Дамблдор (джен)

За окном благоухала акация. Смешиваясь с приторным ароматом высохшей травы, запах проникал в мою спальню. Она находилась на теневой стороне дома, и жара здесь переносилась легче.

Утром заходила старая подруга матери, которую я даже не помнил, и испортила мне все настроение. Пустилась рассказывать по безмерной своей неделикатности про родителей. Про то, что мать просила у нее в долг. О том, что и отца помнит хорошо, что «вечно с колтуном на голове ходил, вот как братец ваш, Аберфорт».

В моей памяти отец остался не таким. Ухоженным, аккуратистом, настоящим джентельменом. И вообще, я всегда полагал, что пошел в него, и теперь неприятно было выслушивать плоды воображения старухи. Еле удалось выпроводить ее из дома, пока она не успела увидеть Ариану.

Устроившись в кресле, я взломал старомодную сургутную печать, которой пользовался Фламель. Его письма часто перехватывали, несмотря на то, что он давно ушел с политического поля. Что пытались найти в них? Формулу Философского камня?

«Дорогой Альбус!

Еще раз спасибо за письмо, которое в те дни очень меня порадовало. Из-за болезни моей супруги мы вынуждены были вернуться во Францию, как вы знаете, и я был надолго оторван от дорогих моему сердцу студентов. Мозг мой начинал окостеневать перед тем, как вы решились мне написать. И как радостно, что мы завязали эту переписку.

Продолжая нашу беседу: исследование всем известного Г. Фивански, на которое вы ссылаетесь, лежит теперь передо мною. Примечательно, что вы обратились к автору, углубившемуся в художественную сторону рассуждений, а не фактологическую.

И здесь, на мой взгляд, большая загвоздка. Прежде всего, я совершенно не понимаю, в какой мере бытие и ничто — в фиванском смысле — должны быть различны. И очень хорошо понимаю то, что Фивански выдает за парадокс, а именно, что бытие и ничто идентичны. Ведь Фивански определяет — примечательное начало! — бытие всецело негативно: неопределенное непосредственное. Но характеризовать этими словами и ничто недальновидно с его стороны. Как из этого вообще что-либо может "стать", если вдобавок тезис о различии бытия и ничто совершенно неясен, — я не понимаю. Он уходит от конкретики, разделяя при этом два термина. «Так в чем отличие?» — так и хочется воскликнуть. Если именно сей терминологический пародокс прельщает вас в работах Фивански, то это печалит меня, мой друг. Не должна юность подходить к понятию бытия с такой безысходностью… Сей путь гибельно повлияет на всех, кто по нему пойдет.

Ни в коему случае не пытаюсь загнать вас в рамки, всего лишь указываю на то, что вы начинаете мыслить в карикатурных формах. Эта абсурдистская игра забавна и в известной мере прельщает и меня. Но угроза принять этот способ мышления на веру слишком велика. Это тупик не для души, а для ума. И мне не хочется терять вашу светлую голову.

Начинаешь действительно любить работы Авраама фон Вормса, являющие полную противоположность работам Фивански. Когда эта книга только вышла в пятнадцатом веке, я был еще

не подготовлен умом и душою для нее. А последний век перечитываю непрестанно. Что и вам советую.

Теперь у меня есть к вам просьба. Я рассказывал вам — насколько я вообще умею "рассказывать" — о здешнем Академическом объединении, которое сродни прежним студенческим обществам и научные вечера которого я временами курирую. Я предложил им почитать вашу "Идею университета". Нам нужно с десяток экземпляров. Вот я и хочу спросить, получаете ли вы от издателя книги для такой цели по авторской цене. Кажется, кто-то говорил, что издатели больше не идут на подобные льготы. Если же это возможно, я хотел бы заодно воспользоваться льготой на экземпляр вашей "Психологии мировоззрений магглов и магов", который Академическое объединение хотело бы приобрести для своей библиотеки.

Из Берлина ни звука. Возможно, на рождественские каникулы я заскочу в Вену, а оттуда в Лондон. Жду новостей, которыми вы обещали поделиться еще несколько писем назад.

Моя жена еще не вполне поправилась.

Сердечный привет от вашего нестареющего друга Николаса Фламеля».

Моему воображению живо представился вечер в компании Фламеля: Венская опера, роскошная шелковая мантия. Нет, лучше не опера, а что-то камерное, квартет, к примеру, в закрытом салоне. Приятная компания.

А вместо этого я вынужден проводить свои вечера здесь.

Даже от своих опытов в зельях и Трансфигурации я отказался, и вот уже несколько писем подряд не делился ими с Фламелем. Что, наверняка, было им подмечено, но тактично не упоминалось. Разговор в основном крутился вокруг другого. По чести сказать, Фламель давно предостерегал от попыток объять необъятное и советовал сосредоточиться на чем-то одном. Но мне было тяжело сидеть за одной книгой, поэтому брался за несколько одновременно.

В последние же дни я чувствовал постоянное расстройство от бесцельных однообразных вечеров.

Чтобы притупить уныние, захотелось взяться за перо:

«Дорогой Фламель!

Благодарю за письмо. Надеюсь, ваши лекции идут с подъемом, с откликом аудитории. Мне ваши семинары по философии Фивански и фон Вормса принесли в том году много радости. В то же время я рад, что подошел к этим вещам лишь сейчас, по прошествии времени. Понимаю я их теперь совершенно по-новому.

Ваши замечания о художественном, если не абстрактном, смысле понятий бытия и ничто крайне полезны. Выдвигают вперед мысль о их происхождении. Иными словами, что было раньше курица или яйцо? Я пытаюсь понять, что следует подразумевать под «становлением человека». Фивански начинает со становления, которое эксплицирует себя в себе самом, и тогда бытие выступает в качестве условия возможности начала диалектического мышления. В становлении в снятом виде заключены бытие и ничто. Их можно формально найти в становлении, но это вовсе не означает обратного: что бытие и ничто конституируют становление. И это одно из важнейших заключений, к которому я пришел: не бытие или ничто формируют человека, а он — их. Отсюда и возникают противоречия в мыслимом содержании нашего мышления. Отсюда, именно отсюда вырастает противоречивая фигура человека, положение которого в мире, смысл которого сам человек и пытается понять.

Дальше двинуться не могу, "дыра", которая имеется здесь в диалектическом движении, наиболее фундаментальна, ведь она доказывает мне, что Фивански с самого начала категориально не совладал с жизнью—существованием—процессом и тому подобным. Т. е. он не видел, что совокупность традиционных категорий логики вещей и мира принципиально недостаточна и что необходимо радикальнее спрашивать не только о становлении и движении, свершении и истории, но и о самом бытии. Совершенно неясно, является ли бытие — которое Фивански называет "абстрактным" — вообще абстрактным в смысле высшего рода, что принципиально невозможно, или оно в какой-то мере есть нечто формально-предметное. В последнем случае непонятно, как это формальное бытие должно определять себя относительно конкретных категорий. Мне кажется, оно не есть ни род, ни формально общее, но нечто, для чего сам Фивански не имеет никакой возможности характеристики и о чем он даже не спрашивает.

И если мы не можем знать и вероятно не узнаем, насколько существенной частью ничто является человеческое бытие, можем ли мы утверждать, где дом человека, где его место?

Боюсь скатиться в дальнейшую патетику, потому оставлю вопрос висеть в воздухе. Возможно, он и должен быть на этом месте с начала и до конца.

Свободное время у меня отныне в избытке, поэтому хочу поделиться с вами некоторыми обстоятельствами моей последней поездки заграницу прошлым летом.

Перед возвращением в Англию, пришлось ненадолго задержаться в Геттингеме. Там мне обещали предоставить еще больший объем для моего текста "Психологии мировоззрений магглов и магов", и я теперь подумываю о более подробном изложении. В нынешнем состоянии это не дотягивает до полноценной книги, скорее буклета. Раскрывать тему я планирую, но пока только условно. Цепляясь за предоставленную возможность, так сказать.

Но в Геттингене я не достиг главного: не сошелся характером с редакторами. Поэтому прилагаю свою копию рукописи с этой совой.

Однако моя поездка не прошла даром. Виделся с Мартином Даггером, это было на ужине у профессора Карла Гуссера, куда несколько студентов по обмену из Хогвартса, в том числе ваш покорный слуга, были приглашены. За столом Мартин сказал слегка сердитым тоном: «Это безобразие, что существует столько профессоров философии магии — во всей Европе следовало бы оставить двух или трех». «Кого же?» — спросил я. Ответа не последовало.

По всей видимости, он нарциссично включил себя в это множество, тогда как вы выброшены из него логикой новых обстоятельств, к преподавательской деятельности и философии никакого отношения не имеющих. (Здесь еще раз пожелаю скорейшего выздоровления вашей супруге, надеюсь, Философский камень принесет свою пользу).

