Дом, которого больше нет (гет)

Тюрьма. Под этим словом обычно подразумевают жестоких стражников, грязные и тесные камеры, колючий забор по периметру. По крайней мере на Земле подразумевали именно это. Вряд ли представления других миров разительно отличаются.

Какая же ущербная точка зрения.

Тюрьма — место, которое нельзя покинуть по собственной воле, и не важно, насколько шикарно обставлена твоя камера или что удерживает тебя — сторож на вышке или тысячи миль вакуума вокруг корабля. Тюрьма остается тюрьмой.

Мира Горват прекрасно понимала это, когда соглашалась на предложение капитана «Андромеды», даже не так — она просто не смогла бы принять его, если бы относилась к этому по-другому. Другой участи она не заслуживала.

И дело было вовсе не в преступлениях, за которые ее осудили.

Огромный корабль буквально сдавливал всей своей тяжестью. Первым делом Хант организовал для своей новоявленной подопечной экскурсию, и с каждой новой палубой Мира чувствовала себе ничтожнее и неуютнее. Да, воздух здесь был удивительно свеж — не на всех планетах сохранился такой, — но вечно неисправная очистная система «Лаберона», то и дело выкидывающая в систему жизнеобеспечения (как поговаривали, не без помощи Кэс) очередную дозу гелия из термоизоляции, была привычнее, и от того казалась правильнее. На «Лабероне» с каждой утечкой начиналось веселье — обычно не пользующийся популярностью в команде Приамос вдруг становился всем нужен. Машер быстро распознал подвох, и прикрыл лавочку, обязав помощницу инженера самой разбираться с этой так ни к стати повторяющейся проблемой.

Утечки стали реже, зато непредсказуемее. И хоть кто-то, да ухитрялся выволочь ницшеанца на свет Божий и заставить говорить. Утробный ницшеанский рык в насыщенной гелием среде… Мира каждый раз удивлялась, как Кэс ухитряется выходить целой из этих передряг. Может, не зря соплеменники считали Приамоса не вполне нормальным.

Да, корабль был огромным и в самом буквальном смысле живым, но жизни в нем не чувствовалось. «Лоберон» жил иначе, у него не было сверхинтелекта и миловидной аватары, зато каждый дюйм его был обжитым, у каждой каюты был хозяин, каждая дверь узнаваема. «Андромеда» же походила на огромный лабиринт из неотличимых друг от друга коридоров. Мира очень сомневалась, что даже весь полуторатысячный экипаж вместе взятый знает все ее укромные уголки так же хорошо, как Машер и его команда знали «Лоберон».

Да, здесь были люди. Множество чужих людей, живущих чужой и совершенно естественной для них жизнью, и от того еще более жутких для землянки.

Ей дали удивительную свободу — она даже могла выбрать наиболее подходящий график дежурств. По-началу она хотела этой возможностью воспользоваться и подгадать так, что бы как можно меньше сталкивать в коридорах с экипажем, но вскоре выяснилось, что это практически невозможно. На «Лобероне» присутствовал общий график дня и ночи, что бы вся команда, за исключением одного-двух дежурных «ночников» могла собираться вместе, как одна семья; на «Андромеде» общего графика не было и в помине — команда была разбита на три части, каждая из которых жила по собственному двадцатичетырехчасовому графику со сдвигом на восемь часов. Треть этого времени уходила на сон, треть — на дежурства, а последнюю каждый был волен занимать по-своему, так что коридоры никогда не пустовали. В таком режиме Миру больше всего поражало, что большая часть команды была попросту незнакома. Нет, умом она понимала, что поддерживать тесный контакт такого количества людей практически невозможно, и все же для человека, привыкшего даже на Земле жить в куда более сплоченных группах, это было дико. И все же она старалась выбирать обходные пути — вряд ли предыстория ее появления на корабле быстро забудется.

