:

— Да-да. Ну, «душа» — понятие, конечно, больше из поэзии, чем из науки, я бы предпочёл «личность». Дементоры могут полностью стереть личность человека, выпить всю его индивидуальность... Чем-то похоже на маггловскую операцию на мозге, лоботомию. Однако угроза дементора серьёзнее, потому что он воздействует не только на разум и психику, но и на... всё остальное. Не говоря уже о волшебных силах колдуна, магия иссякает в первую очередь... — профессор Маггловедения почувствовал, что «поплыл», и решил сделать ставку на эффектность: — Так вот, почему такое воздействие называется поцелуем? Да потому что это выглядит буквально так. Осуждённого привязывают к креслу, подлетает дементор, эта тёмная сущность в чёрном плаще, кладёт свои склизкие руки в струпьях на шею своей жертвы, сначала с удовольствием попивает всю радость, счастье и любовь, которые случались в жизни осуждённого, а потом склоняет к жертве свою голову, на которой нет лица, только огромный рот, и...

— Гидеон, здесь же дети! — воскликнула Макгонагалл, которая как раз вернулась в аудиторию. — Конрад, почему вы не реагируете?!

— Мэм, Джимми вырвало, — сообщили из угла.

— Гидеон, уж подсобите, — прошипела Макгонагалл.

— Объяснение довольно-таки антинаучно, — пробормотал Барлоу, и тут же, будто опомнившись, бодро воскикнул: — Благодарим за выступление уважаемого коллегу! — и не без крохотной усмешки проводил взглядом профессора Маггловедения, который поплёся в дальний угол помогать Макгонагалл прибраться. — Да, тема смертной казни — эмоционально тяжёлая и шокирующая, о чём вы были предупреждены. Вы получили весьма... наглядное... представление о том, что такое Поцелуй дементора. От себя я хотел бы добавить...

— Сэр, — подняла руку одна пятикурсница, — я не понимаю, зачем так делать? Это же ужасно. И странно. Я правильно поняла, что после этого от человека не остаётся... человека?.. Не гуманнее ли просто-напросто расстрелять его, чем... такое?..

— Да ты просто зашибись какая гуманистка, — бросил кто-то.

— Благодарю за вопрос, Вайолетт, — со всей серьёзность сказал Барлоу и привстал со своего кресла. Студенты сразу замерли и навострили уши, почувствовав, что профессор не удержится от речи. — Мы действительно ступаем на зыбкую почву. Всегда ли гуманность равна сохранению жизни? И вообще может ли идти речь о гуманности, когда мы говорим о высшей мере наказания? Я могу сказать, почему расстрел не прижился в судебной практике волшебников. Просто потому что заклятие «Авада Кедавра» относится к Непростительным, применение его не равносильно спуску курка на пистолете. Волшебник, способный выстрелить «Авадой», должен впустить в свою душу страшную, лютую ненависть по отношению к своей жертве и действительно желать ей смерти, от всего сердца... Это выходит за рамки исполнения приказа, отправления долга. Палач, чтобы расстрелять осуждённого, должен прежде казнить свою собственную душу.

Молчание повисло в аудитории ещё более глухое, чем после рассказа о Поцелуе дементора.

— Хорошо, — бодрясь, сказала та же пятикурсница, — разве нет других заклятий, которые имитировали бы расстрел? Прицельное режущее... В конце концов, есть казнь через повешение. Или смертельный яд, который действует как сильное снотворное... Я не понимаю, зачем доходить до Поцелуя...

— Дело в том, Вайолетт, — сказал Барлоу, подавив тяжёлый вздох, — что в желании наказать преступника по высшей мере мы, волшебники, и вправду шагнули далеко вперёд магглов. Как сказала Маргерит, смертная казнь убивает тело человека. Поцелуй дементора убивает его душу. А это значит, что у преступника отнимается последний шанс, который, по моему глубокому убеждению, не может быть отнят и у последней твари: шанс на спасение души.