Сам ужин был не то чтобы лишен интереса. Я получил рекомендации для поступления в Афинский международный институт от заведующего кафедрой международных отношений и дипломатии. Как известно, оттуда дорога прямиком в Международную конфедерацию магов. Склонности мои лежат в этом направлении, но институтская закостенелость не внушает доверия. Для того, чтобы выжить среди профессоров и богатых студентов придется вступить в жестокую подковерную игру, а я пока еще слишком щепетилен в некоторых вопросах.

К слову, Гуссер меня разочаровывает, выдает такие тривиальности, что жалость берет. Люди больше не следуют за ним. Впрочем, рано или поздно появится новый Гуссер. Людям нужны авторитеты, ложные они или нет.

Вы, Николас, — сила значимая, и не содержанием философского мировоззрения, но владением инструментом беспредметного рассуждения, о чем бы то ни было. Порой в потоке речи вам удается сокровенным образом затронуть нерв философствования. Моему сухому рассудку, и, вероятно, такой же душе, если бы к ней было применимо это слово, никогда не будет это дано. Приходится довольствоваться тем, что имею. Мне неоткуда выудить то удивительное ощущение одновременного единства и разобщенности мира. Я проживаю отдельные события, и мне хочется видеть в них часть истории, частицу великого, Провидение. Благодарю небо, что вы не упрекаете меня в бесшабашности, с этаким кивком в сторону юности. Что ж… В ответ могу сказать, что ценю вас не за жизненный опыт, а за незнание, в котором вы не страшитесь признаться. По сравнению с вами я иногда кажусь себе сорокалетним, измученным обыденностью, человеком, тщетно старающимся придать красок потускневшему отражению в зеркале. Потому я кидаюсь туда, «где меня скорее всего перемолотят жернова власти», используя ваше выражение. Оно застряло у меня в голове и теперь его оттуда не выбить.

Возможно, вам покажется, что я веду к тому, что пресыщен нашей перепиской. Нет, меня всего лишь очередной раз огорчает ваше нежелание говорить о войне, о судьбе чего-то большего, чем мы.

Недостойно было играть так словами, когда вы знаете, что я не настолько глух к самому себе. Весь мир в нас — вот моя догма, о ней не забываю. Пункт, в котором мы сошлись, и путеводная звезда от которой стоит строить все свои умозаключения. И тем не менее меня тянет в другую сторону, вот, в чем стоит повиниться.

Ощущение подлинного существования теперь почти не посещает меня, как бывало раньше. Я вышколил свой разум до того, что в каждом незначительном событии ищу цепочку случайностей, способную перевернуть все во мне. Почти жалею, что не пережил достаточно сильных эмоций, чтобы увериться в правдивости своего представления о мире. Ко всему, что мы обсуждали ранее, я пришел умом, не сердцем, и это тревожит меня. Быть может, беспокойство — только признак истинности открывшихся мне горизонтов? Вряд ли вы сможете помочь мне в этом, как мы не раз обсуждали, каждое «я» хранит в себе свою собственную истину, и никто другой не может на нее посягнуть.

Но речь моя становится нестройной и скачет от одного к другому. Поэтому умолкаю и шлю пожелания здоровья.

Искренне ваш, Альбус Дамблдор».

Среди вороха бумаг нашлось одно из первых писем к Фламелю. Я познакомился с ним в его краткий визит в Лондон с лекциями два года назад и сразу стал постоянным гостем на званых обедах.

Первое письмо я так и не отправил, и хранил как напоминание о поворотном моменте, о первом человеке, которому решился довериться, кто принял меня на равных, несмотря на сотни лет разницы в возрасте: «Глубокоуважаемый г-н профессор! Только сейчас, когда обременительные доклады остались позади, я наконец решился написать. Вечер у вас очень меня порадовал, главное, у меня было "чувство", что мы работаем над оживлением философии, исходя, по сути, из одних и тех же предпосылок. В Лондоне мне обещали предоставить еще больший объем для моего доклада по результатам ваших семинаров, и я теперь подумываю о более подробном изложении.

Благодарю вас за сердечный прием и кланяюсь, преданный вам,

Альбус Дамблдор».

Была половина двенадцатого, зной начал проникать в комнату, даже вспотела ладонь. Я потянулся за палочкой, чтобы зашторить окна и скрыться в приятной тени.

В это мгновение на подоконник порхнула неясыть.

На клочке бумаги, принесенным ею, было всего несколько фраз:

«Альбус! Ты бы выбрал наследие Антиоха или Кадма?

Геллерт».

Ухмыльнувшись, я набросал ответ на оборотной стороне:

«Сказка была о Трех братьях, а не об одном.

И чтобы выбрал ты?

Альбус».

А в качестве скромного баловства я превратил букву «А» в треугольник, а внутрь пририсовал круг и вертикальную засечку.

* * *

Невыносимая скука, казалось, закончилась. Пару дней я получал и отправлял десятки, если не сотни, записок в дом Батильды. Не спеша наносить им визит, я однако же все больше узнавал о Геллерте, пару раз он затрагивал тему своего ухода из Дурмстранга, поверхностно, будто проверяя воду.

Думаю, для этого изначально он и завел разговор, что-то не давало ему покоя и поделиться ему было не с кем.

Один раз я поделился с ним отрывком из письма Фламеля, пытаясь щеголнуть знакомством. Но случайная цитата Фламеля о существующей институтской системе зацепила Геллерта, и в ответ я получил пространную записку, заканчивающуюся словами: «Если бы я создавал партию, свою программу я бы начал писать с преобразования институтов и школ».

«Будь я на твоем месте, — немедленно откликнулся я, — ввел бы тоталитарный режим в школах».

* * *

— Мне нужно дождаться брата, я не могу оставить Ариану одну в доме, — пояснил я Геллерту, когда он явился пригласить меня к обеду.

Геллерт сел на шаткий стул у входа:

— Хорошо, подождем вместе. «Элементаль»? — Геллерт кивнул на обложку книги, лежавшей на подоконнике.

— Это мой брат читает.

Это было ложью. Не знаю, почему с языка сорвалось именно это. При первом взгляде на Аберфорта можно понять, что он не в курсе, как открывать книги.

Вошел Аберфорт, весь вспотевший и провонявший козами.

На приветствие Геллерта Аберфорт что-то буркнул, и мне захотелось дать ему подзатыльник.

В доме Батильды царили полумрак и прохлада. Мне пришлось не по душе, что Геллерт бесцеремонно явился в мой дом, но по пути раздражение сошло на нет. Тем более не хотелось расстраивать Батильду детскими ссорами с ее племянником. За неимением лучших приятелей в Годриковой впадине приходилось довольствоваться этим.

— Так ты извинишь меня, что я вломился в твой дом без приглашения? — спросил Геллерт, предлагая мне снять шляпу.

Мне достаточно было того, что у него хватило ума извиниться и тем самым сгладить ситуацию.

Поэтому я сразу сменил тему:

— Так чем ты занимаешь тут целыми днями? Не скучно в нашей Годриковой впадине?

— Пока ко мне приходит свежая литература, нет.

— Что читаешь? — спросил я, наливая себе воды из графина, после прогулки по тридцатиградусной жаре ужасно хотелось пить.

— Вчера, к примеру, закончил «Трактат практической магии» Папюса.

— И как тебе?

— Отлично написано, расстраивает только, что автор связался с магглами.

— Здраво мыслить ему это не мешает, — заметил я. — А я зачитываю до дыр трактаты Агриппы.

— Серьезно? Я не видел их с тех пор, как меня вышвырнули из школы.

Наступила неловкая пауза.

— Да, брось, спрашивай, — беззлобно прервал тишину Геллерт.

— Только если ты настаиваешь, — не без сарказма произнес я. — Почему тебя исключили из школы?

— Я применял Темную магию, — легко и просто ответил Геллерт.

— Это, кажется, не возбраняется.

— Об этом узнали учителя.

— Надо было скрываться лучше, — хмыкнул я.

— Я использовал по-настоящему темное заклинание. И хотя студентам оно не повредило, директор пришел в ярость.

От меня не ускользнуло то, как он старается приуменьшить свою вину. Впрочем, кто я такой, чтобы кого-то осуждать? Сам не раз прибегал к Темной магии. Правда, не пробовал ее на других людях. Только на Слагхорне, но тот и сам был не против.

Однако я проникся к Геллерту дружескими чувствами. То ли из-за того, что тот и не пытается притвориться якобы чувствует вину за содеянное. То ли потому что он увидел во мне человека, не ограниченного рамками морали. Мне самому хотелось быть таким. Льстило, что фокус удался.

— Можно было бы поработать с памятью свидетелей, — предложил, наконец, я.

— А ты, смотрю, специалист в этом.

— О, да, пожалуй, иногда я слишком осмотрителен.

— Всегда любопытно было: а как в Хогвартсе относятся к Темным искусствам?

— Оно осуждается, так же как и везде. По слухам, которые до меня доходили, в Дурмстранге темные заклинания используют более двух третей студентов. Поэтому ты удивляешь меня рассказом о том, что тебя за это исключили. Или, было бы грубо с моей стороны, но тем не менее: ты что-то не договариваешь?