Особо людные коридоры можно миновать через другие палубы, а вот в медотсеке косых взглядов было не избежать. Мире казалось, что своим присутствием она оскорбляет светил медицины, как уличный музыкант, не знающий даже нотной грамоты, втесавшийся в оркестр виртуозов. Сравнение не такое уж далекое от истины, пусть практика ее началась еще в юности, с первой доврачебной помощи при докторе Бакмоне в небольшом городке, часто служившим укрытием для ребят из сопротивления. Сами солдаты, которых она выхаживала, были не на много старше нее, Земля заставляла взрослеть быстро. Она училась, обрабатывая раны, рассекая погибшие ткани и вводя по-старинке новокаин. Нет, она знала теорию — Бакман обеспечил ей доступ ко всем своим записям и медицинским файлам, а позже в копилку попал архив сопротивления и заметки, оставленные на «Лабероне» бывшим судовым врачом Хойлом; но разве сравнимо это с базой, которую могут дать лучшие университеты Теразеди или Синтии?

Ей хотелось сразу, как можно скорее приступить к изучению оборудования, ради которого ее взяли на борт, что бы ни на минуту не забывать, зачем все это затевалось, но надежды на это рухнула одновременно с осознанием тщетности попыток избегать общения с командой. Огромный корабль полнился слухами не хуже Земли — очень скоро всплески бытовых травм на ее дежурствах стали нормой. Большая часть экипажа знала, что костяк команды собирался весьма экстравагантным способом, и всем было любопытно взглянуть на человека, продолжившего традицию. Коллеги быстро разобрались в причинах повышения травмоактивности, и не без усмешек сплавляли ссадины, порезы и вывихи новой сотруднице.

Мира чувствовала себя экзотическим зверьком, выставленным на всеобщее обозрение. Одни ограничивались тем, что бесцеремонно изучали ее, другие пытались завести разговор на отвлеченные темы, несколько человек даже рискнуло вспомнить о Земле или «Лабероне». Нормального диалога не получилось ни у тех, ни у других. Заведение дружбы в двухгодичный план землянки не входило, и от чрезмерного внимания она бежала, как от огня.

Однако были в этом наплыве зевак и плюсы. Медицинские дела любопытствующих пациентов раз за разом убеждали — для работы на «Андромеде» незнание аппаратуры — далеко не главная препятствие; куда хуже было незнание другой, чуждой землянам анатомии и физиологии. Специфика регенерации тканей у жителей тяжелых миров, изменение дыхательной и кровеносной системы у обитателей планет с нестандартным составом атмосферы… Даже люди подкидывали сюрпризы, что уж говорить о представителях других видов.

Мира знала, что империя Танов в Новое Содружество входить отказалась, тем больше был ее ужас при виде одного из них в дверях медотсека. Нет, сам их вид землянку не пугал, но от мысли, что «добрые» коллеги отправят насекомое к ней, а энтомология никогда не входила в число любимых, и, тем более, необходимых при земной жизни наук, становилось не по себе.

Теперь все свободное время Мира проводила в обществе личных дел экипажа. Обнаружив новый тип измененных людей или инопланетян, она зарывалась в архив «Андромеды», пока не находила все доступную медицинскую информацию о нем. К счастью, видовое разнообразие «Андромеды» оказалось не настолько страшным — меньше чем через месяц Мира могла более или менее уверенно улыбнуться пациенту, и почти сразу приступить к лечению.

Поток любопытных иссякал, и постепенно работа приобретала не такой сумасшедший и более серьезный характер. Врачи с Теразеда прощупали ее, и, казалось, остались довольны — теперь ей доверяли работу со сложными случаями, пусть пока и в команде. Это было непривычно — Мира недолго ассистировала Бакману, но с тех пор всегда работала одна. Вот и еще один дополнительный пункт обучения… Даже жутко становится при мысли, сколько их еще наберется. Она чувствовала себя виноватой за несправедливые обвинения, которыми успела мысленно наградить коллег, и вдвойне неловко от того, что решение не сближаться с экипажем сильно ограничивало возможность искупить вину, пусть о последней никто, кроме землянки, не догадывался.