— Позвольте, но о каком спасении души может идти речь, сэр, если мы говорим о тех, кто стрелял Непростительными не раз и не два? — воскликнул Амброуз Битти. — Что там от этой души в них осталось... да дементор проглотит, не подавится!

— Исцелить растерзанную душу возможно, — негромко сказал Барлоу. — История знает примеры, когда и самые отъявленные разбойники раскаивались в своих преступлениях.

— Ну да, как же! Чем мертвее они на этот момент будут, тем больше им веры, скажу я вам! — в запале сказал Амброуз под одобрительные кивки молодёжи.

— А это уже не наше дело, верить. А, как ни странно, их. Подлинное раскаяние, то есть искреннее сокрушение о своих поступках, осознание их тяжести, способность посмотреть в глаза своим жертвам и прожить на себе их боль — это почти невыносимо, но ещё страшнее — умереть нераскаянным. Поэтому лично меня и ужасает приговор к Поцелую. Те, кого расстреливают, вешают, сжигают и топят магглы, продолжают свой путь в посмертии и могут обрести отпущение. Мы же, посягая на душу, но «гуманно» сохраняя тело, уничтожаем последнюю надежду на то, что зверь, — учитель кратко взглянул на ученика, — переродится обратно в человека. Если не на нашем суде, то на высшем.

* * *

Суд состоялся в конце января. Он прошёл в один день, в один час, на который вся страна погрузилась в глубинное молчание, которое наступает перед раскатом грома. Судебная комиссия в полном составе, при параде, как на почётных похоронах, десяток журналистов по пропускам, в зале суда — достойнейшие из достойных или те, кому удалось удачно дёрнуть за ниточки связей, снаружи — толпа, ожидающая приговора в глухом безмолвии. В тот день, когда отец зачитал приговор собственному сыну, а мать вынесли на воздух в глубоком обмороке вне сомнений, что она не жилец, все поняли сполна, что именно так заканчивается война, а вовсе не праздничным салютом и сказкой о том, как добро побеждает зло.

Спустя пару дней Росаура получила весточку от миссис Фарадей. Они бывали в больнице попеременно, миссис Фарадей — утром и днём, Росаура — по вечерам и до глубокой ночи, и договорились держать друг друга в курсе о положении дел.

Иногда её пускали к нему в палату, где он был один, почти такой же, каким она увидела его на операционном столе: серый на белых подушках, перетянутый бинтами, которые требовали частой перевязки и которые за минувший срок едва ли убавились на его иссушенном теле. Мелкие порезы и ссадины тоже заживали медленно, и только когда ему вводили кровяные растворы, щёки чуть розовели, и то на пару минут. По словам сиделок и целителей Росаура знала, что если он и очнётся, то неизвестно, сохранит ли рассудок после пережитого; если и сможет шевельнуться, то неясно, сумеет ли когда-нибудь подняться с кровати. Помимо тёмных проклятий его изрезали зачарованным ножом, раны от которого едва затягиваются и никогда не заживают, а в особенности искромсали его и без того больную ногу: если он и встанет, то никогда не сможет стоять прямо. Сердце его завелось, но струится ли ещё по перекрученным спазмами венам вместе с оскудевшей кровью магия, а если так, хватит ли этой силы ещё хоть на простейшее заклятие, целители не могли поручиться. Больше всего Росауре запомнились его ногти: содранные почти под корень и совсем белые. Когда она касалась его руки, та была холодной, как камень, но целитель убеждал её, что при таком состоянии это в порядке вещей. И она верила целителям, чтобы не сойти с ума.