— Все было примерно так: один преподаватель приводил меня своей недальновидностью в бешенство. То и дело повторял, что магглы раздавят волшебников своим колличеством, как только узнают о нас. Однажды я ответил, что на нашей стороне Темная магия, и если только они посмеют сунуться к нам, им придется не сладко, — неловко объснил Геллерт. — А преподаватель вещал с заносчивым видом, что Темная магия всего лишь искусство и никакой практической ценности не имеет. Пришлось показать ему в чем сила. И восприняли мой поступок не то чтобы приветливо.

— Надо было убить его. Тогда бы никто не осудил.

Он выругался, а я рассмеялся.

* * *

Солнце медленно поднималось над горизонтом. За домом Батильды был пустырь, открывавший вид на восход. Плетеные кресла были развернуты к этому живописному зрелищу.

Алкоголь и оживленная беседа согревали в предрассветной прохладе.

В клубах сигарного дыма рассерженное лицо Геллерта покраснело.

— Согласись, это возможно! — выпучив глаза, выкрикнул Геллерт. — С твоим пессимизмом впору лезть в петлю!

— Радикалы и либералы никогда, слышишь, никогда не объединятся!— я стукнул кулаком по столу, опрокинув пару бутылок. — Не будет из этого толка! Ты запираешь овец и волков в один загон! Что ты хочешь получить?

— Ладно, давай остынем. Ты в курсе, как с тобой трудно разговаривать? Ты споришь и делаешь выводы, не дослушав меня. Конечно, они снова начнут конфликтовать, но далеко не сразу. Брожения в любой политической силе неизбежны. Но только вдумайся, сколько голосов получат радикалы в Визенгамоте, если пойдут на небольшие формальные уступки.

— Не может быть в политике уступок. Союзы, основанные на фальшивых обещаниях, умирают так же быстро, как рождаются.

— Хорошо, допустим радикалы действительно выполнят требования либералов. Что если они не солгут!

— И получим все тех же радикалов и либералов.

— Ошибаешься, не это, а силу, помноженную надвое.

— Нет, изменится число сторонников, но не суть. Нет-нет-нет, в политике ты всегда лжешь! Чтобы ты не делал! И все кругом знают правила игры, поэтому невозможно скормить пустые обещания тем, кто будет ждать подвоха. А если они его и примут, то ради того, чтобы разрушить этим союзом противника. Если ты этого не понимаешь, ничем помочь не могу, — я ткнул огарком в его сторону. — Что я по-твоему просто так в Министерстве служу? Со зрением и слухом проблем нет, вижу все, что происходит. Не берись рассуждать о том, чего не понимаешь, мой тебе совет. Без здравого прагматизма в нашем мире даже романтиком быть нельзя, только наивным…обывателем.

Последнее слово ожидаемо задело его за живое.

— Клянусь, я вот настолько близок к тому, чтобы вызвать тебя к барьеру.

— Вызов не останется без ответа, не сомневайся, — фыркнул я, заглядывая в горлышко бутылки и пытаясь вытряхнуть из нее последние янтарные капли. — Но прежде чем одолеть тебя, я бы хотел сперва взорвать Министерство. А потом купил бы бутылку виски и выпил за упокой души. Только невозможно это… Думаешь я не хочу, чтобы все изменилось так радикально, как только возможно? Да знаешь ли ты, что стало с моим отцом, когда он поступил по справедливости… Словом, я хочу сказать, мы живем в XIX веке и человечество встало уже на те рельсы, с которых не свернуть.

— Только посмотри на себя: ты оперируешь понятиями магглов, даже в метафорах. Рельсы — это их путь, не наш.

— И все же я не предлагаю капитулировать, мы еще повоюем, — пожал плечами я.

Откупорив вино, я наполнил наши стаканы и откинулся в кресле наблюдая, как золотой серп расчерчивает темное небо и мир заполняется яркими красками.

После скотча вино на вкус стало кислым, и было отставлено в сторону.

Приунывший Геллерт, заставлял с помощью чар левитации кувыркаться в воздухе пустую бутылку.

— Ладно, допустим разрушишь все, — сказал я. — На их место придут точно такие же люди и отстроят схожую политическую систему.

— Но это сделают мои люди.

— И как долго они таковыми останутся? Пройдет время и среди стада овец родится новый революционер. Другой Геллерт Гриндевальд.

— Нет, такого как я больше не будет.

— Ну уж с тем, что систему можно поменять только изнутри, ты спорить не станешь?

— Этому ты себя и посвятишь? Система проглотит тебя и выплюнет косточки. Любитель предрекать? Так вот я тебе предскажу, что сделайся хоть министром и председателем всего и вся, ты ничего не изменишь.

— А, дешевую риторику в ход пустил, — отмахнулся я.

— Твое уныние мне надоело! — разгорячился Геллерт и опустошил залпом стакан. — Ты говоришь о едином мире магов и магглов, но ничего действенного не предлагаешь. Как ты нас объединишь? Как заставишь магглов подчиняться нам? Сила — единственное, что имеет значение.

— Не передергивай. Впрочем, здравые предложения в твоих словах тоже есть, — я почесал затылок. — Но ты берешься за них не с того конца. Полагаю, начать надо с магглов. Открыться им.

— Разве убедишь их словом, а не демонстрацией силы?

— Вполне возможно, — я важно кивнул.

— Объявишь на весь мир? И как ты себе это представляешь?

— Да вот так. Смотри-ка.

Встав, я перемахнул через балюстраду и угодил прямо в крапиву.

У стены стояла стремянка, по которой можно было взобраться на крышу пристройки, а оттуда на домовую. Несмотря на хмельную голову, я ловко вскарабкался наверх и пошел, рискуя свалиться, по коньковой балке. А оттуда вскарабкался по черепице на самый верх.

Люди отсюда казались карликами: спешившая куда-то служанка, задрала голову и замедлила шаг, мальчишка-газетчик кружил на месте на своем велосипеде. Внизу, где еще лежали длинные тени, сонные прохожие шли, надвинув на лоб шляпы и кепки.

Я раскинул в стороны руки, купаясь в первых солнечных лучах.

— Слушайте меня, люди, я торжественно объявляю: я волшебник! — заорал я во всю силу легкий, прорезая своим голосом рассветную тишину, — Да, да, мы существуем!

С дороги донеслась брань от проезжавшего мимо извозчика.

— Сэр, за это вас в лягушку превращу! — сложив руки воронкой, крикнул я в ответ.

Внизу покатывался со смеху Геллерт, спрыгнувший с террасы поглядеть, что я вытворяю.

— Это ничего не доказывает! Тебя на костре сожгут! Или в больницу отправят! — раздалось снизу. — Я тебя сам сейчас подожгу, если не признаешь, что не прав!

К Геллерту уже спешила Батильда в халате и сеточке для волос, разбуженная, видимо, нашими воплями.

* * *

Наступил мой день рождения.

Наверху в спальне лежала груда подарков. И совы продолжали прилетать.

Добрая улыбка Арианы радовала. Давно я не замечал в ней столько чистоты и невинности.

А ведь она грозила вырасти в невиданную красавицу. Детская угловатость сменялась грацией, и в такое приятное утро, можно было любоваться светом, играющим в ее волосах.

В ней появилась мечтательность, и тихая задумчивость шла ее лицу.

Были ли в ее голове связные мысли? Жива ли она разумом или только чувствами?

Как бы мне хотелось, чтобы это было так.

Вот оно мое праздничное желание: чтобы Ариана навсегда осталась существом, которое сейчас предстает передо мной.

Она улыбнулась, поймав мой взгляд, словно прочитала мысли.

А может, она и правда обладала легилименцией на инстинктивном уровне. Я не знал.

Оставалось только ей восхититься.

Все предвещало хороший день. Друзья устроили мне ужин с игрой в фанты в нашем любимом баре в Лондоне. Я был не прочь поцеловать всех симпатичных торговок в Кривом переулке и заставил булочника погоняться за собой.

Чуть позже в общем разговоре незаметно всплыло имя Геллерта, и я незамедлительно решил разузнать побольше. Не мешало иметь всю возможную информацию. Сам Геллерт обещал присоединиться к пирующим ближе к вечеру.

— История для Дурмстранга вышла шумная, — сказал Берти Хиггс. — Неужели ты не слышал? Ах да, верно, был весь в домашних делах. Этот студент наложил темное заклятие на профессора, а потом отказался его снимать. Насколько знаю, профессор скончался несколько недель назад.

— Вот как? Любопытно.

— Ты с ним знаком? Откуда?

— Да, поселился в Годриковой впадине. Пить он умеет.

Берти, рассмеявшись, похлопал меня по плечу.

А я задумался: интересно, Геллерт знает о последствиях своего поступка? Несложные подсчеты произведенные в уме подсказали, что он уже находился в Британии на момент смерти профессора. Если его известили, понятно, почему он держит это в тайне. Уязвленное самолюбие не позволит признать, что он не смог снять собственное заклятие. Лучше не трогать эту тему. К тому же мы всегда имеем нравственное превосходство над теми, чья жизнь нам известна.

