Мсье знает толк в извращениях (джен)

— Нет-нет-нет, не надо! Уберите это! — кричит человек, не сводя глаз с тарелки. На ней — аппетитная куриная ножка с картошкой.

Пожилая санитарка вздыхает, но молча уносит поднос с едой. Пациент сразу же успокаивается и самостоятельно отправляется в палату — как один из немногих в этой клинике, чьё безумие почти не проявляется. Он лишь на дух не переносит курицу, во время редких прогулок рвётся заглянуть под каждый куст, словно разыскивая кого-то, да время от времени шепчет фразу из давно забытого анекдота.

Изредка сердобольная палатная медсестра даже разрешает ему послоняться по унылым коридорам больницы. Человек передвигается осторожно, придерживаясь за стену рукой, словно не доверяет собственному зрению, и подолгу застывает на одном месте.

Однажды, во время очередной такой вольности, он вдруг слышит негромкую беседу в ординаторской.

— Этот… Из сто шестой, — приглушённо говорит незнакомый женский голос, — молодой такой, тридцати ещё нет, наверное, а уже тут… Что с ним?

— Да, молодой… — охотно отвечает медсестра, чем-то шурша. — У него... — диагноз не слышен за металлическим позвякиванием. — Это он теперь тихий, а поначалу — душа в пятки уходила, так кричал ночами.

— Ужас! А что с ним случилось? Почему?

— А этого, милочка, никто не знает. От него самого ничего вразумительного не добьёшься, родные тоже не в курсе, а друзья — как сквозь землю провалились. Его и нашли уже вот таким. Санитары, что его доставили, рассказывали: квартира захламлена, холодильник пустой, грязная посуда и коробки из-под пиццы во всех комнатах — ужас. После очередной пьянки, не иначе.

Человек приваливается к стене и качает головой. После пьянки, как же.

Беседа, между тем, продолжается.

— И что теперь с ним будет? — спрашивает женщина ещё тише. Человек весь обращается в слух.

— Я не знаю, — умудрённая опытом медсестра не торопится давать однозначный ответ. — Он боится всех и вся. Вздрагивает от малейшего шороха, не выносит незнакомых — да что там! — шарахается от собственной тени.

Человек горько усмехается — ещё он боится громких голосов, запаха сигарет и — сильнее всего — лунного света. Стоит ему завидеть хотя бы краешек ночного светила, он впадает в панику, начинает дёргать на себе волосы, чесать руки, оставляя длинные кровавые полосы, и всё время пытается кого-то обнять.

— ...Так что даже если он отсюда выйдет, не факт, что сможет работать.

— Но жить! Жить хотя бы?

— Разве это жизнь будет? Лишённая духовных и плотских удовольствий…

Губы человека растягиваются в слабой улыбке — о, для него это будет жизнь. Можно будет нормально спать, есть, работать… И ни о чём не думать. От облегчения его даже начинает клонить в сон, так что он возвращается в свою палату и ложится на постель лицом в подушку...

* * *

На залитой светом уличного фонаря постели спит человек. На нём длинная хламида, рукава которой надежно завязаны на спине — увы, необходимая процедура после неожиданного рецидива. Он спит беспокойно, периодически дергаясь и постанывая. В уголках глаз слёзы. Потом он вдруг громко всхлипывает, открывает припухшие глаза и бездумно смотрит на пол, расчерченный тёмными полосами теней — на окне решётка. Человек рефлекторно дёргается, но, не получив свободы, вновь затихает. Убежать из палаты для буйнопомешанных не получится. Да ему этого и не хочется. Слишком страшно просыпаться, не зная наперёд, в каком находишься мире: реальном или воображаемом.

Сколько он лежит без сна, человек не знает. Но вскоре начинается дождь, и он засыпает, убаюканный мерным перестуком капель по отливу. За окном потихоньку светает.