Росаура не брала отпуска, пыталась совмещать свои отлучки с работой, что получалось весьма скверно, но эти недели дети были настолько отвлечены внешними событиями, что добиться от них хорошей учёбы не могла даже Макгонагалл. И теперь Росаура не хотела нарушать порядок, привлекать к себе излишнее внимание — после того дня, когда она призвала Патронуса и упала без чувств, а потом пропала до следующего утра, на неё косились и шептались за спиной ещё с неделю. К тому же, раз облегчение пришло в смену миссис Фарадей, значит, там сейчас вся семья, и ни к чему там быть и Росауре. Поэтому она довела уроки до конца и уже в зимней вечерней темноте покинула школьную ограду, чтобы оказаться в больнице.

Ожидание последних недель измотало её едва ли не больше, чем все предшествующие потрясения. Пожалуй, больше всего её ужасала всепобеждающая привычка, которая подчинила её жизнь своему размеренному равнодушию. Она испытывала слабый стыд от того, что могла в эти дни всё спокойнее погружаться в рабочую рутину, не взвешивая каждую минуту на ценность жизни и смерти, а когда приходила в больницу по вечерам, уже не поддавалась тревоге, которая поначалу при виде любого целителя до судороги сжимала её тело, и даже могла вежливо беседовать с сиделками и угощаться чаем в буфете. Всё время, пока люди ждали суда гласного и открытого, Росаура понимала, что вершится суд иной, недоступный человеческому глазу, и только душа могла быть ему сопричастна. Сопричастность эта далека была от трепетных чувств, рвущих сердце в испуге, но требовала тяжёлой, монотонной и неусыпной работы, и Росаура делала, что могла: молилась. Поначалу — в слезах под скрежет зубов, а нынче уже почти в полном бесстрастии.

Поднимаясь на нужный этаж, Росаура надеялась, что ни миссис Фарадей, ни прочих родных там уже нет. Едва ли им позволили долгий визит в первый же день, а может, кроме матери никого и не пустили пока. Росаура сомневалась, что её-то пустят, но воевать не собиралась. Она успела научиться азам смирения, оно и держало её на ногах. Быть может, потому она не испытала толком ни радости, ни волнения, когда её пропустили без лишних проволочек.

Сиделки, завидев её, зашептались и заулыбались, принялись что-то рассказывать, ободрять, разве что в ладоши не хлопали. Всё им казалось сказкой о вечной любви. Он — изувечен и навсегда распрощался с силами молодости, она — юна и прекрасна, могла бы отправиться в вольный полёт, но в своём горе не отступает от него ни на шаг; и вот, чудо случилось — он очнулся, она пришла к нему, теперь они воссоединятся, чтобы быть вместе в болезни и здравии, на всю жизнь, потому что не разлучила их смерть. Такие истории вселяют в людей надежду, особенно если наблюдать со стороны.

Росаура уточнила, точно ли сейчас нужное время, не слишком ли поздно и прочее, но сиделки до того ликовали, что под локти бы ввели её в палату. А это бы, пожалуй, пригодилось — в последнюю секунду выдержка изменила Росауре, и она ощутила слабость в коленях и томительный вопрос в сердце: «Зачем? Нужно ли это? Не станет ли хуже?». Но того требовала честность, иначе никак.

Он полулежал на двух подушках и выглядел нисколько не лучше предыдущего раза, когда она видела его бесчувственного, только глаза были открыты и грудь вздымалась чуть глубже, чем прежде. В лице он ничуть не изменился, когда увидел её. Таким же равнодушным взглядом он встречал бы и опостылевшую сиделку, и пустословного целителя, и весть о победе, и новую боль, и долгожданную смерть. В первый миг Росаура смутилась, но после решила, что так лучше: им не придётся обманывать ни себя, ни друг друга.

— Мне сообщили, что ты очнулся.

— Большая новость, — отозвался он. Голос его был содран, но помимо звучания в нём не было самой жизни. — Это не объясняет, зачем ты пришла.

Росаура кратко вздохнула и закрыла дверь. Пересекла палату и опустилась на стул возле его кровати. Она не понимала, нарочно ли он отрицает очевидное или ждёт, пока она признается вслух, поэтому решила промолчать. Не дождавшись её слов, он уточнил сухо:

— У меня есть обязательства перед тобой, которые необходимо выполнить?