Запах в баре стоял отменный. Винные пары смешивались с запахом жареной утки. От одного запаха можно было опьянеть.

— Где вы достали столько вина? — осведомился я у Берти.

Он подозвал к себе какого-то малого, с едва пробивавшимся пушком на подбородке, одетого в ярко-синюю мантию. Всклоченные волосы и блуждающий взгляд выдавали в нем человека с неопределившимися жизненными целями.

— Майкл к твоим услугам! — представил его Берти.

— Кто поставляет вам вино? — спросил я. — Неужели бармен Том? У него порой и двух лишних бутылок не допросишься. Особенно если нечем платить. Так это он?

— И да, и нет, — ответил Майкл.

— Как так?

— Он, правда, поставляет его, но не в курсе, что имеет эту честь.

— Поясните. Мне очень любопытно, признаюсь вам.

— Нет ничего проще. Этому фокусу меня обучил отец, когда я еще был мал. Иногда, чтобы скрасить досуг он промышлял этим благородным ремеслом.

— Поставками вина вы имеете ввиду?

— Внимай каждому слову, — посоветовал Берти.

— Отец мой имел редкий дар, — вещал мой новоявленный знакомый, имя которого я завтра забуду. — А именно: находить бесхозные вещи. Это могли быть туфли, забытые кем-то возле дверей. И в тот же миг, как отец их обнаруживал, туфли весело отплясывали в его сторону. Порой он смотрел на несчастные бутылки вина, пылившиеся в погребе, и в тот же вечер он освобождал их из заключения: через маленькое окошко в цокольном этаже бутылки выплывали и цепочкой выстраивались снаружи.

— Прекрасно! — восхитился Берти.

— Весь фокус в том, чтобы аккуратно тянуть за ниточку, а не сдергивать с места. Плавно и неспешно — вот секрет мастерства.

— Славное дело, — одобрил я. — И чем же кончил ваш отважный отец?

— Судьба его печальна, сэр. Немногие сходились с ним во мнении в его философии забытых вещей. Однажды, занимаясь этим достойным делом, он был пойман барменом и отправлен в Азкабан, где и скончался.

Берти хохотал, держась за живот. Меня же веселое настроение покинуло.

Двухмесячное заточение в Годриковой впадине сделало свое дело: мои приятели стали казаться мне глупыми мальчишками, которым ничего в жизни не нужно. Веселье, которое я испытывал утром, казалось мне надрывным и притворным.

— Господа, а не заняться ли нам готовкой? — вскричал Алан Ригсби и направил свою палочку на горшки с едой, стоявшие за стойкой бара. Огонь под ними поочередно вспыхивал, крышка начинала подпрыгивать, но когда бармен кидался, чтобы потушить, загорался огонь под другим горшком.

Ребята начали поддразнивать бармена, перегибаясь через стойку и указывая на новый горшок:

— Горит, скорее!

— Нет же, здесь! Полыхает! Караул!

Все покатывались со смеху, а мне сделалось совсем тоскливо. Я не присоединился к общему веселью, и тут мне на глаза попался Геллерт, который тоже стоял в стороне и улыбался для приличия.

Геллерт перехватил мой взгляд и кивнул на дверь.

Никто не заметил, как мы вышли на улицу.

— Пожалуй, пойду домой, — сказал я, хотя не пробило еще и двух часов. — Меня ждет отчет для начальства.

— Мне прислали индийский чай. Весьма необычный, с секретным ингредиентом.

— Вроде того, от которого бывают галлюцинации?

— А ты как думаешь?

Из бара донесся шум. Мы оба обернулись. Кажется, бармен поджег чью-то мантию.

— Рядом с ними ты не кажешься таким блестящим, — подтрунил надо мной Геллерт.

— А давай организуем свой клуб по интересам, — внезапно сказал я. — Где люди смогут обсудить волнующие их вопросы.

— Какого толка?

— Социального, политического, да хоть о философии рассуждать.

Мы побрели по улице. Новая идея была глотком свежего воздуха.

— Только вообрази, — я широко жестикулировал. — Мы будем говорить о всем, что умалчивается. Мы разрешим высказаться каждому, кто пожелает. Можно начать… — я замахал руками, призывая новую идею, — …с уже существующего общества и переделать под себя. Понял? Чтобы не начинать с нуля и не тратить время на аренду помещения, придем туда, заставим себя слушать, убедим людей, что нужно и должно говорить о политике.

Геллерт нахмурился, скрестил руки на груди, делая вид, что думает. Но я-то знал, что он сам в восторге от моего плана.

— Идет, — важно кивнул он. — Только дай слово, что мы не назовемся «Друзья магглов».

— Нет, мы назовемся «Группа действия».

— Неплохо звучит.

— Так ты говоришь, волшебный чай? — напомнил я, и мы аппарировали к дому Батильды.

Батильда вязала шарф, сидя в гостиной. Я поцеловал ей руку и попросил разрешения задержаться.

— Какой галантный кавалер, поучился бы у него, Геллерт.

Но Геллерт явно не слушал тетушку.

— Когда я только приехал и умирал тут со скуки, тетушка советовала мне вступить в литературный кружок в Хогсмиде. Помните, тетушка?

— Литературный кружок! — не дав ей ответить, подхватил я. — То, что нужно!

Однако пыл мой пошел на спад:

— Но там собираются в основном школьники, наши ровесники.

Да, надо начинать немедля. Путь будет долгим. А найти язык с ровесникам будет проще. И все-таки для меня это казалось шагом назад. Может, как-то задействовать свои германские знакомства? Там общественная жизнь куда более оживленная нежели чем в Британии.

— Да, — начал я рассуждать вслух, — школьники это хорошо. Необходимо. Но куда надежнее университеты.

— В Британии он всего один.

— Как ни прискорбно, в Британии нет ничего. Нет настоящих политических группировок, способных противостоять Министерству.

— А если взяться за школу Аврората? Сторонники, обученные боевой магии нам не помешают.

— Дельная мысль, — я поднял палец вверх. — У меня к тому же есть знакомые, поступающие туда. Осталось уговорить их сходить с нами в литературный кружок. Поверь мне, некоторых непросто будет на это уговорить. К тому же если сказать им, что мы стоим за отмену Статута о секретности, то многие просто рассмеются нам в лицо.

— Отмену Статута? Для начала это нужно обсудить хотя бы со мной. А простых людей нужно к этому подвести. В лоб говорить такие вещи нелепо.

— Разумеется. Просто утрирую. К тому же, — я лукаво ухмыльнулся, — совсем недавно ты клеймил меня прожженым скептиком.

— Вот видишь, ты уже слабо веришь в свою собственную идею.

— Работа в Министерстве сильно отрезвила меня. И уж не обвиняешь ли ты меня в трусости?

— Нисколько. Твое предположение оскорбительно.

— Что ж я не хотел тебя задевать, — между делом повинился я. — Но тем не менее, если мы хотим чтобы наш кружок перерос в нечто большее, мы должны сразу создать обстановку особенную. Может, пригласить на одно из собраний члена Визенгамота?

— А ты их много знаешь?

— К сожалению, не на короткой ноге. Заманить их можно под видом встречи с электоратом.

— И там разнести их в пух и прах, — глаза Геллерта кровожадно вспыхнули.

— Мне нравится твой настрой, — пожурил его я.

Спохватившись, что мы не одни, я поглядел на смятые подушки. Батильда ушла. Ну что я за невежа, совсем о ней забыл.

Геллерт плюхнулся в кресло, покинутое тетей.

— А если на этом все и закончится?

— Ты имеешь ввиду, что разорвав в клочья члена Визенгамота, мы не выйдем сухими из воды? Не думал, что ты боишься отсидеть пару недель в тюрьме за свои убеждения.

— Я не об этом, — скривился Геллерт. — Прослышав о том, что мы устроили, никто из Визенгамота к нам больше не явится.

— Да и не надо. Позовем несколько репортеров и в их присутствии зададим неудобные вопросы.

— Но что потом? Нам нужен ни один кружок, необходимы неподконтрольные Министерству группы, усиленно распространяющие наши идеи.

— А по-моему, все должно быть сконцентрировано в одном месте. Мысли масштабнее. Огромная сила, которая накапливалась годами, способна устроить взрыв. Ладно, обсудим нашу программу. Полагаю, сразу начинать с призыва «Отменить Статут» неразумно. Можно пойти от противного: «Долой произвол магглов».

— Да! — подхватил Геллерт так внезапно, что я подпрыгнул. — Нужно очернить магглов в глазах людей. Созвать всех ненавистников под свое крыло, чтобы им было где высказаться.

— Балаган устраивать, пожалуй, не стоит, — снисходительно произнес я. — Нельзя допустить, чтобы нас уничтожили при первом публичном диспуте. Горячие головы, конечно, нужны, но только чтобы подогреть остальных.

— Тогда выработаем основную линию наших рассуждений и проработаем слабые места. Наши предложения должны быть прямыми.