Мира бежала от общения с новой командой не потому, что оно было неприятно, просто жизнь упрямо, раз за разом преподносила ей один и тот же урок: тяжело терять пациента, но в сто крат сложнее смириться с гибелью близких. Увы, во Вселенной — по крайней мере, в личной вселенной Миры Горват — люди гибли слишком часто, чтобы привязываться к ним. Нет, «Андромеда» — всего лишь разновидность тюрьмы, а экипаж — ее охрана, другое отношение могло повлечь слишком много последствий.

Ощущение тюрьмы подкреплялось вездесущим контролем самой «Андромеды». Стоило Мире ненадолго задержаться на месте, ориентируясь в бесконечных коридорах, как возникшая из воздуха голограмма тут же доводила до сведения землянки ее местонахождение и оптимальный маршрут к пункту назначения, или же принималась бесцветным голосом объяснять назначение предмета, на котором Мира чуть дольше, чем следовало, задержала взгляд. С такими тюремщиками немудрено получить нервный тик. В том, что у системы корабля она находится на особом счету, Мира не сомневалась — да, искусственный интеллект, управляющий такой махиной, намного превосходит человеческий разум, но не может же она следить за каждым шагом всех полутора тысяч членов экипажа?!

Должно быть, чрезмерность опеки и ее тягость для опекаемой стали очевидны даже электронному мозгу (а может, его командиру?), и корабль сменил тактику. Если раньше в число регулярных гостей, ищущих общения с новым доктором, входил только бортинженер, считающий своим долгом пробить каменный панцирь отстраненности и подружится-таки с соплеменницей, то теперь в медотсеке появилось новое лицо — Дойл.

Когда «Андромеда» перевозила их с Джеймсом и Драйком на Теразед, они видели только аватару корабля, и та вызывала куда более «механические» ассоциации — в первую очередь чопорней манерой разговора, — и то в ней вряд ли можно было заподозрить машину. Ницшеанку со срезанными шипами — возможно, но уж никак не робота. Дойл же вела себя настолько по-человечески, что казалась идеальным соглядатаем. Даже странно, что Хант в первый же день, представляя основной экипаж, обмолвился о ее истинной природе — не зная о ней, Мира, быть может, и поверила бы, что корабль оставил ее в покое.

Впрочем, против общества Дойл она не возражала. Во-первых, из ее жизни почти исчезла вездесущая голограмма — все-таки иметь вещественного собеседника приятнее, да и открытое наблюдение претило куда меньше тайного, а еще Дойл не страдало манией отвечать на вопросы, которых не задавали. Во-вторых, девушка-андройд спасала ее от любопытных взглядов в коридорах. Нет, взгляды по-прежнему были, но Дойл так откровенна «бросала» в окружающих свою красоту, что направлялись они теперь преимущественно на нее. В привыкшем к человеческому обществу мозге Миры царила уверенность, что чувства к неодушевленным объектам — что-то немыслимое, она никогда не принимала всерьез истерики Кес, когда у той ломалась одна из электронных зверюшек, списывая все на юношеский максимализм. Так уж сложилось, что ни одна вещь не прошла с ней всего долгого пути — каждый раз Мира начинала заново, имея лишь собственную память и знания. «Только жизнь имеет ценность» — говорил Бакман, и Мира приняла эту истину, легко расставаясь с вещами, но тяжело — с людьми. К машине можно привыкнуть, но разве может человек всерьез привязаться к ней? Потому-то общение с Дойл казалось ей вполне безобидным.

Быть может, потеряй она один только «Лоберон» — обычный корабль без искуственного интеллекта и человекоподобной аватары — мнение ее на этот счет изменилось бы, но утраты шли сплошной чередой и смешались в жуткий калейдоскоп, в котором куда чаще мелькали человеческие лица, чем очертания палуб.

