Проверено на грамотность 
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
И ты освобождаешь
Меня, мой друг, и к сердцу прижимаешь?
Ужель тебе не страшно быть со мной?
И. В. Гете, «Фауст»
Когда впервые в Росауре шевельнулось подозрение, оно было скорее опасением. «Ну не могли же мы…», а холодный голос матери насмешливо звенел в голове: «Не очень-то вы были осторожны, моя дорогая». Поначалу Росаура заглушала настырную мысль насущными заботами, а тело ее и так все онемело и не требовало внимания. Но день за днем тревога нарастала и подступала к Росуре в ночные часы.
Нет, ну не может же быть… Но и нельзя отрицать возможность… Сейчас-то, сейчас, когда все разодрано, изорвано, попрано? Кому это нужно? Нельзя же думать, будто это может вернуть мне его — того, прежнего. Нет, с этим все кончено, нужно признать. Впереди — тот шаг, к которому он движется неумолимо… А вдруг это помогло бы удержать его? Если я не смогла, то… Нет, так нельзя, нельзя, совершенно чудовищно возлагать этот груз на того, кто ни в чем неповинен. Виновные мы. Нет, не так. Я и он. После случившегося невозможно и думать иначе. Боже, сколько стыда, сколько же страха, все отмерло и должно быть забыто. А теперь вдруг еще это?.. Боже, только не это. Только…
Как же работа? Школа? Придется уходить после одного года? Что потом? Вернуться к родителям? На отцовское презрение и материнскую снисходительность? Отец, верно, и слова не скажет. Мать подсуетится, конечно, найдет, как это все замять, станет подыскивать «выгодную партию»… какая же мерзость. Нет, нет, это невозможно. И все же…
Она могла бы проверить наверняка. И нарочно этого не делала. Ей было страшно — только и всего. Однако мысль уже зародила в ней чувство, которое неумолимо прорастало сквозь окаменевшую землю, что погребла под собой ее сердце. То был росток надежды.
Она не догадывалась, что весь тот непомерный запас нежности, чуткости, радости, долготерпения и кротости, который был дарован ей за великодушие в прощении и смирение в вине, и который она не успела растратить, уже был направлен на вскармливание той надежды, что зародилась в ней. Сомневаясь разумом, сердцем она уже полюбила и затаилась в ожидании.
Если — О Боже — все-таки будет ребенок — значит, хоть чего-то оно стоило — и если — о, прошу — это будет ребенок — значит, любовь все-таки случилась, несмотря ни на что, дала плод — и — Боже правый — ребенок станет оправданием всех наших попыток, придаст смысл всему дальнейшему, что будет с ней — даже если — о Дева Пресвятая- они больше никогда не увидятся — даже если — Господи, Господи! — он погибнет, а она останется, то останется — Боже, Боже — не одна, потому что будет — пожалуйста, Господи, пусть же будет! — ребенок, ребенок, ребенок… их дитя.
Эта надежда гнездилась у нее внизу живота. Она тайком прикладывала туда руку и ждала. Ей казалось, что только это и держит ее на ногах, и она чувствовала, как медленно отступает страх. Становилось теплей. Она сама не заметила, как полюбила мысль, в воображении придав ей плоть.
А потом увидела кровь.
«Это было бы накладно, согласись», — сказал позже он, вздохнув в облегчении.
Так странно все кончилось: он не погиб, она не сошла с ума. По сравнению с многими в ту зиму, когда война закрывала счета, им повезло и премного. И она выдержала бы любую его насмешку, любую жестокость, даже его смерть, если бы у нее остался ребенок.
Но ребенка никогда и не было.
В тот день она возвращалась с ужина, когда ей резануло живот. Сначала она убедила себя, что ей померещилось. Пождала губы и быстрее пошла по лестнице, надеясь затоптать подступившую панику и физической нагрузкой заставить тело переключиться на что-то иное. Но через пару шагов тянущая боль вернулась, и у Росауры руки побелели и затряслись. Боль, признаться, была в общем-то знакомой лет с тринадцати, и в иной раз не представила бы ни малейшего повода для беспокойства, разве что для досады, потому что равноправное общество не предоставляет женщинам оплачиваемый ежемесячный отпуск, и приходится истекать кровью, не отвлекаясь от рабочих обязанностей, по шесть часов у доски на ногах, и, желательно, ни коим образом не позволяя окружающим заподозрить, что вас настигло «легкое недомогание». Головная боль — единственная дозволенная слабость, но никак не извиняющая отсутствие на рабочем месте. Допустим, на этот раз боль казалась сильнее — что вполне объяснимо определенными переменами, произошедшими с ней за зимние каникулы, но в пределах терпимого, и будь это обычный день, Росаура спокойно добралась бы до своих комнат, чтобы привести себя в порядок. Но вместо того ее охватила такая дрожь, что она едва устояла на лестнице, и рука, которой она вцепилась в перила, оставила холодный мокрый след на лакированном дереве. У Росауры потемнело в глазах — от отчаяния.
Это была боль гибнущей надежды.
Росаура поняла, что до своих комнат не дойдет. Если она встретит хоть одно человеческое существо, она сгорит. Росаура добралась до второго этажа и повернула в темный коридор и припустила так быстро, как могла, не вызывая подозрения у замызганных портретов. Ее целью была обшарпанная дверь с прибитой поперек доской, которая предупреждала, что женская уборная на втором этаже давно уже не работает, а потому и славилась как место, где вас никто не потревожит, если вам приспичило пореветь белугой. Точнее, другие такие же нечастные в соседних кабинках тактично не будут нарушать вашего мнимого одиночества. Ваши стенания сольются в единый душераздирающий вой по всем разбитым сердцам поколения, и да снизойдет на вас благодать выплеснутых через край эмоций. Точнее, спущенных в унитаз.
Росаура довольствовалась раковиной. Первый попавшийся кран не работал, но она упорно перепробовала еще парочку, и наконец ее окатило ржавой водой. Под скрип водопровода она тихонько взвыла и принялась яростно тереть глаза, не дав слезам и пары секунд свободного тока. Гнилостный запах оглушал, но тем сильнее она втягивала его в себя, до дурноты. Получалось, что рыдала она как-то наоборот: вместо того, чтобы выдыхать слезы и стоны, она все заглатывала и давилась. В схватке с собственным телом рождалось странное удовлетворение. Будто бы не могла она прорыдаться у себя в спальне, в кабинете над журналами, в темном коридоре на ночном дежурстве, на опушке у Запретного леса, куда порой выбиралась прогуляться на выходных. Везде она чувствовала груз учительской ответственности. Не подобает. Не положено. А что если увидят коллеги или ученики?.. Сами школьные стены, парты и доска с кусочком мела глядели на нее взыскующе. А здесь, в этом поганом местечке, она обрела наконец волю. Рыдала, как школьница, и даже если бы кто ее застал, не помешал бы и не смутил бы: территория женской уборной неприкосновенна. Здесь вы найдете только понимание и поддержку.
Поток ржавой воды истончился; Росаура от души врезала по крану, и тот зафырчал, готовый выплюнуть ей в лицо ошметок ила. Однако вместо ила из него показалась рука. Затем рукав школьной мантии. Плечо и голова — два хвостика, огромные очки, лицо насупленной девчушки-замухрышки.
— Ох, Миртл! — ахнула Росаура.
Плакса Миртл закатила глаза, выбралась из крана и воспарила над раковиной. Ее призрачное полупрозначно-серое нескладное тело не отражалось в треснутом зеркале. Росаура увидела себя — и быстро нагнулась, чтобы подобрать и нахлобучить на лоб шляпу. Глаза ужасно щипало от ржавой воды.
— И-и, это же Вейлочка! — протянула Миртл и гаденько ухмыльнулась. — Да ученички тебе уже плешь проели, а?
Миртл никогда не отличалась деликатностью. Пусть умерла она, по слухам, почти полвека назад, а заблудшая душа ее так и оставалась душой двенадцатилетней девочки весьма скверного характера.
— Обожаю, ну просто обожаю, теперь и училки будут в моем туалете реветь! Может, выделить вам королевскую кабинку, профессор? — расхохоталась Миртл.
— Спасибо за заботу, мисс, я как-нибудь обойдусь.
— Ой ли-и-и! Ты взгляни на себя, Вейлочка! Ну, чего так ревешь? А? А? Миленькие отличницы вроде тебя ревут либо если двойку схлопочут, либо из-за мальчишек. Мальчишки все гадкие, это давно известно, но такие, как ты, возомнили, что дождутся принца на белом коне. Как же, как же! Вот тебя-то за волосню и оттаскали! Ну, чего ревешь, а? Давай реветь вместе!
Видимо, еще при жизни Миртл дразнили «плаксой», но и после смерти она сделала все, чтобы это прозвище стало ее эпитафией. Если она не оплакивала собственную бесславную кончину, то с энтузиазмом присоединялась к стенаниям несчастных, которые искали пристанище своему горю в ее туалете.
— Обойдешься.
Росаура пыталась закрыть кран, но тот заел и плевался ржавыми брызгами. Уйти, наследив, ей не позволяло воспитание, к тому же, она толком не прорыдалась и еще надеялась, что Миртл отстанет и позволит ей довершить начатое в одиночестве.
— Ты так испортишь мою раковину! — взбеленилась вдруг Миртл и стукнула Росауру по руке — ощущение было, как если бы льдом прижгли. — Ишь, училка, да вандальничает! А ну как Директору пожалуюсь!
— Давай-давай! — огрызнулась Росаура. — Наконец-то он вспомнит о твоем существовании и развеет тебя к чёртовой матери!
— Ах ты-ы! Мало тебе, что я уже умерла, так ты мне смерти желаешь! Как тебя к детям-то пустили, людоедка!.. Хотя нет, «людоедка» — слишком шикарно для, училки в первый год работы, — смачно рассуждала Миртл, повиснув над головой Росауры. — Тебе вообще придумали какое-нибудь прозвище? О, тебе должны придумать ужасное прозвище, от которого тебя всю перекорежит!
— Кажется, пока не посчастливилось.
— А зря! Давай я придумаю! Надо что-то про твои волосы. Ты всегда носилась со своими волосами, а не всем, скажу я тебе, так везет! Вот тебя и общипали, как курицу! У-у, Вейлочка, если б я могла выдрать с твоей умненькой головки оставшиеся три пера…
Миртл пролетела ровно над головой Росауры, и та инстинктивно пригнулась, хотя рассудком понимала, что призрак не в силах взаимодействовать с миром материи. Впрочем, само ощущение, что на твою голову надели ведро ледяной воды, было не из приятных. К тому же, Росаура помнила, на что способен призрак, чья душа гибнет в адском одиночестве: не в силах сдвинуть с места и пылинку, призраки способны дотронутся до человеческого сердца, его помыслов и фантазий, смутить, напугать, довести до припадка. От Миртл, конечно, ожидать неприятностей не приходилось, но более привлекательной ее компания от этого не становилась.
— А-а, зазнайка проклятущая! — рассмеялась Миртл над невротическим жестом Росауры. — Всегда ненавидела таких, как ты! Умненькие, миленькие, любимчики учителей, ласковые стервочки, тьфу на вас! Знаю, как вы презираете таких, как я, называете замухрышками и гнобите втихую!
— Миртл, мы немного не совпали по времени жизни, ты слишком давно умерла, — устало произнесла Росаура, и зря — туалет заполнил вой оскорбленного привидения.
— Умерла! У-у-у-у-умерла-а-а-а-а!!! Да как ты смеешь говорить со мной о смерти, нахалка! Да что ты знаешь о смерти! Я — умерла! Это, представь себе, похуже обзывательств!
История о том, как Миртл нашла свою смерть в туалете, в самой дальней кабинке, была школьной легендой, еще более любимой, чем истории про Основателей. Каждое поколение студентов пересказывало эту историю на свой лад, Миртл сама ничего не помнила толком, а потому выдумывала подробности, понаслушавшись студентов, перевирала все по десять раз и получала от этого истинное наслаждение.
— Да, да, я умерла, умерла, вы все об меня ноги вытирали, а я взяла и умерла, назло вам, хорошеньким, благополучненьким, беленьким и чистеньким, а, каково, каково?!
— О бедная Миртл, мне безумно жаль, но не могла бы ты, пожалуйста, горевать чуть потише?
Росаура и Миртл оглянулись. Освещая путь палочкой, по ржавым лужам к ним шел Конрад Барлоу.
— Понимаю, младшекурсники привыкли резвиться до отбоя, и ты не исключение, но у меня там кружок любителей истории, и твой аккомпанемент не вполне соответствует теме нашего занятия. О, добрый вечер, профессор, — заметил Барлоу Росауру и заметно смутился.
Принести извинения ему не позволил ошеломленный визг Миртл.
— Салазарова селезенка! — заверещало привидение. — Неужели сам Конни Барлоу к нам пожаловал!
— Ты напросилась, — Барлоу развел руками и все виновато поглядывал на Росауру.
— Нет-нет, я, конечно, прознала, что наш-то Конни Барлоу заявился в школу в профессорском чине, — едко хохотнула Миртл, — но ты же не думаешь, Конни, что стал первым мужчиной, который зашел в мой туалет?
— На такую честь, Миртл, я не смел и рассчитывать, — сокрушенно вздохнул Барлоу.
— Тогда какого книззла ты тут указания раздаешь? — взбеленилась Миртл. — Думаешь, раз стал важным профессором и все старшекурсницы по тебе сохнут, то тебе все можно? Думаешь, и у меня башню снесет? Держи карман шире, старикашка!
Барлоу не отказался от своей лукавой улыбки, да вот монокль он протер в легком замешательстве.
— Ты всегда отличалась большой фантазией, Миртл. Спасибо, что отнеслась с пониманием к моей просьбе. Видите ли, профессор, — нашелся он наконец, с чем обратиться к Росауре, — мы с Миртл — давние знакомцы. Некогда мы были одноклассниками.
— А я думала, ты, историк, знаток дат на зубок! — взвыла Миртл. — Неужели ты забыл, когда я умерла?
— М-м, кажется, это было после третьего курса…
— «Кажется»! Ему кажется! Позорище, Барлоу! Ты не только опростоволосился, Конни, ты оскорбил меня, оскорбил!.. А ведь ты сидел со мной за одной партой!.. — Миртл зарыдала, и ей вторили все ржавые краны и медные трубы. Барлоу с Росаурой невольно закрыли уши. Барлоу мучительно боролся со смехом и легким стыдом.
— Кажется, я рискую стать ответственным за прорыв канализации, — крикнул Барлоу Росауре, — придется задобрить ее, — и обратился к Миртл: — Не передать, как мне жаль! Твоя смерть была трагедией! До сих пор неизвестно, что именно произошло, но…
— То-то и оно! — вскричала Миртл. — Я — главная загадка Хогвартса, я — невинная жертва, из-за моей смерти чуть не уволили Директора и почти закрыли школу, а ты-ы… А вы-ы… Вы все меня забыли! Никто меня не любит! Только эти гадкие мальчишки все шепчутся по кабинкам и строят пакости!..
— Миртл, Миртл, — взмолился Барлоу, — у тебя есть прекрасная возможность восстановить справедливость. Вот буквально за поворотом у меня в аудитории дюжина заядлых любителей истории. Их хлебом не корми, расскажи только какую-нибудь тайну, поросшую вековой пылью. Пойдем с нами. Будешь почетной гостьей! Расскажи молодому поколению, как ты умерла. Ручаюсь, они будут внимать тебе беспрекословно до самого отбоя!
Миртл начала было набивать себе цену, и Барлоу с шутливой мольбой поглядел на Росауру. Та наблюдала весь этот фарс в странном суховатом веселье, похожем на предвестник знатной истерики. Быть может, провести вечер в театре одного актера в лице Плаксы Миртл — не самая дурная альтернатива тому, что могло ждать ее в немом одиночестве по возвращении в темную спальню.
— Миртл, я так хочу узнать твою историю… — вступила в игру Росаура. — Я буду пересказывать ее своим ученикам…
Наевшись их подгорелой лести, Миртл снизошла. Проблема возникла в месте проведения занятия: Миртл никогда не покидала свой туалет и систему канализационных труб (Барлоу шепотом высказал подозрение, что такое ограничение наложил на нее Департамент духов, когда она зашла слишком далеко во мщении мисс Оливии Хорнби, которая дразнила ее в школьные годы), поэтому Барлоу с невозмутимым видом привел своих «любителей истории» в ее обиталище. «Разнообразие форм и методов внеурочной деятельности», — шепнул он Росауре, пока несколько обескураженные студенты расставляли стулья на залитом лужами полу женского туалета. Миртл верещала всякий раз, когда замечала в группке студентов мальчишку, да беда в том, что их-то оказалось большинство. Внеурочников у Барлоу собралось побольше дюжины, человек за двадцать со всех факультетов самых разных возрастов (в основном старшекурсники-когтевранцы, но также присутствовал очень серьезный первокурсник с Пуффендуя, похихикиваюище третьекурсницы-слизеринки и пара гриффиндорских лбов, выглядящих на двадцатник, а на деле едва доскребающих свой четвертый школьный год).