— Логичными, — кивнул я.

— И простыми в понимании.

— Это зависит от тех, на кого будет ориентирована наша программа. Если мы начнем с литературного кружка и студентов, то слишком примитивной она априори не может быть. А там уже трансформируем ее в упрощенную версию, с лозунгами…

— И большими плакатами, — закончил за меня Геллерт. — Проклятье! У меня одного не хватило бы терпения выжидать, присматриваться, разрабатывать все это.

— А ко мне вряд ли бы пришло…

Я не знал, как это объяснить словами. Но я спал всю свою жизнь, питался грезами и никогда не мыслил всерьез. Решимость у меня была, но она тускнела, когда доходило до дела.

Оказывается, мне не хватало соратника.

— …вдохновение, — наконец, закончил я свою мысль.

— Посулим сперва деньги, потом славу, и все сложится, — резюмировал Геллерт.

Хотя он шутил, но в голову мне пришла мысль, что экономическая подоплека сможет стать весомым аргументом.

Мы принялись строить планы, параллельно разоряя буфет Батильды.

Геллерт притащил огромную карту магического мира, украденную им у одного коллекционера.

— Я как-то проводил исследование, — начал рассказывать Геллрт, нависнув над картой. — Подсчитывал, насколько уменьшилась численность магического населения Европы по сравнению прошлым веком. Не все источники можно считать точными. Но получилось что-то вроде этого.

Он постучал палочкой по карте. Красные точки, обозначающие колличество волшебников, в городах уменьшились и превратились в песчинки. Зато черные, отмечающие магглов, росли на глазах. И вскоре в некоторых районах поглотили красные.

— Весьма показательно, — восхитился я. — Эту вещь обязательно нужно представить на всеобщее обозрение.

Стряхнув глазурь, которой Геллерт заляпал карту, я обозначил города Британии, которые стоит посетить в первую очередь.

— Мы можем исходить из того, что из-за соседства с магглами наше общество сильно разобщено. Это будет отправным пунктом. Из него будем развивать нашу линию дальше. Нашей культуры больше нет, магглы разделили нас.

— Значит, нужно придумать благовидный повод, чтобы собрать вместе магов, — сделал вывод Геллерт.

— Да, придется их чем-то зацепить. Наша концепция должна состоять из твердой породы. Ты выходил когда-нибудь на трибуну, чтобы выступать на публике? Одна заминка, малейший пробел или вопрос, на который я не смогу ответить, и дело наше проиграно в самом зародыше.

— Позволь выразить негодование, — возмутился Геллерт. — Почему это ты будешь выступать от нас?

На мгновение я смутился. Перекладывать такое важное дело на кого-то я не хотел, выступать за нас обоих должен я. Нельзя было позволять ему думать, что в этом вопросе мы прийдем к компромиссу. В то же время нужно создать видимость равноправного сотрудничества.

— Акцент не внушит доверия к твоей персоне, если на то пошло. И я никогда не слышал, как ты выступаешь, в то время как мои возможности известны, — сказал я твердо, но решил сгладить ситуацию шуткой. — Вдруг у тебя боязнь публики?

— У меня?! — притворно оскорбился Геллерт.

— Сделай-ка серьезное лицо.

Геллерт окаменел.

— Тебя нельзя выпускать к людям, — вынес я свой вердикт.

Ответом мне был гогот.

— Не смейся так громко, разбудишь свою тетю, — предупредил я.

— Не проснется она, я подлил в ее чай сонного зелья. Что? Почему у тебя сделалось такое лицо?

— Я иногда экспериментирую на людях… — сознался я. — В общем, в той чашке уже было эйфорийное зелье.

Геллерт открыл рот и подавился фразой:

— Безоара нет.

— Спокойно, только спокойно. Напиши состав, который ты использовал.

Геллерт, вооружившись карандашом, набросал формулу на развороте первой попавшейся книги.

— Превосходно, все в порядке, настой календулы и лаванды, который я добавил для аромата, нейтрализует действие от твоей валерианы.

— Но я использовал не валериану, а действовал по египесткому рецепту на основе мака.

— Это ничего не меняет, — ответил я.

— Ты уверен? — усомнился Геллерт. — Я не такой специалист по зельям, чтобы утверждать это.

— Будь спокоен.

Странно, но ситуация была до того нелепой, что мне стало весело.

Геллерт заваривал свой галлюциногенный чай.

— Ты знаешь, из чего он состоит? — спросил я, вдыхая его запах.

— Понятия не имею, — хмыкнул Геллерт. — Но я убедился, что это не сушенный помет пикси, если не доверяешь.

— Ладно, тем интереснее эффект. Ну и вечер выдался... Хороши бы мы были, — протянул я. — Если бы случайно угробили твою тетю.

— Да, проблем бы нажили немало.

— Чудовищная ошибка… — хлебнув обжигающего чаю, произнес я.

Вот оно. Я хлопнул себя по лбу.

— Геллерт, я нашел!

— Что?

— «Статут — ошибка, которую мы исправим», — начертил я в воздухе, развалился в кресле и выжидательно поглядел на Геллерта. — Вот наш лозунг. Каково?

С секунду он шевелил губами.

— Великолепно! Корень проблем в ошибочной сути Статута.

— Нет, не так, — перебил я. — В неверной интерпретации. В использовании не для нашей защиты, а якобы чтобы защищать их.

— Тебе кто-нибудь говорил, что ты гений?

То ли меня распирало от идей, то ли после выпитого чая. Я отвесил поклон.

— Испробуем еще один новый лозунг, — Геллерт запрыгнул на стол и воздел руки к потолку. — «Свободная магия»!

— "Магия для каждого?" Нет. Что-то другое… «Англия — страна волшебников!»

— «Мир принадлежит нам!» — Геллерт подпрыгнул на столе.

Поддержать его, стукнув ладонью по столу, я был просто обязан.

Геллерт спустился вниз и уселся на столе, свесив ноги.

— Здорово, но одних лозунгов мало. Есть идеи, где нам взять как можно больше сторонников? — замечтался я.

— У тебя полно знакомств в этой части Англии.

— А еще можем написать кому-то из твоих приятелей в Болгарии.

— Меня там скорее недолюбливают, — замялся Геллерт.

— Все до единого? Не преувеличивай. Да тебе и не любовь их нужна.

После мнимого праздника в мою честь, было приятно потянуться в кресле, расслабиться, вести неспешную беседу с Геллертом.

— Как думаешь возможно стать в современном мире великим? Достичь значимости, сравнимой с нашими предками? — Геллерт, как видно, тоже впал в меланхоличную задумчивость. — Мне иногда кажется, что темп жизни так изменился для всего человечества, что нет ничего… незыблемого. Все будет забыто и стерто временем.

Под человечеством он, разумеется, подразумевал волшебное сообщество.

— Мне кажется, нам не хватает современного эпоса, — отозвался я из глубин своего кресла. — Вспомни старые истории о героях и непобежденных палочках. Как ты знаешь, сказка о Трех братьях выросла из куда более древних историй, изобилующих сотнями героев. Их имена старались увековечить. Все это вкрапления одной большой истории. Но какое удивительное полотно. Вот чего тебе не хватает. Ощущения, что мы часть одного большого целого, его продолжение. А не больной умирающий отросток.

— Состоя в переписке с видными магами и философами, разве ты не чувствуешь их значимости? — спросил Геллерт.

Это заставило всерьез задуматься. Вся переписка с Фламелем теряла связь с реальностью при ближайшем рассмотрении.

— Нет, они будто стоят надо всеми.

— И ты думаешь им нет ни до чего дела?

— Не сказал бы. Но они увязли в своем мире. Реформы университетов — вот, что их волнует по-настоящему.

— Но ведь это и есть первый шаг к переменам во всем мире. Впрочем, история не часто идет по проторенной тропинке. И здесь, все может быть не столь очевидно.

— Браво. До чего еще ты додумался?

В меня полетело что-то тяжелое. Щелчок пальцами заставил это превратиться в бумажный самолетик.

— Наш режим заточен на сохранение существующих порядков и ни на что большее, — я принялся расхаживать по гостиной и рассуждал вслух. — Мы не способны развиваться. Будем считать это основным вектором наших рассуждений. Отталкиваясь от него, постепенно приведем к идее отмены Статута.

— Хорошо, исходим из тезиса «Наше нынешнее положение не дает развиваться». Тогда мы должны предложить решения. Первое: изменить возрастной состав Визенгамота.

— Тем более, — кивнул я. — Предпосылки к этому уже имеются. Недаром при Визенгамоте пару лет назад собирали комиссию из представителей молодежи.

— Точно! Посулим им власть. Да, даже магглолюбцев можно увлечь идеей, что власть волшебников пойдет на пользу всем.

— За этим должны стоять расчеты, прогнозы. Пустыми словами мы не вдохновим никого. Особенно тех, у кого на плечах своя голова, а не только романтические идеи.

— Вдохновляться следует недостижимым, а иначе в чем суть? — пожал плечами Геллерт.