В каком-то смысле Дойл стала для Миры отдушиной. Игра в подружек, которую предлагала Дойл, отчасти решала проблему отказа от общения с человеческим составом команды. Почти все свободное время они проводили в каюте Миры — той непривычно просторная комната казалась вечно пустой, а не нуждавшаяся в сне аватара могла работать в любом графике, чтобы освобождаться в нужное время. Это вновь приводило Миру к мысли о том, что андройд здесь с единственной целью — следить за ней, иначе какой смысл давать свободное время устройству, которое не может уставать?

Беседы их были довольно отвлеченными. Как выяснилось, Дойл тоже провела «детство» на дальней и полудикой планете, хотя та в конечном счете оказалась Тарн Ведрой.

Мира отчаянно пыталась понять, зачем великая расе было отделять свою систему от известных миров и погружать ее в дикость? Может, они оставили ее процветающей, как Теразед, а в дикость ее ввергли люди? Такая мысль пугала. Зачем Ведранцы вообще оставили ее, и куда ушли?

Дойл охотно рассказывала о Сифре, Марике и о своей бытности аватарой корабля. О последнем она помнила мало, но и этого хватило, чтобы обрисовать мощь «Андромеды». Может, и не права была Мира, считая, что кораблю не под силу следить за всем экипажем…

Сама Мира о прошлом рассказывала куда сдерженей — были эти разговоры частью наблюдения или нет, некоторые вещи она не хотела разглашать во всеуслышание, а на этом корабле земная пословица про уши у стен звучала до жути правдоподобно.

К счастью, Дойл любила говорить и на ответной любезности не настаивала. Она хранила в памяти информацию о каждом члене экипажа, но охотнее всего вспоминала тех, с кем встретилась еще на Сифре. Хант еще во время первой демонстрации корабля обмолвился о нетипичном командном составе крейсера, но весь масштаб этой нетипичности Мира поняла лишь сейчас. Команду «Эврики», как и историю ее причисление к экипажу крейсера, куда проще было представить на корабле типа «Лаберона», чем на флагмане флота Содружества.

Мира не хотела сближаться с командой, но в этих вечерних разговорах по-душам невольно проникалась к ним симпатией. Быть может, они могли бы даже стать друзьями, встреться чуть раньше, до того, как школа жизни устроила ей выпускной экзамен.

Если задачей андройда было расположить пленницу к себе и командующим, то Мира вынуждена была признать, что план удался.

Нет, все эти рассказы ни сколько не меняли позиции землянки, скорее они отдавались в памяти странной болезненной ностальгией — она могла бы ответить Дойл уймой историй, собранных в кают-компании «Лаберона», но каждая история влекла за собой образ ее рассказчика, что делало разговор почти физически невыносимым. Возможно поэтому Мира и предпочитала беседы на отвлеченные темы, и, зачастую, сама переводила их в другое русло. Чем меньше она знала об окружающих ее людях, тем меньше они напоминали ей других.

Бакман говорил, что самое пагубное для врача — перестать видеть человека, и воспринимать пациента, как биологическую модель. Она каждый день мысленно просила прощения у своего учителя, ведь теперь стремиться именно к этому — так был шанс не сойти с ума.

К счастью, остальная часть команды Миру не беспокоила. Был, конечно, Харпер, но он, поняв, что до мисс Горват практически невозможно достучаться, заявил, что если ей так охота остаться в одиночестве, то он ей мешать не собирается. Обида техника оставила в душе девушки неприятный осадок, но Мира создала для себя оправдание, разом решающее все проблемы.

Рядовые сотрудники, к которым относилась она, на совещания не приглашались, а в отслеживании ее действий капитан всецело полагался на андройдов и компьютер. Даже его самого после церемонии знакомства с экипажем она видела от силы пару раз, и то мельком, хоть и не сомневалась, что сделай она хоть что-то выходящее за пределы привычного — он тут же об этом узнает.