— Позвольте мне небольшую речь в качестве пролога, — начал Барлоу, — с мисс Миртл Уоррен, — он галантно поклонился Миртл, отчего та зарделась бы, будь в привидениях хоть капля живой крови, — я имел честь провести за одной партой три курса. Мы оба поступили на Когтевран и самозабвенно преисполнялись в познании. Мы учились в годы Второй мировой войны, о которой мы много с вами говорили, и даже до нашей школы долетали отголоски взрывов; то и дело Директор, Армандо Диппет, давал здесь приют беженцам-волшебникам из Европы. С нами учились дети, которых не брали в Дурмстранг по национальному признаку, и студенты Шармбатона, которые вынуждены были эвакуироваться из Франции, когда Германия оккупировала ее. Годы были страшные, но для детей в первую очередь — интересные. Секунду, Миртл, я почти уже закончил. Мы все ходили немного взбудораженные, среди нас были студенты, чьи отцы отправились на фронт, чьи матери остались в городах, которые подвергались бомбёжкам. Каждое лето мы разъезжались по домам, и, скажу без обиняков, первого сентября, бывало, мы не могли досчитаться одного или двух... Уехать на каникулы означало выйти под открытое небо, которое трещало от взрывов. Несмотря на трагедии, это все же больше пугало взрослых, которые не знали, как нас уберечь, чем самих детей. В школе нам было слишком спокойно и сыто по сравнению с тем, как было в те годы дома. Мы, возможно, сами выдумывали себе опасности и страхи, мы как будто чувствовали, ждали, что невозможно отсиживаться в стороне, что если мы укрыты надежно от врага, рано или поздно враг… может проявиться внутри нас… Старшие пугали младших, шептались, будто в школе заперт древний Ужас, который пробудится, почуяв запах крови, что напитала за годы войны всю бренную землю. И вот... Конец третьего курса, июнь сорок четвёртого года. Союзники готовили высадку в Нормандии, а мы готовились к экзаменам и скорому возвращению домой. Кто бы мог предположить, что в один день существование школы окажется под вопросом, потому что мы, не чаявши, накликали беду: была найдена мёртвой студентка... И вот она перед вами, готовая поведать нам свой рассказ.
Миртл воспарила над заворожёнными слушателями и завела вкрадчивым, тягучим от самодовольства голосом:
— Мы сидели на Заклинаниях, верно, Конни? — Барлоу подтвердил. — И та паршивка Оливия Хорнби (помнишь ее, Конни? Скажи, она была дурой!) опять стала дразнить меня за мои очки! Я... Не выдержала. Сбежала с урока. Наверное, это было очень невежливо по отношению к преподавателю, да, Конни? но я ничего не могла поделать. Я прибежала сюда. Заперлась вон в той кабинке и стала плакать. Я хотела просто побыть одна!.. Представляете, как я разозлилась, когда услышала голоса! И ладно бы это были девочки. Даже если бы сама Оливия Хорнби притащилась сюда, чтобы снова мучить меня, я бы так не разозлилась. Нет, в том-то и дело, что это были мальчишки. В женском туалете! Он тогда ещё работал, между прочим. Срам какой! Они так громко и грязно шептались, явно задумывали какую-то пакость... Ну, я выглянула из кабинки, чтобы сказать им все, что я о них думаю, и тут... Я умерла.
Миртл замолчала, наслаждаясь эффектом. Эффект, впрочем, был сомнительный: студенты переглянулись и покосились на Барлоу, подозревая его в резко упавшем ниже плинтуса чувстве юмора. Миртл обиделась.
— Понимаете? У-мер-ла!
— От сердечного приступа, что ли? — спросил один гриффиндорец.
— От тоски, — хихикнула слизеринка.
— Возможно, уместны уточняющие вопросы к докладчику, — подсказал Барлоу.
— Скажите, мисс Уоррен, — поднял руку первокурсник серьезного вида, — из-за чего вы, собственно, умерли?
— Ах, — Миртл картинно взмыла под потолок, — вы жаждете подробностей. А вы уверены, юноша, что вам не будут сниться кошмары?.. — по полу потянуло холодом. Типичный приемчик посредственного призрака, но студенты разом нахохлились. Толстые стекла очков Миртл дьявольски блеснули. — Я открыла дверь, высунулась из кабинки и хотела уже было крикнуть тем мальчишкам, какие они идиоты, как вдруг увидела… два громадных желтых глаза. И все.
В тишине булькнул бачок. Одна из слизеринок хихикнула в кулачок. Миртл взвыла, а студенты стали выкрикивать вопросы:
— Желтые глаза? Ты запомнила цвет?
— Это была кошка?
— Разве важно, какие глаза, ты скажи, кого ты увидела!
— И что, от чего ты умерла-то, Миртл?
— Да, да! — воскликнула Миртл, крайне раздосадованная неблагодарностью своих слушателей. — Я увидела огромные желтые глаза и умерла. Чьи они были? Без понятия, ясно? Я уже сто раз это говорила, когда давала показания — вы представьте, каково, а, давать показания по собственной смерти, когда тебе тринадцать лет! Тут было темно, почти как сейчас, а глаза те были огромные…
Публика хоть и разношерстная собралась, но весьма искушенная в научной деятельности, Барлоу хорошо их натренировал. Шутки-то они пошутили, но когда Миртл начала свой рассказ, который полагала леденящим кровь и душу, некоторые на полном серьезе вытащили пергамент из-под мантий и перья из-за ушей, чтобы конспектировать, а Барлоу предупредил, что каждый должен слушать так внимательно, чтобы после задать хотя бы один вопрос к «докладчику», и в глазах всех присутствующих зажегся огонек жажды знаний. С заданием подготовить вопросы Барлоу не прогадал — рассказ Миртл был столь туманен и неточен, что дети вгрызлись в него с жадностью.
— Ну как что, блюдца, глаза-то эти? — докапывались когтевранцы. — Как квоффл? Как котел?
— М-м, пожалуй, как сплюснутые бладжеры, — рассудила Миртл.
— Сплюснутые? В смысле, продолговатые? Миндалевидные?
— Круглые глаза только у домовиков.
— Миртл убил домовик?
— Моя бабушка рассказывала…
— Но нельзя же умереть просто от взгляда! — воскликнула одна гриффиндорка.
— Почему же, мисс Лесли, — вступил Барлоу, который всегда неприкрыто наслаждался бурными дискуссиями студентов и довольствовался ролью медиатора, — а как же античная мифология?
— Вы про Медузу Горгону? — задумалась Лесли. — Миртл, ты видела женщину со змеями на голове?
— Я ничего не видела! — воскликнула Миртл. — Только эти глаза. Они будто висели в воздухе, точнее, за ними, конечно, был силуэт, но я запомнила только их. Почему? А вы знаете, каково это, когда вам будто прошпилили мозг? Раскаленной спицей?
Студенты притихли. Губы Миртл дрожали в самодовольном восторге.
— Такая боль, которая заставляет забыть собственное имя! — сладчайше пропела Миртл. — Эти глаза душу мне насквозь прожгли. После этого в себя я уже не пришла … Мое тело осталось неподвижное и холодное в той вон кабинке. А я парила вокруг и ждала, когда хоть кто-нибудь обо мне вспомнит!
Миртл насладилась тишиной и подлетела к Барлоу.
— Ну, Конни, расскажи, как долго мое тело валялось тут без надобности, как старая швабра в чулане. Как долго вы даже не спохватились, что замухрышка Миртл куда-то подевалась.
Барлоу чуть пождал губы.
— Верно, мы спохватились далеко не сразу. Увы, Миртл, это было в твоих обычаях — выбежать из класса в слезах и до ночи слоняться по школе в гордом одиночестве, пока староста не запустит тебя в гостиную, потому что ты доводила до белого каления — буквально — дверной замок.
Когтевранцы тихо усмехнулись. Чтобы попасть в гостиную Когтеврана, нужно было ответить на каверзный вопрос зачарованного замка, только тогда он отпирался.
— Ну, — хмыкнула Миртл, — продолжай.
— Когда мы узнали, что тебя нашли мертвой, мы были в полнейшей растерянности. Как так вышло? Все подумали, что произошел несчастный случай. Мало ли, ты упала с лестницы…
Кто-то хихикнул. Допустить, что Миртл могла пасть жертвой движущихся лестниц с ложными ступеньками, было довольно легко.
— А ведь меня нашла сама Оливия Хорнби, — с мстительным удовольствием прошептала Миртл. — До сих пор помню ее лицо… Ведь именно ей и пришло бы в голову искать меня в этом туалете. О, ради этого момента я бы еще раз умерла!
— Нам мало что говорили, — продолжал Барлоу уже для студентов, — собрали в гостиной, объявили, что Миртл мертва, наутро Директор сказал, что экзамены откладываются, и что, скорее всего, начнется расследование, и все мы должны быть готовы, если нам зададут пару вопросов. Однако следствия как такового не велось. На то было две причины. Прежде всего, шел пятый год войны, все мракоборцы были направлены на фронт или на защиту рубежей Британии, их состав значительно поредел, поэтому даже для расследования такого дела, как гибель студентки в единственной школе для волшебников на всю страну, к нам смогли направить одного-единственного следователя, который столкнулся с огромными препятствиями и просто не мог получить полной поддержки своего ведомства. И это вторая причина. Все потому, что Хогвартс, как вы знаете, обладает судебным иммунитетом. Это идет от средневековых университетских свобод. Любое дело, произошедшее в его стенах, подлежит рассмотрению внутренним судом, который возглавляет Директор и ведет по своему усмотрению. Только если он сочтет нужным, он привлечет специалистов со стороны, и то их полномочия будут сильно ограничены.
— И эта ситуация сохраняется до сих пор, сэр? — уточнил один гриффиндорец.
— Верно, Патрик.
— И это нормально? Я имею в виду, у нас тут порой черте что происходит. Есть мнение, что если бы сюда порой заглядывали уполномоченные лица, всякая лажа пореже бы случалась.
— Ага, хочешь, чтобы тебя на допрос вызвали, чтоб своих однокашников закладывать? — воскликнула когтевранка.
— Бэрилл, не строй из себя дуру, — отозвался Патрик. — Всем прекрасно известно, где шлак скапливается, вот только наши учителя…
— Патрик!..
Старшекурсники опомнились, покосившись на Барлоу и Росауру. Барлоу, очевидно, уже настолько завоевал их доверие, что они принимали его за «своего», а к Росауре они могли себе позволить относиться как к пустому месту с тех пор, как она не вела у них и вообще стала бледной немочью, но Барлоу сам громко покашлял и сказал:
— Принцип университетских свобод имеет как положительные, так и отрицательные стороны. Предлагаю выделить на это отдельный семинар. Сейчас мы рискуем оскорбить нашего докладчика, — он кивнул Миртл, — если отойдем от темы. Я пытаюсь обрисовать вам ситуацию: представьте, в школе погибает студентка, а должного расследования не проводится. Присланный следователь сразу сказал, что один только осмотр места происшествия и тела мало что дает...
— Но он хотя бы смог установить характер смерти Миртл? — спросил один когтевранец.
— Конечно. Смерть была насильственной. То есть, милая, бедная Миртл, — обратился Барлоу к своей бывшей однокласснице, — ты не просто умерла. Ты была убита.
Миртл прижала ладошку ко рту.
— О, Конни! — ахнула она. — Ты всегда умел говорить комплименты!
Три слизеринки чуть со стульев не попадали.
— Значит, осмотр тела позволил возбудить уголовное дело? — уточнил тот же когтевранец.
— Именно, — сказал Барлоу. — Но чтобы довести его до конца, улик критически не хватало. Для полноценного расследования необходимо было развернуться на полную, что, конечно же, ущемило бы права студентов и преподавателей. Директор не спешил идти навстречу жестким требованиям следователя и не позволил допрашивать студентов, и тогда следователь сделал заявление в прессе и обратился напрямую к Попечителям. Вы знаете, что Попечительский совет — это единственный рычаг воздействия на школу извне. В совет входит двенадцать выборных членов, и они спонсируют наш образовательный процесс. В их власти в любой момент перекрыть финансирование, а также высказать вотум недоверия действующему Директору (тогда как распоряжаться административным составом имеет право только он). Так вот, отчаявшись, наш следователь выставил ультиматум: ситуация-де критическая, в школе, вероятно, обретается опасный маньяк или некая сущность, губительная для студентов, поэтому следует поднять вопрос о закрытии школы до успеха расследования. Это взволновало общественность до крайности. Директор оказался на грани увольнения, школа — на грани закрытия. Всем хотелось, чтобы дело было как можно скорее раскрыто, но никто вовсе не желал, чтобы остальные дети были как-то втянуты в грязный процесс расследования. Попечители спустили директиву: виновник смерти Миртл должен быть найден немедленно… Интересно, господа, какие были бы ваши действия как следователей в сложившихся обстоятельствах?
Студенты с оживлением принялись за обсуждение, но один слизеринец со скучающим видом громко спросил:
— Миртл, кто были твои родители? Волшебники?
— Разве это имеет значение? — оскорбилась Миртл. — Опять эти ваши нынешние глупости! Нет, не волшебники!
— Тогда все ясно, — кивнул слизеринец, получив подтверждение своей гипотезе, и обратился к Барлоу: — Мне кажется, сэр, что даже при таком вопиющем инциденте как гибель студентки закрытие школы было никому не выгодно. Вы сами сказали, шла война, за пределами школы студенты подвергались огромной опасности. Хогвартс — единственная школа для таких как мы во всей Британии. А в условиях войны никто из родителей не пожелал бы отдавать детей учиться на континент. Разве что в Штаты, но не все же туда ломанулись бы… Поэтому закрыть школу — это было бы все равно что поставить под угрозу весь генофонд британских волшебников. Никто бы на такое не пошел, даже если бы здесь погиб ребенок Министра магии. А погибла всего-то…
— Альберт! — строго осадил его Барлоу. Альберт ничуть не смутился:
— Сэр, ну речь же не о приличиях, когда мы говорим о фактах! Мы не можем закрывать глаза на сегрегацию по признаку происхождения. Миртл была простачкой. Ее родители даже не смогли бы подать иск в Визенгамот, чтобы ее смерть была расследована должным образом. Все было на совести следователя, которого прислал Мракоборческий отдел, и на решении Попечителей, которые должны были выбрать: справедливость или всеобщая выгода. А всем было выгодно, чтобы школа продолжала укрывать учеников от бомбежек и диверсий. Разве я не прав?
Слушатели согласно закивали, пусть и несколько смущенные беспощадной логикой Альберта. Барлоу склонил голову.
— Вы зрите в самый корень, Альберт. Я лишь прошу вас даже в сухих научных доводах помнить о нормах приличий. Если мы на уровне теоретических построений даже в собственной голове допускаем уничижительные мысли касательно других людей, то вскоре обнаружить неуважение и в поступках будет очень легко.
— Да, сэр, — быстро кивнул Альберт. — Так вы расскажете, чем это кончилось? Вы сказали, следствие зашло в тупик, но…
— Наверное, родители сами не рискнули бы отдавать в школу детей, если дело так и осталось бы открытым, — предположила одна гриффиндорка.
— Верно, Глория, — сказал Барлоу. — Дело нужно было закрыть во что бы то ни стало. Найти преступника. Наказать его. Вернуть иллюзию безопасности. Ведь, как верно заметил Альберт, закрытие школы было бы катастрофой еще большей, чем, увы, смерть одной студентки.
Миртл вся побледнела — если так можно сказать о призраках. Ее полупрозрачная фигура совсем будто растворилась в зеленоватой тени влажных стен, и она издала оглушительный вопль.
— Вот так! И всегда так! Я ни для кого ничего не значила! Вы бы еще станцевали на моих костях! Мерзавец ты, Конни! Выставил меня чучелом перед своими паршивцами!
— Миртл, Миртл!.. Мы ведь расследуем твою смерть!..
— Вы исследуете мой позор! Будь вы все прокляты, грязные пакостники!
В исступленном вое Миртл нырнула в раковину. Студентов ее отчаяние оставило равнодушными — они разве с интересом покосились на Барлоу, который оказался в не самой красивой ситуации. Он покачал головой.
— Видите, — сказал он негромко. — Маленькая обиженная девочка. Душа ее до сих пор не отомщена.
— Значит, тогда наказали не того человека, сэр? — спросил серьезный пуффендуец.
— А кого вообще наказали? — удивилась гриффиндорка. — Вы же сказали, за недостатком улик…
— Наказали студента, — с тяжелым вздохом произнес Барлоу, — который питал болезненную страсть к опасным, часто запрещенным волшебным существам и не раз был пойман на том, что протаскивал их в школу. Одногруппники поначалу терпели, но когда он пронес в спальню огненную саламандру, объявили бойкот — с тех пор ему пришлось устраивать своим питомцам по разным темным углам гнезда и лежбища, где он их подкармливал и взращивал на переменах, а частенько и вместо уроков. Учителя, наверное, надеялись, что его страсть удается держать в рамках относительной безопасности, а покуда он мало был способен в колдовстве, но проявлял неустанный интерес к волшебному животноводству, понимали, что это — его единственный, может быть, шанс реализоваться в волшебном мире. Однако увлечение это в конце концов подвело его под статью.
— Постойте, сэр! — воскликнули студенты. — Разве Миртл убило животное? Она говорила, что видела желтые глаза — но это мог быть и человек, если изменил свою внешность, и другая какая сущность, может, вампир или…
— На ее теле не обнаружили никаких повреждений, — упорствовал один когтевранец, — это слишком похоже на Убивающее проклятие. Глаза могли наколдовать для отвлечения. Или ее напугали глаза, она потеряла сознание, а потом ее убили проклятием…
— Причем тут животное? — недоумевала одна слизеринка. — Не мог же тот непутевый студент держать в укромном уголке замка такую тварь, которая убивала бы одним взглядом, ну так, около года, а потом в один прекрасный день она вышла прогуляться до туалета, где заперлась бедняжка Миртл?.. Это просто абсурд!
— Помните, помните, Миртл сказала, что она слышала разговор! — говорил гриффиндорец. — Значит, их было как минимум двое. Она сказала «мальчишки», быть может, они занимались чем-то…
— Оу, Джим!..