— Твоя правда. Только не говори об этом нашим слушателям. Они сразу разбегутся.

— Ты зря не веришь в воображение обыкновенных людей. Ты сам возносишься над ними, как делают философы. Если нарисовать перед магами картину новой, светлой жизни, так ярко, как только мы сможем, — они пойдут за нами. Обнищание волшебного мира и ими ощущается, только они не могут сформулировать суть проблемы. А мы покажем им новую реальность. В мельчайших, бытовых подробностях. Так, чтобы они утонули в нашей утопии.

— Останется только предупредить, что прольется кровь многих и многих из них, — помрачнев, твердо произнес я.

Не стоит с самого начала обманывать себя. Я всегда это знал, но отчетливое осознание пришло только теперь, когда я нашел первого человека. Осталось найти еще многих союзников. Но самый первый и понимание между нами важны больше остального.

— Никто не застрахован от жертв, — безмятежно, пожалуй, даже слишком, отозвался Геллерт.

— Хорошо, что мы в этом сходимся. Могу для наглядности убить тебя на этом самом месте, — сбавил я градус серьезности.

— Тебе придется долго объяснять, что я умер именно за свободу магов. А не за то, что виски осталось всего полбутылки.

Геллерт откупорил последние запасы Батильды и наполнил наши стаканы.

— И если нам когда-нибудь предстоит умереть за правое дело, то стоит выпить за это заранее, — он отсалютовал мне стаканом.

— «Герой, герой, пал ты… Но будущее за тобой», — процитировал я слова всем известной баллады.

— Да будет так!

В этой дыре не с кем было поговорить. Мне нравилось, что мы с Геллертом начали говорить без обиняков. Надежда, что с этим человеком мы действительно можем сделать многое, теплилась во мне. Геллерт не глуп, только слишком романтичен в некоторых вопросах. Но он удобный соратник.

— Мне предложили заработать легкие деньги, — сообщил мне Геллерт, покачиваясь на стуле.

— Каким образом?

— Спиритический сеанс у магглов. Подвигать пару-тройку предметов на их глазах. Платят хорошо. Только я отказался.

Красуется своей принципиальностью.

— Благодари, что тебя не просили доставать кроликов из шляпы. Чем, скажи на милость, тебя не устроила эта работа? — широко зевнув, поинтересовался я.

— Она бесчестит звание волшебника.

— Предположим, перед тобой стоит выбор: на одной чаше весов обязанность показать фокусы толпе магглов и тем самым спасти всех волшебников на Земле. На другой: ты отказываешь, и гибнут все волшебники. Разом. Взрываются.

— Я бы взорвал всех волшебников.

— Но ты мог бы их спасти, если бы отступился от принципов!

— Какой толк в том, что они будут спасены настолько унизительным образом?

— Значит, ты не готов отдать жизнь ради дела.

— Только не так.

— А как? — осведомился я. — Только сразившись с врагом, как Годрик Гриффиндор?

Я изобразил, как он тычет палочкой в противника.

— Или перехитрив всех, как Слизерин.

В гостиной появилась Батильда. Я посмотрел в окно, оказалось, уже светало.

— Тетушка, хвала Мерлину, вы проснулись!

— Могло ведь быть иначе, — вырвалось у меня. Геллерт отвернулся, наверное, чтобы скрыть смех.

— Прошу прощения? — учтиво улыбнулась мне Батильда.

— Альбус шутит, — заверил ее Геллерт.

Взмахом палочки были раздвинуты шторы, и в комнату полился утренний свет, обнажив неприглядно заваленный всяким хламом стол, помятый галстук Геллерта и грязные стаканы.

— Бог мой, вы просидели здесь всю ночь?

— Да мы же только… — пытался оправдать Геллерт.

— Никаких отговорок, — безапелляционно произнесла Батильда. — Накрывайте завтрак на террасе.

— Между прочим, дорогая тетя, мы обсуждали, как покорим мир, — затягивая галстук, объявил Геллерт.

— Мы разговаривали о смерти, Геллерт.

Геллерт выразительно посмотрел на меня, а я склонил голову набок:

— А что? Это суть одно и то же.

— Казуистика! Обман! Ты не относишься к делу серьезно!

— Так покажи мне пример. Может сразу «герой, герой» и дело с концом?

Геллерт расхохотался, а потом назидательно поднял палец:

— Мы потом скажем, что жертва в современной философии необходима.

При чем тут философия? А впрочем, ладно. Расслабленность и бесонная ночь приводили меня в умиротворенное состояние. В такие минуты я мог болтать о чем угодно, самое забавное, что иногда мы с Геллертом даже понимали, о чем говорим.

— Да, да, все верно, самоубийство из чувства долга.

— Но только при благородных обстоятельствах и во благо дела.

— Как бы не опозориться, — развел руками я.

— Так, все, хватит. Вам необходим свежий воздух, друзья мои, — Батильда подтолкнула Геллерта к выходу. — Немедленно.

— Ну и предприятие мы с тобой затеяли, Альбус, — сказал Геллерт, явно не собиравшийся помогать тете. — А что как к нам заявятся авроры?

— С чего бы им это делать?

— Несанкционированные политические сборища. Не принять ли нам сразу меры?

Батильда установила колдокамеру.

— Что за черт! Не проглотят же нас министерские!

— Скажешь им это и сразу загремишь в Аврорат.

— Я не поддамся.

— Тут я должен выказать тебе уважение: я всегда за драку, в любой ситуации, — важно кивнул Геллерт. — Ну а пустят они в тебя смертельное проклятие?

— Ба! Оно пролетит мимо.

Батильда тем временем вынула из моих рук тарелку и заставила встать перед камерой.

— Натравят на тебя дракона?

— Дракон подавится пламенем!

Батильда подтащила Геллерта ко мне.

— Отправят на тебя сотню авроров!

— У меня сотня друзей, способных с ними справиться. К слову, твой чай совсем не действует.

— Решено. Тетушка, мы отправляемся путешествовать по миру, — провозгласил Геллерт. — Будем пропагандировать свои идеи и собирать сторонников.

— Говоря «по миру», он имеет в виду по Портсмуту, — удалось ввернуть мне.

— Мы арендуем свой собственный поезд. Будем путешествовать с комфортом и шиком.

— Под этим он подразумевает полеты на метле.

— Вы меня убиваете, любезный друг! — воскликнул Геллерт.

Батильда подошла поправить галстук Геллерту.

— Признаться, я фраппирована вашим поведением, юноши, — сказала Батильда, прячась за колдокамерой. — Минуту терпения.

Мы оба подавились смехом, и в эту же самую секунду яркая вспышка запечатлела этот момент навсегда. И вместе с ней во мне разгорелось тепло семейного очага. То, чего я не ощущал с детства, и чего не было в моем собственном доме. Уверенность в собственном будущем, крепкое плечо, поддержка.

На секунду мне показалось, что мы с Геллертом и родились братьями. А та другая жизнь — просто ошибка. Я даже не хотел о ней вспоминать.

* * *

Я вернулся домой днем, и с порога уловил злобное бормотание Аберфорта.

Однако только успел с облегчением закрыть дверь своей комнаты, как увидел Ариану, сидящую на моей кровати.

Никуда мне от них не деться.

Впрочем, неразговорчивость Арианы была кстати.

На коленях у нее лежали теплые шерстяные носки.

Ариана протянула мне носки, я в ответ покачал головой:

— Не по погоде, не находишь?

Мои слова никак на ней не отразились.

Ариана покинула комнату все с тем же безмятежным лицом.

Присев на кровать, я машинально переложил носки.

Такие мягкие. Связанные ее руками…

Подарок мне.

Я до того сконфузился, что не нашел в себе мужества догнать ее и поблагодарить.

Насколько легче бы стала моя жизнь, если бы Арианы не существовало. Я все время чувствовал, как она привязывает меня цепями к месту. Даже когда ее не было рядом, я ощущал проклятую ответственность за нее, так что не мог свободно вздохнуть. Не зря Геллерт называет меня пессимистом. Ариана превращает меня в безвольное существо.

И все-таки младшая сестра будет обузой, куда бы я не отправился.

О Мерлин, как я хочу остаться один. Распоряжаться своей судьбой, быть вольной птицей. В этом доме я как в тюрьме, скованный обыденностью, рутинными делами, окруженный заурядными людьми.

Подарок Арианы притягивал к себе взгляд. Мне захотелось выкинуть носки подальше. Беспокоило неприятное чувство.

Вины ли? Не знаю.

Для успокоения я решил написать Геллерту, чтобы еще раз ощутить свою причастность к чему-то значимому. Хотя бы к иллюзии, что нам удастся организовать свою политическую единицу, и что Ариана не станет помехой на моем пути.

Меня влечет власть над магглами, способы усмирить их, заставить уважать нас и наши законы. Но Ариана по сути своей маггл. Если она совершит еще одну ошибку, способную унести жизнь, то я не смогу ее защитить…

Во всех своих рассуждениях я опираюсь на личную месть, Геллерт же предлагал самую верную концепцию.