— Конечно же, нет. Ты ничего мне не должен.

— Почему же, должен и много. Я немало тебе обещал, не раз обманывал твои ожидания. Каждая сиделка шепчется, как красива моя молодая невеста. Вот только не думаю, — он усмехнулся невесело и поглядел на неё бесхитростно, — что теперь тебе этого бы хотелось.

Как и всегда, он был беспощаден в своей прямоте прежде всего к себе самому и не стал дожидаться её ответа.

— Существует заговор, — заговорил он почти весело, — не давать мне сигарет и газет. Думается, женщины мне тоже противопоказаны, однако, поглядите-ка, в этом случае они пошли на уступку. Думают сбить меня с толку, как бы не так. Быть может, у женщины в кармане найдётся то или иное?

Шутливый тон напугал Росауру. Меньше всего она хотела бы улыбаться, даже в попытке утешить.

— Боюсь, что нет. Я могу рассказать тебе…

— Не нужно, — резко оборвал он. — Ты будешь рассказывать то, что важно тебе. От матери ничего невозможно было добиться. Принеси мне газету.

— Я расскажу всё как есть. Можешь сам спросить меня. Что ты хочешь знать?

Она поглядела на него во всей твёрдости, и он едва заметно переменился, ноздри его раздулись, будто почуяв свежую кровь. Чуть подавшись вперёд, он отчеканил:

— Я хочу знать, все ли арестованные дожили до суда.

— Все.

— Состоялся ли суд и приведён ли приговор в исполнение.

— Суд состоялся три дня назад. Приговор исполнен немедленно.

С неизъяснимым чувством он склонил голову, вглядываясь в её лицо исподлобья.

— Это был Поцелуй?

Росауре было страшно смотреть ему в глаза, но взгляда она не отвела.

— Пожизненное заключение.

Если бы он мог ходить, он бы заметался по палате, как по клетке, так он дёрнулся свирепо, будто надсмотрщик стегнул его кнутом. Его незажившие губы рассекла усмешка, он поднял взгляд к потолку, да только жилы на шее вздулись, будто поднял он трёхсотфунтовый камень. Неосторожное движение причинило ему боль во всём теле, но он не замечал её, пока гнев сжигал душу.

— Недостаточно улик, да? — проговорил он. — Единственное, за что их можно было привлечь — так это за Фрэнка и Алису, прежних преступлений не докажешь…

— Крауч судил собственного сына, — сказала Росаура.

Скримджер поглядел на неё в потрясении, за которым вскипела свирепая жажда.

— Тот юноша, которого ты просил опознать, им оказался Барти Крауч-младший.

— Крауч-младший!.. Он же писал тебе! Это он тогда прервал твой допрос, это он…

— Да, — она остановила его, потому что опасалась, как бы от возбуждения на свежих бинтах не выступила кровь, а ещё ей было тяжело проходить заново путь, который она прошла вслепую, и каждая коряга напоминала ей об ошибке. — Моя вина, что я не помогла тебе раньше.

Он мотнул головой и усилием воли заставил себя откинуться глубже на подушки. На его виске болезненно билась жилка.

— Всегда был так близко… Ладно, что проку теперь…

— Мне жаль, — тихо сказала Росаура. А он распахнул глаза, и миг на Росауру будто глядел зверь.

— Не о чем жалеть, — обрубил он. — Разумеется, если бы мы взяли его, он бы всех сдал. Тогда их арестовали бы по доносу, а значит, пальцем не тронули бы, всё прошло бы гладко...

Она поняла, что крылось за его путаными словами, и едва поборола дрожь. Преждевременный арест Барти лишил бы его возможности самому пойти в их логово... И сделать то, что навсегда оставило на нём свой жестокий след, который не залечит ни одно лекарство.

— Нет, — повторил он и прикрыл глаза, погребённый под воспоминаниями, — всё случилось, как и следовало. Но как в конце концов взяли мальчишку? Надеюсь, Аластор всё же не побежал к Дамблдору спрашивать разрешения?..