— И до того перепугались, что пришибли Миртл. А про глаза эти несчастные она вообще все выдумала, чтобы… развидеть то, что увидела.
— Джи-и-им!
Барлоу пресек гомон студентов:
— Я рад, что вы, трезвые головы, сразу увидели множество несостыковок в этом деле. Браво, дорогие мои Шерлоки! Туше! Дело было шито белыми нитками. Судите о наказании «преступника»: студента того исключили из школы и сломали палочку.
— Ух, жестко…
— Ну, знаете, — фыркнул слизеринец, — если вспомнить, что обычно положено за убийство, даже непреднамеренное, даже по вине несовершеннолетнего…
Все разом притихли.
— Полный абсурд, — подытожил когтевранец. — Неужели никто не задумался, что попросту сову на глобус натянули?
— Думаю, все взрослые понимали, что это просто отговорка для прессы, для родителей, для общественности, чтобы унять панику и избежать закрытия школы. Мы же, будучи перепуганными детьми, ухватились за эту версию и проглотили, — Барлоу развел руками. — И вот, прошло почти сорок лет, смерть Миртл стала расхожей байкой, и вы, наверное, даже не задумывались, что за этим стоит нераскрытое убийство. Быть может, кто-то из вас сможет восстановить справедливость, — Барлоу невесело усмехнулся.
— Ага, с судебным-то иммунитетом школы, — вернул ему усмешку слизеринец. — Как я понимаю, тот случай под нынешнее Рождество, когда нашу девочку прокляли и завели в Запретный лес, наглухо замолчали, а чем это, по сути, отличается от истории Миртл? Тем, что обошлось без смертей?
— Скажи это еще громче, чтоб Дамблдор услышал, — скривилась слизеринка.
— Да он и так все слышит и знает, — пожал плечами гриффиндорец, — просто снова никому не выгодно, ребят, чтобы школу закрыли. В лихие времена живем!
— А вас не смущает, что настоящего виновника тогда так и не нашли? — воскликнула гриффиндорка. — Получается, в школе, может, до сих сидит нечто, что убило Миртл, а мы...
— А мы находимся в том самом месте, где оно ее убило, — со зловещим видом прошептал ей на ухо сосед, и студенты, взбудораженные и напуганные, оглянулись.
Гриффиндорцы храбрились, готовые повязать настоящего преступника в любой момент, когтевранцы потирали руки, загоревшись идеей исследовать место преступления и довести дело до конца, слизеринцы кисло переглядывались, уверенные, что их связи и происхождение ставят их выше интересов что преступника, что следствия, а пуффендуйцы просто хотели закончить весь этот разброд и шатание и благополучно добраться до спален до отбоя.
— Сэр, — спохватилась вдруг тихая пуффендуйка, когда студенты уже стали расходиться, — вы так и не сказали, почему обвинили того мальчика. Ну, который любил всяких зверюшек. Были какие-то у-улики?..
— На него донес староста школы, — после краткого молчания ответил Барлоу. — Он был блестящий студент, Том Реддл, преподаватели в нем души не чаяли, и когда он признался, что давно следил за тем мальчиком и совершенно убежден, что огромный паук-акромантул, с которым тот нянчился всю весну, и стал причиной гибели Миртл, никто спорить не стал. Том Реддл умел быть крайне убедительным…
Студенты принялись возмущаться: неужели никому в голову не пришло проверить, убивают ли пауки взглядом? Почему обвиняемого не допросили с Сывороткой правды или при помощи легилименции? Кто-то сказал: «Здесь напрашивается концовка, что того принципиального следователя очень вовремя нашли в Запретном лесу затоптанным кентаврами», а память Росауры всколыхнулась, будто услышанное имя камнем упало на дно, и волны расходились по черному озеру:
Том Реддл. Том Реддл.
— И что с ним сталось, профессор? — спросила она. Те, кто стоял по близости, обернулись на нее в недоумении. Росаура же смотрела на Барлоу с внезапной жаждой правды. — Я слышала от профессора Слизнорта, что этот Том Реддл умер…
«И будто бы по вине старика», — чуть не сказала она.
На низеньком столике — рассыпанные фотокарточки, засахаренные ананасы, срезанная кожура и пролитый ликер, во главе — одиночный фотопортрет красивого жестокой красотой юноши, чей взгляд превращал сердце в песок.
— Возможно, и так, — сказал Барлоу в задумчивости. — Волшебное сообщество очень тесное, даже окончив школу мы не теряем друг друга из вида, только если не уезжаем на другой конец света или не уходим к магглам. В судьбе Тома Реддла примечательным было полнейшее отсутствие известий о нем после выпуска. А ведь ему прочили карьеру чуть ли не прямиком в кресло Министра. Все только и ждали, что его удивительные даже по волшебным меркам таланты найдут свое применение в любой из областей, в которых он был так способен, и недолго ждать, как он прославится не просто как один из лучших выпускников Хогвартса, но как ведущий чародей века. А он… сгинул будто. И раз вы слышали от профессора Слизнорта, что его жизнь оборвалась… Вероятно, так и случилось. Увы! Выдающихся людей часто губит их собственный талант. В попытке развить свои силы они выходят за пределы, и там их поджидает нечастный случай… или несчастливая судьба.
Он перевел дух и посмотрел на Росауру так, из-за чего она тут же пожала о том, что напомнила о себе. Дети разошлись, игра в детективов продолжится в уютных гостиных у тёплых каминов, а Росаура вновь осознала себя в своем одиночестве, страхе и горе перед единственным человеком, который смотрел на нее с сочувствием и тревогой — не потому ли она так старательно избегала его со дня Святочного бала?..
Он и так нашел ее вскоре после того, как она сотворила Патронуса, лишилась чувств перед всем классом и по благоволению Дамблдора отсутствовала в школе весь оставшийся день. Пришел к ней в кабинет и сказал прямо: «Как ваше здоровье? Я слышал... — Дети всякое болтают, профессор. Вам чем-то помочь? — Я серьёзно, профессор. Чары такой интенсивности могли сильно вас истощить. Вам стоило бы взять больничный... Простите, но с самого Нового года вы кажитесь совсем больной. Это опасно... — Директор определил мне достаточную нагрузку. А сейчас мне пора к профессору Снейпу помочь ему с документацией. — Вы ведёте себя легкомысленно. Я не настаиваю на откровенности. Но, право, знает ли хоть кто-нибудь, что с вами творится, если мне вы приказываете быть слепым и глухим? — Конечно, профессор. Директор. Мы все его так любим за чуткость и доброту».
Невозможно было допустить, чтобы нынешний вечер милейший Конрад Барлоу воспринял как потепление или просьбу о помощи, нет-нет! Росаура Вэйл ни в чем не нуждается. К чему то открытие, что застигло ее врасплох и привело сюда, поставив в столь неловкое положение!.. Исход января ознаменован для нее смиренным ожиданием и безумной надеждой, из которых был соткан ее Патронус, стоящий всех сил души. Она должна помнить и верить: Руфус Скримджер выжил и по крайней мере сегодня все еще жив, а остальное, даже самое горькое горе, подождёт. Она не в праве тратить свои скудные силы на переживания о том, что существовало только в ее воображении.
* * *
Быть может, история гибели Миртл захватила детские умы надолго, а у Росауры своих дел хватало. Время текло быстрым потоком, который притапливал ее ровно по горло. Единственной посильной задачей было барахтаться в ворохе срочных задач и думать о том, как подготовить к экзаменам выпускников так, чтобы их результат не стал ей приговором к немедленному увольнению. Минул февраль, пронесся март, и наступили пасхальные каникулы, которые и принесли неожиданную, опасную передышку: Росаура вспомнила, что она живой человек. Каникулы длились две недели, школьники разъезжались по домам еще на Лазареву субботу, но не в таком количестве, как под Рождество. Старшекурсники предпочитали оставаться в школе, чтобы прилежнее готовиться к экзаменам. Привычных уроков не было, но преподаватели были нагружены немало каждодневными консультациями для сдающих и занятиями для отстающих. Не в правилах Директора было отказывать детям в поездке домой, но деканы имели право в порядке рекомендации советовать родителям оставить ребенка в школе для работы над его успеваемостью. Росаура всегда уезжала домой на каникулы, чтобы встречать Пасху с отцом. Мать обыкновенно сказывалась больной (или слишком уставшей после бурного празднования дня весеннего равноденствия). Когда Росауре было семь, мать попыталась ее переманить и увезти с собой на шабаш, но Росаура уже тогда душой принадлежала вере, в которой воспитывал ее отец, и на простой вопрос: «Милая, ты хочешь встречать Господа или плясать с дьяволом?», ответ выпорхнул ее сердце голубкой. Так, с самого детства, по весне, несмотря на различные обстоятельства, учебу, подростковые увлечения, министерскую работу (там тоже пришлось отказываться от приглашений коллег на равноденствие), Росаура всегда чувствовала призыв к Встрече. И никогда прежде, даже в год, когда их покинула мать, она не думала, что на призыв этот будет так трудно откликнуться.
В глубине души она и ждала, и страшилась письма от отца. Она не могла представить, чтобы он ее не позвал, не вспомнил о ней, но и не могла представить, что будет делать, если он выйдет с ней на связь. Уже не раз сердце ее тоскливо ныло при мысли об отце, и много чувств омыло его образ пенистыми волнами: то гнев, то обида, то вина, то страх, что ущерб нанесен необратимый, то ропот, то робость. Она не понимала, что таилось за его молчанием: гнев и презрение или та же вина?.. Больше всего Росауру мучило осознание, что отец оказался прав очень, очень во многом. Разумеется, именно его правота и разбила пропасть между ними. Каким должно стать примирение, чтобы перекинуть через нее хлипкий мостик? Она помнила, о чем просила мать, что говорил Руфус: «Попроси прощения». Отец сам учил ее всегда первой идти на мировую, даже если твоей вины меньше — особенно если чувствуешь за собой правду (чаще всего это сладкий обман). Но откуда ей было взять силы теперь? Если бы рядом был Руфус… если бы все кончилось счастливо… как легко было бы ей протянуть руку отцу с вершины своего выстраданного счастья! Сказать: «Видишь, я была права, но, так уж и быть, я прощаю твою грубость, маловер». Однако это она оказалась втоптана в грязь. Пожалеет ли ее отец, когда именно об этом и предупреждал ее, именно от этого и пытался уберечь жестокой отповедью? Да и вынесет ли она его жалость? Что-то подсказывало ей, что легче утопиться в колодце.
«Значит, я очень гордая», — поняла про себя Росаура и не сдвинулась с мертвой точки. Несмотря на все разочарования, в ней все еще жило то детское убеждение, что родители, чем старше, тем верней, должны быть мудрее, великодушнее и добрее, должны подавать пример, делать первый шаг и закрывать глаза на выходки своего ребенка, пусть даже самые гнусные и оскорбительные. Признать, что они рассорились как взрослые люди, упертые, гордые и насмерть разобиженные, было трудно. Еще труднее — осознать, что чем старше человек, тем крепче закостеневает он в своих убеждениях, а также приобретает в железной уверенности, что он в праве требовать к себе уважение. Молодость одаривала Росауру пылкостью, но и гибкостью, ранимостью, но и отходчивостью — не в пример старости, а первое, что следовало бы признать Росауре, это что ее отец, увы, стар и слаб. Да, умом она понимала, что «нужно вести себя зрело» и хотя бы поговорить, но сердце лежало в ее груди немым камнем. Быть может, если бы кто-то сказал ей, что она упускает драгоценное время, это бы ее подстегнуло — помнится, мать под Рождество причитала, будто отец страдает от болей в желудке… Росаура решила, что ничего не мешало бы матери и теперь дернуть за эту ниточку. Однако же мать, вопреки обыкновению, не прибегала к запрещенным приемам. Она разве что написала как-то: «Вы оба, право, как дети малые!», на что Росаура грустно усмехнулась — работая в школе, она убедилась, что дети гораздо проще отпускают друг другу грехи. Ссорятся вдрызг и мирятся с клятвой на всю оставшуюся жизнь. Их сердца тянутся друг к другу, и главный секрет в том, что в их ссорах нет ничего нарочитого, они не припоминают друг другу давнее и не умеют мстить изощренно. Гнев, обида, ревность, зависть, — все в них напоказ, воспламеняется, точно спичка, и так же быстро затухает, потому что одиночество им невыносимо. А взрослые сами загоняют себя во гробы.
Мать, конечно, написала ей премилое письмецо, упрашивая приехать на пасхальные каникулы, хотя бы на несколько дней. Мать вообще держалась с непривычной деликатностью. Даже уж больно-то нарочитой. Пару раз намекала на встречу в Хогсмиде, но Росаура отказывалась, ссылаясь на большую нагрузку, и мать уступала. Едва ли она впечатлилась манифестацией независимости, которую Росаура устроила под новый год. Скорее всего, мать исхитрилась вызнать о многом и предпочла не трогать дочь — как раз понимая, что та повзрослела, увы, насильственно и, как всегда, слишком быстро, а болезнь роста лечится прежде всего уважением к этой беде.
Информацию о том, как именно был произведен захват Лестренджей, не разглашали до суда железно. У подследственных было все еще слишком много богатства, влияния, а главное, ужаса, который они внушили столь многим, и можно было опасаться, что найдутся среди толп негодующих и сочувствующие, с которых станется ставить палки в колеса следственной машине… Когда же суд произошел и осужденных увезли на остров со страшной тюрьмой, интерес к тому, чья же заслуга была в их поимке, едва ли обострился. На зубах трещали сплетни про то, как Крауч судил собственного сына; как его жену полумертвой вынесли из зала суда; как он ушел в отставку на следующее же утро; как она не дожила до весны. Кому было дело до офицеров, которые просто сделали свою работу? Да попробуй они оплошай! Уж эти-то дармоеды наконец-то сделали хоть что-то, за что мы налоги платим! Не прошло и года, ну-ну, а если б шевелились живей, обезопасили бы добропорядочных граждан еще в минувшем году, а то раскричался-де Крауч, «безопасное Рождество», как же, как же! Нет веры этим политиканам и их цепным псам, силовикам, этим пьяницам и взяточникам, тьфу ты, мерлинова борода… Вот если бы Дамблдор был Министром, он бы такого не допустил.
Мать могла получить из тесного круга чуть больше подробностей. Могла узнать, как часто Росаура бывала в больнице и как вдруг перестала там появляться. Могла следить за невзрачным кирпичным домом на окраине Хакни, опустевшим на несколько месяцев, и щупать стылое колдовство, цементом разлитое по стенам, не ощущая и крохотной искорки того пламени, что грело его очаг ровно неделю от Рождества до нового года. Мать многого могла не знать, но понимала больше, чем решалась сказать в письмах — на редкость ласковых.
Росаура чуть не попалась на эту уловку. Мать ослабила хватку в надежде, что старая привязанность сама приведет Росауру к ней за утешением и советом. А разве не хотелось Росауре в глухие ночи прибежать к матери, уронить голову ей на колени, почувствовать мягкие руки в своих волосах и громко, по-детски разрыдаться? Кто не шептал «мама, мама!» в минуты волчьей тоски? Нет, Росаура вовсе не хотела доказать самой себе, что она «справляется», ее никак не уязвляла мысль, что мать «все равно не поймет», старые их обиды не представлялись ей неодолимым препятствием, как в случае с отцом — просто потому, что Росаура знала: мать ее не осуждает. Лучше и не думать, как все это выглядит в ее голове, и мнением своим она непременно поделиться, но, главное, осуждать не будет. Так что же держало Росауру вдали от запоздалой материнской ласки? Единственно мысль, что мать никогда и не верила в то, что попытка Росауры быть с любимым человеком имеет хоть крохотный шанс. Как и отец, мать не видела в решении Росауры ни малейшей перспективы, просто не стала скандалить, поступила мудрей: сделала вид, что принимает выбор дочери, а на самом деле терпеливо ждала, пока своенравная девочка наиграется.
Отец, мать, великомудрый Дамблдор и проницательная Макгонагалл, сердобольный Слизнорт, Грозный Глаз Грюм и подонок Сэвидж, Бартемиус Крауч и его сын, бестолковая миссис Лайвилетт и даже нежная миссис Фарадей — ведь никто из них не видел в связи Росауры Вэйл и Руфуса Скримджера ничего, кроме запоздалого бунта, наивного каприза незрелой девушки и малодушной слабости, предосудительной ошибки сломленного мужчины. Кто-то из них проповедовал великую любовь, кто-то откровенно презирал, кто-то хранил мысль о таковой в закромах души, но никому Руфус Скримджер и Росаура Вэйл не показались подходящими участниками подобной картины. Самое большее, на что были способны окружающие — это на снисходительную жалость, сальную шутку или многозначительное молчание, скрывающее «о, до чего же предсказуемо». Никто не верил, что из этого что-то выйдет.
Разве что Фрэнк и Алиса. Но война задушила их голоса.
Как-то Росаура столкнулась в школьном коридоре с Сивиллой. Признаться, после Рождества Росаура избегала свою наперсницу, злосчастную собутыльницу, ни разу не наведалась к ней — прежние пьянствования казались теперь грязной насмешкой над ее горем. А Трелони даже на Святочный бал не спустилась из своей башни, и потому эта встреча только на первый взгляд казалась случайной — Росаура сразу поняла, что Сивилла пришла по ее душу.
— Извини, — отводя взгляд, отмахнулась Росаура, — я совсем замоталась…
— Я не обижаюсь, — без чувства отозвалась Сивилла. — Истина невыносима. Правда отвращает.