Сова летала туда-сюда:

«Геллерт!

Твой тезис о том, что правление волшебников пойдет на пользу самим магглам, на мой взгляд, является решающим. Действительно, нам дана огромная власть, и, действительно, власть эта дает нам право на господство, но она же налагает и огромную ответственность по отношению к тем, над кем мы будем властвовать. Это необходимо особо подчеркнуть, здесь краеугольный камень всех наших построений. В этом будет наш главный аргумент в спорах с противниками — а противники у нас, безусловно, появятся. Мы возьмем в свои руки власть ради высшего блага, а отсюда следует, что в случае сопротивления мы должны применять силу только лишь в пределах самого необходимого и не больше. (Тут и была главная твоя ошибка в Дурмстранге! Но это и к лучшему, ведь если бы тебя не исключили, мы бы с тобой не встретились.)

Альбус».

«Альбус!

Я тешил себя мыслью, что ты со мной согласишься, при всем твоем скептическом отношении к магглам. Подход предложенный мной рациональнее в аспекте привлечения новых сторонников. Мы сможем сделать наше движение массовым, а не элитарным.

Геллерт».

«Геллерт!

Первым пунктом на повестке наших собраний должен встать вопрос о том, как скоро открыть перед магглами наше существование. Чем скорее они узнают, что находятся под нашим покровительством, и одновременно под строгим надзором, тем быстрее уяснят правила игры».

«Альбус!

Не стоит быть слишком мягкими в этом отношении. Ты верно рассуждаешь. И основываясь на принципе кнута и пряника, нужно будет отправить маггловских бандитов в наши тюрьмы. Для них это будет страшнее смертной казни, которую практикуют магглы. Это принесет пользу маггловскому сообществу и укрепит наш авторитет.

Будущий Министр, Геллерт».

Министр? Я рассмеялся вслух. Это мы еще посмотрим.

* * *

— Хорошо. Первым делом двинемся в Кардифф. Единственный университет магии в Англии находится там. Логично начать оттуда, — подвел Геллерт итог многочасовых обсуждений.

Мы сидели над записями и набросками в моей гостиной. Аберфорт давно уложил Ариану спать наверху. И теперь раздраженно громыхал посудой на кухне.

— Заинтересовать тех, кто только что поступил в университет мечты, будет нелегко, — воспротивился я. — Тем более за нашими плечами пока не стоит каких-то реальных действий. Еще вчера мы хотели начать с Лондона и его литературного кружка. Но быстро отмели эту идею, так как столичных людей заинтересовать невозможно. Лучше начинать с окраин. Оттуда, где все так плохо, что они ухватятся за любую идею. Убедить студентов, ни в чем не нуждающихся, куда труднее. До них те проблемы, которые мы поднимаем, слишком далеки. Они не поверят нам.

— Главное — не правота, а веские доводы, — не соглашался Геллерт. — И мы сможем повести их за собой. Сыграть на чувствах наших ровесников куда проще, всегда можно надавить на чувство долга перед обществом, которое в людях старшего поколения притупилось.

— Даже мы не можем прийти к компромиссу. А в разношерстный кружок никто вступать не захочет, все будут сторониться друг друга. И вместо того, чтобы сплотить, мы их только разъединим, — я свел ладони под подбородком. — Впрочем, если мы сумеем удержать дискуссии в рамках приличий…

— Вот именно, — подхватил Геллерт. — Противоречий нельзя избежать, с ними нужно примириться.

Он меня обманул. Ловко.

— Что ж, по рукам, — подытожил я. — В середине сентября отправляемся в Кардифф. До тех пор успеем закончить «Отказ от Статута» и распечатать его буклетами.

— Ты говорил, твой знакомый может сделать это бесплатно? — спросил Геллерт.

С кухни раздался ужасный грохот. Что на этот раз с Аберфортом?

Только успел это подумать, как в гостиной появился он сам.

Геллерт взмахом палочки разжег камин. Аберфорт мрачно уставился на него.

— Твой брат не любит огонь? — спросил Геллерт.

— Боится, наверное, подпалить волосы в носу, — с издевкой отозвался я.

Аберфорт побагровел, но с места не сдвинулся.

Убрался бы он подальше, с глаз моих долой.

— Имей совесть уважать тех, в чьем доме находишься, — пробасил Аберфорт внезапно.

Теперь хлопот не оберешься. Геллерт, похоже, тоже завелся:

— Для начала: этот дом принадлежит твоему брату, а не тебе. Если ты хочешь что-то мне сказать, то милости прошу.

Разнимать их у меня не было никакого желания, и эта ситуация вызывала досаду.

— Ты, — обратился я к брату, — ступай к себе.

— А если не уйду, что ты мне сделаешь? — огрызнулся Аберфорт. — Я давно хочу поговорить с вами обоими.

— Какой счастливый случай тебе представился, — Геллерт встал лицом к лицу с Аберфортом. — Я, кажется, тебе чем-то не нравлюсь? Имей храбрость сказать напрямик.

— Геллерт, сядь, — рявкнул я. — Не подначивай его.

Геллерт послушался.

— Не нравишься, — клокоча от гнева, признал Аберфорт. — С меня довольно ваших раглагольствований, Альбус. Вы маленько увлеклись, строя планы по захвату мира. Мне не важно: сажайте магглов на кол, на кострах сжигайте. Мне дела нет. Но совершайте это здесь, Альбус, — теперь он обращался ко мне. — Вы не можете тащить Ариану за собой. Ей нужна забота и уход. Она должна быть здесь, в нашем доме.

Чувствуя, что разговор принимает интимный характер, я отрезал:

— Мы поговорим об этом наедине.

— Хватит, сопляк, — перебил меня Геллерт, он уже стоял прямо возле Аба и ткнул ему в грудь пальцем. От этого жеста я потерял дар речи. — Мы с твоим братом занимаемся серьезными вещами, а ты не вмешивайся в разговор взрослых. Вашу полоумную сестру не придется прятать, если мы осуществим задуманное. Ты что, в нее влюбился, что так печешься?

Аб смертельно побледнел и выхватил палочку. Поразившись своему открытию, я смотрел на него во все глаза, параллельно отметив, что и Геллерт выхватил свое оружие.

— Довольно.

Мой голос был спокоен. Я стоял между ними и физически ощущал свою волю, окутавшую всех нас коконом. Она вибрировала согласно биению моего сердца. Неистовая сила струилась во мне и обдавала жаром Аба и Геллерта, порабощая их. Они оба опустили свои палочки, в глазах Геллерта промелькнул испуг, но быстро сменился озорным ожесточением.

— Да ты и впрямь влюблен! Пальцем в небо! Зато как точно! — его взгляд скакал от меня к Абу и обратно. — Увалень вроде тебя только на такое и способен!

Неужели, правда?

Аб не выдержал:

— Импедимента!

— Круцио, — я слышал, как было произнесено заклинание, видел, как Аб согнулся пополам, но на мгновение не смог поверить.

Подонок.

Шар силы, обволакивающий все вокруг меня, сжался до ничтожных размеров.

Выставленный мной щит отбросил Геллерта на спину. Ударить моего младшего брата. Тварь.

В безудержной ярости я послал вдогонку еще одно заклятие:

— Рази меня, ничтожество!

Геллерту удалось почти чудом отразить его.

Но сам я почему-то получил сильный толчок в бок и отлетел к камину.

Аберфорт.

— Без тебя разберусь, Альбус!

Из неудобной позы, в которой оказался, я кинул заклятие, способное снести обоих с ног.

Я не позволю им. Не позволю.

Посланную мной Импидименту Геллерт отразил и ответил тем же.

Аб обрушился градом заклятий на Геллерта и меня.

— Ой, да, брось… — орудуя палочкой, подначивал Геллерт. — Альбусу охота покрасоваться. Ему на тебя наплевать.

Эти слова почему-то задели за живое.

— Аб, не слушай его!

Геллерт споткнулся об опрокинутый стул, и я воспользовался случаем, чтобы пробить его защиту. Но вмешался Аб.

Он поразительно силен.

Запыхавшись, я хотел отстранить Аба, чтобы он не мешался под ногами, но Аб попытался обезоружить меня. Да что с ним такое?

Краем глаза я видел, что Геллерт поднялся, но кто-то снес Геллерта с ног с невиданной мощью. Я обернулся.

Ариана с искаженным лицом протягивала в его сторону руку.

Он пустил в нее заклинание.

Красная пелена застлала мне глаза, я заорал:

— Не тронь их!

Мое заклятие срикошетило, а Аба и Геллерта столкнулись в воздухе и рассыпались на несколько мелких. Мы выставили щиты.

Взгляд Арианы увлек меня за собой: всего мгновение беззвучной мольбы полоснуло по сердцу. Тлеющий ужас в глазах потух, и она упала. Сняв щит, я подбежал, стукнулся коленями об пол и потряс ее за плечо:

— Ты в порядке? Ариана? Аб, воды!

— Что с ней? — Аб сразу очутился возле меня.