«Созвездие «Андромеда» совершала преимущественно дипломатические миссии, так что другой своей привычкой Мире так же не пришлось поступиться — корабль она по-прежнему не покидала. Воодушевление, с которым команда ждала увольнительной на поверхность, казалось ей чем-то безумным. Даже недолгое прибывание на Тэразеде было для нее сродни пытке, и дело было вовсе не в тюремной камере.

Почти всю жизнь Мира провела на Земле. На управляемом землянами «Лабероне» условия максимально приближали к характеристикам родной планеты; «Андромеда» так же не отходила от принятых некогда стандартов жизнеобеспечения звездной гвардии, берущих за основу организм среднестатистического человека.

Что же до других планет — там условия определяет природа, и ей нет дела до нужд гостей.

Непривычно высокие сила тяжести и давление Тэразеда в купе с внутренней подавленностью создавала невыносимое сочетание. Люди жили здесь — так говорил Харпер и вторила ему Дойл, — но как? — Мира не понимала. Она чувствовала непреодолимую усталость, и беспокойный, полный кошмаров, сон не приносил облегчения. Ирония, но прибыв на корабль, которому суждено было стать ее тюрьмой на ближайшие два года, Мира Горват вздохнула с облегчением.

Само собой, возвращаться в новую столицу Содружества она тоже не стремилась, как не стремилась и встречаться с ее обитателями. В случаях, когда дипломатические миссии требовали присутствия политиков и наблюдателей с Теразеда, Мира заранее разрабатывала пути обхода их кают на максимальном расстоянии. Порой это даже требовало поступиться правилом «не ходить людными коридорами». Дойл искренне не понимала этой одержимости, и порой подшучивала над ней, по-возможности мягко. Все чаще Мире казалось, что Харпер сделал ее чересчур человечной — удержать мысль, что перед ней машина, а не живая женщина, было все сложнее. Как и сложнее было держаться дальше от людей.

Здесь опять пришлись к месту медицинские файлы — Мира могла зарыться в данные о здоровье очередного посла, тем самым избегая встречи с ним сами.

Андройд была не далека от истины — это действительно становилось одержимостью. Чем больше теплых чувств, будь то простая благодарность или заинтересованность определенного рода, ощущала Мира на бору «Андромеды», тем более нервной и замкнутой она становилась. Теперь она избегала даже Дойл, каждый раз находя отговорки для переноса их вечерних посиделок. Мира отчаянно боялась сойти с выбранного курса. Она каждое утро напоминала себе, как и почему попала сюда, и радушие окружающих вызывала больше отторжения, чем приязни. Какими бы сердечными не были улыбки встречных копейщиков, она всегда будет для них конвоируемой, но уж никак не лицом, которое может отдавать приказы капитану.

С коллегами она теперь общалась даже меньше, чем в начале адаптации на борту, пациенты, по-началу ведомые любопытством, теперь сами предпочитали не попадать к ней на прием — кому понравиться врач, улыбающийся через силу, будто еще с порога готов сообщить вам ужасающую новость. Правда, узкий круг постоянных клиентов она все-таки приобрела — она обладала странной способностью вызывать доверие, так что даже показная холодность не смогла распугать всех. Они не лезли к ней в душу, и Мира платила им старательностью и пониманием. Это было одно из немногих проявлений человечности, над которыми заковавшие ее в кокон страхи и запреты были не властны.

Так проходили дни. К удивлению Миры, с уменьшением роли Дойл в ее жизни, вездесущая аватара не вернулась. Здесь бы нужно прибавить «к счастью», но счастья она не испытывала, напротив, если бы «Андромеда» возобновила свою нарочитую опеку, Мире пришлось бы вновь выбирать из двух зол, но на этот раз причин отходить от избранного пути не было. Казалось, сам корабль согласился с доводами Харпера и решил не мешать мисс Горват в ее одиночестве.