Они посмотрели друг на друга прямо — почти как незнакомцы. Дружбы — если это была она — не стало, и терять больше нечего было, поэтому Росаура спросила прямо:
— Ты это знала? Что будет… со мной? С тем, кого ты увидела под моим сердцем?
— Я знала, как это будет, — тихо сказала Сивилла. Посмотрела на Росауру с печалью, как смотрит случайный прохожий, у которого нашлось время подумать о чужом горе на ходу. — Ты бы все равно не поверила. И хорошо. Что было бы с человечеством, если бы вы верили пророчествам? Вера заставляет людей идти против ветра.
— Зачем? — прошептала Росаура. — Это всегда заканчивается поражением.
— Пожалуй, смысл в самом дерзновении. В испытании, которое становится пыткой. Иначе себя не познаешь.
Стеклянные бусины браслетов провидицы тихо звякнули, от шали пахнуло пожухлой листвой, и когда Сивилла прошла мимо, Росаура закрыла глаза и спросила:
— Скажи мне одно: я еще увижу его?
— Он увидит тебя.
* * *
…В пасхальное утро Росаура покинула школу засветло. Они с отцом так и не написали друг другу ни строчки, а приглашение матери приехать на праздники без примирения с отцом казалось Росауре западней. Всю Страстную неделю она провела в школе за рутинными делами, но святые дни будили в ее душе призыв. Она шла в полутьме по мокрой земле, глубоко погруженная внутрь себя. Наверное, с Росаурой теперь случилось то, о чем говорил ей Руфус Скримджер на Рождество, когда она пыталась доискаться в нем огня былой жизни: что-то навсегда отнялось от нее. Она помнила, как выразить и радость, и восторг, и веселье — механически, с помощью мышц лица, тона голоса, жеста, и делала это по необходимости на уроках или за столом с коллегами, но внутри все оставалось глухо. Это не огорчало ее. Было бы странно, случись бы иначе. Рядом не было того, с кем она хотела бы стремиться к радости, а к чему это стремление ради себя самой? Все на своих местах.
Она шла долго, нарочно пешком, за дальнюю гряду холмов. Там располагалась крошечная шотландская деревушка, кучка грубых каменных домов вокруг такой же грубой каменной церкви на вершине холма с проеденной ветром плешью. У стен — сколотые могильные плиты, стадо серых овец на ближайшем лугу, бескрайнее небо над вереском.
Росаура, смущаясь шума тяжелой двери, зашла в церковь. На скамьях сидели селяне, едва заполняя и половину, но Росаура не чувствовала себя в праве занять место ближе, а потому осталась в притворе. Да, она дошла до сюда, но паломничество не подвинуло ноши с ее души. Впервые на праздничной службе она не была участником, оставаясь наблюдателем, немым и будто бы глухим. Она помнила призыв святителя, который читал из года в год отец, о том, что на брачный пир приглашены все работники — и первого, и одиннадцатого часа, и никому не пристало ни гордится своими заслугами, потому что не по ним принимает Жених первых, ни страшиться промедления, потому что и последние удостоены в этот день милости. «Я все еще гордая, — думала Росаура, прислонившись к холодному камню стены, — не могу подойти. Господи, Господи!». Она ощущала в себе уродливую перемену, что опутала ей ноги и стянула душу жгутом. И не было у ней брачной одежды, чтобы прикрыться. Вот за это Хозяин пира спросит с нее. Чем ей оправдаться?
«Приходите в воскресенье на исповедь», — слова священника, встреченного ими в заснеженном саду лондонского собора, часто приходили к ней далеким зовом. Душа ее была осрамлена. Во всем, что случилось с ними, она видела теперь, на расстоянии, не только стечение жестоких обстоятельств, не только их упрямство, глупость и самонадеянное желание сделать, как лучше (что неизменно приводит к самым худшим последствиям), но, главное, преступную неосторожность, поспешность и жадность, с которой они пересекли границы, которые должны были чтить и оберегать. Да, именно что должны были. Уж ему-то, живущему долгом, это могло хоть о чем-то говорить. Как они могли принимать обязательства друг перед другом, если не соблюли их перед Богом? В Рождественскую ночь им даровано было чудо прощения, примирения (Росаура сама не знала, откуда в ней тогда нашлась сила простить, а у него — смирение, чтобы принять прощение), и сразу же они позабыли про этот дар и попрали его, завладев друг другом нахрапом, вдрызг, отворили житницы и расточили в неделю богатство, которое могло бы питать их всю жизнь. И чем дольше Росаура думала о тех днях, тем больше убеждалась, что именно это преступление (ведь границы были преступлены) и стало началом конца. Как если бы в основание дома, о котором им помечталось, вместо камня положили бы они голову мертвой змеи.
К чему удивляться, что страсть их оказалась бесплодной?..
Когда прихожане поднялись со скамей, Росаура ощутила на себе знакомый взгляд. «Быть не может», — только и успела подумать Росаура, а Конрад Барлоу уже подошел к ней. Его лицо содержало в себе затаенный свет. Росаура глубже отступила в тень.
Он поздравил ее, она ответила тем же. Оказавшись в церкви на праздник, они разом узнали друг в друге единомышленников, которых объединяет большее, нежели работа, наука, интерес или увлечение.
— Я догадывался, — сказал Росауре Барлоу. — Среди волшебников это редкость, а потому всегда чувствуется.
— Неужели? — искренне удивилась Росаура. — Сколько вы меня знаете, профессор, я веду совсем не святую жизнь.
— А я сужу не по столько по вашей жизни, — мягко усмехнулся Барлоу, — сколько по вашему отношению к ней. Вас, должно быть, воспитал в вере отец?
— Да, — не стала отрицать Росаура. Ей сделалось досадно. — Сколько себя помню, мы с ним вместе встречали Пасху.
— Он болен? — с волнением спросил Барлоу.
— Мы рассорились.
— Печально это слышать, — когда он говорил это, не оставалось сомнений, что ему действительно жаль. — Мне кажется, тот факт, что вы все равно пришли встречать праздник, несмотря на разногласия с вашим родителем, говорит о многом. Быть может, благодаря этому вы с ним стали друг другу ближе, несмотря на расстояние отсюда до Оксфорда.
— О, вы помните, что он преподает в Оксфорде! — Росаура совсем не хотела говорить об отце.
— Разумеется. Конкурирующая контора, — Барлоу беззлобно рассмеялся.
Исчезнуть Росаура уже не могла. Солнце стояло высоко, но они не торопились вернуться в школу. Барлоу сказал:
— Насколько я понял местный диалект, тут устраивают застолье и приглашают нас присоединиться.
— Я не голодна.
— Конечно, я чуть не забыл, что вам для поддержания жизни достаточно спускаться к трапезе раз в неделю.
Росаура чуть удивилась — пристало ли профессору Барлоу отпускать шпильки!..
— Я знаю, — продолжал он, и в голосе его пел странный звон, — такие как вы питаются солнечным светом.
— Какие — как я? — спросила она и вскинула голову, чтобы поймать его взгляд.
Тот был синее весенней воды.
— Уходящие.
Росаура тут же опустила голову. В его словах был горький упрек, во взгляде — все та же печаль. «Уходящие от ответственности и ответа. Уходящие от правды. От людей, от общения. От друзей и откровенности. От помощи и чужого крика. Уходящие из жизни».
— Ну, — набралась Росаура смелости, — сегодня-то я, вон, пришла.
— И не уйдете без меня?
— Сегодня — нет.
И правда, хватит уже играть в прятки. Онемевшие ноги несли ее по вересковым лугам, глаза не видели неба. Рядом шел Барлоу, его походный посох легко постукивал по влажной земле, плащ шуршал, цепляясь за сухие ветки с набухшими почками. Росауре хотелось крикнуть: «Не надо вот только меня жалеть!», но крик тот прослыл бы петушиным; в ней совсем не осталось сил. Они прошли сквозь рощу, вышли на пологий холм, посреди которого лежал большой белый камень. Росаура опустилась на него в изнеможении. Барлоу остановился поодаль, но она ощущала его присутствие не за спиной будто — за самим сердцем.
— Росаура, вы… потеряли кого-то близкого?.. — он кратко вздохнул, как от внезапной сильной боли, и выдохнул: — Ребенка?..
Она знала, он стремился быть чутким. Но даже скальпель в руке умелого хирурга остается ножом. А потом высохшие губы Росауры сложились в усмешку. Она не могла ответить ему «да», не так ли? Беда в том, что свое последнее страдание она сама же выдумала себе. Уцепилась за надежду, которая помогла ей выжить в первые недели, а потом, стоило ей выкарабкаться на берег, узнать, что он все-таки пока еще жив, развеялась по ветру. Надежда эта, некогда спасительная, оказалась вмиг худшим врагом. И отгоревать она утрату свою не успела — все мысли были только о том, выживет ли он. Молитвы и страхи, все устремилось к нему, ну а после… Время, видно, сочло, что рана уже остыла и кровь не дымится — и наспех заштопало суровой нитью вспоротый живот. Выпотрошенная, Росаура к тому часу уже научилась ровно стоять на ногах и умела подделывать свою речь под живое звучание. Момент глубинного отчаяния для сумасбродных поступков был упущен. Она была предоставлена самой себе в наиболее безобидной форме существования.
— Что вы, никакого ребенка, — произнесла она.
Барлоу смотрел на нее в странном выражении бледного лица — и Росаура догадалась, что это был затаенный ужас. Что же было в ее глазах, когда она отвечала ему?..
— Но вы правы, я действительно потеряла близкого человека.
Она отвела взгляд, чтобы не видеть, как густые брови Барлоу сочувственно взметнулись.
— Росаура, — конечно же, он назвал ее по имени с особенной проникновенностью. — Мне так жаль…
Она хотела сказать что-то, возразить, отмахнуться, черт возьми, отшутиться, но внезапно поймала себя на мысли, что ей очень хочется, чтобы он ее утешал. Три месяца она таскала в себе свою ношу. Там все свалялось, в этом холщевом мешке: волосы, грязь, зубы и когти, сгустки крови, атласные ленты, обрывки белой парчи. Застигнутая врасплох другим человеком, она наконец-то ощутила, как устала от своего горя. В молчании она села на камень, подшитый зеленым мхом. Барлоу был чуть позади, совсем рядом. И ей хотелось, чтобы он говорил с ней.
— Скажите что-нибудь умное и сердечное, как вы умеете, — прошептала она. — Научите меня, как говорить с человеком о горе.
— О горе невозможно говорить, вы сами понимаете, — откликнулся Барлоу. — Но и молчать невыносимо.
— Что же делать?
— Горевать.
— Я не умею, — пожала плечами Росаура. — Мне просто больно. И я даже не знаю, хочу ли, чтобы это кончилось. Мне кажется, это кончится, только если я отступлюсь, отвернусь, закрою глаза на все, что случилось со мной. Но что тогда останется? Вы… понимаете?..
— Конечно.
Она не сомневалась в его искренности и надеялась, что ее молчание не стоит уже между ними неприступной стеной, но разлито, как талая апрельская вода у них под ногами, и они смогут увидеть свое отражение в ней.
— Вы молоды, Росаура, — заговорил Барлоу. — По молодости всегда кажется, что боль остра и не кончится никогда. Но это пройдет. Я не говорю, что будет, как прежде. Нет. Жизнь дробит камень, в который заключена наша душа. Пройдет время — столько, сколько потребуется именно вам, и вы обернетесь на себя нынешнюю и скажете: «Все в прошлом». Оставить боль в прошлом вовсе не значит отсечь ее от себя. Это будет с вами — да, всегда. Это повлияет на вас. Сформирует. И в том парадокс. Наша личность выстраивается на боли нашего опыта.
— Мне кажется, — Росаура закрыла глаза, — во мне больше ничего и нет, кроме этой боли.
— Понимаю. Но это не так. Росаура, я знаю, вы возненавидите меня за эти слова…
— Ну разумеется, — слабо улыбнулась Росаура. — Но вы же отважитесь их произнести?
— Отважусь. Итак, рассудите сами. Вы живете. Двигаетесь, говорите, спите. Выполняете ежедневные обязанности. Общаетесь с множеством людей. Ваши мысли устремляются к различным предметам, ваши занятия посвящены многим вещам. Незаметно для самой себя вы уже превозмогаете боль. Не стоит ждать, что вы разделаетесь с нею в два счета. Дайте ей время. Она растворится в вашей крови.
— Да, вы правы, я бы хотела вас возненавидеть, — сказала Росаура после молчания и оглянулась на Барлоу. Чтобы посмотреть на него, ей пришлось приставить ко лбу ладонь козырьком, так ярко светило нежное солнце. — Вы пытаетесь меня утешить и бесконечно правы в своей мудрости, но слушать вас совершенно невозможно.
Барлоу развел руками.
— Вы сами просили сказать вам что-нибудь умное.
— И я даже верю, что это выстрадано вами, все это: камень, кровь, боль. Вы всегда говорите от сердца, профессор.
— Вы прекрасно знаете, профессор, что только одному Человеку дано было Своим страданием покрыть чужое. Я же ничего не могу — вот уже сколько месяцев. Я не жду, что вам станет легче от моих слов. Мне просто больно на вас смотреть, — только и сказал он.
— Я знаю, — прошептала Росаура.
Он шагнул ближе, она задрала голову выше, чтобы видеть его смятенное лицо. Оно было так бледно, как будто это он был смертельно болен, и она запоздало задумалась о тех ранах, которые он скрывал под своей бархатной жилеткой.
— Вы можете сесть, — сказала Росаура.
Камень был пологий и длинный. Барлоу сел на другой его край. Подол его плаща запачкался в сочной весенней грязи и чуть примял белые звездочки первоцветов, что ютились на мхе. В долине пели птицы.
— Помните, я подарил вам пластинку… — заговорил Барлоу тоном, не предполагающим ответа. — Право, безделица, но мне она была дорога, как дорого все, что осталось от жены. Прежде всего, конечно, наш сын, но с ним у нас не все гладко… Из-за нее. Точнее, из-за того, как я поступил с нею.
Мы познакомились в Кембридже. Я был аспирантом, она — магистранткой, у нас были смежные темы, научное рвение и неутолимый интерес; поначалу, казалось, к событиям недавнего прошлого, но вскоре стало очевидно — к каждой секунде настоящего, покуда мы проводили их вместе. Взаимная склонность стала для меня решающим аргументом, чтобы предпочесть мир нормальных людей сумасбродному миру, которому я принадлежал по некоторым способностям. Запереть их под замок для меня не составило ни труда, ни сожалений. Я знал, в чьих ладонях лежит мое сердце. Мы поженились. Я защитил кандидатскую. Моя жена не захотела продолжать образование, ее влек настоящий мир во всем его многообразии, я же своих научных стремлений не оставлял. Однако мы нашли компромисс в путешествиях. Ее тянуло заглянуть в каждый уголок мира, и я не мог противиться ее увлечению. Благодаря безобидному волшебству я мог время от времени наведываться на кафедру, к которой прикрепился, у меня под рукой всегда в изобилии были материалы, необходимые для исследований, а поскольку сфера моих интересов затрагивала недавнее прошлое Германии, мне даже удобнее было жить на континенте. Где мы только ни были… Никакая магия не раскрыла бы мне горизонты так полно, как сделало это вдохновленное увлечение моей жены. Она пробовала себя во многом. То преподавала, то занималась театром, то подалась в искусствоведение… С ней никогда не приходилось скучать. Она разбавляла мою сухую научность живостью искусства. И та зима в Италии, когда мы сделали запись на пластинку по ее памяти… Я помню каждое наше путешествие, как будто его маршрут, цены гостиниц и меню ужинов отпечатаны в туристическом буклете.
Думаю, страсть к таким птичьим перелетам с места на место оттесняла в ее сознании мысль о детях, но в какой-то момент мы оба почувствовали, что это было бы прекрасно. Мне как раз требовалось чуть заземлиться, чтобы идти на ученую степень. У нас родился сын. Я никогда не думал, что воспитание ребенка может быть столь вдохновляющим, даже когда весь дом усеян грязными пеленками и насквозь пропах молоком. Зная ее характер, я переживал, что она быстро заскучает, попробует скинуть ребенка на нянек. Но она дивно преобразилась. Понимаете, все, к чему она прикасалось, становилось искусством. Я научился у нее столь многому, чего не дал бы мне ни один университет. Наблюдая ее опыт родительства и по возможности разделяя его с ней все больше и больше, я обрел любовь к педагогике. Теперь мне душно было в моих научных изысканиях. Я хотел делиться ими не из тщеславия, но от потребности души.
Моя тема оказалась табуированной в университете, где я трудился. Мы снова сдвинулись с места, пока наконец-то не осели во Франции. Сын подрастал, мы решили не отдавать его в начальную школу, потому что обладали достаточными знаниями, чтобы обучить его на дому. Память о наших совместных занятиях — без стандартных учебников, в разговорах, наблюдением за природой и чтением книг, — до сих пор вдохновляет меня…
Здесь я должен оговориться. Я упомянул, что почти во всем отказался от волшебства и не бередил воображение моей жены своими необычными склонностями. Однако, когда дошло дело до появления ребенка, я готовился к тому, что он с равной долей вероятности может как унаследовать мою особенность, так и родиться нормальным человеком. И здесь судьба решила над нами слегка подшутить. Мой сын — сквиб.
