Лисье чадо (джен)

— Гарри, милый?

Ай! Гарри одергивает руку от подоконника и машинально сует палец в рот. На языке самую малость солоно. Тьфу, вот идиот. Морщинистый подоконник из старого дерева давно рассохся и выпятил колючки, а Гарри, засмотревшись внутрь, стиснул пальцы посильнее — и вот в мизинце сидит заноза.

Связь истончается, становится зависшей в воздухе паучьей нитью: не заметишь в тени, когда стекает солнечная позолота и остается только прозрачность, но взмахнешь рукой — наткнешься на липкое.

— Гарри? Все хорошо, дорогой? Тебе лучше?

Миссис Уизли держит в руках поднос, на нем — запотевший стакан молока и миска медового творога с тыквенными ломтями.

Гарри заставляет себя улыбнуться и выровнять дыхание.

— Да, спасибо, уже лучше. Это тыква там?..

...но как же досадно, что его прервали! Невозможно глядеть и в тот, и в этот мир. Затерянная в горах лачуга, солнечная Нора Голоса превращаются в шелест, а перед глазами словно стекло, не то, что в очках, а еще одно — смотришь сквозь него на цветастый халат, на полные загорелые руки, на оранжевые ломти в крупных зернах, а стекле мелькают призраками силуэты.

Миссис Уизли ставит поднос на стол и, нахмурившись, кладет ладонь Гарри на лоб. Цокает языком:

— Ты что-то неважно выглядишь. Ох, может, стоит позвать колдомедиков?

— Нет-нет! — Гарри мотает головой так отчаянно, что стекло, дрогнув и высветив в последний раз хмурое лицо Лунатика, исчезает вовсе. — Я задумался... М-м... Кое о чем.

— Милый, у тебя все лицо в испарине...

— Это от жары! — уверяет Гарри. — Эм-м... А как там Джинни? Рон говорил, она.. была в шоке.

Лицо у миссис Уизли разглаживается, взгляд становится отстраненным, словно и она пытается заглянуть куда-то за "стекло". Гарри понимает, что попал в точку, и мысленно выдыхает. Где-то под лопатками начинает зудеть, и под левым коленом, и над правым ухом. Гарри смущенно чешет голову.

Совесть сердито покусывает за все места, до которых может дотянуться. Но что ему остается? Не хватало еще толпы врачей здесь! Да его точно упекут в госпиталь!

Миссис Уизли через силу улыбается, словно и ей приходится себя заставлять, и гладит Гарри по волосам.

— Джинни пока не слишком много говорит, но она никогда не была болтливой. Я думаю, она будет в порядке.

— Ну конечно, — соглашается Гарри.

Удивления он не показывает, но недоумевает: почему с ним и с Роном Джинни казалась вполне "в порядке", а с матерью почти не говорит?

Миссис Уизли касается его в последний раз, ласково погладив по плечу, и отходит к двери.

— Тебе стоит поесть, Гарри. Колдомедики говорили, что тебе нужны силы. Отдыхай, родной.

— Спасибо, я обязательно...

— Ма-а-ам! — Сердитый вопль и топот по лестнице, и спустя секунду в комнату врывается взъерошенный Рон, прижимая к груди какой-то кулек.

Кулек отчаянно дрыгается.

— Ма, ей совсем хреново, я не знаю...

— Рональд Уизли, что за слова!

— Да плевать! — Рон в сердцах топает ногой. — Главное, что Короста ничего не ест, да от нее и так один скелет остался! А еще у нее судороги!

Миссис Уизли всплескивает руками:

— Мерлин милостивый, да она старше тебя, Рональд! Чудо, что она прожила так долго. Не морочь мне голову!

Гарри не очень хочется оставаться свидетелем этой сцены, но не выходить же демонстративно из комнаты? Вздохнув, он зачерпывает полную ложку творога и засовывает в рот. Оранжевое оказывается запеченной тыквой. Гарри медленно жует. Слишком сладко, но не так уж плохо...

Рон переводит взгляд с него на мать, рот у него кривится.

— Ну конечно. Спасибо, мама! Вы никогда не любили Коросту. Но не надейтесь, что она скоро подохнет! Я накормлю ее морковным пюре... — бормочет он, прижимая кулек к груди еще теснее, несмотря на отчаянный писк. — Жидкое она съест.

Миссис Уизли прикрывает глаза и, покачав головой, выходит.