Последние несколько дней Мира почти не покидала каюту. «Андромеду» с научной делегацией с Синтии на борту, отправили наблюдать новую туманность, образовавшуюся после волны необъяснимых взрывов молодых звезд около четырех лет назад. Персеиды были далеко не самой ужасной разновидностью пришельцев, но несмотря на малую численность — в составе делегации их было человек десять — ухитрялись превзойти в вездесущности саму голограмму! Они были буквально везде и, что самое страшное, хотели знать абсолютно все. Они не отягощали свое существование изучением человеческих норм приличия, их не смущал даже нестандартный график жизни корабля — порой землянке казалось, они и вовсе не спят. После нескольких встреч и нескончаемого числа вопросов Мира впервые решилась на несказанную дерзость — обратиться с прошением о временном отстранении от дел.

К ее большому удивление, прошение одобрили, и до конца миссии Мира была предоставлена самой себе.

Из отведенной ей комнаты она выбралась только когда корабль уже готовился к старту, и весь состав экипажа распределили по своим местам, как того требовал устав Звездной Гвардии, в которую землянка, к счастью, не входила. Дойл как-то обмолвилась, что это требование жутко раздражало штурмана Валентайн, считавшую, что эти военные заморочки на деле только тормозят работу. Мира же давно полюбила эти короткие предстартовые передышки, в которые можно было пройти по коридорам без риска столкнуться с кем-то из команды. И взглянуть наконец на туманность, ради которой корабль проделал путь в десяток прыжков.

Об этом месте она знала мало, только то, что находится оно в ее родной галактике — Млечном пути. При этой мысли Мира передернула плечами. Само словосочетании «родная галактика» казалось смешным. Можно ли считать ее таковой после того, как единственного родного уголка в ней не стало? И все же что-то заставило Миру двигаться наверх.

Смотровая палуба, обычно заполненная народом, была пуста. Вернее, почти пуста.

— Кто бы мог подумать, что смерть может порождать подобную красоту!

Незнакомый мягкий голос отвлек Миру от созерцания причудливых переплетений золотисто-алых оттенков, подобно волнам на воде опоясывавших пустое пространство, в котором некогда находилась породившая их звезда.

Землянка резко повернула голову, слишком поздно подумав, что жест этот может быть истолкован неверно. Однако девушка, стоявшая у нее за спиной, не предала излишней резкости значения. Она не была человеком (по крайней мере известным Мире видом человека), но человеческие черты хорошо гармонировали с рыжими, почти что красными волосами и золотисто-бронзовой кожей, почти физически излучавшей сияние. Освещение на смотровой палубе держали приглушенным, и незнакомке странным образом подходило буйство красок за иллюминатором, служившее основным источником света.

— Надгробная плита, — попыталась пошутить Мира, но интонация вышла через чур уж серьезной.

— Нет, — с детской непосредственностью возразила незнакомка, — дар жизни.

Замлянка невесело усмехнулась. Она насмотрелась на дары космоса, он калечил и убивал. Эта бесконечная пустота была чужда людям, им дано лишь защищаться по мере сил.

— Жизнь пошла от звезд, — продолжала тем временем незнакомка. — Умирая, звезды удобряют космос, что бы их потомки взрастили на этой почве побеги жизни. Каждая вносит вклад, а космос — их огромный сад.

— Очень пустой сад.

— Побеги не взойдут, если корням не хватит места для питания. Каждый получает столько места, сколько ему требуется, что бы набрать силу.

На сей раз усмешка Миры вышла почти страдальческой. Непредвиденный разговор отчаянно скатывался в фарс.

— Все мы дети космоса, — закончила собеседница свою мысль, — и космос — наш общий дом.

— Разве можно считать домом то, что нас убивает?

— Любое лекарство способно убить, во всем важна доза.

— Значит, у меня передозировка космосом, — сказала Мира так тихо, чтобы незнакомка не смогла расслышать. Ей неприятно резануло слух сравнение, приведенное собеседницей, намекавшее, что та знает о Мире куда больше, чем землянка о ней. Отсюда вытекал и еще один факт, не дававший покоя — Мира действительно понятия не имела, кто эта девушка, хотя провела за изучением личных дел экипажа и гостей корабля уйму времени. Если не имя, то хотя бы видовую принадлежность собеседницы она должна была узнать.