Он с раннего детства чувствовал, видел мое волшебство, но не мог сам высечь из себя и искры. Как только он научился говорить, я понял, что пришло время объясниться с женой. Доверие между нами было беспрекословное. Признаюсь, я давно уже сам испытывал желание открыться, потому что в столь родственной связи душ каждая недомолвка кажется преступлением. Она приняла все на удивление спокойно. Я думаю, ее гибкое воображение вполне допускало мысль о том, что в сказках скрыто больше правды, чем кажется на первый взгляд. И при этом она не настаивала на том, чтобы муж-чародей устроил ей жизнь сказочной принцессы. Волшебство порой служило нам занятным развлечением, только и всего. Для сына же, чем старше он становился, тем досаднее казалось его положение. Я пытался его утешать, гасил волшебство в себе, как мог, но он все видел, чувствовал, требовал, чтобы я его «вылечил». В наших разговорах я упирал на то, что мой дар — это скорее проклятие, что ничего выдающегося в этом нет, и большего уважения заслуживает фокусник на арене цирка, чем какой-то там волшебник. Педагоги и родители часто малодушны. Поначалу я говорил ему, что я один такой чародей, а он может видеть магию, потому что мой сын. Его это утешало хотя бы немного… До тех пор, пока он не увидел другого чародея. И еще, еще, и даже детей с даром волшебства… Он различал их в толпе, и он понял, что я обманывал его из жалости.
Жена пыталась нас примирить, а я просто боялся, что придет переходный возраст и сын пойдет на какую-нибудь типичную подростковую глупость, чтобы «пробудить» в себе силу — ну, начитавшись каких-нибудь шаманских баек. Он уже пытался, и с каждым разом его попытки совершить что-то сверхъестественное (а значит, смертельно опасное) становились все более дерзкими и ожесточенными. Но конец его стараниям положила другая беда: у моей жены обнаружили тяжелое заболевание. Ей было тридцать пять лет.
Человеческая медицина сказала, что заболевание то неизлечимо. Стоит ли говорить, какие надежды я возложил на колдовство? Жена сказала мне, чтобы я и не думал «лезть в некромантские дебри», но разве я мог ее слушать, когда она таяла с каждым днем?.. Я искал, я готов был пробовать, тем более что сын говорил мне: «Папа, ты же волшебник, ты должен вылечить маму!»... Я делал все, что в моих силах. Я встречался с Николасом Фламелем!.. И когда мне показалось, что я до чего-то дошел и предложил ей, она вдруг отказалась. Сказала, что это грешно. Что если Господь установил ей срок, пытаться пойти против Его воли будет преступлением.
Сказать, что я не понимал ее, это ничего не сказать. Впервые я злился. Нет, я был в ярости. Я доказывал ей с пеной у рта, что это полнейшая глупость. Как она может отвергать шанс на выздоровление! Как она может бросать нас с сыном, имея возможность остаться! Разве Бог, если Он существует — говорил я — не сотворил и магию, не наделил некоторых людей способностью ею пользоваться так, чтобы служила она во благо?..
Моя жена была упорна. Я и не подозревал в ней столь истовой веры, столь глубокой религиозности. Всю жизнь она порхала, не отказывала себе в удовольствиях, смеялась, делала глупости — в моем понимании это совсем не вязалось с образом глубоко религиозного человека. И тем не менее, за те полгода, когда я пытался исцелить ее, а она пресекала любую попытку, выходящую за рамки возможностей обыкновенного человека, я узнал ее совсем иной. И если бы не злился, не свирепел, не враждовал против Самого Бога за то, что она выбрала Его, а не меня, я бы попытался понять ее, полюбить ее с новой силой, которую дала бы нам ее вера — о, ее бы хватило сполна.
Но я был жесток. Я понял потом, как сильно ранил ее своей непримиримостью. Она ждала, пока я просто приму необратимость болезни и проведу с ней оставшееся время так, как ей бы хотелось, а не так, как хотелось бы мне!.. Я упустил эти мгновения, дни проводя в спорах с ней, ночи — за книгами и зельями, скупленными со всего света. Как ученый, я приводил ей апологию атеизма и оккультизма с пеной у рта и железной аргументацией, на что у нее был лишь один ответ, уничтожающий любую мою попытку: «Мне это не по сердцу, милый. Прости». Как прирожденный чародей, я поймал себя на том, что обожествляю магию. Она уже не казалась мне механической силой, которая дает нам некоторое удобство в быту, но сущностью, от которой можно получить свое, если достаточно заплатить. Когда у тебя отнимают самое дорогое, ты готов отдать что угодно… Разумеется, всякие Румпельштильцхены испокон веков знали уловку, как вытребовать у человека истинное сокровище, о котором он, в погоне за мечтой, и не подозревает. Понимаете, мне хватило бы ума и мастерства совершить нечто действительно… необратимое. К счастью, жена меня вовремя предупредила.
Она поднялась на чердак (каких сил ей это стоило!), где я проводил свои изыскания, уже чуть ли не обмазанный козлиной кровью и дегтем. Я был за той гранью, когда доводы рассудка бессильны, к тому же, я всегда считал себя умнее ее. И сердце мое ожесточилось, так что я полагал, будто готов снести любую супружескую сцену, не моргнув и глазом. Жена посмотрела на меня с великой тоской, словно это я был неизлечимо болен, а вовсе не она. Я был к этому готов и лишь отмахнулся. А она спросила меня тихо и прямо, понимаю ли я, что вот-вот погублю свою душу?
И пусть! — воскликнул я. — Как я могу торговаться, когда речь идет о твоей жизни!
Понимаете, мне даже льстило, что я подошел к тем пределам, за которыми простирается ад. Пусть в него я в то время не верил. Я сам себе казался героем. А то, что она не признавала за мной этой храбрости, делало меня еще и не оцененным по достоинству страдальцем, что всегда льстит вдвойне. Она же помолчала и сказала негромко: «И мою душу ты тоже погубишь. Какая после этого смерть?».
Меня как молнией поразило. Я неспроста говорю так. Поначалу я был ослеплен, оглушен. Я не мог понять истины, о которой она заговорила со мной. Меня скорее ужаснуло, что она сказала «смерть», а не «жизнь». Но ведь именно это и было самым главным, самым верным. О себе я мог не думать, положим, человек распоряжается собой в полной свободе, которая так часто самоубийственна. Но я впервые задумался, как далеко простирается наша ответственность за ближнего — за саму душу его. Конечно, она была права. Я был в шаге от того, чтобы в смерти она была проклята, даже если бы мне удалось урвать для нее еще полвека жизни… Да и что за жизнь была бы, взятая такой ценой?.. В те дни я был одурманен близостью потери, страхом, стыдом. Корень зла в том, что в моменте кажется, что больнее уже не будет, а потому мы готовы сжечь все мосты. Слава Богу, жена меня удержала. Она могла бы поджечь мой чердак, но я бы нашел другую нору, и она это знала, и поступила мудрее: подпалила мне пятки своей простой и суровой правдой. Я сам выбросил все книги, от которых несло мертвечиной, вылил отвары, настоянные на скисшей крови.
Я сделал это слишком поздно — мне не хватило времени, чтобы войти с женой в пристанище ее души рука об руку. Пару раз я был с ней на мессе — она оказалась давней католичкой, и во Франции обрела в своем обряде настоящую свободу(1). Помню, моей первой молитвой было: «Она верит в Тебя. Так спаси ее!». Она же молилась: «Господи, помоги мне умереть».
Я не понимал этого. Как всякий материалист, убежденный в конечности жизни, из чего приходит к тому, что смысл ее — в тех удовольствиях, которые обеспечивает нам здоровье, деньги, власть, успех и похоть, я не понимал, как можно относиться к смерти иначе чем со страхом или стоицизмом. А жена моя смотрела за предел земной жизни с надеждой. Я говорил себе, что от частых болей она, вероятно, тронулась умом, и это малодушие в ней говорит, так хочется ей поскорее окончить свою муку, но нет, это я был безумцем: смерть для нее была не избавлением, не забвением, а испытанием, к которому она готовила себя особо.
Я постарался быть рядом с ней в церкви и на молитве так часто, как мог, хотя и был именно что «рядом», а не «вместе» с нею. Я был как бы сопровождающим, не соучастником. Сам в отчаянии, я сказал себе: времени не осталось и я не посмею больше сделать то, что противно ей, поэтому буду делать то, что ей кажется важным… И только после ее смерти я осознал, что это может — должно — стать важным и для меня. До этого я, узколобый учёный, относился к религии как к социальному институту и политической силе, а к религиозности — как к предпочтению в выборе фасона пальто, как привитому в детстве пристрастию к любимой игрушке, как к капризу придерживаться новомодной диете и внушать себе, будто от этого будет толк… Конечно, жена мне ничего не говорила раньше, понимая мое отношение. А когда мы встали перед чертой откровенности, я слишком мешкал и брыкался, чтобы в полной мере вместить то, что она готова была дать мне — уже без колебаний, потому что бояться и смущаться ей было больше нечего. Я знаю, она была готова провести меня дальше и глубже, но я ведь сам ей не позволил. Она хотя бы наметила точку, где возможно наше соприкосновение, подлинное соприкосновение, которое не даст ни досуг, ни интересы, ни цели, ни мечты, ни знания, ни искусство, ни общий дом, ни постель, ни дети…. Чтобы оказаться в том же месте, где моя жена выразила надежду встретить меня, когда придет час, спешить нужно мне, она-то уже избавлена от гнета времени. И не только от него. А вот я…
Я позволял сыну присутствовать при моих опытах. Он все понимал, все видел, читал со мной эти чудовищные книги, шинковал хвосты дохлых крыс для зелий и наконец-то чувствовал себя не обделенным, понимаете, не ущербным… Когда я вдруг все уничтожил, он воспринял это как предательство. Он обвинил меня в том, что я перестал бороться за жизнь его матери. И как мы ни пытались с ними поговорить о неизбежном, он уже не слушал. А когда все случилось… «Ты же волшебник, папа! Почему ты позволил ей умереть?». Вот что он мне сказал. Я мог сколько угодно объяснять, что в вопросах жизни и смерти волшебство бессильно, потому что над нами стоит Тот, в чьей руке наши судьбы, но… Мой сын был уже довольно умен. Он вычитал кое-что в тех книгах, и ум его впитал, как губка, то, что сердце, будь оно зрелым, отвергло бы в омерзении. Но он не был еще достаточно взрослым. Боюсь, его сердце так и осталось сердцем озлобленного ребенка. Он сказал мне тогда: «Ты просто трус. Если бы я был настоящим волшебником, я бы ее спас!». Он мне так и не простил.
Росаура глядела вдаль так долго, что уже будто ослепла. Она не просила этой откровенности, потому что в тайне боялась любой искренности, которая могла бы обнаружить в ней полнейшую утрату способности к сопереживанию. И вот теперь ей стало не по себе: она хотела плакать, а не могла. Только чувствовала новый груз поверх старого, и в груди стало совсем уж тесно даже для крошечного вздоха. Весенний мокрый воздух даже не достигал ее легких, скопился во рту, смочил пересохшие губы. Единственным различимым чувством оказался колкий стыд. Она должна была понять уже давно, еще под Рождество, что жена Барлоу умерла.
— Простите, профессор, — произнесла Росаура. — Я не была с вами честна и ввела вас в заблуждение. В моем случае не шло речи о смерти. С тем, кого я потеряла, не случилось ничего непоправимо страшного. Он даже не умер.
Эти слова легли перед ними как нечто уродливое, не заслуживающее жалости. Что-то происходило с лицом: губы как задеревенели в усмешке. Это пугало и смущало — признаться, их обоих. Конрад Барлоу был все же отважный человек, он от нее не отступился. В который уже раз, даже теперь, когда она не почтила его признание, всю излившуюся многолетнюю боль, ни единым словом, ни взглядом. Он все-таки был старше, и опыт говорил ему, что в горе человек еще больший эгоист, чем в страсти.
— Кажется, именно это и страшно, — тихо сказал он.
— Да, — выдохнула Росаура. — Это так странно. Не могу перестать думать об этом. Меня захватывает ужас произошедшего. Я бессильна и одинока. Мне страшно и горько. Меня душит вина. Было проще, когда я думала, что он предал меня. Я злилась. Ненавидела. А значит, рано или поздно могла бы простить — и, видит Бог, простила. Теперь же он предал сам себя, и я больше ему не нужна.
— Думаю, этот человек может ошибаться…
— Нет, он прав. Каждый из нас сделал то, что считал правильным, и поэтому больше ничего невозможно. Почему? — тихо произнесла Росаура. — Почему то, что было единственно верным в его понимании, оказалось столь чудовищным? Он ведь делал это не для себя. Это была его жертва. И она лишила его и шанса на искупление. Он разодрал свою душу в клочья, потому что в нем никогда не было, да и не могло взяться веры, что благое дело не потребует такой страшной платы. Самое страшное то, что он убежден, будто все сделал правильно. Он горд тем, что не постоял за ценой. А значит, он не способен раскаяться…
— Раскаяться… — Барлоу подхватил слова ее, стон ее, терпеливым эхо. — Видеть самого себя таким, какой ты есть на самом деле — пожалуй, худшее зрелище. А продеть сквозь свое сердце всю боль, которую ты причинил другим — где сыщешь пытку страшнее? Единомоментное сокрушение о содеянном не обещает нам облегчения. Человек, застигнутый раскаянием, оказывается легкой добычей для отчаяния, которое введет его вслед за Иудой в недра ада. Нам требуется огромное мужество Петра, которое берется не из гордости, но от смирения, чтобы выстоять в своей мерзости и пожелать очиститься от нее долгим, упорным трудом. Начать покаяние — путь под тяжестью своего креста. Осознание собственной вины грозится запереть нас в каменном мешке ужаса, но на самом деле именно оно должно толкнуть нас к действию, к изменению. По-гречески покаяние звучит как «метанойя», и полный перед этого слова «перемена ума». Ум, как вы знаете, у греков не был равен рассудку, а делал сердце зрячим, способным различать добро и зло. Человек призван не просто ужаснуться своему греху, но возненавидеть его, сделать все, чтобы разорвать связь между своей душой и содеянным. Измениться. Пройти путь. Была бы только вера.
Росаура подумала о Снейпе. Он ведь застрял в своей мерзости. Он все тот же человек, который совершил большое зло, просто теперь осознал, на что оказался способен, движимый страстями, и ужаснулся. Останавливает ли его от более мелкого и легкого зла? Ничуть. Он прежний, привычки и предпочтения у него прежние. Может, это даже хуже. Он теперь еще может время от времени жалеть себя и думать, какой он несчастненький великий грешник, никто его никогда не поймет, и он будет в одиночестве лелеять свою раздавленную душонку-лягушонку, по ночам заниматься сладостным самобичеванием, чтобы наутро чувствовать себя в праве бичевать окружающих с не меньшим наслаждением, поскольку раз его солнце померкло, он сделает все, чтобы выколоть другим глаза, покуда тушить чужие солнца считает уже слишком черным делом для своих грязных рук.
Да, быть может, она погорячилась, определив Гнусика в блудные сыновья. Ну и Бог с ним. С ним!.. Ах! Все же, все же, заморыш Снейп сделал хотя бы первый шаг.
Но Руфус, Руфус, Руфус…
— Я думала… — промолвила Росаура, — я надеялась, что смогу помочь ему. Дать эту веру. Я оплошала. Подвела его. Отступилась. Оставила одного наедине с темной жаждой. Предала. Я знаю, любители высокой поэзии меня осудили бы. Клятвы мои все пустые. Но если погибло то, ради чего они были даны? Как знать, иные, приверженцы суровой прозы, быть может, нашли бы, что я правильно сделала, когда ушла от него в решающий миг. Он сам так мне сказал. И что-то вроде женской гордости, чувства собственного достоинства, самоуважения, в конце концов, говорит мне, что я должна забыть о нем раз и навсегда, и это все гнусно и жалко, если во мне осталась хоть толика привязанности, все это как бред тяжело больного, сломанного человека, зависимость, сравнимая с тягой к бутылке для пьяницы, и ничего здравого и заслуживающего одобрения тут нет и в помине, но я…
Люблю его. Я люблю его.
Хочу видеть его, хочу говорить с ним, а лучше — молчать, хочу прикоснуться, сомкнуться, замкнуться на нем одном. Хочу близко его, ближе, чем сердце, хочу держать руки на его голове, что в огне. Хочу слышать, как дышит, слышать, как в груди его боль рождает рев ошеломительной силы. Хочу вторить ему шепотом, усмиряя гнев. Хочу знать, что живой он, что не смыкает он своих львиных глаз, когда вглядывается во внешнюю тьму.
Хочу, чтобы он защищал меня от всего мира, а я бы защитила его от него самого.
Любовь моя всегда была гордая. Я хотела быть для него спасительницей, утешительницей. Хотела быть единственной, с которой он смог быть слаб. Хотела стать ему прибежищем, лежбищем, чтобы мы остались вдвоем в предрассветный час, а потом, ради нас, появился бы третий, и в том нам было бы прощение всех ослепительных страстей.
Я думала, это пройдет, я думала, меня настигнет отторжение, но нет, я люблю его сильнее, сильнее представимого, сильнее выносимого. Потому что я его потеряла. Быть может, я люблю память о нем? Нет, память та жалит больнее огня; я ищу не воспоминание, но человека, живого, чью кровь учую по запаху, своими волосами перевяжу его раны и дам испить из Грааля покой.
Конечно, она давно осеклась и не произнесла ни звука, но Барлоу ни о чем не спросил. Они сидели на пологом мшистом камне долго и тихо, а потом он заговорил о том, о чем не решилась она:
— Я до сих пор люблю свою жену.
— Я знаю, — сказала Росаура. Смотреть на него она не могла, он же не сводил с нее своих синих глаз, она чувствовала.