— Обморок.

Наверное...

У нее такое хрупкое здоровье. Обмягшие мышцы под моими пальцами вызывали тревогу.

— Она ударилась головой, — очень тихо прошептал Аб, и от этого шепота меня бросило в дрожь.

Маленькое беззащитное тельце трогательно изогнулась на полу.

Неприятный холодок одиночества, безвозвратного и способного опустошить, пробежал по спине. Я свободен.

Воды!!!

Из ее приоткрытого рта вытекла слюна и лужицей растеклась по паркету. Шокированный, я отпрянул, руки, придерживавшие головку, отпустили ее, и Ариана со смачным звуком стукнулась о паркет. Аб сердито шикнул на меня:

— Аккуратней, идиот, — он устроил Ариану на коленях. — Вот так...

— Не т-трогай, — внезапно сказал я.

Его прикосновения к ней вызывали отторжение.

Громкий хлопок. Что-то лопнуло, оставив шум в ушах.

Язык мертво ворочался внутри, но страшнее было другое — я не мог больше думать.

Накатила дурнота. Тошнотворное чувство слабости.

— Ты виноват… Ты во всем виноват… — он прижимал ее к себе, издавая причмокивающие звуки.

Он понял, дошло до меня.

В спальню. Или нет, лучше на кухню. Посижу там, подальше от сосущего воздух чужого дыхания. И чавканья. И лопающейся слюны.

И елозанья тела по полу. И копошения Аберфорта.

Клянусь тебе, Альбус, ты спятишь, если не возьмешь себя в руки.

Чувство на краю сознания… оно принуждает меня прыгнуть, куда-то сорваться вниз и пуститься в безумный, неуправляемый пляс.

Ничто не помешает Ариане сгинуть, истереться из памяти или вознестись ввысь.

А мне заткнуть разум за пояс.

Влюбленность Аба не сделала Ариану особенной.

Только моя отрешенность.

Все обо мне.

Я нашел, обнаружил связь.

Секунда.

А вдруг то новое, не познанное, и есть истинное, цельное?

Как заевшую пластинку в грамофоне я слышал свой голос. Он лепетал «не я». Резко, отчаянно, весело, игриво, тягуче, на всякий манер.

Аберфорт сказал «ты во всем виноват». Кого он имел ввиду? Себя, меня или… Геллерта?

Как я мог о нем забыть.

Тот хлопок. Дверь. Именно тогда Геллерт ушел. Почти сразу. Он струсил.

По телу бежали судороги, легкие, безболезненные, но крайне неприятные.

Ариана мертва.

Кожа иссушится и треснет. Проступит гной. Липкая грязь.

Стена под цветастыми кухонными обоями вздувалась, и там проступали трещины. Какая-то неведомая всепоглощащющая болезнь завладевала миром. И как-то это я раньше не замечал.

Усилием воли я вырвал себя из этой иллюзии.

Моей фантазии ли? Может, так оно по-настоящему. Все кругом изжеванно и выплюнуто, а мы ищем в этом красоту. Наши оболочки лопаются друг за другом, а под ними раскорябано самими нами?

Может быть, оттого мне дурно?

Наугад взмахнул палочкой. Ничего. Хлипкая связь.

Мир отвратителен, а смерть больше всего.

Иду. Куда?

К Геллерту.

А зачем? Аберфорт фыркнул бы, если бы узнал, что я о чем-то не имею понятия.

Дорога до дома Батильды была пустынной, соседние дома спали. Я отчего-то ожидал, что и дом Батильды будет покоиться во сне.

С виду так и казалось. Но на первом этаже горел ночник.

Должно быть, там была комната Геллерта.

Этот ничтожный, стыдливо притаившийся за занавесками, огонек привел меня в бешенство. Руки затряслись в бессилии.

Он все это затеял ради шутки. Я сотру его с лица Земли немедля. Или мне не жить. А если не смогу колдовать, задушу его руками. Так чтобы видеть, как жизнь уходит из него. По-маггловски, так как ему отратительней всего.

Захлебываясь яростью, я вбежал на крыльцо. С размаху отпер дверь.

Свет маячил в конце коридора. Я пошел туда.

Геллерт бегал по маленькой комнатушке и скидывал вещи в чемодан, лежавший на кровати.

Он напуган. Он бежит, подумал я.

Решительность моя дрогнула, однако я поднял палочку. Я поступлю так, как хочу. Раз в жизни, но сделаю, что хочу.

Половица под моей ногой скрипнула, разрезав ночную тишину. Геллерт замер на месте и поднял на меня взгляд.

Он резко побледнел, увидев направленную на него палочку. Его валялась возле чемодана.

Заставить его поплатиться за мою ошибку. Невероятный соблазн. Убью его. Убью.

— Слушай, Альбус, не горячись, — он примирительно поднял руки. — Я тут не при чем.

Ярость клокотал во мне. Сейчас, нельзя медлить. Непозволительно его так отпускать. Но все-таки: за кого я мщу? За свое обманутое доверие или за Ариану?

Видя мои колебания, Геллерт опустил руки.

— Не обессудь, но я не хочу быть втянутым в эту историю.

От последнего слова меня покоробило. Магия мощным потоком заструилась от руки к палочке.

Он не чувствует своей вины, озарило меня. Боится, что я осуждаю его за бегство.

Боже мой, да он просто пустое место. Его смерть ничего не решит. Я опустил палочку с секундным облегчением. Не важно. Аберфорт прав.

Геллерт выдохнул и бросился к столу, перебирать бумаги под светом ночника.

Что, Альбус, захотел быть в собственных глазах благородным? С другими ты умело это проворачиваешь, но не с самим собой, верно? Хочешь смело убить его, а потом понести наказание? Тебе ведь так надо нести какой-то крест.

Так вот чего хотел отец… Заклеймить себя за чужие поступки. Героическое самоотречение ради всех несправедливостей мира. Но я поклялся себе, что никогда не поступлю как отец.

Не стану. Все кончено. Какое-то мгновение я упивался своим решением.

И тем не менее мне хотелось раздавить Геллерта за его безразличие, за то, что он не чувствовал вины...

— Ты умело п-пытался манипулировать мной, — заикаясь, сказал я. — Только вот мы слишком мало знакомы, чтобы т-ты мог понимать меня по-настоящему. Тебе к-конечно хочется так думать. П-попытка и правда была хорошей. Но ты не н-настолько искусный психолог, каким себя воображаешь. А вот я слишком много о тебе знаю. Чего ты хочешь, что пл-ланируешь, куда подашься. Не забывай об этом.

— Но и я знаю тебя! — послав мне кривую улыбку, отозвался он. — К тому же ты не представляешь, как глупо звучишь. У тебя зубы стучат, и руки трясутся.

О, он чувствовал, что я уже с ним ничего не сделаю. Но и слова могут уничтожить.

— А ты боишься м-меня. Даже сейчас, хоть и храбришься, — произнес я с холодным торжеством. — Т-теперь я вижу. Ты хотел воспользоваться м-моей силой, неужели ты думаешь, я не замечал? Я всего лишь тебе п-попустительствовал.

И бросил напоследок:

— Не забывай о том, что я п-приходил.

На какое-то мгновение мне даже казалось, что я чувствую торжество и уверенность в своих действиях. Хорошее, замечательное чувство. Почему я раньше его не ценил.

Я вышел из дома победителем, но каждый шаг уже давался с трудом.

Приступ опустошения лишил меня сил уже за оградой. Я бы не смог сейчас наколдовать и перо.

Обратно путь был тяжелейшим: меня словно притягивало к земле, ноги налились свинцом, все это казалось просто страшным сном усталого человека.

"Так оно и есть?" — спрашивал я себя.

"Нет. Нет? Не-е-е-е-т!" — смеялось и куражилось мое подсознание.

Несколько раз я пытался повернуть обратно и закончить начатое, но каждый раз останавливался. Удивительно, как все закрутилось, завертелось, время не текло, оно скакало вокруг меня, издевательски растягивая мгновения.

— Это ты во всем виноват, — сказал Аберфорт, когда я вернулся.

Голова Арианы по-прежнему покоилась на его коленях. Что если я вообще не уходил?

Не знаю. Может быть. Ничего не понимаю.

Никакой любви я к Ариане не питал, я пытался выжать из себя крупицы, но это удавалось только в минуты скуки. Но почему же теперь мне так плохо? Я стал подниматься наверх. Ноги подкосились, и я осел на ступени.

Взгляд Арианы. Он все не идет из головы. Она понимала, что происходит.

Может, она вообще всегда все понимала, но не могла выразить?

Нет, нельзя об этом думать. Лучше навсегда перестать это делать.

Спустя какое-то время, я оказался в своей комнате.

За окном светало. Сквозняк теребил письма, разложенные на столе. Под подушкой лежал подарок, связанный Арианой.

На первый взгляд ничего не изменилось.

Не понимаю.

Оставалось взять в руку перо и накарябать на клочке бумаги:

«Приезжай. Ариана умерла».