И Росаура кратко рассказала об аресте последнего из палачей. Скримджер выслушал с закрытыми глазами, сказал только:

— Ты рисковала. Ладно — в моменте. Он мог бы взять тебя в заложницы или убить на месте. Но хуже того — ты нажила врага. Что может сделать с тобой старший Крауч, узнав, что это ты способствовала изобличению его сына…

— Судя по тому, что я всё ещё здесь, расправа надо мной так и не вписалась в его плотный график, — слабо усмехнулась Росаура. — Все ждали его отставки, но прежде он осуществил своё право председательствовать на суде. Писали, что он был готов ратовать за высшую меру, но до этого не дошло. Быть может, жена на него повлияла. Она чуть не умерла от горя, её на руках вынесли из зала суда. Да и присяжные не решились отдать под казнь мальчишку, а все четверо проходили по одному обвинению, вот и приговор вышел общий.

Она не знала, что ещё добавить, пересказывать подробности, которые и так обсмаковали газеты, она не собиралась, а он всё полулежал, бледнее простыни, отведя невидящий взгляд куда-то к окну, и только его рука сжала простыни до синих костяшек.

— Так зачем ты пришла? — вдруг повторил он, когда она уже подумала было, что он забылся. Голос его был иссушен усталостью и чувством глубокого разочарования.

Росаура промолчала. Он понимал её слишком хорошо, и всё, что она могла бы сказать, показалось бы лицемерием по сравнению с его прямодушием. Тогда он перевёл на неё взгляд, чуть прищурился и кивнул сам себе.

— А, «не могла не прийти».

Росаура подумала и согласилась:

— Не могла не прийти.

— Что значит — пришла жалеть меня.

Он снова был прав — да, она жалела его, жалела обо всём, что с ними случилось, и ей тошно было от того, как он эту жалость хотел выставить мерзостью. Росаура собралась с духом и сказала твёрдо:

— Мне правда очень жаль.

— Себя.

Он чуть пожал плечами, будто говорил о чём-то несущественном.

— В этом вы с моей матерью очень похожи. Только вот незадача: всякий раз я всё никак не могу помереть достойно, чтобы дать вам вволю заливаться слезами над своей вдовьей участью.

Росаура прикрыла глаза, чтобы не видеть его ожесточённого лица, и сказала:

— Мы молились, чтобы ты выжил.

— И чтобы снова уйти с чистой совестью.

— Это вряд ли.

Быть может, его всё-таки тронуло то, как она произнесла эти простые слова, а может, он слишком устал, чтобы и дальше говорить в мучительном запале, с которым давняя заскорузлая обида всё-таки прорвалась наружу, невзирая на годами воспитанное самообладание. Он вздохнул глубже, сцепил зубы от боли, переждал, пока отпустит, и наконец сказал спокойно, почти безучастно:

— Почему же? Ты всё сделала правильно. Не о чем жалеть. Ты не могла бы поступить иначе, да и незачем было.

Его слова должны были принести облегчение, не правда ли? Он не обвинял её, не осуждал, не держал зла. Однако на душу Росауры лёг чёрный камень. Не чувствуя своего сердца, она прошептала:

— И ты тоже, Руфус?..

Он повернул к ней голову и сказал отчётливо, как перед судом:

— И я тоже.

— А если бы я осталась тогда?..

— То что осталось бы от тебя, Росаура? Ты не смогла принять моих решений — и это во многом делает тебя тем человеком, которого мне посчастливилось знать. Ты не можешь — и не нужно — говорить то же в отношении меня, и это вновь подтверждает, что я в тебе не ошибся.

И опять от его слов на душе становилось всё тяжелее, хотя ни обиды, ни злости не было в его речах, за совершенным хладнокровием — разве что горечь.

— Но разве я ошиблась в тебе, Руфус?..