— Но больше всего, — медленно и с беспощадной требовательностью к самому себе проговорил Барлоу, — я люблю те годы, которые нам не дано было провести вместе. Потому что они, говоря языком метафизики, идеальны, а не реальны. Больше всего мы ценим упущенные возможности. Да, прошло пятнадцать лет. И, несмотря на все мое желание, я люблю ее уже совсем не так, как клялся себе над ее гробом.
И это Росаура знала. Под его взглядом она была как в лучах солнца, и не первый же день… Она поняла вдруг, что он, верно, все это время молился о ней.
«Вот человек, который будет плакать по тебе».
И она не почувствовала ничего, кроме того, как ржавая горечь на сердце ее покрылась влагой печали. У печали той был фиалковый цвет.
1) Положение католиков в Англии весьма двусмысленно. В начале XVI века, при Генрихе VIII, Англия порвала отношения с Римом, и была основана новая англиканская церковь. Приверженцев католицизма в течение века жестоко преследовала королевская инквизиция (именно по этой причине был казнен, например, Томас Мор), поскольку большинство католиков принадлежали к политической оппозиции королевской власти. В дальнейшем общественное положение католиков было крайне стесненным, им приходилось скрывать свою веру, девушкам из католических семей было почти невозможно отыскать достойную партию. К началу XX века восприятие католицизма в Англии несколько изменилось, наметился курс к потеплению, этому способствовали публичные выступления деятелей искусства, которые открыто обращались к католицизму (например, из литераторов это Г. К. Честертон, Ивлин Во, Томас Эллиот, Толкин). И все равно процент католиков в Англии остается очень малым
 |
|
|
Отзыв на главу "Клятвопреступник"
Показать полностью
Добрый вечер! Наконец Филин тут! А то ей богу, я как сова Росауры будто хз где залеталась по делам(( А Росаура-то у нас крута, вот тут прямо наглядно, я её готова была на руках носить, когда она сама нарисовала на лице тот знак, которым отметили нечистокровных детей, чтобы вывести их и зала. Она действительно заслужила аплодисменты от нормальных ребят своей отчаянной смелостью. А эти саркастические аплодисменты слизеринцев… *вздох* искренне надеюсь, что многие всё же просто под влиянием неправильных авторитетов и не до конца понимают, какой нацистский звездец всё это, что хоть у части из них это не безнадёжный диагноз, а заблуждение и жуткая ошибка. Хотя и обычные дети в школах иногда такое творят, что буквально мурашками покрываешься и уже не веришь, что они с возрастом изменятся в лучшую сторону. «Маленькая дрянь вырастет в большую дрянь». Что-то я вспомнила много всего о примерах школьной травли к сверстникам и неуважения к взрослым и стало пипец грустно(( Но, как бы ни воротило от самоуверенности и надменности таких детишек, а магия, не пускавшая «недостойных» в зал, реально выглядит… ну… мощно и эффектно, если не сказать круто. Суть у неё отвратительная, сцуко, фильтр людей, когда какой-то, простите, чистокровный выпердыш может открыть двери, обойдя преподавателей. Но всё же очень умело и сильно создать такой фильтр и прочие спецэффекты. Кто-то из клуба слизней постарался, похоже… Момент, где Росаура и другие люди в баре узнают новости про взрыв, очень жуткий. Очень близко к реальности(( Шок. Паника. Пытка неизвестностью. Нервное истощение. Страшно даже тогда, когда просто знаешь, что близкий человек живёт в этом городе и, как и все, иногда ходит в кино и на концерты… Разум думает, что ну он же не собирался в этот день, не было его там. А душой всё равно паникуешь и думаешь: «Ответь же! Почему не отвечаешь? Что-то со связью, не смотришь на телефон? Или… Ответь-ответь-ответь!» Жуть, короче. Сначала я всё-таки обрадовалась, что Руфус пришёл, потому что жив, зараза, и о Росауре подумал. А потом, несмотря на его состояние с моральным потрясением от всего случившегося мне захотелось его прибить(( Вот по хорошему отправить бы его к психотерапевту, потому что ну не в порядке он мозгами от всех потрясений, может навредить и себе, и другим. В этом случае слабо верится в целительную силу большой любви, потому что увы, Росаура, не все раны она может залечить и мозги вправить. Мне дико грустно и как-то мерзковато было читать о его попытках заставить Росауру уйти в нужное место. Манипуляции, явный и отвратительный обман, откровенные угрозы… Эуууу… Блин, конечно, Росаура несколько максималистична в своей позиции и немного фанатична (или просто молода и горяча?) в признаниях в любви среди хаоса, но увы, сейчас это будто игра на сломанном музыкальном инструменте в лице Руфуса. Но блин, зачем так жестить, Руфус, львятина ты безголовая??? У меня прямо рука потянулась к чему-то тяжёлому. Нельзя так мерзко. Если не знаешь, как убедить — это не повод сочинять на ходу мерзкую ложь. Втащить бы тебе, Руфус… финал главы пугающий, непонятно, что с ними обоими будет и где они очутились… 1 |
|
 |
Рейвин_Блэк Онлайн
|
|
Дорогой автор, а когда будет продолжение? Фик же не заброшен??? Каждый день захожу, проверяю, но обновлений вашей истории нет уже много месяцев(
|
|
 |
h_charringtonавтор
|
|
Рейвин_Блэк
Здравствуйте! Ох, ваши слова очень греют мне сердце. Спасибо вам за внимание и интерес! К сожалению, у меня так обстоятельства сложились, что я не имею возможности приступить к написанию новых глав, которых до финала осталось-то парочка... Вот уже несколько месяцев сама как на голодном пайке(( Очень надеюсь, что осенью или ближе к зиме всё-таки появится возможность. Завершить эту историю для меня дело чести) Еще раз спасибо за ожидание и понимание! 🌹 1 |
|
|
Рейвин_Блэк Онлайн
|
|
h_charrington
желаю, чтобы все у вас сложилось хорошо и вы вернулись к написанию истории. Буду ждать столько, сколько понадобится. Вдохновения!🌸 1 |
|
 |
Bahareh Онлайн
|
|
Отзыв на главу "Далида".
Показать полностью
Приветствую) И сразу замечу, что не знаю, как унять свой шок от прочитанного. Если отзыв выйдет сумбурным, прошу извинить, просто эта глава оказалась так жестока к героям и ко мне, читателю, что невольно приходишь к мысли: уж лучше бы в ней гремели битвы с Пожирателями, звучали проклятья и ссоры с родичами, возродился, не знаю, Волдеморт наконец, только не вот это вот все, что связано с грозной тенью Краучей, которая неотвратимо поглощает Росауру и Руфуса. Тут уже грешным делом думаешь, что не так-то плох Волдеморт, потому что старший Барти (и младший, который уже сейчас готов сорваться с цепи и уйти во все тяжкие) - настоящий политический преступник, мучитель и истязатель, каких не видел свет. Если Волдеморт убивает магглов и за связь с магглами, и чистота крови прежде всего, то Барти старший кажется тем, кто готов положить вообще всех без разбору. И не важно, какая кровь и что волшебник ни в чем не провинился, главное, что из него выйдет отличная пешка в интригах за власть. Я не сильна в хитросплетениях политических войн, но из того, что прочла, делаю вывод, что Барти, этот старый продуманный черт с зажатой в руке гранатой, совсем с катушек слетел. Он повернут на набирающем популярность Дамблдоре как на своем единственном злейшем недруге, и ради победы над ним Барти охотно принесет в жертву кого угодно, будь то Алиса и Фрэнк, коим он нисколько не сочувствует, Росаура, Руфус, а впоследствии, как мы помним, Барти не пощадил и родного сына, частичку своей черной души. Может, оттого сын и вырос фанатичным неуправляемым извергом, что отцовская душа была не чище, чем у Пожирателей? Нет, не то чтобы младший Барти - невиновный агнец, а отец, тиран этакий домашний, принудил его ко злу. Как раз наоборот: заточение в Азкабане Барти младшего вполне справедливо. Но тот жуткий эпизод из канона, когда старший Крауч хладнокровно отдал сына под арест и отрекся от него, показывает, как далеко он способен продвинуться ради кресла министра и своего громкого имени. Что ему чужие люди, если даже сын для него не живой человек, а очередной рабочий проект, который не смеет разочаровать родителя? На плечи младшего Барти возложили огромный груз требований и ожиданий. Можно предположить по его пренебрежительному отношению к отцу, что сын жил в этой гнетущей атмосфере с пеленок, не получая от родителя должного тепла и понимания. Может, когда-то давно, в детстве, он, как все дети, верил, что, став идеальным, он наконец заслужит любовь и ласку Барти старшего, но его отец умеет лишь понукать и обязывать. Таков у него нрав. Дома как на работе, а работа вместо дома. Барти старший до такой степени загрубел и лишился морального облика, что в политической системе, которой он скармливает неугодных волшебников, ни о каком снисхождении и понимании и речи не ведется. Бедная Росаура напрасно надеялась, что Барти старший выдавит из себя хоть каплю милосердия в отношении Руфуса. Потому что вот так да, честные люди прогнившей системе не нужны, все уже давно решено, спланировано, и дело Руфуса, последнее дело - это покорно лечь под жернова, принеся Барти выгоду ценой своей жизни и души и тихо сыграть в ящик за ненадобностью. Росаура предприняла благородную попытку вернуть Руфуса в строй. Но для того, чтобы ставить условия политическому маньяку, нужно самой быть в выгодной позиции, а пока что они все на крючке у Барти. Или, лучше сказать, под пятой. Ох, страшно все это. Неудивительно, что Барти младший был на грани. Да там половина магического мира, по-моему, уже давно за гранью, особенно что касается дознавателей, следователей или кто они там, эти цепные псы Барти старшего? Ему под стать, потому что, как известно, рыба гниет с головы, а у этих маргиналов... В общем, тут без нецензурных выражений и не выскажешься - шестеренки зловещей системы в действии. Я не представляю, кто, кроме Барти младшего, смог бы ворваться в подвалы, остановить допрос и вызволить Росауру на волю. Впечатление такое, что этих бешеных псов сдерживает лишь фамилия Крауч, а другие им по боку. Скримджера, как выяснилось, на службе ни во что не ставят, раз позволяют себе лить на него грязь, и, если бы он пришел спасти Росауру, получилось бы у него? Я вот теперь не знаю. После прочитанного я очень сомневаюсь, что у Руфуса имеются хоть какие-то рычаги воздействия на бывших коллег. На них впору намордники надевать, если говорить по совести, но печальнее то, что именно в таких нелюдях заинтересован Барти старший, именно таких он ставит у штурвала служб, именно таким прощаются все гнусности, тогда как людям чести вроде Руфуса и Грюма будут вечно припоминать их роковые ошибки. А что, этот мерзкий следователь, похабно смотревший на Росауру, чем-то лучше Руфуса, у которого погиб весь отряд в безнадежном - я подчеркну - сражении? От подобных служб или, вернее, от подобных людей, как этот следователь, настолько привычно ждать худшее, что я невольно содрогнулась, боясь, как бы этот человек окончательно не сорвался с привязи и не распустил руки. Наша Росаура висела на волоске. Мне, знаете, это очень напомнило отечественный сериал, если не ошибаюсь, "Красная королева", в котором судьба одной из манекенщиц оставляет желать лучшего. Тоже велись допросы, и слежка, и давление со стороны системы было не дай боже, и как результат - надругательство со стороны следователя над этой женщиной за связь с иностранцем. Благо, я прочла об этом в комментариях и эпизод не видела, а то знаю, что не выдержу, и, случись что-то похожее с Росаурой, меня бы удар хватил просто. Руфус знал, что так будет?.. Знал, что у них нет выбора, кроме как склонить головы перед безжалостной системой, дать ей убить себя морально и физически? И ведь понимаешь, что да, другого выхода у Росауры не было, разве что последовать советам матери, порвать с Руфусом и податься за границу. С какой стороны ни посмотри, а герои бессильны на что-либо повлиять, защититься от негодяев, и ярче всего это тотальное бессилие выражается в пьянстве Руфуса. Смирившегося Руфуса, который отпустил Росауру на допрос. А не отпустил бы, ее схватили бы и привели силой. Палка о двух концах получается. Но не предупредить Росауру о том, что с ней могут сделать в допросной, что с большой вероятностью на нее спустят всех собак, потому что Краучу нужен крайний, но хотя бы минимально не проучаствовать в этой истории, а сидеть сложа руки - страшная ошибка Руфуса. Да, он поставил на себе крест, сдался, но за что же он клеймил этим крестом и Росауру? Ведь она молода и ее еще жить с этим позором. Если бы Руфус представил ей реальное положение вещей, как оно вероятно может быть и что он в силах и не в силах сделать для ее защиты, что они могут сделать, Росаура исходила бы из этого в своих решениях. Она бы понимала, что есть далекие мечты, в которых романтизированный ею юноша убивает за нее человека (а как бы он повел себя против министерских армий Крауча и их законов, вот действительно вопрос? Что толку сравнивать горячее с мягким, того мальчишку и ветерана-бригадира? Надо же судить по одинаковым весовым категориям). Так вот есть мечты, а есть жестокая реальность, в которой Росаура и Руфус против системы Крауча... должны были быть, а не друг против друга, как в финале этой главы. Но Руфус топит свое горе на дне бутылке, а Росауре, наблюдая это, остается утешаться мечтами. Может, пока не поздно, имеет смысл разойтись и вернуться Росауре к родителям? Я даже подозреваю, что Руфус нарочно оттолкнул ее от себя своим бездействием, чтобы она возненавидела его черной ненавистью и ушла, как он того хотел. Держась за руку с Руфусом, они еще больше тонут во тьме, так как вместе они уязвимее, чем порознь. А после беды Алисы и Фрэнка по главным героям стало еще легче наносить удары, чем раньше. Спасибо! 1 |
|
|
Bahareh Онлайн
|
|
Отзыв на главы "Старик" и "Именинница".
Показать полностью
Приветствую) После прочтения глав на ум приходит выражение "точка невозврата", и оно, конечно же, идеально подошло бы героям в этой их зловещей ситуации. Да и сколько таких точек было раньше? Не счесть. Хотя за ними еще горел слабый огонек надежды, что вот Руфус и Росаура поднапрягутся, поймут, что нужно быть милосерднее и терпимее, что времена страшные и никому сейчас не легко, а им, раз не получается ужиться, лучше тогда расстаться, пока они не возненавидели друг друга. Ведь можно расстаться друзьями, можно продолжать сохранять в себе любовь, оберегать и желать всего лучшего. Можно смириться и принять, что он такой, и его не переиначить, он солдат и заслуживает сочувствия, и такая вот она, отличающаяся от него, как небо от земли, и тоже нуждающаяся в участии и заботе. Но не в этом случае, к сожалению. Вообще эпизоды, подобные тем, что представлены в этой главе, таковы, что никакая они ни точка, ни линия и ни рубеж, как принято говорить. Это скорее не точка, а снежный ком, который копится днями, неделями. Или же целый кросс на местности с препятствиями. Как в конном спорте, знаете. Вот Росаура и Руфус гордо перепрыгивают барьер, думая, что уж за этим-то выдающимся прыжком они точно добьются своего, что их усилия заметят и вознаградят: он, сдерживая боль, проявит показное равнодушие и отдаст приказ, она, не выдержав обиды и давления, поистерит и раскачает эмоциональные качели, и человек напротив ответит пониманием, лаской и уступкой. Потому что так труден был этот взлёт, попытка казаться сильнее и неуязвимее, чем они есть, однако за ним не награда вовсе, а очередное падение и разочарование в своем спутнике и выборе. И так из раза в раз. Их полоса препятствий со срывами, ссорами, хлопками дверью, пустыми ожиданиями, которые Руфус и Росаура проецируют друг на друга, не принимая во внимание характеры же и друг друга, бесконечна. Бесконечна до тех пор, пока кто-нибудь не решится поставить в ней жирную точку - уже не невозврата, а окончательную. С одной стороны радует, что Росаура предприняла этот шаг и Руфус с ней согласен: их отношения изжили себя. С другой - они опять не слышат друг друга, пускаются в ссору, и все оборачивается новым хлопком двери и несчастьем. При этом все же что-то человеческое в обоих осталось и по-прежнему сильнее всяких обид и гордости, сильнее тьмы, в которую они провалились. Да и само осознание, бьющееся в Росауре, что это уже через край, хорош, хароооош, да, ты ведьма, но не в душе. И то, что общество ставит на тебе крест, открыто насмехается над тобой и не прочь еще больше утопить в грязи, раз уж в этом проглядывает некая выгода, это не означает, что нужно опускаться ниже. Росауре совершенно не хочется жить по принципу "раз тебя считают злодеем - будь им, оправдай слухи". А Руфусу все ещё, невзирая на горечь и презрение, которое он стал испытывать, хочется защитить ее от жестокого образа жизни, который он ведёт. Возможно, в чём-то он прав. Вернее, он делает закономерный вывод. Она не справляется. Ей не пристало ругаться и пить по-чёрному, как он, ей не подходит его мрачное логово и спасать его, одаривать любовью, которую он не принимает, и сам, сломленный, не в силах давать, не нужно. Тем более, что любовь Руфуса, как ни это печально признавать, похоже, давно уже отдана другой женщине, Алисе. Когда считалось, что между Росаурой и Руфусом стояла его служба, озлобившая его, вот тогда еще и чадила та самая надежда на хоть какое-то улучшение в их арке. Но, когда между Росаурой и Руфусом, как теперь выясняется, стоит другая женщина, Алиса, стоит в мыслях Руфуса, затеняя для него Росауру, какая уж тут может быть надежда и на что, собственно? Ради Алисы он готов сжечь и перевернуть весь мир, а про день рождения Росауры забыл и не поздравил) Если всё так, как я понимаю, я даже не вижу смысла злиться на Руфуса. Нет никакого смысла что-то требовать от него, доказывать, агрессивно обращать на себя его внимание, направленное всецело на Алису и поиск преступников, и дразнить его выдумками, как влюбленный юноша якобы убил за Росауру человека, а Руфус не смог даже уберечь ее от издевательств служебных псов. Он убьет человека. Он это сделает непременно, ведь он солдат, это его долг, но солдат он исключительно ради Алисы. Известно, что Росаура проиграет этой любви. Она уже проиграла, будучи своего рода заменой Алисы. Полагаю, он решился просить ее руки по большей части как порядочный человек. Можно сказать, что Руфус был влюблён в Росауру по-своему. Это была и остается по сей день иная любовь, но не такая глубинная, как к Алисе, и плюс на нее накладывается чувство ответственности за безопасность Росауры. Но вот по-настоящему Руфус терзался и беспокоился за жизнь Алисы. Он, получается, разделил судьбу Северуса, любившего Лили. И грустно очень от этой ужасающей своим триллером френдзоны, и — извини, Росаура! — красиво. Спасибо за продолжение! 1 |
|
|
Bahareh Онлайн
|
|
Отзыв на главу "Гектор".