— Эта звезда исчезла раньше срока, — вновь завела речь незнакомка. — Скоро здесь родится жизнь. Не по человеческим меркам — к тому времени большая часть существующих цивилизаций исчезнет или изменится до неузнаваемости. По меркам космоса. Он никогда не пустует. Звезды, как и планеты, порой уходят рано, но всегда оставляют плоды.

Мира оглянулась и задумчиво воззрилась на собеседницу.

— Зачем? — в конце концов задала она вертевшийся на языке вопрос. Она так и не смогла внятно его сформулировать, но почти не сомневалась, что златокожая дева со склонностью к философие поймет ее.

— Жизнь — всего лишь форма материи на очередном этапе развития вселенной. Как и разум.

Мира открыла было рот, чтобы сказать, что имела в виду совсем другое и еще раз попытаться сформулировать вопрос, но незнакомка не дала ей заговорить.

— Каждая ее разновидность подобна химическому элементу. Взаимодействуя, они способны создать нечто новое, большее, чем каждый элемент в отдельности.

— Вроде Содружества?

— На начальном этапе.

— А квази-люди, ницшеанцы и прочие, что же, изотопы землян?

— Именно. — Незнакомка улыбнулась, но явно не от того, что уловила иронию. Мире невольно подумалось, что без практики и так не слишком выделявшееся чувство юмора ее окончательно затупилось. — Изотоп часто способен заменить оригинальный атом. Но не всегда. Любая жизнь принадлежит всему космосу, а не только месту своего рождения.

Мира Горват вновь перевела взгляд на развернувшуюся за сверхпрочным стеклом смотровой палубы феерию красок.

— Думаете, люди — земные люди — еще для чего-то нужны вселенной?

— Любая жизнь нужна вселенной, — повторила незнакомка, — мало ли молекул понадобится ей составить, будь то огромное содружество сотен систем или экипаж одного корабля.

Последняя фраза застала Миру врасплох. Уж не ради нее ли все затевалось? Что стоило аватаре выудить из базы данных «Андромеды» внешность неизвестного землянке гуманоида и завести разговор по душам. Она уже хотела озвучить свои подозрения, когда голос за спиной, будто вторя им, произнес:

— Корабль уходит в слипстрим.

Мира успела ухватиться за перила, чтобы не упасть. За год на «Лабероне» она так и не научилась нормально двигаться в гиперпространстве: пока корабль находился в нем, тряска была меньшим из зол — все вокруг становилось будто вязким, и любое целенаправленное движение давалось с некоторым трудом. Собеседница, похоже, в гиперпространственных перелетах была опытнее — когда Мира наконец смогла повернуть голову, незнакомки уже не было. Или же предположение о ее голографической природе оказалось верным, и, выполнив свою миссию, она просто растаяла.

Чем дольше Мира думала об этом, тем больше приходила к выводу, что это не так. Искусственный интеллект корабля крайне логичен и математичен. Андроиды — Ромми и, тем более, Дойл — куда человечней, но даже им подобная иносказательность была чужда.

Мира горько усмехнулась. Похоже, стремление избегать контактов любой ценой сыграло с ней злую шутку, и подсознание решило само подкинуть ей компанию, как одинокому ребенку — воображаемого друга. Психология никогда серьезно не интересовала Миру, но некоторые проявления психического расстройства даже она не могла игнорировать.

Если она намерена сохранить рассудок, так продолжаться не должно. Нет, она по прежнему не намеревалась заводить дружбу на борту, но разговор с незнакомкой принес ей плохо объяснимое облегчение, а так же навел на мысль — если она не может поговорить с кем-нибудь на корабле, что мешает раскрыть душу куму-то вне его? С человеком, которого видишь в первый и последний раз в жизни, сделать это куда легче.

Когда корабль вернулся в обычный космос, Мира уже твердо решила, что берет-таки увольнение на планету.