— Да, — сказал он. — И не раз.

— Нет, — тихо сказала Росаура. — Нет, я всегда понимала, что боль в тебе велика чрезмерно и ты способен зайти за предел. Но я верила — и верю, что ты можешь вернуться. Я ведь знала тебя, Руфус, — она взяла его за руку и на миг будто почувствовала в ней былой жар, — знала…

Руку он отнял.

— Ты не знала пределов.

— Боли — нет. Да и счастью — едва ли. Скажи, ты был счастлив со мной?

— Да, и премного, — просто ответил он.

Она хотела спросить: «Тогда почему ты пожертвовал этим без колебаний, без веры, что возможен иной путь? Разве нельзя было бороться за это счастье?», но поняла, глядя в его поблекшие глаза, что борьба за жизнь и счастье и борьба со злом далеко не всегда идут рука об руку. Часто борьба со злом стоит счастья, стоит жизни, и, преуспев в одном, удержать другое едва ли возможно; разве что чудом, но чудо требует искупления, а искупление — жертвы, которую не способен принести ни один человек, потому что не может должник сам отдать долг, пока сидит в долговой яме.

— Я тоже, — сказала она вместо всего прочего, — я тоже была очень счастлива с тобой.

Однако до последнего ведь кажется, что можно найти лазейку, поднатужиться и выкарабкаться своими силами, и Росаура не устояла перед искушением нащупать те давние, остывшие уже мечты и прижать их к груди в надежде, что они потеплеют и оживут.

— Каждый раз, когда мы всё-таки просыпались в следующем дне, я удивлялась новой высоте, которую мы отвоёвывали как у обстоятельств, так и у нашей же гордыни. И пока мы ранили только друг друга, я готова была терпеть и бороться с тобой и с самой собой, потому что так мы учились прощать и друг друга же исцеляли. А та вина, которая была у нас друг перед другом, помогала увидеть себя такими, какие мы есть — и оттолкнуться от этого, выпрямиться, измениться. Каждый раз я убеждалась, что главное — это преодолеть себя, а уж с обстоятельствами можно будет сладить. Я много плакала и злилась, совершала дела, за которые мне стыдно и горько до сих пор, но я была счастлива с тобой и всегда буду тебе благодарна за всё, что ты дал мне, невзирая на то, чем всё кончилось.

— Я же говорил, — сказал он, помолчав, — ты пришла, чтобы уйти с чистой совестью.

— А если я останусь теперь?

И в тот миг она верила, что это возможно. Разве вера не жива дерзновением? Если бы только в его стеклянных глазах вспыхнула крохотная искра. Если бы сердце его дрогнуло в каменной груди. Если бы он оставил надежду в живых, пощадил её хотя бы молчанием… Но взгляд его вдруг похолодел в настороженности. Он посмотрел на неё пытливо.

— Надеюсь, — проговорил он так, будто ему горло стиснули железным ошейником, — это не ребёнок?

Росауре показалось, будто у неё из груди забрали сердце и швырнули об пол. И всё-таки она смогла произнести:

— Нет.

Он впервые вздохнул с облегчением.

— Это было бы накладно, согласись, — заговорил он сухо и деловито. — А раз таких ненужных последствий удалось избежать, могу только недоумевать, что же тебе в конце концов от меня нужно. Ты лучше меня знаешь: то, что случилось, всегда будет между нами. Ты будешь о том сожалеть, но не примешь, а я не стану притворяться, лишь бы утешить тебя. Я понимаю, на что ты надеялась, когда шла ко мне. Что теперь, всё-таки выживший, я буду глубоко сокрушаться о том, что мне пришлось сделать ради цели, которую преследовали все, но за которую ни один, ни один из вас не был готов заплатить по счетам. Я заплатил. Ты надеешься, что твоя вера покроет мои издержки?