Показать полностью
Приветствую) Я очень рада, что история вновь позволяет нам взглянуть на ситуацию с другой стороны, от лица Руфуса. Помню, прошлую главу от его лица и сколько пищи она нам принесла на порызмышлять, и весь тот кровавый ужас, устроенный Волдемортом, ярко встает в воображении. Здесь, как я понимаю, хронологически ее продолжение, да и ужасов не меньше, по правде говоря, только схватки уже ведутся Руфусом не с Пожирателями, а с глубоко сидящими внутри него страхами, противоречиями и сомнениями. Когда мы смотрим на Руфуса глазами несведущей и любящей Росауры, то, сколько бы ни вглядывались в него, порой едва ли не принудительно под лупой, нам все равно представляется кромешная темнота, бездна, которая смотрит в ответ и... Угрюмо молчит, уходит от ответа и хоронит себя заживо. Не хочет открыться Росауре и поведать свою боль. Думаю, если бы был фокал Грюма, с его-то волшебным глазом-рентгеном, или на крайний случай Алисы и Фрэнка, близких друзей-соратников, то мы бы, конечно, знали о Руфусе намного больше, чем дает фокал Росауры. А так ей (и нам, читателям, соответственно) оставалось только что опираться на догадки и роптать от бессильной злобы, ведь хочется счастья и взаимопонимания для этих двоих, хочется расставить все точки над i, а что ни диалог у них, то баталия! Здесь, как мне кажется, была определена главная точка, в которой, возможно, Руфус никогда не признается сам себе, но он ее озвучил в отношении Гектора, а косвенно - в отношении себя лично. Надо думать, Гектор не самый любимый герой Руфуса, но определенно тот, с кем он постоянно ассоциирует себя, ведь примечательно же, что он упоминает его, а не Ахиллеса или Геракла, скажем, Геркулеса. Я не сильна в греческой мифологии, но знаю, что героев там пруд пруди, а свет сходится клином на Гекторе как на единственном доступном Руфусе. Возможно, Руфус сопоставляет их слабости, примеряет на себя теневую, так сказать, часть Гектора, такую как трусость, нерешительность, бегство с поля брани, так как, действительно, легендарный воин вопреки киношным образам Голливуда (вспоминаю фильм "Троя" с Брэдом Питтом и Эриком Бана в роли Гектора, эх красотища...) поначалу дал слабину. И слабину непростительную в понимании Руфуса, противоречащую статусу героя. Подумаешь, герой в конце исправился - это не оправдание ошибок, никаких вторых шансов, настоящий герой, каким хочет видеть себя юный Руфус, берется за меч сразу и не отступает, а если отступил, то это трус. Все должно быть идеально с первого раза. Таким образом, Руфус берет пороки Гектора, отыскивает в себе их даже самую крохотную часть, десятую долю, призрачный намек на малодушие и истребляет, не прощает, истязает и тело, и дух свой, чтобы быть не как Гектор, а как улучшенная версия Гектора. Хотя и свято убежден, что конец его ожидает бесславный, несмотря на тонны и тонны самопожертвований и приложенных стараний. Просто так кем-то когда-то было напророчено. Я прихожу к выводу по ходу этих размышлений, что Руфус любит все улучшать и исправлять в пределах своей компетенции. Он не верит в идеалы, ему чужд романтизм, он циник и скептик до мозга костей и прекрасно понимает, что мир вокруг него прогнил, и нечего мечтать об утопии, надо дело делать. Но при этом Руфус упорно и отчаянно стремится к правильному, к лучшему. Полагаю, в глубине души он бы хотел, чтобы мир стал идеальным и полностью безопасным, Руфус ради этого возьмется даже за самое гиблое дело, однако его сил и навыков не хватает, чтобы исправить бедственное положение магов. Всех последователей Волдеморта не переловить, за всех павших не отомстить и лучшим для всех, Гектором без страха и упрека, не стать. Даже Алису Руфус не может спровадить к малолетнему сыну и вынужден воевать с ней плечом к плечу, а ведь это снова неправильно, что мать не с сыном дома, а рискует жизнью. И это тоже Руфус пытался исправить, чтобы было как положено, как в геройских и рыцарских легендах: женщина с детьми у домашнего очага, а мужчина проливает кровь за их жизни. Но герой не всесилен, увы. А значит, слаб, как Гектор, потому что упустил что-то важное, недостаточно выложился, пролил не всю кровь, значит, достоин осуждения и презрения. Я думаю, в сюжетной линии Руфуса вопрос, почему мы берем в пример героев с недостатками, которые порицаем, имеет несколько ответов: так как герой ближе нам и понятнее, когда у него есть изъян, делающий его человеком; так как хочется исправить там, где он промахнулся; так как он совершает те же ошибки, что и мы, и это помогает нам вспомнить, что мы не одиноки в своих неудачах. И у Руфуса в душе уже давно укоренилось неизбывное чувство страха: за себя и за всех, и за то, что не получается хорошо и правильно с первого раза, идеальное невозможно. Если бы не чувство ответственности и долга, Руфус, может, бросил бы все, сложил бы оружие и зажил с Росаурой в счастье и покое подальше от магической войны. Но мир-Ахилл непрестанно зовет Руфуса на поединок, и, как Гектор, он вынужден принимать бой за боем. Однако трусить и сбегать, как Гектор, он себе не позволяет, мы ведь помним, что Руфус - это лучшая версия Гектора. Единственное, в чем он допускает их схожесть - это в неминуемой смерти без погребения. Спасибо за главу! 1 |
|
 |
|
|
Oтзыв к главе "Гнусик".
Показать полностью
Интересно Вы изменили прозвище Снейпа, акцентируя ту сторону его характера, которую обходят вниманием люди, слишком впечатленные "лучшим, что в нем было" (с). А между тем не стоит забывать, что в человеке, кроме лучшего, есть и то, что не стоит одобрения. Причем часто эта сторона такова, что лучшая по сравнению с ней выглядит откровенно ничтожной. Ну вот честно: лично для меня важнее всей любви Снейпа к Лили была его шуточка насчет зубов Гермионы. Да, я всегда бешусь, если не любят девочек-отличниц (так что за Энн Найтингейл его хотелось порвать, пусть материал он давал и правда важный), но это же в принципе додуматься надо: педагогу проезжаться по внешности девочки-подростка (неважно, как у них складываются отношения, кто тут взрослый, спрашивается). И судя по новой главе, это у него давняя привычка (хотя сам-то посмотрелся бы в зеркало). Как и многие другие. Oтношение к слабому - маркер личности, и есть разница между эмоциональными метаниями и последовательным поведением, направленным на то, чтобы унизить другого. Без малейших сожалений. А потому... Все-таки сомневаюсь, что его смену стороны можно в полной мере назвать раскаянием. Именно глубоким раскаянием - да, при всем риске, которому он подвергался, и всей пользе, которую принес. И даже при всех, вероятно, переживаниях. Потому что, отойдя вроде бы от злых дел (ну, крупных, ведь еще неизвестно, чем обернется его жестокость для всех обиженных им детей), он не стремится изменить корень зла - себя самого. Свои эгоизм, самомнение, амбиции, ненависть и презрение к окружающим. Свой мелочный садизм и малодушие. Oн продолжает пребывать во зле. И следствие этого уже не за горами: в итоге он поучаствует в формировании милых деток, формировавших Инспекционную дружину Амбридж, а после ставших подспорьем Кэрроу. Пока же просто другие милые детки делают ему предложение, от которого нельзя отказаться. Хочется, чтобы Росаура задумалась над этим. Над тем, совместимо ли с настоящим раскаянием издеваться над теми, кто слабее тебя. Может, если она поймет, что Снейп не так уж контрастен ее Льву, ей полегчает. Скорее их обоих гордыня ведет в дебри. И обоих любовь не может сделать лучше. Вообще интересно они со Снейпом... взаимодействуют. Удивительно, что она вообще пересилила себя и заговорила с тем, кто открыто ее оскорбляет и не считает за человека, а собой так гордится непонятно на каком основании (будто талант дает ему особые права). Чуда, разумеется, не происходит, хотя злой волчонок постепенно привыкает к ней и даже позволяет себя чуть дергать за шерсть, хоть и не забывает огрызаться. Но ведь в финале главы он... выпрашивает жалость? Точнее, он как будто был уверен, что на жалость вправе рассчитывать - не переставая презирать жалеющих. И обескуражен, что нет, не вправе. Точнее, жалость есть милость, а не обязанность. И этой милости ему могут и не хотеть давать. Браво, Росаура: хотя я сомневаюсь, что Снейп способен критически оценить свое поведение, но иногда дорог сам факт щелчка по номсу. Ну а она... хотела бы сказа "отвлекается", но опять же финал главы показал - нет, скорее отчаивается снова. 2 |
|
|
Bahareh Онлайн
|
|
Отзыв к главе "Икар".
Показать полностью
Приветствую) Держу пари, что пятый мальчишка - это Барти младший, все-таки обстоятельства и канон, в котором нам сообщается его судьба, явно указывают на этого героя. Но тут меня берёт сомнение, почему Руфус не узнал в подозреваемом младшего Барти. Как-никак они должны были многократно пересекаться на службе, или хотя бы знать друг друга в лицо, ведь в Министерстве они люди далеко не последние, поэтому версию с Барти младшим я оставлю пока как рабочую. Но не удивлюсь, если это он. И прослушку за Росаурой он же установил, и в целом паренек, хоть и обаятельный, но видно, что пронырливый и сам себе на уме, слишком, я бы сказала, "сахарный", а именно такие люди, бросающие пыль в глаза, ловкие и внушающие доверие, очень ценятся в рядах Пожирателей. Люциус со своими связями в министерских кругах и способностью действовать, не оставляя следов, - один из них. Про Лестрейджей и говорить нечего - я, признаюсь, ждала, когда Руфус разоблачит их. Может быть, он уже неоднократно думал на эту больную семейку, но ему как человеку, привыкшему действовать строго по уставу, а не наобум, требовались доказательства его правоты, требовалось добыть ее во что бы то ни стало и с чувством выполненного долга перед своей совестью честного солдата, законом и пострадавшими друзьями швырнуть эти доводы в лицо Грюму, мол, на вот, смотри, а я говорил, я был прав, но вы не слушали. Сложно передать, какое облегчение я испытала, когда добытые столь страшной ценой доказательства полетели в Грюма. А ведь был велик риск, что Руфуса скрутят и не дадут и слова произнести, и тогда муки Фрэнка будут напрасны, и вся предыдущая погоня Руфуса за негодяями потеряет всякий смысл. Не хочется касаться моральной стороны вопроса, дозволено ли Руфусу подвергать друзей новым пыткам, чтобы выведать информацию, так как все происходящее с героями давно вышло за какие бы то ни было моральные границы и даже попрало установленные законом должностные нормы. В данном случае просто хочется правды. И воздаяния по заслугам тем, кто сотворил такое с Алисой и Фрэнком. Хочется, чтобы слова Руфуса взяли на вооружение и дали этому делу ход. Но тем не менее. Мораль у Грюма так-то тоже сомнительная с точки зрения руководителя мракоборцев. Безусловно, Фрэнка очень жаль, и жаль Алису, которая почувствовала его боль, находясь в глубоком беспамятстве, но их ужасающие страдания, как мне кажется, делают усилия Руфуса и правду, которую он установил, значимее. Он пошел на страшный риск, и тот окупился. Если бы не окупился, то, по крайней мере, Руфус хотя бы хоть что-то делал, а не сидел на месте, разыгрывая из себя гуманиста. Фрэнку с Алисой это ни к чему. Если взглянуть на их ситуацию рационально и здраво, то, по факту, они уже мертвы. Ясно, что они не излечатся, их положение безнадежно. Они не смогут вернуться домой, сыну они скорее как обуза и к тому же больше не сознают его сыном, а себя - родителями и полноценными членами общества. Их личности практически убиты, а в телах с трудом поддерживается жизнь. С годами, конечно, их самочувствие улучшится, так как в каноне они живы, но по-прежнему их состояние можно будет охарактеризовать как "чуть лучше, чем овощ". Так для чего Грюм берег их, если у них была возможность подключить консилиум лучших лекарей, зельеваров и легиллиментов, чтобы под контролем специалистов проникнуть в сознание больных? Почему нельзя было сделать, как сказал Руфус, если от этого зависело их расследование? Логика Грюма ясна, конечно: он хотел как лучше для больных, но разве это лучше, когда их мучители и истязатели ходят на свободе, чтобы сотворить такое еще с кем-нибудь? Нет, из чувства жалости к соратникам Грюм, конечно же, не соберет опытных волшебников, которые бы безопасно (во всяком случае безопаснее, чем Руфус в одиночку) провели легиллименцию. Грюм будет ждать, пока не сегодня-завтра полуживые Фрэнк и Алиса, не выдержав повреждений и процедур, испустят дух (такой вариант нельзя сбрасывать со счётов), и у Грюма на руках вместо ценных сведений о преступниках будет дуля с маком. И новые жертвы в статусе "чуть лучше, чем овощи", новые сироты, вдовы, вдовцы, пепелища вместо домов, и свободно разгуливающие психопаты Лестрейнджи, и волшебница, которая была на вечеринке Алисы с Фрэнком и в ту же ночь предала их, и, вероятно, младший Крауч. При этом Грюм без раздумий попробует атаковать безоружного Руфуса во дворе с целью вправить его мозги и проучить, что, разумеется, выглядит как верх "мужества и героизма" и мало чем отличает его от вероломства Руфуса. Но у Руфуса цель понятнее. Ужаснее, но понятнее. Несмотря на то, что ему больно принять страдания друзей, ему в то же время хватает мужества и хладнокровия признать, что они, как это ни горько, - отработанный материал. И последняя польза, которую они могут принести, в том числе своему сыну, - это отдать важные воспоминания. Я думаю, если бы Алиса и Фрэнк были при памяти и в здравом уме, они бы сами пожелали, чтобы Грюм прочёл их мысли и положил конец произволу Лестрейнджей. Ибо где вероятность, что те чисто забавы ради, очередной травли не нагрянут потом к маленькому Невиллу с бабушкой? Но об этом Грюм предпочитает не думать. Кстати замечу, по финалу складывается впечатление, что Крауч старший будто бы только и ждал, когда Руфус проведёт легиллименцию, и нужная информация тут же появится на столе Крауча. У него и руки чисты, и печальная судьба Икара, достигшего своего апогея, заветной цели, его миновала. А Руфус пусть отдувается. Спасибо! 1 |
|
|
Рейвин_Блэк Онлайн
|
|
А как вы любите Снейпа! ;) Какой он у вас в характере получился! Шикарно! Прям верю, что могла быть такая вот пропущенная сцена с ним молодым и такой вот молодой учительницей на проклятой должности. Весь он такой еще свежемятущийся, только-только пристроенный Альбусом. И лишь сейчас до меня дошло, что именно при всех описанных сложных обстоятельствах и мог уйти из школы Гораций.
