Cancellation. (джен)

«Способность человека творить самого себя и мир других людей, выбирать образ будущего мира является следствием фундаментальной характеристики человеческого существования — его свободы. Человек — это свобода»

Ж-П. Сартр

Оставляя позади госпиталь, он опасался, что отправляется в никуда. Вдруг без чудес, в человеческой форме убежище его не примет. Придется бомжевать, или того хуже проситься к Хастуру в квартиранты. Но, оказывается прежние старания увенчались успехом. Дом работал. Работал без его участия, но по его плану. Словно считывал его человеческие желания и потребности и заботился ненавязчиво, но скромно. Вино только местное или стакан кефира вечерами. Удачно и скромно наполняемый холодильник. В отличие от его стильной лондонской квартиры, которая не была ни жильем, ни домом, убежище просто излучало тепло обжитого и любящего вас очага. Эквивалент Бэнтли? Очаг или камин отсутствовали. Но газ и электричество вполне обеспечивали быт. Обилие книжных полок, наполненных изданиями разных времен и языков, вполне устроило бы даже Азирафеля. Шекспир на английском, русском и китайском, перемежался с новейшими учебниками по астрофизике, химии и медицине. Словари, энциклопедии, альбомы с репродукциями и путеводители соседствовали с апокрифическими евангелиями и запрещаемыми в разное время атеистическими трактатами. Причем все книги расставлены не по алфавиту, а по темам. Удобное кресло звало в свое чрево, пледы обещали тепло и ласку, ковры напоминали мшистые стволы старых садов и лесов. Белый присутствовал только на восхитительно чистой кухне, серого не было и в помине, вместо этого коричневый, темно-красный и зеленый любых оттенков намекали на цвета далекого сада. Лоджии, уставленные горшками с растениями, довершали картину. Пара дней, и он приспособился прыгать по комнатам на костылях так же легко, как скользить. Прочел все инструкции к бытовой технике, что оказалось очень поучительным. Возня на кухне забавляла и отвлекала. Нравоучительные беседы с растениями тоже. Ставни поскрипывали, лоза винограда стучала в окно, качаясь под февральским ветром, дрозды сердито верещали под окнами в присыпанных легким снегом туях, две сороки уже третий раз начинали строить гнездо на вершине ореха. Они построят. Будет весна, он ее увидит здесь. Но это будет его первая человеческая весна. Одинокая человеческая весна.

Одиночество в небольшом пространстве было привычно, но не угнетало. Словно все предыдущие события остались где-то недосягаемо далеко. Иногда ему даже начинало казаться, что он в безопасности. Но наступала ночь, и все переворачивалось. Он пытался спать, но заснуть на долгий срок не получалось. Иногда заснуть не получалось совсем. Прислушивался к стуку сердца, исправно не забывал дышать правильно, иногда страдал от боли. И думал, думал… А если он и засыпал, то кошмары возвращали его к воспоминаниям. Он думал, что причина их крылась в последней ночной беседе с повелителем Преисподней. Он так легко спросил тогда — помнишь? Заставил его вспомнить. А как ему не хотелось вновь возвращаться к этому!

И воспоминания оживали, мучительные и жуткие. Гнев, страх, отчаяние, начало перемен, бесконечных и мучительных перемен. Да, вероятно так и было. Ангелов создали не способными к выбору. Так было удобнее командовать армией? Но те, кому позволено творить миры и звезды, должны были научиться выбирать. Между темным и светлым, между прекрасным и ужасным, между легким и замысловатым. Разнообразие рождалось из Хаоса, восхищало, порождало вопросы и чувства. Они не могли оставаться прежними, жаждали ответов и нового опыта. Но от них требовалось только послушание. Люцифер не утерпел. Остальные не замедлили продолжить. В них не было зла. Тогда не было. В нем самом? Просто сдерживающий его Договор со Всевышним? Ведь в нем всегда существовали обе половины, сдерживавшие друг друга в хаотическом балансе удивительного равновесия. Истинное Зло пришло от другой стороны. Зло не останавливаемой ничем власти. Их решили поставить на место и вернуть к существованию по строгим правилам, написанным Всевышним и никогда не меняющимся. Неужели и Она никогда не менялась? Разве опыт творения ничего ей не дал? Тогда зачем надо было все это творить? Зачем надо было наказывать их тогда? Они не хотели власти. Только право выбора. А потом большинство обрели зло, как выход из кошмара. Надеялись, что легче станет, если злиться на людей, мучить их просто за то, что людям этот выбор был предоставлен? Вот только кем? И в какой момент? Когда его послали устроить скандальчик? Но он подчинялся? Почему? Согласно Договору? По привычке подчиняться? Было так любопытно во что это выльется? Или просто хотелось взглянуть на сад, или взглянуть на Ангела у Восточных врат? И все последующие шесть тысяч лет он выбирал именно то, что позволяло ему взглянуть на Ангела, быть к нему ближе, спасать его. А теперь? Опять. О чем бы он не думал, чем бы не мучился, все мысли приводили к нему. Только к нему. К единственному другу. Как к единственной светлой точке в любом мраке.

А теперь, когда он писал ангелу, с каждым письмом понимал, что изменилось все. Да, он больше не демон, не Змей. Он человек, и он смертен. И это нельзя изменить. Ведь Она не ставила ему в беседах никаких условий. И, значит, это было последней дозой наказаний. Падение с Небес, «ползать на чреве своем»? Этого не хватило. Теперь ему надо просто прожить и умереть. И «нет ни рая, ни ада, о сердце мое»? И «будет плохо тем, кто тебе дорог»? Причем, последнее было сказано ему обеими сторонами. А это означало, что он отвечает за все, что может случиться с другом, и не должен допустить его страданий.