Пружины скрипят, когда Рон с размаха плюхается на кровать, опуская рядом с собой куль из дырявого кухонного полотенца. Освобожденная Короста перестает верещать и застывает, пялясь черными бусинами на Гарри.

Гарри пялится в ответ. Это первый раз после окончания семестра, когда он может хорошенько разглядеть Коросту. Вернее, половину или даже треть Коросты — бедняга исхудала так, что стал заметен гребень позвоночника, а на пузе кожа обвисла плешивыми складками. Неудивительно, что Рон беспокоится. Коросте явно осталось недолго.

— Подумаешь, двенадцать лет... Разве крысы не живут столько? Они же как садовые гномы...

Рон тыкает Коросту пальцем в бок, но она не реагирует. Поводит носом, принюхиваясь, и покачивается из стороны в сторону, словно загипнотизированная. Гарри ковыряет ложкой в тарелке. Какая-то мысль стучится в голову очень настойчиво, но какая... Чтобы поддержать Рона, Гарри рассказывает, не особенно задумываясь:

— Ну, еще когда мы с Дадли вместе учились в младшей школе... у нас в классе жили хомяки и морские свинки... и пара мышей. Морских свинок звали мистер Лапка и мистер Безхвостик... и они мы как-то праздновали их десятый... — Гарри резко выдыхает, — день рождения...

Ложка падает и тонет в мягком твороге.

— Э-э, приятель?

— Все в порядке, это... рука дрогнула, — Гарри огромным усилием отводит взгляд от крысы. Мысли сбиваются в кучу, паника поднимается волной, но слова слетают с языка легко: — И я, признаться, не очень голоден. Невежливо было отказываться, сам понимаешь, твоя мама так волнуется... Поем позже... Хм... Как насчет сыграть в шахматы, друг?

Рон чешет подбородок, хмуро разглядывая крысу, и пожимает плечами.

— Ладно. Я принесу доску, она внизу... И сделаю Коросте морковное пюре. Ты не против?

— Конечно, Рон. Я подожду.

Рон подхватывает Коросту, кутает в полотенце, так что остается торчать весь в темных пятнах хвост, и уносит, оставив дверь нараспашку.

Гарри слышит, как стонет и кряхтит лестница, как вопит внизу Рон: "Где морковь?! Ма-ам!" — но все звуки остаются снаружи, а он вглядывается внутрь, напрягая до дрожи плечи и скулы, стискивая в замке пальцы и судорожно пытаясь нащупать где-то в голове чертовски необходимую сейчас паутинку...

Но ничего не выходит.

* * *

На столе алюминиевый чайник, миска с сальными картофельными кругляшками, стопка писем, полупустая темная бутылка, пара стаканов и ворох фольги с ломтями шоколада. Все это залито желтым и алым — занавески сорваны и валяются кучей на полу, и солнце плещет закат прямо в окно.

Шум дыхания, шелест ветра, птичий лепет, стрекот насекомых — и ни звука человеческой речи. Иногда наклоняется над стаканами бутыль, шуршит фольга, звякает о стол вилка или скрипят ножками стулья.

Закат движется, скрываясь за горизонтом, и комната все больше наполняется тенями. Когда тени заливают комнату доверху, Лунатик наконец вздыхает:

— Люмос.

И снова становится светло.

Бродяга лениво шевелится и хрустит суставами.

— Ну? — тянет он, разглядывая сонную осу, ползущую по оконной раме. — Ты подумал?

— Не торопи меня.

Оса взмахивает крылышками, пытаясь взлететь, но вместо этого падает на подоконник и жужжит, копошась. Придурошное насекомое. Сириус хмыкает и потягивается от души, так что хлопки замученных суставов слышатся один за другим.

Ремус следит за ним напряженно. Черт. Сириус опускает руки нарочно медленно и складывает на столе на манер благовоспитанного отпрыска гребанного чистокровного семейства. Мать была бы в восторге. В последний раз он демонстрировал это гадство лет в десять. Но раз уж Рем по-прежнему ждет от него подвоха, Сириус, так и быть, сведет провокацию к минимуму.

Раздражение на невыносимую медлительность успело как появиться, разбухнуть и почти взорваться, так и сдуться обратно. Мерлин с ним, пусть думает сколько ему надо. Тугодумный кретин.