— Но ведь я здесь, с тобой, и ты жив, — выдохнула Росаура. Она понимала, что нужно говорить до конца, хотя слова саднили в горле кровью. — Да, я глубоко сожалею, что всё сложилось именно так. Сожалею, что ты принял решение, которое изувечило тебя внутри и снаружи. И мне страшно представить, что ещё ты сделал, добиваясь цели, пусть и признаю, что ты шёл к ней, чтобы женщины и дети, и твоя мать, и я в том числе снова могли спать спокойно. Мне больно от мысли, каким был твой путь, я будто вижу заросли терновника, через которые ты прорубился в ярости, а на шипах оставил свою кровь и плоть, обрывки души. Мой бывший одноклассник, мы вместе сидели за одной партой семь лет, будет гнить заживо за решёткой, демоны выпьют его по капле, и я не могу испытывать удовлетворения, хотя понимаю, что он делал ужасные вещи и, конечно, заслужил даже худшее. Но как отделаться от мысли, что к его наказанию и смерти буду я причастна? Я понимаю, что должна была это сделать ради многих и многих других, но никакие слова о справедливости и долге не уберут с моей души вины за чужое страдание. И я сожалею, да, сожалею, что мне пришлось это сделать. Верно, это та мзда, которую взимает наш мир, лежащий во зле, имя ей — грех, он открывается на душе чёрной язвой. Чем упорнее я буду убеждать себя, что всё сделала правильно и мне не в чем себя винить, тем быстрее язва эта разъест мою душу. Не вернее ли признать раз и навсегда, что на каждом из нас вина и мир этот не может быть праведен, а убивая зло, мы лишь множим его внутри себя самих — просто потому что правды, которая одолела бы зло без остатка, нет в нас, как нет чистоты? Я не говорю, что мы должны были — или могли бы — поступить иначе. Но то, как мы в конце концов вынуждены были поступить, не может служить нам оправданием. Мы всё равно виноваты — не в нынешнем моменте, а как бы изначально и впоследствии, всегда — хотя бы в том, что иного выхода не оставалось.

— Я понимаю тебя, — сказал он, пока бесстрастно глядел на её слёзы, — и знаю, чего ты ждёшь от меня. Я согласен, на каждом лежит вина, и моя со мной, день ото дня всё больше, а познал я её давно, быть может, ещё до рождения. Однако я не раскаиваюсь в том, что мне пришлось сделать: и с теми, кто этого заслуживал, и с теми, кто, безусловно, нет. Я совершил необходимое и сверх того, непозволительное, но во мне нет сожаления ни о первом, ни о втором. Сожалею я лишь об одном — что ты оказалась так близко.

Да, вера её была наивна: она надеялась, что святая сила, которая вызволила его тело из смерти, заодно преобразит его душу. Однако кто, кроме человека, волен распоряжаться своей душой, отдавая её на милость или на заклание? А Руфус Скримджер привык полагаться единственно на себя.

И когда Росаура ушла от него, она плакала о нём, как по мёртвом.

1) Нюрнбергский процесс — самый известный в мире судебный процесс над бывшими руководителями гитлеровской Германии. Он проходил с 20 ноября 1945 года по 1 октября 1946 года

Вернуться к тексту

2) Суд над японскими военными преступниками, проходивший в Токио с 3 мая 1946 года по 12 ноября 1948 года.

Вернуться к тексту

3) В результате Нюрнбергского процесса из 24 обвиняемых 12 были приговорены к смертной казни, ещё 7 — к различным срокам заключения, 3 были оправданы. 1 обвиняемый покончил с собой до начала процесса, ещё 1 был признан неизлечимо больным. В результате Токийского процесса из 29 обвиняемых 7 были приговорены к смертной казни, 15 были приговорены к пожизненному заключению, ещё 3 — к разным срокам заключения. 2 обвиняемых умерли во время процесса, 1 был признан невменяемым в связи с психическим заболеванием, 1 покончил жизнь самоубийством накануне ареста.

Вернуться к тексту

4) лат. Мы учимся не для школы, а для жизни

Вернуться к тексту