Странно было и то, что ни Всевышний, ни Люцифер не говорили больше с ним во снах. Уже сказали самое главное? Или это дом спрятал его и от них? Но от себя самого кто его спрячет?

Каждое утро он хватался за первые рассветные лучи, как за край плаща надежды. И пытался выползти из кошмаров памяти, учился просто жить.

Странно, но дом работал не только с предметами. Люди, что жили по соседству каким-то образом имели на его счет свои истории. Он не помнил. Они помнили. Он бывал тут мимоходом, лечил или учил? Но они приходили и давали ему другие воспоминания. Из другого временного кармана? Из мира несбывшихся возможностей? Приходили дети из квартиры внизу, приносили приготовленные их матерью для него пирожки с капустой и салаты. Мальчик считал его шпионом, а девочка спорила с братом, что он не шпион, а разведчик в отставке. Он рассказывал им о дальних событиях и странах, и им нравились эти истории. Старушенция из квартиры рядом, школьный библиотекарь, приходила поболтать о писателях и книгах, угощала крепкими кисловатыми лесными яблоками и зеленью, выращенной на подоконнике. Однажды даже приковылял Вася, оказавшийся дедом детей из квартиры снизу со стороны их погибшего отца, и так удачно спасенный землетрясением от инфаркта. Приковылял, чтобы выпить за ВДВ, поблагодарить за прошлое спасение на далекой афганской высоте, помянуть погибших там. И не задавал вопросов. И это было особенно приятно. Пусть думает, что хочет. Принимает такого какой есть, хотя рассматривает его довольно тщательно на предмет «непостарения»? Вот и ладно. По-человечески? Возможно.

Он спрашивал их всех, почему, зачем им это надо? «Соседский дозор», — неизменным был ответ.

Вестей от Азирафеля не было. Может забыл, успокоился? Занят ангельскими делами? Не до него? Но и свои конверты он не расходовал. Не складывалось письмо. Никак не складывалось. Потому что он был уверен, это будет последнее письмо. И чем дальше, тем больше росла эта уверенность. Воспоминание о пожаре в книжном услужливо вынырнуло на поверхность. И да, он не мог позволить, чтобы Ангел прошел через это. Через такую боль. Лучше неизвестность и тишина. Для него так будет лучше. Они оба обещали: «больно будет и тому, кто тебе дорог!», значит, я должен защитить его. Защитить от меня, от зрелища моей жалкой участи.

Azirafaell

Ангел, друг мой!

Прости, потому что тебе это не понравится. Но рано или поздно я должен об этом написать

Все изменилось. Я окончательно понял это, когда вернулся в убежище и зашел в ванную. Я просто посмотрел на себя в зеркало. Да, волосы мои седеют, а лицо покрывается морщинами. Время уже не подвластно мне как прежде. Оно неумолимо движется и гонит меня в сторону от тебя, мой дорогой друг. Видишь, я написал это. Дорогой друг. Мне дороги все наши встречи, все беседы и споры. Даже если наши мнения совпадали крайне редко. Потому что. Нет на свете существа более дорогого и близкого мне, чем ты. От начала времен. Ты знаешь это? Люди называют это дружбой, уважением, любовью, которая бывает такой разной и имеет тысячи лиц и вариантов, но Всевышний утверждает, что это недоступно демонам. Да, сейчас я человек. Но это ведь случилось со мной, когда я еще человеком не был. Она опять не права. И ни за что не признает этого. Но теперь этот спор для меня не имеет никакого значения. Абсолютно. Имеет значение только одно. Ты — мой единственный друг, и я не смогу обременять тебя этим. Я не смогу оставить тебе это страдание. Не хочу, чтобы ты видел ни моей жалкой старости, ни моего конца. Послушай меня. Я не могу остаться в твоей жизни. Выбрось меня из своей ангельской головы, не мучайся и считай просто мигом в обширной вечности твоей. Ты сможешь сделать еще кучу добрых дел. Просто вспоминай иногда. Не ищи. Просто вспоминай.

Вероятно, на днях я сниму этот гипс с ноги, кости срослись, и я буду ходить по земле человеком. Я выберу себе дело и буду просто жить. Жить столько, сколько там отмерено для меня Азраилом. Сколько смогу вытерпеть без тебя лет. Ты знаешь, где я. Но найти не сможешь. Видимо, это последнее чудо, которое мне позволено. Даже не мне, а этому дому. Скрыть меня. И он скроет. Он ведь сделан демоном, который иногда чудесил добротно.

Прости. Я иногда был невыносим. Да что там! Я всегда был невыносим. Но ты проявлял чудеса поистине ангельской доброты и терпения. Прояви же эту доброту и сейчас! Прости меня.

Прощай, дорогой мой Друг!

Он сложил конверт и выбросил его в форточку. Белый квадрат подхватил ветер и унес в неизвестном направлении. Тогда он взял оставшиеся два и просто сжег их. Сжег, как сжигают мосты, уходя навсегда. Сердце ответило перебоями и болезненно сжалось.

Вот и все.

Теперь ты совсем один. Совсем. По собственному выбору. Это так по-человечески, с начала времен.