В конце концов, лучше сидеть на ремусовой кухне и жрать шоколад с картошкой под ячменный виски, чем носиться по лесам за каким-нибудь плешивым кротом и выдворять барсука из норы, чтоб там вздремнуть.

Знать бы еще, о чем засранец "думает".

Сириус закатывает глаза.

— О, извини. Не подумал, что трех часов тебе не хватит. Или ты попросту уснул?

Три часа — это, по правде говоря, только прикидки. Сириус понятия не имеет, сколько прошло времени, час или пять. Он с трудом отличает полчаса от трех минут, находясь в человеческом облике. Собачьи инстинкты помогали чуять приближение

ночи и выпадение росы перед рассветом, а человечий разум на время наплевал.

— Я развязал тебе руки, Сириус. Выпей и оставь меня в покое еще ненадолго.

— Мне надоело пить это дерьмо.

— Ничего больше нет.

— Я догадался. Закажи что-нибудь. Или ты заделался конченым аскетом и не пользуешься камином?

— Ты много себе позволяешь.

— В самом деле?

С минуту они смотрят в глаза друг другу, и Ремус качает головой.

— Черт с тобой.

Ремус топает к камину и загребает порох из корзинки на полке, а Сириус все-таки спрашивает:

— О чем ты там думаешь, скажи-ка?

— Могу ли я тебе верить. Грампианы, двенадцать "Б"...

Зеленый всполох заставляет Сириуса вздрогнуть. Ремус может воспользоваться моментом и связаться с аврорами. Ему нечего опасаться — Сириус слишком далеко от него, чтобы настигнуть в секунду, а убежать не успеет ни на своих двоих, ни на четырех собачьих — заклинание, мешающее превращаться, еще действует. Не такое уж сильное, но и Сириус сейчас не в лучшей форме — не переборет.

Сириус отворачивается и подцепляет из вороха фольги треугольник шоколада. За спиной Ремус вежливо говорит:

— Добрый вечер, Мадлен. Могу я заказать пастуший пирог и пару бутылок "Огдена" на Грампианы, шесть? Я расплачусь совой... Хм, отправлю сову, я имею в виду. — Ремус смеется так непринужденно, словно и не просидел последние три часа, уставившись в стену. Что ж, зато никаких сомнений: ему поверят. — Благодарю, Мадлен.

Едва гаснет на углях зелень, Сириус ехидничает:

— И кто эта Мадлен?

— Хозяйка местной таверны. Милях в шестидесяти отсюда.

— Красотка?

— Была в пятидесятые. — Рем хмурится. — Будь добр, перестань вести себя...

— Как?

— Словно тебе шестнадцать, Сириус.

Камин вспыхивает, и Рем наклоняется вытащить из пламени поднос. Клетчатым полотенцем накрыт, очевидно, пирог. Старина "Огден" пестреет несолидной желто-зеленой этикеткой.

Сириус вдруг чувствует дикую усталость. "Словно шестнадцать", "мне нужно

подумать", "что ты несешь", "как мне тебе верить?", "это невозможно"... Идиоты-авроры могли напоить его веритасерумом, но не захотели, а теперь что ты пожелай, что нет — невозможно. Авроры могли покопаться в мозгах, вывернуть черепушку наизнанку и встряхнуть, но не захотели и этого, а теперь...

Теперь его мысли напоминают "кисель в бутылке", как высказался Рем. Высказался и замолчал на три часа... Или сколько там прошло.

Рем разливает "Огдена" по стаканам и столовым ножом неторопливо распиливает пирог на четыре части. Тянет время, понимает Сириус и едва сдерживает желание садануть ладонью по столу. Вместо этого он трет глаза и стискивает на мгновение голову. От запаха еды становится щекотно в горле.

Как в тот раз, когда он впервые ужинал у Джейми вместе с его отцом и матерью, перед этим раскидав по джеймсовой комнате свои вещи и притулив у стены чемодан. Тьфу. Дерьмо.

Сириус пьет залпом, Рем делает небольшой глоток и наклоняется вперед, сцепив пальцы. Откашливается и наконец-то возвращается к разговору:

— Так значит, ты... Думаешь, что говорил с Гарри.

— Я вмажу тебе, если ты еще раз скажешь, что я рехнулся.

— Не скажу. Я ведь не колдомедик. Но ты сам должен понимать, как это звучит. И то, что ты рассказал про Питера, и эта твоя... связь с мальчиком. Это безумие, Сириус. Я не знаю, что думать...

— Чем ты занимался гребанных три часа, мать твою, Рем?!

— Решал, стоит ли вызвать авроров, — спокойно отвечает Ремус и принимается распиливать четвертинку пирога на мелкие части. Нож подрагивает. — Извини, Сириус, но твой рассказ можно принять как за бред, так и за грамотную фальсификацию. История хороша, а проверить я тебя не могу ввиду отсутствия у меня нужного зелья... что весьма ожидаемо, замечу... и ввиду того, что твой разум защищен, как минимум, от не самого яростного вторжения...

— Умник! — выплевывает Сириус и втыкает вилку в кусок пирога. Есть не хочется, но руки деть куда-то надо. — Много ты знаешь людей, способных сохранить хоть какой-то ментальный щит после двенадцати лет в Азкабане?!

— Именно поэтому я не связался с Авроратом. Понятия не имею, как это возможно. Но этому может быть разумное объяснение, которое я не в силах привести попросту по незнанию...

— Ну конечно, тупица, — язвит Сириус и выплевывает, прежде чем вгрызается в хрустящий ломоть: — Зато ты с легкостью нашел объяснение тому, почему я переметнулся к сраным психопатам в масках и натравил блядского маньяка на Джейми с Лил!

— Сириус...

— Сириус!

Комок чуть не встает поперек горла. Твою мать! Сириус усилием сглатывает и рывком выпрямляется на стуле. Рем застывает, нахмурившись.

— Гарри.

Рем откладывает нож и подается вперед.

— Ты говорил, связи нет.

И в то же время голос звучит в голове:

— Сириус? — недоумение, о. И чему удивляется? — Ты... слышишь меня?

— Ну разумеется, я слышу. Не глухой.

И зачем это он говорит вслух, интересно? Рем как считал его притворщиком, так и продолжит считать, если не пораскинет мозгами. Тьфу. Кухня плывет перед глазами. Там, где-то в другом месте горят огни на темном дворе, высвечивая нагруженную сеном телегу и гору железных бочек. Хм, вряд ли у тех маггловских кретинов на заднем дворе увидишь этот мусор. Куда это парень успел умотать?

Сириус уже собирается спросить, куда это Гарри занесло, но Гарри опережает.

— Хм, извини, мне нужно... — он запинается и заканчивает на одном дыхании: — Я не могу сейчас говорить. Извини. Пока.

И — словно яйцо разбили на голове. Сириус удивленно встряхивает головой, мысленно зовет: "Гарри?" — но ответа нет. Пытается вслух:

— Эй, Гарри?

Но связь, конечно, оборвана. Несколько секунд Сириус пялится в пространство, игнорируя пытливый взгляд Ремуса, а потом усмехается и проводит ладонью по лицу. Вот паршивец. Оборвал связь сознательно — непонятно, почему, но ведь сам! Даже не оборвал, а словно заслонку поставил. Не пробьешься.

Сириус откидывается на спинку стула и засовывает в рот кусок пирога. Сыр, чеснок, мясо... И крепкий "Огден" в стакане. Вдруг встает отчетливая мысль: он вырвался из Азкабана. По-настоящему вырвался, переплыл ледяное море, измочалил собачью шкуру, но выжил в лесах — за "выжил" спасибо инстинктам и сыну Джейме... — а после и вовсе наткнулся на параноика-волка. Черт возьми, да как так вышло? Неужели и правда — вышло?

"Огден" обжигает горло, и Сириус смеется.

* * *

Тепло струится по пальцам. Палочка скользит и подрагивает в ладони, и Гарри крепче стискивает гладкое дерево, нагретое то ли теплом его тела, то ли затаившейся магией, которая готова выплеснуть.

С макушки стекает холодок, перед глазами пляшут кляксы, а поднимешь голову — в пляс пускается весь двор: и груженая сеном телега, и соломенная крыша сарая, и забытый кем-то из старших квоффл в заплатах... Приходится сделать несколько вдохов и выдохов, отпустить палочку и растереть немеющие предплечья.

Гарри понятия не имеет, как сумел вытолкнуть Сириуса из своего сознания, как запечатал словно в студеное желе связывающую их нить, но видение лачуги исчезло, исчез и голос Сириуса, а это главное.

Гарри не знает, чего ждать от Бродяги, если одно жалкое воспоминание о Питере Петтигрю приводит его в ярость. И Гарри очень не хочет, чтобы их с Бродягой связь выкинула финт наподобие той штуки с собаками. Никакой посторонней силы, никакой чужой магии.

Гарри справится сам.

В углу веранды, на низком столике поверх вороха маггловских журналов про военную технику лежит свитое гнездом дырявое полотенце. Гарри слышит сиплое частое дыхание. Рон говорит, Короста простыла и страдает от пневмонии, но Гарри знает, что "Короста" страдает от страха. От животного ужаса, что не дает ни спать, ни есть, ни даже дышать спокойно.

Гарри снова сжимает палочку и поднимается на ноги. Рона позвала в дом мать, и теперь из окон доносятся его возмущенные возгласы: "Это не я! Спроси у Фреда и Джорджа, чем они тут занимались! Я не буду это мыть!" — и материнские окрики. Гарри не знает, сколько у него времени, минута или три, или пять, но ему достанет и двадцати секунд для одного заклинания.

Крыса копошится в гнезде, сипя и давясь клочками ткани. Гарри сглатывает. Он никогда не использовал усыпляющие чары, их этому и не учили. Но Бродяга говорил, это просто, так? Значит, надо только постараться...

В животе холодеет, но рука поднимает палочку и намечает нужное движение.

— Сомниум!

Короткая красная вспышка — и сип смолкает. Гарри отступает на шаг и нервным движением засовывает палочку в карман. Так. Хорошо. Кажется, получилось?

Приближаться к неподвижному гнезду страшно не хочется, но бросать начатое — не выход, и Гарри заставляет себя вытряхнуть из вонючего кулька крысиную тушку и поднять за хвост.

Убедившись, что крыса дышит, он запихивает тельце в карман и кривится.

— Фу, мерзость...

— Гарри?

Черт!

Гарри чуть не подпрыгивает на месте. На крыльцо, шаркая огромными тапочками, выходит Джинни, укутанная в вязаную шаль миссис Уизли. Шаль кисточками волочится по полу. Джинни несколько секунд смотрит на него настороженно, но наконец говорит:

— Мама зовет тебя в дом. Холодает.

...возвращаясь за Джинни в дом, Гарри впервые радуется тому, что ему достаются старые вещи Дадли. Карманы в гигантских шортах бездонные, и спрятать там можно, наверное, даже некрупную индюшку.

Сомниум начинает спадать часа через три. Что ж, остается надеяться, что мистер Уизли не засидится в гостиной после полуночи, читая про маггловские самолеты... Но в конце концов, что помешает наложить еще одно усыпляющее заклинание?

Гарри проскальзывает мимо разгневанной миссис Уизли, которая отчитывает счастливых донельзя близнецов, и поднимается в их с Роном комнату. Страх мешается с предвкушением, как перед ночной вылазкой в школе, но сейчас за предвкушением стоит не простая жажда поразвлечься или насладиться тишиной древнего замка. Гарри чувствует, как крысиные усы колют кожу, и под предвкушением разбухают отвращение и гнев.

Если Бродяга не солгал — а ведь он не знал, что Гарри его слышит, ему и незачем было врать наедине с Лунатиком! — если все и правда так, то под обличьем крысы скрывается человек, повинный в смерти родителей Гарри. Человек, из-за которого ему пришлось расти с чокнутыми Дурслями и терпеть их нападки, из-за которого его крестный провел в тюрьме столько лет...

Все это с трудом умещается в голове, и Гарри отодвигает эти мысли в сторону, но на их место тут же напирают другие. О том, что Рон спал с этой тварью в одной кровати, о том, что вся его семья жила бок о бок с убийцей и трусом...

А если отпихнуть и эти мысли, вернутся непонятные, приводящие в смятение мысли о том, что Бродяга с ума сходил по Лили Эванс. По его, Гарри, матери.

Гарри касается этих мыслей осторожно, словно пробуя горячий суп с ложки... Но вдруг понимает, что суп вовсе не обжигает. Что он, кажется, даже не теплый. Гарри останавливается на лестнице, удивленно глядя перед собой. Произносит шепотом:

— Бродяга был влюблен в мою маму. В мою... Ай!

Крыса шевелится во сне, царапая коготками кожу повыше колена. И Гарри вдруг думает, что Бродяга — это, в общем-то, не такая большая проблема, правда?

Уж точно не больше, чем спящий в крысином обличье Питер Петтигрю.