1 |
|
|
|
|
Добрый вечер! Отзыв к главе "Покровитель"
Показать полностью
Я собиралась начать отзыв с другого, но начну вот с чего. Несмотря на происходящий в сюжете мрачняк и спорное поведение того же Руфуса, сохраняющийся и расширяющийся раскол в магическом обществе, ваша история как никакая другая на данном этапе моей жизни помогает верить, что блин добро и справедливость не просто слова, есть в мире доверие и человечность, не всё измеряется в цифрах и жажде власти и влияния, и не царствует принцип вроде цель (и чьё-то эго) оправдывает средства. Как Евдокимов пел: «Всё же души сотканы для любви, тепла, Ведь добро-то всё-таки долговечней зла». В общем, спасибо вам за это ощущение надежды несмотря ни на что! Как я вам уже говорила, меня очень впечатлило и, признаться, напугало то, как Росаура улыбнулась отцу через силу, пугающе, чтобы только он её отпустил обратно в Хогвартс после потрясения. Вообще всё её изменённое, покорёженное нанесённой травмой состояние на грани с безумием нагоняет жути. Апатия, приглушённые эмоции и реакция в стиле «ну я рада за вас» в ответ на падение Волдеморта… И глубокая обида вперемешку с тщетными надеждами на появление весточки от Руфуса… Блин, Росаурa, тебе бы терапию со специалистами и таблеточки, а не возвращение на ответственную работу с людьми сразу. С другой стороны, работа всё же переключает фокус, а дети реально дают Росауре и другим взрослым надежду и силы делать всё и для их, и для своего будущего. Письмо легкомысленной подруги Росауры, чья легкомысленность тоже может помочь, к слову, вызвало горькую иронию. Знала бы она, что сотворит Крауч-младший, уже не пускала бы так на него слюни, грубо говоря, и желания флиртовать бы не осталось. Потому что даже с учётом давления его отца, плохой компании и далее по списку тем пыткам нет оправдания. А Крауч-старший своей речью вместо триумфа вызывает отвращение. Изловим, уничтожим… Ой а что это слизеринцы молчат и злобно зыркают? Ой, а что это уже профессор, дамочка та, проявляет предвзятость с фразами про замок? Чего-то реально так противно и столько параллелей с реальностью… Черт, как же тоскливо, что прочитай я это несколько лет назад, я бы чувствовала ещё и изумление таким речам, а теперь… Даже удивления нет, когда простые люди из разных стран создают всякие… группы и глумятся над жестокими фото с погибшими, потому что они с другой стороны, и такое безумное поведение, в общем-то, взаимно, а я сама не могу поверить, что, может, такие люди ходят рядом со мной, улыбаются, говорят о погоде и о ценах. Господи… Простите, что после речи Крауча возникла такая ужасная ассоциация, но как уж есть. Ну и меня просто размазало от сцены со Слизнортом. Ляяя… Ещё на моменте с фоткой Тома я подумала, мол, вот же, один любимчик убил другую любимицу. И тут Слизнорт сам со своей жуткой фразой «любимые ученики убивают любимых учеников». Аааааа! Вот просто ничто в главе меня так не потрясло, как это. Потому что давно уже не удивляешься жестокости людей, но бьёт наотмашь и прямо по лицу горе человека, любившего убийц и убитых. Я, как уже, кажется, говорила не раз, из-за реального опыта из детства чувствую зачастую иррациональное отвращение вперемешку со страхом и беспомощностью к пьяным, и не могу с собой ничего поделать, но тут один из тех редчайших случаев, когда даже я могу сказать: «Чёрт, мужик, лучше уж напейся, чтобы не последовать «примеру» своего коллеги из более ранних глав. Лучше уж напейся, но не сойди с ума от горя, тоски и разочарования. Тут такое… Не осуждаю твоё пьянство, ни капли». А это для меня вот просто охренеть что такое. Я не нахожу слов, не могу подобрать нужные, чтобы описать, как разделяю ужас и крушение всех надежд и убеждений Слизнорта. Ох, Росаура, может он для тебя и «поехавший старик» сейчас (сама-то немногим лучше по психологическому состоянию, уж прости), но для него это был способ выжить в определённом смысле. Да и мудрость Дамблдора больше всего проявляется вот тут, в покоях старого друга-коллеги, а не в речах перед учениками, хотя они тоже правильны. Но вот вся глубина без прикрас и образов светлейшего и мудрейшего для молодых тут, где видно, насколько он умнее и дальновиднее Крауча. Он ведь тоже многих потерял, но просит Слизнорта ради блага обеих сторон протянуть руку преступникам. Это… Невероятно сильно. И отмечу ещё, как же трогательно отец любит Росауру, настолько переживал за свою девочку, что вёл переписку с Дамблдором! Уиии, как же трогательно! А вот в финале главы нежданчик, конечно. Типа… Быстро же нашли замену Росауре. Только она настроилась отвлекаться на учеников, а тут здрасьте. Интересно, как в итоге-то повернётся теперь, хммм 1 |
|
|
h_charringtonавтор
|
|
Рейвин_Блэк
Прост ответ всем снейпоманам) Ценю Гнусика как интересного и неоднозначного персонажа, но если говорить о нем как о человеке и тем более как об учителе - я безжалостна. Да, я глубоко задумывалась еще в начале работы над историей, что же должно было произойти, чтобы Дамблдор взял в школу вот это вот вместо ВОТ ТОГО ВОТ. Поэтому старику пришлось пострадать конкретно... Эх, хоть кто-нибудь из персонажей скажет мне когда-нибудь спасибо, что я вообще за них взялась? х) Говорю спасибо вам - за внимание и интерес к истории! Осталось чуть-чуть! 1 |
|
|
Bahareh Онлайн
|
|
Отзыв на главы "Преследователь" и "Истребитель".
Показать полностью
Приветствую) Глава о преследовании Пожирателей, мне кажется, очень хорошо и логично идет в связке с той, что про их уничтожение. Так что я заглянула дополнительно и в нее, чтобы убедиться, что Руфус сумел-таки проникнуть в волчье логово и хотя бы парочку зверей завалить до прибытия специального отряда. Полагаю, это Грюм с Краучем, наконец, соизволили помочь человеку, который сделал за них вот буквально всю их работу. Видно, что Руфус готовился очень тщательно, времени у него было в обрез, поэтому то, что он смог достичь своей цели, то есть укрытия, и даже завалить одного из предателей, эту ведьму-лекаря, очень восхищает. В ее смерти печалит единственно то, что она могла бы стать важным информатором для следствия и выдать еще какие-нибудь секреты Лестрейнджей, а в остальном ее гибель очень закономерна и справедлива. То, как она продлевала мучения Алисы и Фрэнка, как помогла похитить их, являясь их ближайшим другом, сравнимо с тем, что сотворил Питер с Поттерами, когда выдал их. Предатели не заслуживают ни жалости, ни какого бы то ни было оправдания. Да, можно, конечно, сказать, что тогда бы они сами пострадали, если бы не помогли злодеям, но сюр в том, что впоследствии они и так страдали и биты были, и никак предательство с целью выжить и спастись не оградило их от беспощадной расправы. В общем, собаке собачья смерть. Когда я читала досье на Лестрейнджей, то, к слову, так и напрашивалась ассоциация со сворой зверей, ярчайшим представителем которой является Беллатрикс. Думаю, не имеет смысла озвучивать, что в ней не осталось ничего человеческого, потому что она, наоборот, ушла в животную крайность. Однако и животное поступило бы разумнее, если честно. Беллатрикс, по-моему, хоть на электрический стул посади, она и этому будет необычайно рада, так как боль ее не вразумляет, не страшит, не останавливает, а делает счастливее и дарит то незабываемое, но скоротечное чувство эйфории, которое садистка так ищет, пытая других. И сама бросаясь на пики. Естественно, Беллатрикс не стала защищать мужа, чей забой был для нее как гладиаторское представление. О, вот на представлении еще хочу остановиться подробнее, потому что, как и писала, я воображала на месте Родольфуса бугая Гесса, и теперь более чем убеждена, что им-то и вдохновлялась мама Ро, когда описывала своего персонажа. А супруга Гесса могла вполне стать прототипом Беллатрикс, такой же преданной своему лидеру фанатички. Только, глядя на историческую фанатичку Ильзе и на то, в каком духе она воспитала своего негодяя-сына, я с облегчением вздыхаю о том, что у Беллатрикс нет детей. С нее бы сталось взрастить морального выродка, подобного себе. Зачем Фрэнк и Алиса понадобились Пожирателя в каноне, я уже не помню, вообще ловлю себя на мысли, что читаю работу в основном как оридж, канон за давностью лет забылся)) Так вот тут идея о поиске исчезнувшего якобы Волдеморта хорошо укладывается в звериную логику Беллатрикс, которая, конечно же, я не сомневаюсь, была инициатором поисков. Ее муж и деверь скорее чисто маньяки, которым Волдеморт развязал руки, чем идейные последователи, но вот Белла - самая настоящая поклонница Волдеморта. Однако все они одинаковы страшны. Вот тот же Барти - разве идеи чистоты крови и террористические акты Пожирателей не дали этому вчерашнему ребенку проявить себя и заслужить одобрение и восхищение своих сторонников? Не в этом ли нуждался Барти под крылом своего отца: быть не блеклой тенью, а выдающейся личностью, пусть и по локоть в крови? К слову, о том, что мы обсуждали в лс, на том же примере Ильзе (и, соответственно, по героям мамы Ро) становится понятно, что каждый искал способ выражения своей ущербности через насилие и доминирование одной прослойки общества над другой, и вот какие ужасные формы эта потребность, общая у всех нелюдей, обрела. Теперь каждый из них гордо заявляет, что он борец за правду, за идею, что приносит себя в жертву ей и его зверства будто бы оправданы этим, а то и не зверства вовсе, а... карательные меры в их извращенном, больном понимании. Что магический нацист, что исторический находят в идеях чистоты крови возможность выплеснуть свою ненависть и агрессию, поскольку направить свои ресурсы в мирное русло и контролировать психотравмы - это уж слишком сложно, долго и умно для таких существ, как они. Проще отыграться на обществе. Мне сюда же вспоминается моя Фюсун, жалкая и ничтожная в своей сути, которая нашла способ возвеличить себя в собственных глазах посредством криминального бизнеса, считая, что пролитая невинная кровь способна обратить ее слабость в настоящую силу и лидерство. Но увы. В том-то все и дело, что с виду эти люди могут быть ужасны и опасны и заработать себе определенный авторитет, а внутри они по-прежнему ничтожны и слабы. Учитывая это, я допускаю, что в контексте волшебного мира мамы Ро исчезновение Волдеморта, ставшего меньше, чем призрак, не совсем сказки Дамблдора. Возможно, Дамблдор еще сам не разобрался, что произошло в Годриковой впадине, и отмахнулся от прессы байкой про Гарри. Но ведь есть любовь жертвенная, материнская любовь Лили, самая сильная в мире, и против нее выступило ущербное существо, которое раскололо свою душу на части, а потому не выстояло, когда смертельное заклятие срикошетило от души Лили в него. Видно, и у непростительных заклятий есть свои нюансы, как у магии в целом. Младенец Гарри тут ни при чем, ему просто повезло. Нет, это была борьба душ: сильной Лили и немощной Волдеморта. И, если смотреть в том же сравнении с Руфусом и братьями Лестрейнджами, то мне кажется, здесь тоже был прежде всего поединок душ: могучего льва и живодеров, которым он уступал физически, с больной ногой, но никак не духовно. И я так рада, что Руфус смог! Спасибо! 1 |
|
|
Рейвин_Блэк Онлайн
|
|
Спасибо большое, автор, за главу! Она очень красивая и вместе с тем бесконечно печальная и с предчувствием неотвратимого грустного. Убедительная версия про Тайную комнату, почему все так замято было, всегда про данный эпизод из канона интересно почитать. И Барлоу, как выясняется, был одним из множества очевидцев. И сама его история с женой и сыном тяжелая, но при этом наполненная светом, и чувствует Барлоу Росауру как никто иной (ну еще Трелони как провидица). Очень тягостное впечатление от главы, не буду скрывать. И про Гнусика сказано в конце в самую точку и объясняет его дальнейшее препротивное поведение уже в каноне. Желаю сил и вдохновения достойно дописать эту монументальную серьезную работу!
1 |
|
|
h_charringtonавтор
|
|
Рейвин_Блэк
Спасибо вам огромное! Такой скорый и сердечный отклик ❤️ Невероятно поддерживает на финишной прямой, когда сил уже вообще нет, да и желания маловато. Эта глава мне представляется болотом нытья, и только Барлоу подвёз самосвал стекла 😄 для разнообразия, а то у Р и С монополия на страдание х) я рада слышать, что несмотря на объём и затянутость впечатление печальное и предрешенное, так скажем. Теперь точно осталось две главы и добьём этого кита! Ура!) Да, насчёт Миртл я просто голову сломала, когда задумалась, почему ее смерть так странно расследовали, что обвинили Хагрида, это такое белое пятнище, что годится только для подтверждения, что в этой школе творится дичь, но никому не выгодно ее закрывать. Я думаю, если до тогдашнего расследования допустили нынешнего Скримджера, все могло бы быть иначе. Он мне чуть мозг не вынес своим трезвомыслием, пока я эту сцену писала. Но, как говорится, бойтесь своих желаний, мистер. Эта сцена с Миртл получит некоторое развитие в финале. 1 |
|
|
Рейвин_Блэк Онлайн
|
|
h_charrington
мое восхищение, что даже когда сил и желания писать к финалу маловато, Вы умеете выдавать отличные главы, которые не выбиваются из общего строя повествования. Этот кит просто обязан быть дописан, один из самых трогающих за душу и необычных фиков, что мне попадался за последние годы. Благодаря ему я открыла для себя такого лебедя в третьем ряду как Скримджер. О, он бы точно не оставил в покое расследование истории с Тайной комнатой! В школе бы сильно пожалели в итоге ;) 1 |
|
|
h_charringtonавтор
|
|
Рейвин_Блэк
И вновь спасибо за тёплые слова! А если благодаря этому фф персонаж Скримджера открылся с новой стороны, значит, одна из побочных миссий точно выполнена, ура!) очень жалею, что он в фандоме так и остаётся третьим лебедем, еще и часто непонятым и неоцененным. Как бэ, даже у Филча, кажется, больше поклонников и сочувствующих 🙂 А здесь он еще появится, конечно же. Какой финал без льва! 1 |
|
|
|
|
Oтзыв к главе "Маргарита".
Показать полностью
Учитывая название и эпиграф, от первого поворота я ожидала... некоей игры с той самой линией в "Фаусте": все же времена другие, тем более, Росаура не совсем уж одинока, сравним ее судьбу с судьбой несчастной Гретхен... И что-то контрастное уже стало намечаться, когда она стала думать о ребенке (реплика Руфуса... эх, Руфус...) - просто вспомним, в какой ужас Гретхен привело то же положение... Но все-таки Вы пошли иным путем. Росауре осталась лишь очередная разбитая надежда, новое падение в отчаяние. Появление Миртл, конечно же, не выглядит случайностью (сразу скажу, она один из моих любимых канонических персонажей и уж точно самый понятный). Миртл, если взглянуть на нее без презрения, которое принято выражать к слабым людям - концентрат отчаяния в Поттериане. Мало того, что к драме некрасивой ранимой девочки добавилась драма чужачки, драма существа, до которого никому нет дела - так ее еще и грубо лишили шанса перерасти этот этап, измениться, узнать и светлую сторону жизни. А после смерти (совершенно верно Барлоу назвал ее "неотомщенной") - лишили шанса на справедливость. Не только вместо ее убийцы спихнули вину на "стрелочника", но и не дали ей самой вполне заслуженно поквитаться с обидчицей Хорнби. Миртл - воплощенный крик протеста против черствости, тем более трагичный, чем больше презрения он вызывает у окружающих. Так, все, слезла с любимого конька. Барлоу для меня показал себя не с лучшей стороны именно по отношению к Миртл, как в детстве, когда был, в общем, так же безразличен к ее переживаниям, как и все остальные, так и сейчас, иначе вряд ли стал бы устраивать такое "расследование" (надеюсь, автор не обидится). Что же касается истории с его женой, она меня шокировала куда меньше. Люди до чего только не доходят в желании сохранить жизнь того, кого они любят. Тем более, если натурально не видят причин, почему бы им останавливаться. Да, можно сказать, это эгоистичная сторона любви. Барлоу, однако, смог ее преодолеть и встать на позицию жены... Кстати, вот имеет смысл сравнить его со Снейпом, про которого в главе сказано все и вполне исчерпывающе: по сути, прося у Волдеморта пощадить Лили (и с безразличием относясь к судьбе ее сына и мужа), Снейп поступал примерно так же, как Барлоу с его попытками спасти жену через оккультизм. И даже совершил, получается, ту же победу над собой, когда стал искать помощи у противоположной стороны... А ту же ли? Встал он на позицию Лили или просто ему не был принципиально важен вопрос выживания ее семьи: ну живы, так живы? В любом случае, итог этого усилия разный. Снейп, как педагог (не берем сейчас его шпионскую деятельность, до нее долго), в общем-то, плодит новых Миртл (кто знает, скольким он за годы преподавания нанес сильную психологическую травму). Барлоу старается давать людям надежду, вытаскивать из отчаяния. Или хотя бы направляет. Будем надеяться, он сможет "направить" и Росауру, хотя ее судьба чем дальше, тем больше пугает. И тем, что она откладывает попытку примириться с отцом, а тот болен. И тем, что Барлоу называет ее "уходящей". И разрывом с Трелони, и ее словами "Oн тебя увидит" (надеюсь, не у судмедэкспертов). Нм самое пугающее - негативизм. Росаура как будто не видит, что почти сравнялась в нем со Снейпом, разница лишь во внешнем выражении да в том, чо к некоторым людям она все же сохраняет прежнее отношение - и себя прежнюю. Но в остальном для нее будто мир потерял ценность... И даже вера уже не согревает душу, а лишь выступает как новый повод упрекать себя. 1 |
|
|
Рейвин_Блэк Онлайн
|
|
Кстати, глянула в вашей творческой группе в контакте на профессора Барлоу - он просто изумительный! Прям таким его и представляла! :)
1 |
|
|
h_charringtonавтор
|
|
Рейвин_Блэк
О, я рада, что вы заценили визуал! Крохотный интересный факт: эта история вообще обязана моему интересу именно к этому актеру, меня его работы вдохновили на создание образа профессора Истории магии, и изначально он с первого сентября должен был с Росаурой контачить на педагогической ниве и всяческий академический слоуберн. Но в третьей главе из кустов выскочил лев и подмял сюжет под себя. Бедняга Барлоу отъехал на чемоданах аж до второй части и вообще остался на вторых ролях 😂 1 |
|
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу
