Поствоенные записки (гет)

Совершенно неожиданно она стала моей соседкой по комнатам в огромном замке на берегу крохотного Черного озера. Красавицей назвать я её никогда не могла, тем более, теперь — все-таки, ей было уже больше шестидесяти. Говорят, возраст для волшебников — не возраст вовсе, но я не могу с этим согласиться. Годы — это не только новые морщины. Годы — это потери, смерти, слезы. На Минерве МакГонагалл отразились целых две войны и смерть всех близких, так что время, прожитое ею, можно назвать вечностью… Она не была самой женственностью. И все же, нельзя было не влюбиться в то, как она наклоняла голову во время чтения или задумчиво перебирала пальцами длинные пряди слегка поседевших волос.

Ничего толком я о ней не знала, разве что только то, что её муж умер много лет назад, через три года после свадьбы. И то, что она была моей учительницей и, по совместительству, спасительницей. Ведь только благодаря профессору МакГонагалл, я заняла место в Хогвартсе после войны. Войны, которую мы проиграли.

* * *

— Гермиона?

— Да, Минерва?

— Мне нужно будет уйти. Проверь работы.

Такой разговор происходил каждый божий день в 5 часов пополудни. После войны профессор очень изменилась: уходила по вечерам, таилась. Возвращалась ближе к полуночи, задумчиво-счастливая, по-детски закусывала губу и изредка что-то неслышно шептала: то ли спорила сама с собой, то ли оправдывалась.

Впрочем, война на всех оставила свои метки: поствоенный синдром затронул каждого из участников, независимо от цвета лагеря и чистоты крови.

Недаром я с детства любила разгадывать тайны. В одну из зимних пятниц я, таки, выпросила у Гарри (который теперь нанялся помощником к Мадам Хуч, но об этом позже) мантию-невидимку и, презрев законы приличия, отправилась вслед за Минервой.

Мы аппарировали к черту на ирландские кулички. Снег засыпал дороги, заваливая скаты крыш своей белизной. И у меня аж поджилки тряслись при каждом шаге — то ли от холода, то ли от любопытного страха, который по-кошачьи ворочался чуть выше желудка.

Мы свернули к заброшенной усадьбе; проскрипела ржавым морозным скрипом калитка, когда профессор привычным жестом дернула ее на себя. Уже темнело, и с поля, куда выходила одним концом глухая тропинка, надвигалась серая снежная мгла; в низеньком черном строении, стоявшем посреди неухоженного сухого сада, зажегся красноватый немигающий огонек. Мороз усилился, и, когда Минерва проходила в светлом круге, который образовался от зажженного фонаря, медленно реявшие в воздухе маленькие снежинки окутали ее с ног до головы, будто опознавая. А потом открылась дверь дома…

И я застыла. И замерла профессор.

В осеннем пальто, без шляпы, без калош, перекатывая в ладони тающий снежок, стоял высокий седоволосый мужчина.

— Минерва… Ты же говорила, что не придешь, — произнес он, выбив из моих легких воздух.

Волдеморт.

Волдеморт!

Я не верила, мне не хотелось верить, что Минерва Макгонагалл якшается с этим… ЭТИМ.

Мерлин, могла ли она предать нас?! В память о всех, кто погиб…

* * *

От того солнечного детского времени, когда все мои однокурсники, все знакомые были живы, у меня остались воспоминания и одна колдография. Групповой портрет с директором Дамблдором в центре, гриффиндорцами вокруг и остальными по краям. Мне на ней 12 лет: растрепанная, в большущей мантии, я висну на плечах Гарри и Рона. Мы откровенно счастливы и полны надежд.

Снимок поблек, а поскольку колдограф старательно наводил фокус на преподавателей, то края, смазанные еще при съемке, сейчас окончательно расплылись. По углам будто не люди, а призраки мертвенно шевелят руками. Иногда мне кажется, что расплылись они потому, что мальчики и девочки, эти вот самые ребята-волшебники, давно отошли в небытие, так и не успев повзрослеть, и черты их растворило время. И в моей голове их лица точно размылись — остались лишь надгробные плиты. Рожден 19** — умер 2 мая 1998.

«Я оставлю школу в неприкосновенности. Отдайте мне Гарри Поттера, и вы получите награду. Даю вам на раздумье время до полуночи, знаю, что вы готовитесь к битве. Ваши усилия тщетны. Вы не можете противостоять мне. Я не хочу вас убивать. Я с большим уважением отношусь к преподавателям Хогвартса. Я не хочу проливать чистую кровь волшебников. Отдайте мне Гарри Поттера, и никто из вас не пострадает. Отдайте мне Гарри Поттера, и я оставлю …»

Почему мы тогда просто не согласились… Зачем нужно было отправлять людей на бой, точно пушечное мясо?

Я помню, как прямо перед сражением, мы, не взирая на факультет и возраст, набились в крошечную подсобку, чтобы попрощаться. И Лаванда, успокаивая всех нас, начала вещать. Она была щедрой пророчицей: каждого ожидали куча детей и пост в Министерстве.

— Ты подаришь людям новое лекарство.

— Твой третий сын будет гениальным мастером Чар.

— Ты построишь самый красивый в мире Дворец. И, вообще, ты же художник.

Жаль только, что им не суждено было сбыться.

Я часами смотрю на выцветший снимок, на лица тех, кого нет на этой земле: я хочу понять. Ведь никто же не хотел умирать, правда? Никто и не думал о смерти. Так за что же, за что у мира отняли этих ребят? За что положили в могилу тех, кто был полон жизни?

Мы слушали Лаванду и не знали, что за порогом дежурила смерть. Я целовала Рона и думала о еще сотне таких поцелуев. Думала…

Мы были юными, а наивность молодости восполняется верой в собственное бессмертие. К несчастью, мы были более чем смертны.

Хогвартс пал. Волдеморт, приняв человеческое обличье, пришел и кинул к нашим ногам измученного, но живого Гарри. Единственной целью светлой стороны стали похороны. Меня мутило все те дни, что обмывали тела и рыли братскую могилу. Нет, я боялась не самих похорон: меня страшило новое свидание со смертью. Я боялась мгновения, когда увижу мертвого Колина, Ремуса, Тонкс. Боялась, что не выдержу этого, что упаду или, еще ужаснее — разрыдаюсь. Разрыдаюсь до крика, до воя, потому что этот крик, этот звериный вой глухо ворочался во мне все те дни. А в итоге, я даже не попала на похороны, потому что меня забрали в Отдел Учета Крови. Там, измучив допросами, начальник протянул мне специальный паспорт для грязнокровок. Что-то наподобие желтого билета. Я стала человеком второго сорта, которому разрешались лишь низшие должности: уборщица, посудомойка, официантка. Шлюха.

Единственный выход: найти себе покровителя среди тех, кого жаловал Лорд. Минерва, будучи чистокровной, поручилась за меня, выбила разрешение и приняла на работу. Тогда я думала, что меня спасла исключительно ее принадлежность к древнему роду — теперь понимаю, что роль сыграло отношение к ней Волдеморта.

* * *

«Профессор! Милая профессор, скажите, что это ошибка… Прошу вас. Вы не можете одной рукой помогать нам, а другой…»

Я хотела кинуться к ней, заставить ответить, заставить оправдаться, но, вместо этого, прижалась к старому гнилому дереву и смотрела. Смотрела и видела, как они тоскливо молчат, как деревья и ржавая ограда тают во мгле.

Одна посреди снегопада стояла неизвестная мне женщина, снег сединой красил ее волосы. И весь ее облик был соткан из смиренного согласия.

— Я все-таки пришла, Том — смешно это все…

— Правда твоя. Это забавно.

И Минерва захохотала. Надрывным резким карканьем резал слух ее смех.

— Чего же ты хочешь, дурочка?

— Весны…

— Не будет ли странно, если в Англии неожиданно наступит весна? Что скажут люди?

— А не нужно во всей Англии. Давай здесь… Мне так холодно, точно я старше самого дряхлого Волшебника на Земле.

— Ну, ты ведь и вправду уже давно не молода, Минерва.

— И давно уже не особо красива, — эхом ответила она.

— Ну, первой красавицей ты и не была.

— Том… Перестань. Мне и так сдохнуть хочется.

Том поманил ее к себе. И, лишь только женщина встала с ним рядом, взмахнул рукой.

Все меньше становилось снега и все больше воды; тепло и радостно светило солнце, которое только что было луной, и в лучах его блестел и сверкал тающий нежный покров. Сияла белым огнем каждая капелька влаги, и казалось, что вся земля зажглась в одном ослепительном сиянии, и больно было отвыкшим от света глазам.

А в голубом небе было спокойно и торжественно ясно, и, когда Волдеморт из-под руки смотрел ввысь, лицо его, мертвенно-зеленого цвета, становилось трепетно-напряженным, и в пухлых для мужчины губах безуспешно пряталась горделивая улыбка.

Я долго стояла на своих негнущихся от пережитого ногах, смотрела и слушала, всем телом своим чувствуя то, глубокое и таинственное, что происходило в природе и душах этих людей. Каждая частица была пропитана солнечным светом и отчаянием тянущейся сквозь десятилетия, пугающе невозможной любви, каждая частица жила и двигалась.

По немолодому лицу мужчины осторожно и ласково бегали женские пальцы, шевеля тонкие завитки, спадающие на лоб. Он приглаживал ее некогда угольно-чёрные волосы шершавой рукой, и в сединах ее сверкало солнце.

И все, что было вокруг: далекое спокойное небо, ослепительное дрожание водяных капель на земле, просторная сияющая гладь заснеженного поля, живой и ласковый воздух — все было полно неясных обещаний. Обещаний, которым не суждено сбыться.

Я только начала отступать к ржавой калитке, как чья-то рука остановила меня, дернув за плечо. Да так больно дернули, что вся пелена очарования упала с глаз: ночь вернулась вместе с холодными объятиями зимы.

Весна была лишь иллюзией, а мне уж подумалось, будто Лорд, и в самом деле, владеет миром.

* * *

— Грейнджер, вашу мать, — многообещающе прошипел человек за моей спиной.

— Профессор Снейп, — неуклюже оборачиваясь, я пыталась отойти от него подальше.

— Грейнджер, како… Что вы здесь делаете, идиотка?

— Ну… Гуляю, —отвечаю невразумительно.

— Что вы говорите? Вам не кажется, что гулять рядом с Лордом и его женщиной несколько опасно? — его черная мантия байронически развивалась на ветру.

— Я не возле Лорда гуляю, сэр. Я слежу за профессором Макгонагалл, она нынче не очень хорошо себя чувствует.

Воздух вокруг нас начал сгущаться, покалывая кожу.

— Грейнджер, обнимите меня.

— Профессор, я не хочу.

— Грейнджер… — в его голосе прозвучала такая усталая безысходность, что мне даже стало стыдно.

Выглядел профессор ужасно: не выспавшийся, голодный и разъяренный. И я обняла его, крепко-крепко.

А потом в животе что-то кувыркнулось, и мы с профессором, захваченные бесконечным потоком аппарации, перенеслись прямо на поле, близ Запретного леса. Слева от нас горел костерок, от которого доносились приглушенные голоса. Это Гарри ввел традицию пятничных посиделок, чтобы предотвратить вражду меж факультетами. Ребят с пятых, шестых и седьмых курсов собирали вместе: то на пикник, то в поход по музеям, то на квиддич. Первое время они дикими зверями бычились и рычали при виде друг друга, а после нескольких сборищ, слово за слово, пообвыклись. Нашли много полезного в сотрудничестве факультетов. Поняли: если шило в пятой точке так и зудит — это к гриффиндорцам; ночной жор напал — милости просим к Хаффлпаффу; проблемы с учебой — Равенкло. Сердце жаждет преступлений, которые не раскрыть — Слизерин.

Они не стали друзьями, но и врагами быть перестали, заимствуя друг из у друга множество нового.

— Хорошо сидят… — выдохнула я в профессорскую мантию.

— Мисс, вы понимаете, что Лорд понял: я был там не один? Кроме того, из-за вашего промедления он понял, что там были вы? — активно избавляясь от моих объятий, осведомился мужчина.

— Ну, а почему вы должны были быть там один?

— Я охраняю их во время встреч, — отвечал он сквозь зубы.

— А-а-а… То есть, вы покрываете нашу директрису? Ну, расположение, точнее, отношение к ней Темного Лорда.

Снейп зло сверкнул глазами, а потом, нагнувшись к моему уху, прошептал:

— Мисс, к ней может быть расположен Лорд. Она чистокровна и вольна в действиях, в отличие от вас. Что ждет вас теперь, я совершенно не знаю. Не стыдно вам, бывшей блестящей гриффиндорке, находиться в самом низу общества? — прибавил он презрительно.

Мне захотелось его ударить, расцарапать лицо и наорать, но, вместо этого, я просто сделала шаг в сторону.

Снейп понял — задеть получилось. Ему было приятно.

Вообще, Северус Снейп прекрасный товарищ и никогда не выражает сожалений, когда вспоминает о прошлом — а бывает это гораздо чаще, чем он в этом сознается: его выдает выражение лица. Оно становится похожим на маску — безжизненную, но неуловимо притягательную. Многие говорят, что его лицо: вечная маска — не верьте пересудам, его мимика крайне выразительна, хоть и скупа. Он курит сигарету за сигаретой, быстро, с наигранным оживлением язвит — просто так, ни о чем. Ему не хочется показывать эмоции — не положено.

Не могу сказать точно, как началось наше общение. По-моему, роль сыграла наша вражда, которая спустя месяц мне надоела. На ругань сил не осталось, поэтому я предложила выпить. Снейп согласился. И мы говорили. Точнее, говорила я — Снейп слушал и цедил вместе с табачным дымом язвительные, но совершенно не обидные замечания.

Мы оба сознавали, что мир, в котором мы живем, грязноват; еда после войны безвкусна, а дни тревожны своей неизвестностью. Снейп первый объяснил мне особенности новой системы документов.

Мой желтый билет для мужчин, как красная тряпка для быка — я доступна. Насилие надо мной наказывается лишь штрафом. Именно поэтому мне нужен был поручитель. Поручитель становится кем-то вроде хозяина. То есть, пока Минерва отвечает за меня — никто тронуть меня не может.

У бывших Пожирателей, как и у самого Снейпа, билет был зеленый — высшая каста, высшие привилегии.

Далее шел красный билет — чистокровные, которые не признавали власть Лорда, Орден Феникса во всей своей красе. Для них существовало множество запретов, но они имели шанс поменять цвет билета.

Полукровки — синий. Формально, ограничивали их лишь в выезде за пределы Великобритании.

— Профессор Снейп, давайте послушаем, что там говорят ребята? — сказала я тихо, перебивая поток мыслей.

Мужчина оскалился, дернулся, чтобы уйти, шипя что-то о занятости. Но было поздно, я уже тащила его к костру.

— После смерти Девочки убийца вырезал ее сердце. Он закопал его, но на следующий день она воскресла, — для большей убедительности слизеринец Кай ткнул палкой в костер, и в ночи рассыпался дождь искр.

Гриффиндорка Тесс незаметно придвинулась к Каю. Ему было шестнадцать лет; красивый паренек, не лишенный аристократических манер. Гарри говорил, что Кай просто без ума от Тесс. Эти посиделки он ради них и устроил, даже места их расположил рядом. Поттер очень хотел, чтобы хоть новое поколение было счастливым, не лишенным детства и жизни.

— Что, прямо как зомби? — спросил Гарри, улыбаясь и подмигивая пятикурснице-когтевранке Денни, которая сидела с другой стороны костра.

Денни молчала. Она ненавидела истории о Морской Девочке. Ненавидела, поскольку знала, что все это правда, а не выдумка.

— Да, мистер Поттер, все говорят, что она вернулась из мертвых, словно зомби, — Кай с треском сломал палку и бросил ее в костер.

— Поттер, почему дети в вашем присутствии обсуждают инферналов? — не выдержав, спросил Снейп, а потом, обернувшись ко мне, тихо прошептал: « Грейнджер, не раззевайте рот, думайте, что будете делать, когда лишитесь покровителя».

— Профессор Снейп, мы говорим не об инферналах, а о совершенно реальной девочке.

— Настоящая? Неужели?

Денни поежилась — я почти ощущала ее нарастающий ужас.

— Да, профессор Снейп, теперь она бродит по лесу каждое полнолуние и ищет море, — добавил Кай. — Знаете, как можно угадать, когда она рядом? По запаху. От Морской Девочки пахнет солью и немножко землей после дождя. Ведь она целую ночь провела под землей. Как в могиле.

— Ох, хватит пороть чушь! — Тесс закатила глаза. Кай был парнем как раз в ее духе. Такой неуемной гриффиндорке слизеринец не помешает.

— Согласен с вами, мисс. Кроме того, любую нечисть можно убить, — голос профессора звучал хрипло, с насмешкой.

— Давайте начистоту: вы не верите, что Морская Девочка настоящая? — спросил Кай.

— Не верим! — закричали все ребята, сидящие под согревающим куполом на заснеженной поляне.

— Я знаю, что она когда-то существовала на самом деле. Моя мама ходила вместе с ней в школу. Она была бедным ребенком, и ее убили для какого-то ритуала. Вся эта ерунда насчет призрака… называйте, как хотите. Она не может быть правдой, — закричала перепуганная Денни.

— Господи, Ден, ты забыла, что Тесса и Кай видели ее прямо здесь на прошлой неделе? — вмешалась Астория Гринграсс, которая выпускалась в этом году. — А как насчет Оливии, троюродной племянницы Нарциссы Малфой? Она говорит, что Морская Девочка встретила ее на пути в Мэнор.

— Так давайте ее поймаем! Поймаем!

Голубые глаза Денни округлились, она на мгновение застыла, а потом, пытаясь перекричать всех, завизжала:

— Вы, ребята, когда-нибудь повзрослеете? Тесс и Кай, как обычно, пытаются привлечь внимание друг друга! Ты ей нравишься, она — тебе. Встречайтесь, а не выдумывайте невесть что! А Оливия просто болталась без дела, вот и выдумала байку, — Денни раскинула руки, пытаясь успокоить себя и казаться спокойной перед другими.

Профессор резко подошел к девочке и подал ей руку — он все понял. Звезды, большие и светлые, как серебряные пятачки, сделались острыми и яркими и точно смотрели на землю — им было интересно.

— Мисс Ален, прошу пройти со мной.

— Зачем? — девочка нахмурила брови, и все ее лицо перекосилось от страха.

— Вы плохо написали работу, к тому же ваше поведение явно выходит за рамки приличия. Прошу за мной, — что-то неестественное, фальшивое прозвучало в его голосе, который старался быть мягким, но оставался колючим и острым. Та же фальшь сквозила и в движениях Снейпа.

Денни тоже это чувствовала. Тревога зельевара передалась мне: что-то было не так. Что-то происходило.

— Денни, пойдем. Я провожу тебя к профессору. Не бойся, — улыбаясь так, что губы заболели, ласково сказала я.

Мы шли по коридору: девочка — впереди, мы с профессором, плечом к плечу — позади.

— Что происходит? — мне было не по себе, першило в горле и пальцы на ногах холодели.

— Сегодня полнолуние, — усмехнулся Снейп.

— Я знаю.

— Морская Девочка — мисс Ален.

— Я знаю.

Зельевар больно впился пальцами в мой локоть.

— Ах, вы знали… Мы разозлили ее. Теперь думайте, кого ночью может убить рехнувшийся призрак, живущий в девочке.

Я боялась! Кажется, меня пугала эта темнота, которую называют ночью: здесь, на лестнице, еще светло от лампочек, но за поворотом лежит ужасная тьма, где совсем бессильны глаза.

— Она пьет лекарства, профессор.

— Ну-ну. Успокаивайте себя.

У дверей Снейп произнес пароль: «Crataegus». Я, не выдержав, улыбнулась:

— Профессор, да я имею над вами власть, зная пароль.

— Эти комнаты — моя собственность, Грейнджер, — осадил он меня. — Никому не позволю причинять мне беспокойство, когда в моей власти помешать тому. Входите!

«Входите» было произнесено сквозь стиснутые зубы и прозвучало как «ступайте к черту».

Лишь только мы зашли, Снейп наложил запирающее заклинание.

— Мисс Ален, я прошу вас сесть и рассказать мне все, что вы знаете о Морской девочке, — вкрадчиво начал зельевар.

— Я ничего не знаю, — отрезала Денни, с испуганной гордостью вскинув голову.

— Не врите мне, — Снейп подошел к ней ближе, пристально вглядываясь в голубые испуганные глаза.

Денни, совершенно очевидно, не нравилось находиться здесь, все ее тело мелко тряслось и подрагивало в кресле. Мне было видно, что девочка внутренне пытается защититься. Явные попытки сохранять в неприкосновенности свое минимальное личное пространство путем непрерывного передвижения ног. Чуть влажная верхняя губа. Ни на чем не задерживающийся настороженный взгляд. Я попыталась успокаивающе улыбнуться ей, но она в ответ поспешно отвела взгляд, продолжая бдительно и напряженно наблюдать за Снейпом.

Денни, устав от тревоги, прикрыла глаза — Снейп сработал мгновенно: подлетел к девочке, сжал руками ее подбородок.

— Вашу руку, мисс Грейнджер. Raccordo menti.

Мы провалились в поток ее сознания. Скользя по голубоватым прожилкам воспоминаний за мужчиной, я думала лишь об одном: «ЧТО так насторожило Снейпа, раз мы теперь творим такое?»

Наконец, мы точно ухнули в колодец. В ушах гулко забилось чужое сердце.

Первое, что бросилось в глаза: девочка, лежащая на кровати. Затем быстро пришло понимание трех вещей.

Она лежала на животе.

Она связана.

Она мертва.

Бессмыслица какая-то. Бессмыслица. Профессор стоит рядом — в его глазах недвижно застыла нить воспоминаний.

— О чем ты думаешь, Северус?

Я, произнеся его имя, вздрогнула. Смотрела сквозь него— хотелось уйти. Веки налились свинцом.

Если жертву нашли в спальне.

Если жертва связана.

Если у жертвы вырезано сердце

— Ритуал?

Он кивнул. Почему он так спокоен, ему что же, совершенно безразлично, что она, эта полудевочка, мертва? Что такое он знает, чего не знаю я? Я судорожно схватилась рукой за спинку кресла. Под пальцами мягкая обивка, бархат был мокр от крови.

Для описания огромной раны на горле выражения «от уха до уха» было не достаточно. Скорее, от одной стороны позвоночника до другой. И рана была отвратительной, с висящими по краям лоскутами. Словно открыли консервную банку и оставили маленький кусочек, чтобы иметь возможность отогнуть крышку назад. Грудь девушки была пробита чем-то тяжелым. Для нанесения подобных ран требовалась изрядная сила. Кровь была повсюду: высоко на стенах и по всему полу.

Снейп притянул меня к себе и кивнул в сторону окна. Там, за мутным стеклом танцевал другой временной обрывок ритуала.

Голая девочка… Денни, плача и скрестив руки на груди, стояла в ожидании, пока неизвестный, чье лицо то и дело расплывалось, даст ей ночную рубашку. Розоватая кровь из одной ноздри стекала на нижнюю губу. Две капли по пути на пол задели ее правую грудь, оставив красные следы, точно дождь на оконном стекле.

В ее глазах читался ужас понимания ситуации.

Я вновь посмотрела на кровать. Присела на корточки возле нее и наклонилась поближе, так близко, что чувствовала тепло крови, которая все сочилась и сочилась из зияющих дыр в горле и груди. Бóльшая часть крови к тому времени, в котором мы находились, уже покинула тело и более-менее впиталась в простыни и матрас.

Когда мы вышли из ее воспоминаний…

Денни смотрела с рассеянностью. Сидела в том же кресле, неподвижно, оцепенело. Словно и не шевелилась с того времени, как профессор захватил ее мозг. В комнате потемки, несколько свечей на каминной полке почти сгорели, отсвет пламени неровен и колеблется от почти неуловимых сквозняков.

— Мне страшно, — тихо прошептала Денни. — Теперь вы знаете, что меня убили, профессор.

— Когда это произошло? — глухо спросил зельевар.

— Полгода назад. Весной. Через две недели после победы.

Мне хотелось встать на ноги и броситься бежать, словно сами стены подземелий давили, смыкались, и было так холодно, пусто… Настоящим могильным склепом была память этой девочки. Склеп. Я из него выбралась, а ей оттуда нет выхода. Никогда. Слишком мало она прожила, чтобы искать смерти. Слишком много испытала, чтобы делать вид, что хочет жить.

— Расскажите мне всё, — отрывисто произнес Снейп и тряхнул головой, прогоняя какие-то навязчивые мысли. — Расскажите, как это произошло

Она еле уловимо вздохнула, поменяла позу, сложила руки на коленях, прилежно, как первокурсница

Денни сидела в кресле, сложив на коленях руки, в отблесках пламени ее кожа мертвенно отливала льдистой синевой, маленькие ладони, чуть обветренная кожа. Пахло морской свежестью. Она сидела совершенно неподвижная и расслабленная, словно спящая наяву, застывшая, словно…

Сердце совершило кульбит, когда Денни монотонно зашептала.

— Я села так резко, что чуть снова не отключилась. Голова кружилась, и меня тошнило. Открыв глаза и прислушиваясь к малейшему звуку, я огляделась. Я находилась в комнате, и с моей кровати была видна большая ее часть. В комнате была только я.

Я подумала, что сейчас ночь, но не была в этом уверена. Два окна справа были закрыты ставнями или забиты досками. Я хотела встать, но мои ноги были как ватные, и я попросту свалилась на пол.

Я пролежала там несколько минут, потом начала ползти, затем встала на ноги. И искала какую-то подсказку… Или оружие. Словом, что-нибудь. Я понятия не имела, насколько далеко нахожусь от дома отца, где проводила лето, не знала, сколько времени я провела без сознания. Казалось, мою голову сжимали в тисках. Я забилась в самый дальний угол, между кроватью и стеной, и уставилась на дверь. А потом…

Мне казалось, что я просидела так, сжавшись в углу, много часов. Я страшно замерзла и дрожала.

Напевая себе под нос какую-то мелодию, вошел он. Тот… кто сделал это, — голос Денни даже не дрожал. Она снова умирала, окунаясь в тот страшный день.

— Как он выглядел?

— Я не помню…

— А что он пел? — Снейп пытался ухватиться хоть за что-то.

— Я не могу точно сказать, что это было, но если услышу ту мелодию снова, то меня стошнит. Он подхватил меня с кровати, покружил и опустил к себе на колени. Он меня раздел. Обмазал маслом. Начертил расплавленным воском какие-то знаки. Изнасиловал. И убил.

— Денни… — прохрипела я. На большее меня не хватило.

— Вам нужны подробности? — так же тихо осведомилась девочка.

— Нет, не нужно, — Снейп, нахмурившись, водил кончиками пальцев по губам.

— Мисс Ален, ваши родственники служили Темному Лорду?

— Да.

— Вы помните, как воскресли?

— Я была закопана в песок. Около моря. Я просто проснулась. Проснулась… И все было, как обычно… Только временами я забываю целые сутки своей жизни.

— Почему вы никому не рассказали?

— Я не могла. Что-то наподобие Нерушимого Обета. Только при мисс Грейнджер я смогла произнести, что являюсь той самой Морской Девочкой. Но и ей я не смогла сказать всей правды, меня будто заставили сказать, что раз в сто лет в моей семье рождается такой человек… И… вот. Профессор, скажите, в те дни, которых я не помню, я убивала?

— Да. Вы убивали. И, думаю, вы своими руками убили собственного деда.

Она вскрикнула, прижала руки к груди. И заплакала.

Меня колотило от этих звуков отчаяния — и опять навалилось желание бежать, сломя голову.

«Да заткнись же ты, Гермиона, черт тебя побери! Поздно закатывать истерики!»

— Профессор, что с этим можно сделать? — она плакала, уткнув лицо в ладони, и мне казалось: этот плач никогда не кончится.

— Вы и сегодня должны были кого-то убить?

— Кая… Я почувствовала.

— Вы убивали только чистокровных, мисс.

Постепенно ее рыдания стихли, сменившись судорожными всхлипами, и сошли на нет.

— Профессор, что с этим можно сделать?

— Вы мертвы, мисс. Вашу жизнь поддерживает какой-то сумасшедший. Убив вас — мы убьем его, — холодно и жестко отвечал зельевар.

— Вы сможете это сделать? Тогда дайте мне немного времени… Я чувствую, что до обращения осталось немного — мне хочется убивать. Я могу через ваш камин связаться с мамой?

— Да.

Крик рвался из горла, и я изо всех сил стискивала зубы, не давая ему ходу.

Убить? Ее убить?

Снейп выпихнул меня за дверь. Я рванулась обратно.

— Мы не можем убить девочку! Мы не можем ее убить! На войне достаточно детей полегло! — кричала я, удерживаемая его руками. — Пустите меня!

Билась в истерике и пыталась прочесть мысли по его лицу — но лицо по-прежнему было закрыто на все засовы, невозмутимое и разве что очень бледное. Бледнее обычного. Нездоровый землистый оттенок. И тусклые глаза.

Я цеплялась за него и шептала надрывно.

— Не убивайте ее! Не нужно ее убивать… Вам нельзя. Мерлин, сэр, как же… вы же…

Его ладони на плечах прожигали до костей, я не знала, что сейчас сделаю: закричу ли, спалю эти комнаты или умру на месте…

Умру. Нет, я-то не умру, а буду прожигать свою второсортную жизнь вечной лаборанткой МакГонагалл! Или чьей-то шлюхой. Сдохни или смирись. И я смирилась, потому что так — спокойнее. Потому что Гарри перестал сражаться.

— Профессор! Убейте меня! Это я — грязнокровка, бесполезная в этом мире. А Денни — честная, потрясающая… Денни.

Умру, а она будет жить — здесь…

— Жить рядом с вами, профессор, долго-долго жить; жить, расти, превращаться в молодую привлекательную женщину — рыжую и голубоглазую. Почти ваша Лили, профессор. Просто сорвать яблоко с ветки, приласкать эту девочку…

— Грейнджер, заткнитесь, — и он, наконец, дал мне отрезвляющую пощечину.

Щека загорелась: из-за истерики я не слышала хлопка, словно удар был беззвучным, я даже не сразу поняла, что меня ударили.

Мне больно. Мне хорошо.

Я ничего не соображаю. Совсем потерялась. Только зачем-то прижимаюсь к нему.

— Вы сумасшедшая, Грейнджер.

— Да, сэр.

— Послушайте, идиотка, и запомните. Скажете прибывшим, кто бы это ни был, что девочку нужно похоронить у моря, иначе, она так и не найдет покоя. Лорду, который, думаю, придет, скажете… Скажете, что, как я ему уже говорил, все ритуальные убийства дело рук Стэна Шанпайка. Поствоенный синдром, мисс Грейнджер, у всех проявился по-разному. Кто-то занялся вязанием, кто-то резко начинает плакать, — он выразительно на меня посмотрел. — А кто-то начал убивать. За полгода поймано более 10 сошедших с ума убийц. Запомните, не смейте вмешиваться и помогать. Никакой вашей магии, потому…

— Но зачем столько убийств?

— Я расскажу вам позже, но…

Голубая тень сбила профессора с ног и откатилась вправо.

— Уйдите! — сквозь стиснутые зубы промычал Снейп.— Уйдите!

И новый вопль, безумно-печальный, полный страданием, как море водой, огненный и страшный, как правда — новый нечеловеческий вопль отшвырнул меня к стене. Денни, сияя и переливаясь в свете подземелий, прозрачными руками душила Снейпа.

— Восстань, — мужчина развел руки, и вокруг него воздух заалел.

— Кого ты пытаешься воскресить, Снейп… — захохотало приведение. — Кого? Девочку? Но она мертва вот уже более полугода. Просто душа ее ниточками моей энергии была пришита к телу.

— Подчинись мне, — пламя разгоралось вокруг профессора все сильнее, по его лицу градом лился пот. А голос… Голос оставался все тем же.

Призрак замер в воздухе, а потом истончился и растаял.

Точно в ужасе перед силой человека, заставившей пасть и подчиниться его бездушное естество, частой дрожью дрожало снизу доверху нечто в теле девочки. А Снейп упорно смотрел на пламя, думая о чуждой ему человеческой доле, и возносил в неизвестность свои мощные, грозные, заклятья. Лицо профессора налилось кровью; встревоженный, весь дрожащий искрами воздух поднимал волосы на его голове; и в его руках, как перышко, летала палочка.

— Профессор! Не убивайте меня! — голубые, огромные глаза Денни смотрели на него совершенно с детским страхом; искаженные болью, дрожали ее губы.

Я поморщилась, не в состоянии выносить адского свечения заклятий.

— Так не умирайте, мисс Ален. Это зависит от вас. Выдержите — не умрете, — профессор говорил ровно, хотя его руки сводило мелкими судорогами, которые так больно сковывают мышцы.

Возьми, и не умирай. Это вы хорошо придумали. Избавили себя от хлопот. Конечно, вам не хочется быть убийцей. Девочка будет сама виновата, не выдержав боли.

— Мне больно! Мамочка… Больно! — Денни каталась по полу, рвала на себе одежду и рыдала, захлебываясь. — Помогите! Больно…

Ее взгляд на мгновение задержался на мне.

Я приняла близко к сердцу весь этот младенческий лепет: «Мама, больно, помогите». Ей в самом деле было страшно, она в самом деле доверяла нам, учителям.

Все мучительней и больнее становились нечеловеческие вопли покорно умирающей девочки, из которой изгоняли чуть ли не дьявола.

Снейп, из последних сил терпя жар, колдовал руками, колдовал сердцем, которое судорожно и часто ворочалось в его груди; творил волшебство всей тоской и горем изболевшейся человеческой души, одинокой и всеми забытой.

Он колдовал так всегда, сколько я себя помню. Сколько помню его.

И это можно было назвать чудом.

Денни выглядела жутко: изо рта текла кровь, и все раны проступали наружу. Точно Снейп наносил их, а не сошедший с ума после войны маньяк.

Я услышала шаги. Остро стучали каблуки, отбивая ритм.

— Держитесь же, мисс! — хрипел и уговаривал зельевар. — Я не хотел бы убивать вас! Мне нужна лишь смерть существа, которое в вас поселили.

— Я не могу…

Обернувшись, я увидела Лорда, который, опираясь на трость, словно Малфой, спускался в подземелья. И рядом с ним шла Она. Та, что изуродовала мою руку. Белла, гордо подняв голову, широко улыбалась и рассказывала что-то Минерве, которую поддерживала под локоть.

У меня аж в глазах зарябило. Поствоенный синдром — это вполне вменяемая Беллатрикс Лестрейндж,идущая рядом с Макгонагалл. В этом — вся жизнь после победы.

— Что здесь происходит? — Белла потянула носом и взглянула на ухмыляющегося Лорда.

— Смотрите, грязнокровная шлюха даже и не пытается помочь профессору.

Сильнейшая волна магии отшвырнула меня к стене, ударив о вековые камни. К стене, у которой корчилась в предсмертной агонии Денни Ален. Казалось, что мои сломанные ребра пропороли кожу и мясо насквозь.

.

Меня корёжило от злости — или от страха; в глазах потемнело, будто смерть уже подкрадывалась, подползала, чтобы сожрать без остатка. Меня сожрать. Сожрать Денни.

Чернота, ничего кроме черноты, на веки вечные, чернота, в которой не различить ни звука, кроме бубнящих навязчивых голосов Лорда, и Минервы, и моей потерянной матери.

Ледяные голоса мертвецов, ледяные руки мертвецов окружали меня, хватали за плечи. Денни подползла ко мне и легла на мое плечо горячей от крови головой.

Я не хотела, я не хотела, не хотела умирать!

Мне нужно было сражаться, а для этого вытащить Денни.

— Грязнокровка, погибнешь — погибнет Снейп, — я слышала голос Беллы, его низкие, грудные оттенки.

Господи! Я пережила войну, я — девчонка, сражалась со страшнейшими из солдат Лорда. А теперь? Неужели, я не смогу спасти ученицу!

Когда мне давали желтый билет, то поставили датчик, ограничивающий магию внутри меня. Сильные заклятья были для меня недоступны.

Но... Если я... Если смогу...

Что-то лопнуло внутри, оборвалось и потекло. Потекло по мне, из меня, обволакивая все, что было рядом.

Последнее, что я услышала, был матерящийся от усталости Снейп, хрипящая Денни и слова Беллы:

— Лорд, подарите мне грязнокровку.

________________________________________

* * *

Очнувшись, я, наверное, полчаса или больше лежала совершенно обессиленная, с ноющим телом и словно связанным языком. Под спиною прохладно шуршала больничная простынь. Пахло свежестью и травяными настоями, пахло так хорошо, что я вдыхала полной грудью, не взирая на боль.

Что-то сухое и теплое гладило меня то по голове, то по лицу. Гладило ласково, матерински. И глаза не нужно было открывать, чтобы понять — это была профессор МакГонагалл.

— Что вы здесь делаете? — голос мой отвратительно скрипел, словно наждак терли о стекло.

— Не знаю, — отвечала Минерва, испуганно стискивая в ладони мою ладонь. — Ты звала мать, а потом меня. И я позволила себе... Мне сказала Поппи, и я пришла. Знаешь, ты сразу успокоилась. Или мне обращаться на «вы»?

Идти на плач ребенка, пусть и не родного — что может быть проще? Ты же моя поручительница, хозяйка. Так можешь быть и матерью. Все правильно…

— Нет, что уж.

— Гермиона, ты можешь рассказать, что произошло? Что ты знаешь?

Не знаю. Я не знаю, что я знаю…

Голова еще тяжелая, но постепенно начинала проясняться. Хогвартс… Денни Ален. Я знала обо всем и никому не сказала, даром такое не проходит. Уже не прошло. Господи, что я за сказочная идиотка.

— Я ничего толком не знаю. И ничего толком не понимаю. Профессор Снейп действовал резко и алогично. Просто Денни…

— Денни Ален умерла сегодня утром, Гермиона. — сухо, без эмоций, сообщила мне Минерва.

— Снейп? — я, может быть, и поплакала бы о Денни, но сил совершенно не было.

— Профессор спит. Еще около десяти часов проспит. Ты проснулась спустя сутки. Лорд сказал, что... Том… Я больше не твоя поручительница, Гермиона.

— Кто?

— Пока никто, но Белле понравилось то, как ты себя вела. Ей нужна игрушка.

Ну, и пускай. Разумеется, немного гордости в том, чтобы бояться за свою жизнь и быть чьей-то куклой, и орден Мерлина за это точно не получишь. Всю мою жизнь я воевала за интересы мира и, что бы там ни говорили, имею полное право желать, чтобы меня не трогали! Чтобы меня хотя бы не убивали. Не я хотела войны, и Дамблдор ведь не прислал ко мне в одиннадцать лет никого с вопросом, согласна ли я драться, а просто взял, кинул нас — детей — в самую гущу событий и объявил: дерись!

И мы сражались, убивали и свою жизнь подвешивали на тоненькую ниточку. А потом проиграли. И Лорд оставил нас в живых, оставил на свободе. Отчасти, его можно и поблагодарить: в случае победы Света, мы бы всех Пожирателей дементорам на ужин отдали.

Само собой понятно, что я люблю магическую Англию, Хогвартс, и раз на нее напали, раз в ней шла война, то будь я хоть дурой или сумасшедшей, должна была защищать ее, не щадя себя. Это само собою понятно — если бы пошел призыв о свержении Лорда, я и не подумала бы уклоняться, притворяться больной или что-то еще, прятаться где-нибудь в тылу. Но сама я бы никого призывать не стала, на рожон не полезла бы.

Иногда Гарри спрашивает, что было бы, если б мы не проиграли…

Да мало ли что могло быть! Могло быть и то, что вместо нашего Хогвартса, который выдержит всякую войну, я могла бы быть магглой и учиться в каком-нибудь колледже... А могла бы быть Пожирательницей, или жертвой Лорда в самые страшные годы, и тоже бы лежала сейчас во рву, как падаль, или болталась на веревке скелетом, не выдержав пыток! У всякого своя судьба.

И я, в своей судьбе, могу побыть и куклой Беллы…

Минерва тихо-тихо, и от этого ещё более печально, спросила меня:

— Я противна тебе, деточка? Ведь так? — и в её словах не было горечи или тоски, лишь острый укор самой себе.

— Что вы… Я, возможно, могла бы вас судить, если бы была старше, если бы хоть немножко понимала ваше чувство. Я не осуждаю вас, потому что не понимаю.

— Какая ты, в сущности, ещё маленькая… — она сжала рукой мою ладонь так, что костяшки ее пальцев побелели. — Я сама себе противна, я сама с собой ничего не могу сделать.

И она расплакалась, горько, точно первокурсник после первого урока Снейпа.

— Ну… Вы чего… Не нужно, не плачьте.

Приподнявшись, я потянула ее к себе, обняла крепко-накрепко и торопливо поцеловала в голову. Волосы ее были теплые и мягкие, растрепанные, тело хрупкое и тонкое. Старуха моя родная, моя учительница, хранительница…приемная мать.

Она беззащитно уткнулась в моё плечо. И мне было жалко эту одинокую женщину с высоты своей короткой жизни. Она всхлипывала и шептала что-то про чувства, про желание быть нужной и любимой; я слушала. Слушала, гладила по голове и жалела, как жалела бы себя.

Я знала, очень хорошо знала, что после этих душевных излияний, слов, чувств, что принадлежат ей, и которые я понимаю с трудом, Минерва будет меня сторониться, прятать глаза. Она и сама знала, но продолжала смятенно шептать.

— Я чувствую себя невозможно молодой. Он создает иллюзию, будто я нужна. Он заботлив со мной, даже уступает в чем-то. Мы потеряли друг друга лет тридцать назад, а после войны обрели шанс хотя бы умереть вместе. Точнее, я теперь могу умереть рядом с ним, он-то будет жить.

Мне почему-то стало смешно и страшно. Неужели, все женщины так беззащитны внутри, так хрупки? Сдавишь чуть сильнее, и они разлетятся на мелкие кусочки, изрезав всех вокруг своими хрупкими гранями.

Когда руки занемели, я аккуратно разжала объятия, чтобы не спугнуть резким движением доверившееся мне сердце.

* * *

Денни Ален отпевали спустя три дня в огромном Соборе Марии Магдалины, недалеко от берега моря. Между прямых и светлых стен стояла паутинная тишина зимнего утра. У подножия скользил солнечный луч. В нем роилась сухими блёстками пыль. Прямо на меня из синей глубины ниши спускалась длинная фигура Снейпа. Черный плащ торжественно висел на этом неумолимом теле, отвратительно худом. Капли крови блестели в круглых застежках плаща. Его плащ в крови, будто во времена войны… Но войны не было, а он хоронил ученицу, сам клал ее в гроб. Так приказал Лорд.

Голова Денни была косо срезана с ободранной шеи и будто лежала отдельно от тела. Ее рыжие волосы, голубоватая кожа, вся она, некогда полная жизни, вписались в собор, точно девочка стала одной из бесчисленных фресок. Я подивилась искусству некого всемогущего живописца, мрачной его выдумке.

— Здравствуйте, Грейнджер, — Снейп обессиленно оперся на стену рядом со мной. — Не думал, что мы с вами однажды очутимся на одних и тех же похоронах.

— В каком плане?

— Ну, раньше вы хоронили орденцев — я своих соратников. А теперь мы хороним детей.

Конечно, он делал вид, что ему все это безразлично, но губы, которые то ли кривились, то ли подрагивали, выдавали его с головой.

Слева от меня, прячась от взглядов столпившегося народа, стояли родители Денни. Ее отец, комкая слова, просил у своей жены прощения за то, что недостаточно заботился о дочери, часто бывал невнимателен. Она качала головой, словно умоляя его замолчать, но он все-таки говорил:

— Когда ты вернешься домой, все будет по-другому. Начнем все сначала.

— Да, — сказала она, и глаза ее заблестели. — Начнем… Как же. Мы начнем, а Денни будет лежать в могиле. И все потому, что мы не уследили, занятые своей жизнью.

Она повернулась к нему спиной и стала смотреть в окно, украшенное витражами. У гроба суетились и толкались студенты. Мистер Ален, жалко кривя рот, продолжал шептать утешения, и, когда женщина обернулась, я увидела мокрое от слез лицо.

— Не надо, — нежно проговорил он. — Ты еще наплачешься. И я тоже. Нашу малышку не вернешь, понимаешь? Она умерла. Но ты должна прийти в себя, ведь у нас есть сын, и его тоже нужно любить.

В глазах его жены стояли непролитые слезы, но она попыталась улыбнуться, вернее, чуть скривила губы. Потом прерывисто вздохнула.

— Иди, иди, со мной все будет хорошо.

— Не говори глупостей. Я знаю, что ты…

— Ничего ты не знаешь! Понимаешь, мою дочь убили! Изнасиловали, — тонкие руки нещадно била дрожь. — Зарезали. А потом Снейп… Повторно. И… Не знаю, можно ли назвать это избавлением.

Ее губы неестественно темного цвета, почерневшие, еле шевелились, она еще бормотала что-то неразборчивое и все устремляла на зельевара свои опухшие голубые глаза, где от нестерпимой душевной боли то и дело набухали слезы.

…………………………………………………………………………………..

Я смотрела на Снейпа. Он был бледен по обыкновению: желтоватый цвет лица, черные круги под глазами, глаза — бездонные, точно неживые. Сальные волосы кончиками отдельных прядок касались плеч.

— Профессор, вы можете мне объяснить, что произошло? — спросила я и, словно невзначай, добавила, — завтра меня забирает Беллатрикс.

— Как же вы достали, Грейнджер.

— Извините.

Он дернул бровью, явно отмахиваясь от моего извинения, и я видела, как рот его перекашивается болью, и плечи ссутуливаются, словно на них только что опять опустили невидимую ношу. Сколько таких вот нош посажено на его худое тело?

— Поздравляю с обретением новой хозяйки, может, хоть Белла облагородит вас. А рассказывать… Что тут рассказывать? Стэн Шанпайк долгое время общался с Грюмом, который, в свою очередь, был помешан на вызывании бесплотных существ. После победы Лорда на глазах у Шанпайка зарезали и страшно изувечили его родных: сестру, мать и его невесту. Его держали в это время «Ступефаем». И он сошел с ума, как ни банально. Хотя, забыл — вы же гриффиндорка, вас история тронет. Он прочел, что если сначала изувечит невинную чистокровную девушку, вырежет ее сердце и, пока то еще будет сокращаться, закопает его на берегу моря, то сможет призвать некого духа, который будет ему подчиняться. Этот дух, по легенде, должен был помочь ему воскресить всех родственников после того, как насытится душами. Он убил трех девушек, но первые два обряда не удались — сумасшедший увлекся процессом, — мрачная улыбка пробежала по его бледному лицу. — С мисс Ален все прошло как надо. Только вот не знал Шанпайк, что в договоре нужно указывать количество душ, которыми может насытиться сущность, иначе пожирать она будет до самой смерти того, кто ее призвал. Это чудовище убило десять детей. Нельзя путать адские сущности и магию; к несчастью, многие волшебники этого не понимают.

Он закончил рассказ и мертвыми глазами уставился вверх, точно под крышей шестиугольного купола кто-то сможет ответить ему на все вопросы.

Не знаю, что на меня нашло. Я обняла его. Обнимать Снейпа — все равно, что обнимать дерево, сотрясаемое бурей. Его колотило крупной дрожью под моими ладонями. Объятия — это худшее, что я могла предпринять после такого разговора.

* * *

В тот последний день перед своим отъездом к Лестрейндж, я, окончательно потеряв тормоза, (зачем мне чего-то бояться, если моя жизнь мне не принадлежит) прокралась по хогвартским коридорам к комнатам директора и начала слушать. Не знаю, зачем мне это было нужно, возможно, я просто проверяла, каков Лорд с теми, кого считает достойными.

Приложившись ухом к замочной скважине, я отчетливо услышала два голоса, прекрасно знакомых мне.

— Мое одиночество очень велико, Минерва. Я не нуждаюсь в друзьях, но мне нужно говорить о себе, и ты для слушателя идеально подходишь. Ты не молода, ты не разделяешь моих идей, единственное твое достоинство — ты хороший слушатель.

— Том, я прошу не лекции, а ответа: почему Гермиону Грейнджер ты не можешь оставить мне? За что девочку нужно отдавать Белле? Том, ей девятнадцать, прошу тебя, пожалей ее.

Но Лорд, не слушая женщину, продолжал.

— Строительство нового государства — работа медленная, трудная и отвратительная для того, кто привык на одном... не знаю, как это точнее сказать, чтобы до тебя дошло, — на едином дыхании все делать, выражать, приказывать. Недаром магглы так уважают своих мыслителей, ведь они открывают миру гениальнейшие идеи мироздания. И, если они не мошенники, а истинные ученые, то не случайно попадают в сумасшедший дом. Но их учения, в любом случае, дойдут до людей. Вот у магглов для гениев созданы психушки, а у нас, Минерва, Азкабан. Да-да, кошка, туда попадали не только убийцы и разбойники. Приветливо раскрытая дверь Азкабана ждала и меня.

— Но ты убийца, насильник и просто-напросто сумасшедший, Том, — тихо и устало отвечала профессор.

— Я, прежде всего, гений. Сколько еще нашему народу можно было гнить в бесконечном средневековье? Я просто хочу, чтобы волшебники, наконец, могли занять надлежащее им место в мире, а не скрывались под защитным куполом.

Я услышала какую-то возню, точно кто-то боролся, шепот, совершенно неразличимый, а потом хохот Лорда.

— Вижу, дорогая, ты уже готов закидать Меня вопросами? Я тебе почему-то кажусь вочеловечившимся Сатаной. Интересно… Начнем тогда с этого. Откуда же Я, Минерва? Не знаешь, случаем, каковы порядки у нас в аду?

— Знаю! Я много чего знаю о ценах у вас в аду! — хрипло закричала женщина за дверью, а потом, точно потеряв голос, просипела. — Неужели твоя идея стоила жизни собственного ребенка?

— Что ты сказала?..

— Та девочка из Бетерфорда. Ты выкупил ребенка. Ты…

— Минерва, ты все знаешь, и я не хочу тебе лгать так грубо и так плоско. Я солгу тебе где-нибудь в другом месте, где ты ничего не ждешь, и это будет интереснее для нас обоих. Ты поняла? Сатаной, Дьяволом много лет назад назвала меня ты, и я принимаю эту кличку, как принял бы от тебя и всякую другую: пусть Я — Дьявол. Но, помнишь ли ты, что Люцифер смог отобрать половину войска у Бога и привлечь множество людей на свою сторону? И я согласен на эту кличку, ведь она мне так подходит. Что до моей идеи по переустройству волшебного мира… Она звучит непривычно, и я никак не смогу втиснуть ее в твою голову, не взорвав ее вместе с твоими мозгами. Пока я готов быть просто Томом. Здесь, в этой комнате. Пока…

Тяжелая дверь, ведущая в директорские покои, распахнулась, приложив меня по лбу острым углом. Лорд, широко и зло улыбаясь, смотрел на меня сверху. Его фигура четко и резко обрисовывалась в свете факелов, а позади него, ссутулившись, стояла МакГонагалл.

— Минерва, и ты просила меня дать шанс этому ничтожному существу? Да ей прямая дорога стать шлюхой в заведении Рабастана на Косой аллее, там бы ее темперамент оценили. Считай, что отправка к Белле — мой подарок грязнокровке.

Я слушала и мне, почему-то, были совершенно безразличны слова Лорда. Просто хотелось спать.

* * *

Как-то само собою случилось, что на развалинах тех старинных, насиженных гнезд, где раньше румяные волшебницы и длиннобородые маги, вдовы и юные амбициозные девушки тайно торговали зельями и свободной любовью, после войны постепенно стали вырастать открытые публичные дома, разрешенные Лордом, руководимые бывшими Пожирателями. В сущности, теперь все заведения были во власти Внутреннего Круга. Олливандер все еще делал и продавал палочки в своей старинной Лавке, но сама она принадлежала Драко Малфою. Говорят, Драко обращался со стариком бережно, хотя на людях и пытался казаться жестоким. Аптеку, что не удивительно, подарили Снейпу, где он и развернул бурную деятельность. На краю Аллеи стояло три дома терпимости, которые обслуживали клиентов различных слоев. Всеми тремя домами распоряжались Лестрейнджи: Беллатрикс, Рабастан и Рудольфус.

Образ жизни, нравы и обычаи были одинаковы во всех борделях, разница была только в плате, взимаемой за любовь, а поэтому, и в некоторых внешних мелочах: в подборе женщин, в платьях, в обстановке.

Лучшее заведение — у Беллатрикс. Там сдавали не просто проституток, а истинных любовниц, в долгосрочное пользование. Девушек могли снять хоть на два, хоть на три года вперед. Дом был двухэтажный, темно-серый, в готическом стиле.

К счастью, меня повезли не туда, а прямиком в темницу, располагающуюся в усадьбе Лестрейндж.

Забирая меня из Хогвартса, Беллатрикс проронила лишь одно слово — грязнокровка. И по дороге, когда ей приходилось меня касаться, корчила брезгливую гримасу и вытирала руки о подол платья.

Аппарировав на заснеженное поле, женщина, волею судьбы ставшая моей хозяйкой, стянула с себя туфли и чулки. Я смотрела, как она с девичьей легкостью двигается, как переступает с ноги на ногу, сминая заледеневшие сугробы. Видела вдалеке черную глыбу замка.

И тревога, навязчивая, необоримая, опять сковала сердце. Трое суток у меня отлично получалось не думать. Я бы и теперь хотела не думать. Я куталась в подаренное Минервой пальто, стараясь смотреть мимо, но отчего-то не получалось.

Да что ж такое.

Меня потряхивало от тягучего, совершенно не гриффиндорского страха.

Я снова внимательно посмотрела на Беллатрикс. Куда внимательнее, чем в первый раз, когда она шла по лестнице под руку с МакГонагалл. Сейчас она казалась намного более живой: с голыми, мокрыми, блестящими от талых снежинок ногами, неся туфли и чулки в руке, приподнявшая юбку другой рукой.

— Чего вылупилась? Я тебе этого не разрешала, — оскалившись, сказала Белла.

Женщина с суровым взглядом и таким упрямым норовом, какой еще поискать, чем-то до боли напоминала Снейпа. Хотя сейчас лицо ее стало на пару лет старше после войны, оно казалось нежнее и мягче. Должно быть, из-за пышных волос, которые доходили ей до бедер. Лицо у Лестрейндж было слишком спокойное, застывшее, но настоящего покоя окружающим не сулило; радужки черных глаз резко контрастировали с белоснежной кожей, смотрелись провалами, из-за чего лицо казалось безглазой маской.

— Грязнокровка, ты лечить умеешь? — обронила она, точно случайно.

— Умею.

— Тогда жизнь пленников будет на твоей совести.

Лечить, так лечить. Все лучше, чем обслуживать какого-нибудь ублюдка.

Она даже не держала меня — знала, что сбегать мне некуда, шла чуть впереди ровной уверенной походкой «настоящей леди». Понятия не имею, как должны выглядеть «настоящие леди» и что это вообще такое, но Беллатрикс, будь у нее другая судьба, могла бы перещеголять Нарциссу.

Голова кружилась от запахов, от холода, и я свалилась посреди поля, словно ноги не держали; солнце маячило огненными холодными всполохами прямо надо мной. Прищурившись, я смотрела сквозь ресницы, как фигура в светло-сером замерла, обнаружив пропажу, и повернула обратно.

Я была раздражена собственной пассивностью — ведь я должна, просто обязана сражаться, и эта самая пассивность убаюкивала меня: на новую войну сил не осталось. Наверное, я должна была что-то сказать этой Пожирательнице, Беллатрикс Лестрейндж, запытавшей Логботтомов, убившей стольких моих друзей, но понятия не имела, что. Просто не смогла бы найти нужных слов. Нужные слова, необходимые мне или ей, потому что время для оскорблений утекло. Лучше было молчать.

Подойдя ко мне, Беллатрикс со всей силы пнула меня по голове. Я оказалась слабой — отключилась, тем самым избавившись от терзающей сердце тревоги

* * *

Все было объято тишиной, и только луна, обхватив синими руками собственную круглую беспечную голову, бродила и выла ночную песнь где-то за решетчатым окном. Я разминала затекшие ноги, лежа на деревянной, без матраса, кровати и засыпала. После удара Беллы голова ныла нещадно. Мне снился Фред. Он гнался за полуобращенным оборотнем и всаживал ему в спину, точно пули, заклинания. А потом в ход пошли самодельные Уизлевские бомбы. Бомбы пробили голову получеловека, и мозги его медленно капали на землю со все еще бегущего тела. "Зачем ты позволил ей уйти?" — кричал раненому Люпину представитель рыжего семейства. « У нее были дети. Я не мог не пожалеть ее»

… и тут я проснулась, потому что беременная женщина в каких-то жутких обносках шарила черными пальцами по моему лицу. — Гермиона, вы кричали во сне и метались по кровати. Она присела на край моей постели, подняла с пола свои худые ноги и обняла руками огромный, круглый живот. Ей уже совсем скоро рожать.

— Да, извините, мне снились мертвые.

— Мертвые? — удивленно спросила женщина, с небольшим французским акцентом. — Так что же их бояться? Вон, смотри, они совершенно безобидны.

Мертвый старик лежал в углу, опрокинувшись навзничь. Глотка его была разрезана, лицо разрублено пополам; остывшая, синяя в свете луны, кровь запеклась на остром подбородке.

— Белла?

— Гермиона, — тихо прошептала заложница, — Пожиратели истязали его, а он плакал и молил их: убейте меня не здесь, чтобы моя дочь не увидела, как я буду умирать. Но они сделали так, чтобы он прочувствовал всю глубину унижения, Его убивали на моих глазах, и я была бессильна. Я думала о спасении своего нерожденного ребенка, как и отец думал обо мне... И теперь я хочу знать, — сказала вдруг женщина с пугающей силой в голосе, — я хочу спросить у этих животных, что сделал он им? И смогут ли найти такого заботливо и чуткого отца, каким был мой?

Она меня тоже не хотела слышать, но я, с нажимом повторила вопрос.

— Это сделала Белла?

— Белла? Нет, что вы! Миссис Лестрейндж забрала меня оттуда и моего папу тоже. Он еще дышал, и она надеялась его спасти. Она забрала нас, и мы тут в относительной безопасности, — ее взгляд ласково скользнул по животу. — Меня зовут Катарина, простите, что не представилась сразу. Моего отца пытались выходить, но вчера ночью он умер — захлебнулся собственной кровью. Его лечил какой-то высокий, страшный мужчина в черной мантии.

— Его зовут профессор Северус Снейп.

Ничего, совсем ничего не пришло мне в голову для ответа, только это бессмысленное — профессор Северус Снейп.

Я встала и начала ходить по огромной темнице, меряя пространство по периметру и наискосок; луна за окном белела, светила ярче своим блеклым глазом сквозь решетки; где-то в отдалении раздался гудок паровоза.

Я скребла кончиками пальцев голову, бродила, натыкаясь на углы, прислушивалась к шорохам, стараясь уловить хоть какой-то звук живого мира сквозь навязчивое, монотонное сопение узников.

Теперь я была за них в ответе. Теперь именно на мне тяжким грузом висели их жизни.

* * *

Мы ни в чем не были виноваты: и я, и француженка Катарина ни в чем не виноваты. Единственное, что стало нашим приговором — смешение крови маглов и дара волшебника. Мы, до одиннадцати лет росшие без магии, знавшие мир как обычных людей, так и волшебников, показались новому правительству опасными. Магглорожденным выделили нишу в обществе где-то рядом со сквибами, с одной лишь разницей — сквибам не нужны были поручители, они могли ослушаться приказов Лорда и навсегда уйти в обычную жизнь с подделанными документами. А мы, познавшие вкус магии, уйти уже не могли — ведь самой страшной пыткой было лишение волшебных сил. Колдовство струилось в наших венах, и вырвать его можно было только вместе с жизнью.

У Беллатрикс я осталась на правах колдомедика-недоучки. Она даже выделила мне каморку этажом выше подземелий. Оказалось, в подвалах ее замка расположился лазарет для жертв войны. Новой войны, о которой в Англии почему-то молчали. Подобно известному всему миру Гитлеру, Лорд принялся захватывать Европу. Около трех месяцев назад ему сдалась Франция, куда он и запустил своих самых жестоких сторонников. Так уж повелось испокон веков — мало кто после войны остается прежним, своей сутью жажда убийства не дает человеку жить нормально. Военные безумства, засевшие в подкорке мозга, не хотят отпускать ни жертв, ни палачей. Чтобы хоть немного уменьшить количество насилия в родной стране, Волдеморт позволил своим соратникам грабить и убивать на чужбине, тем самым все сильнее подсаживая их на этот незатейливый наркотик — власть над чужими жизнями. И Пожиратели принялись мародерствовать с еще большей жестокостью, конечно, выбирая жертвами магглорожденных. Там, во Франции, умирали десятки, сотни магов, зато в Англии все было относительно спокойно.

Все спокойно… Только Денни Ален почему-то гнила в могиле.

Нет, в сущности, я понимала, что через небольшой отрезок времени, истосковавшиеся по крови Пожиратели и бывшие авроры успокоятся, и во Франции установится тот же строй, что и у нас сейчас. Вот только кто сказал, что Лорд остановится? О, нет, он загонит под каблук еще множество государств, переиначив само мироощущение в головах магов.

Я лишь хотела, чтобы нас не тревожили. Просто дали прожить нормально остатки наших жизней, не взирая на чистоту крови. Что будет потом — я не знала. Никакого «потом» попросту не существовало.

Я совершенно не понимала, зачем Лестрейндж спасает грязнокровок. Причем, пытается помочь им в истинно своей манере: когда видит кого-то из «второсортных людей» перед собой — унижает и оскорбляет, а за спиной — зовет Снейпа на помощь, заказывает у него лекарства. Забирает меня и делает подобием колдомедсестры.

Такая ли сумасшедшая Белла, какой ее все считают?

Люди, зажатые между бесконечными рядами древних стен, в лабиринте темниц с пыльными решетками, на грязных кроватях, чувствовали себя пленниками самой жизни, ситуации. Несколько дней назад Беллатрикс уехала куда-то по заданию Лорда, а в замке, по всей видимости, что-то случилось с системой отопления. В лазарете, который все же больше походил на карцер, стояла невозможная жара, как в самое знойное лето. Я просила домовых эльфов исправить ситуацию, но они лишь отрицательно качали головами и приносили все новых и новых пленников. Люди сходили с ума. Один только старик Фарелл, французский профессор арифмантики, ликовал — в такую погоду астма его оставляла.

— Печет, ох, как печет-то, — твердил он, прижимаясь к трубам, — для бронхов оно самое полезное.

И в самом деле, пекло, но не просто пекло: пекло и жгло, как при лихорадке. Весь карцер лихорадило, такое, по крайней мере, впечатление не оставляло меня.

Мне все казалось, что пленники, изнурённые жарой, окончательно перестали бороться за свои жизни. Но, возможно, это стоило приписать нервному переутомлению, множеству навалившихся забот.

С каждым днем становилось все жарче и жарче; вещи, казалось, липнут к рукам, и я с каждым новым визитом в лазарет укреплялась в своих опасениях. Болезни прогрессировали, а люди не хотели с ними бороться.

К вечеру вторника, третьего дня отсутствия Лестрейндж, я заглянула в соседнюю с Катариной камеру совсем юного мальчика из французского Прованса и увидела, что он лежит в бреду, схватившись за больной, изрезанный Пожирателями, пах и мучается неукротимой рвотой

Мне стало страшно — руки задрожали, а в голове помутилось. Шестнадцатилетнего Роберта привезли около двух недель назад — сразу после меня. Он очень светло улыбался каждому, кого видел, но в глаза пытался не смотреть, точно на самом дне синеватой радужки пряталось что-то страшное. Когда я пришла его осмотреть, мальчик прижался к стене и коротко выдавил из себя : « Мисс, прошу вас, не трогайте меня. Я сам. Лишь дайте мне мази от глубоких ран». Тогда я спросила, куда его ранили, и Роберт, измученно и стыдливо скривившись, указал себе между ног.

Сейчас же, катаясь по полу, бледный, с закушенными губами, он казался глубоким стариком. Шрамами смотрелись морщины на его нежном лице. Гланды опухли у него так, что практически не давали ему дышать. А все тело было покрыто гнойниками. Ясно было одно — гнойники необходимо вскрывать, в случае, если не помогут мази.

У меня не было палочки — и от этого хотелось выть диким зверем и биться головой о стены. Без палочки, без магии я была практически бессильна.

Конечно, можно пойти и магловским путем: два крестообразных надреза ланцетом — и из опухоли вытекала бы гнойная масса с примесью сукровицы.

И перед моими глазами встала картина, словно со средневековых гравюр.

Исходящий кровью Роберт, лежащий как распятый на жесткой койке. Я бы неумело вскрывала нарывы, потом они снова набухали, подпитываемые грязью и жарой, царящими в помещении.

Оставалось надеяться лишь на возвращение Беллатрикс.

В четверг нужно было заняться вновь прибывшим мужчиной. Я наклонилась над ним и тут же поняла, что он жив, но без сознания. Быстро осмотрела тело — и не обнаружила ран. Нет, в него не попали ни одним принятым в бою проклятьем. Что же с ним случилось? Все попытки вывести его из обморочного состояния оказывались безуспешными. Кажется, это не обморок. Кома? Инсульт?

Катарина, чтобы отвлечься от гнетущего состояния заточения, начала делать записи с точным описанием вновь прибывших. Этого мужчину она описала так:

«На вид лет тридцати пяти. Рост средний. Широкоплечий. Лицо узкое, с четкими скулами. Нос крупный, правильной формы. Волосы темные, стриженные очень коротко. Рот четко обрисован, губы пухлые. Загорелый, с иссиня-черной щетиной.»

Описать его внешность я могла бы так же, а вот болезнь — нет.

Роберт, этот мужчина и Катарина, которой вот-вот рожать, вводили меня в состояния полнейшего уныния.

А еще, домовые эльфы уже два раза приносили к нам мертвых. И тогда все пленники ходили задумчивые, придавленные происходящим вокруг.

В такие минуты полный крах их мужества, воли и терпения бывал столь внезапен и резок, что, казалось, никогда им не выбраться из ямы, куда мы рухнули. Поэтому-то они и принуждали себя ни при каких обстоятельствах не думать о сроках освобождения и окончания войны, не обращать свой взгляд к будущему и жить с опущенными, если так можно выразиться, глазами.

Я ничего, совершенно ничего не могла сделать для них, потому что палочку у меня отобрали.

БОльшую часть пленников я могла выходить отварами, которые готовил Снейп, мазями, которые готовил… Снейп?

Что-то внутри щелкнуло. Мне нужно было позвать Снейпа, умолять его о помощи. Но как?

Сначала я попробовала попросить домовиху, но та лишь потупилась и исчезла.

Вот если б я была такой маленькой, как Флитвик, я бы нашла самую большую сову, села на нее и сова доставила бы меня, куда надо.

От откровенного идиотизма собственных мыслей сводило скулы, вдобавок еще и голова разболелась.

Тревога.

Кто-то может умереть…

Из-за меня.

Из-за того, что без магии я совершенно бессильна.

И я должна позвать Снейпа.

Камины. Каминная сеть…

Странно, что мне не пришла в голову сразу подобная возможность. Все-таки, совокупность событий последних недель, начавшихся со дня моей слежки за МакГонагалл, явно подорвала способность рассуждать здраво. Лорд, Денни, Белла, сумрачная Минерва с виноватым заискивающим взглядом, а еще все эти больные… тут у кого угодно голова соображать перестанет.

Камин в моей собственной каморке, что удивительно, был. И даже порошок возле него стоял. Скорее всего, имеется некий блок, из-за чего уйти из замка я не смогу, но ведь никто не мешает мне связаться со Снейпом?

Как просто…

Дрожащей рукой схватив горсть порошка, я кинула его в огонь.

— Комнаты Северуса Снейпа.

Часы на каминной полке исправно тикали, показывая восьмой час вечера.

Ну, давай! Языки огня окрасились в зеленый, но Снейп не отвечал. Пожалуйста! Я мысленно сосредоточилась на его тесной гостиной, где за всю свою жизнь бывала пару раз и оба раза мне казалось, что в комнатушке слишком сильно пахнет кофе.

Просто, как односоставное зелье.

Если только Снейп не заблокировал камин.

Я зажмурилась: так страшно мне стало, что зельевар не ответит, что он сейчас тоже где-нибудь на задании.

Первое, что я услышала, был звук разбившейся чашки и Репаро. Я подняла голову — и столкнулась с почти отчаянным взглядом черных глаз.

Глаза я узнала. Я видел эти глаза тысячу раз, когда была еще маленькой и училась в школе, не считаясь вторым сортом.

— Что вы здесь делаете, Грейнджер?

Я замерла на мгновение, глупо вытаращив глаза, а потом затараторила, захлебываясь словами, непролитыми слезами и чем-то еще, смущающе сжимающим грудь. Среди безумия этих дней Снейп казался чем-то постоянным и надежным. Все такой же спокойный и высокомерный, не способный на жалость. Какое счастье, что не будет утешать! Иначе бы я непременно расплакалсь, разрыдалась прямо на его глазах.

— Мисс, может, позволите мне войти?

— Да, конечно, — отвечаю я, споткнувшись о его вопрос.

Он прошел сквозь пламя и молча уселся на диван. Мой диван.

Украдкой сунула грязное белье под кресло (не успела постирать, закрутившись среди больных), сгребла в одну кучу шприцы и склянки, подобрала с пола пакетик из-под невесть чего и скомкала его в руках, не зная, что с ним делать дальше. Пакетик оглушительно шуршал. Мои уши пылали до боли, и я ждала какого-нибудь соответствующего замечания в свой адрес.

— Помогите… Профессор. — Сдавшись, попросила его.

А Снейп сидел. Сидел и как-то странно меня разглядывал.

Что ж он сидит так прямо, черт, ну хоть бы облокотился на подлокотник или чуть-чуть расслабился, согнул спину. У меня было странное, но совершенно отчетливое ощущение, что под этим наглухо застегнутым сюртуком не живое тело, а стальной и прочный каркас. Голем, как в сказках, но не человек.

— Профессор, они там умирают! Я не могу понизить температуру! Понимаете? Они умрут! Я убью их! Убью… — Шептала, просила, кричала я, все комкая в руках пакет.

— Грейнджер. Прекрати.

Я вздрогнула от глуховатого звучания голоса, чуть не подпрыгнув на месте, и мое сердце зачастило, как сумасшедшее.

— Простите, что?

— Выбрось, наконец, этот чертов пакет. И прекрати так говорить со мной. И унижаться перестань. Что с тобой стало? Не думал, что гриффиндорку так сломает невозможность спасти всех и вся.

Он медленно поднялся и пошел в подвалы. Чем ниже мы спускались, тем отчетливее я слышала крики. И голос, хоть и искаженный болью, был мне знаком. Роберт. Солнечный Роберт катался посреди карцера совершенно голый и заливался воем.

С обметанных, распухших губ срывались обрывки слов: «Мамочка! Помогите! Больно… Нет, нет, я боюсь крыс!» Лицо мальчика позеленело, губы стали как восковые, веки словно налились свинцом, дышал он прерывисто, поверхностно и, как бы распятый разбухшими легкими, все жался к чуть более холодным плитам, будто искал спасения. Он задыхался под неведомой тяжестью близкой смерти.

Снейп, одним движением палочки понизив температуру помещения, коршуном навис над ним, резким рывком развернул к себе, не брезгуя, осмотрел все повреждения.

— Грейнджер. Подойди сюда.

— Да? — Я склонилась к Снейпу и посмотрела на Роберта, сумасшедше вращающего глазами.

— Грейнджер…— он быстрым движением расстегнул верхнюю пуговицу на сюртуке и проговаривал чуть быстрее, чем обычно. — Его нужно убить. Этот мальчишка уже мертвец. Организм не справляется. У него сепсис, который и привел к многочисленным воспалениям, кроме того, его раны гниют. И ты в этом не виновата, неизвестно, сколько он провалялся у Пожирателей.

Что-то случилось с моей головой. Реальность распалась на множество дробных частей, воспринимающихся отдельно, и не было общего четкого осознавания происходящего.

И так больно…

— Нет… Нет. Я не могу его убить. Понимаете, я не могу…

Снейп, зло вскинув на меня черные угли глаз, встал с пола.

— Я не прошу тебя убивать его, девчонка! Мне просто нужно, чтобы ты поняла, зачем я это сделаю.

Мне хотелось убежать, спрятаться, зажать уши.

Мертвые Ремус и Тонкс представились мне. Почему так… Почему?

Я дернулась прочь от Снейпа, точно страшнее него никого в жизни не видела, хотела позвать Катарину или хотя бы старика Фарелла. Но зельевар перехватил меня поперек туловища, прижал к себе и зашипел на ухо:

— Не смей орать, дура. Иначе перепугаешь всех пленников.

Снейп чуть приподнял палочку, произнес заклинание, и Роберт завядшим цветком опал на каменные плиты.

— Значит, доктор, надежды уже нет? — Тихо спросила Катарина у Снейпа.

— Он скончался, — ответил тот.

В мои комнаты меня тащил Снейп, не помню, как. Очнулась я, стоя посреди своей каморки. Снейп был с ног до головы вымазан в крови. Я медленно смотрела, как он произносил «Очищающее», как прямо из палочки поливал свое лицо водой, пытаясь отмыться от самого ощущения свершившегося убийства.

— Грейнджер, не молчи, — сквозь зубы выплюнул он, садясь в потрепанное кресло.

Ну, уж, нет. Я лучше помолчу.

— Не пяльтесь на меня. Не в зоопарке.

Я и смотреть на него не стала. Одного боялась — уйдет, бросит одну, с ощущением умирающего на руках белокурого Роберта. Только пусть он сидит здесь. Просто — сидит и всё. Не важно, зачем и почему.

— Вы что, никогда не убивали?

— Почему же, убивала, ради кого-то, — я не могла избавиться от нервной улыбки и чувствовала, как дрожат губы. — Только из-за меня раньше никто не умирал. Как думаете, это я убила Роберта?

Что я такого сказал? Почему он так уставился на меня? Я машинально потерла пылающие щеки и осторожно повторила:

— Это… Я… убила?

Он отрицательно качнул головой. У него дернулся кадык, как будто он силился что-то проглотить. Глаза вдруг сделались совершенно растерянные, но только на одно мгновение.

— Ты не способна на убийство, — пробормотал он еле слышно. — Ничего общего у тебя с убийцей нет, поверь. Ты — спасительница по натуре, но ты не воин в прямом смысле этого слова.

Я не знаю, хорошо это или плохо. Зачем он это сказал? И как мне реагировать? Я продолжала натянуто улыбаться, и у меня уже ныли лицевые мышцы. Нужно было что-то ответить, вообще сказать хоть что-нибудь, иначе он решит, что я окончательно слетела с катушек — прямо как узники, встанет и уйдет. Я лихорадочно соображала, что сказать. Голова была пуста до звона. Я смотрела на его руки: на худые запястья, торчащие из почти белоснежных манжет — почти, это потому, что очищающее не смогло убрать одну маленькую розоватую капельку крови; на длинные узловатые пальцы, неприятно-притягательные. У моего деда-музыканта были такие же пальцы и руки, виртуозно игравшие на скрипке. От них глаз невозможно было отвести, и так хотелось, почему-то хотелось их потрогать. Я вспоминаю, как цепко он держал меня, пытающуюся сбежать из темницы, от пленников и воспоминаний на волю. Белые пальцы… Их можно потрогать… Наверное… Даже…

— Грейнджер. Ты так и собираешься стоять посреди комнаты с таким испуганным лицом? Что с тобой? Садись. И перестань ты так дурацки улыбаться, наконец. Что-нибудь сделай.

— А я сделаю! Знаете что, я немедленно свяжусь с МакГонагалл…и все ей выскажу! Вот прямо сейчас же!

— Это плохая идея, Грейнджер.

— Вы думаете?

Он откинул волосы со лба, поерзал в кресле и вперил в меня блестевшие в свете камина глаза.

— Не стоит вмешивать МакГонагалл, когда все зашло… так далеко. Грейнджер, она ничем не сможет помочь. Сам Лорд уже не остановит эту мировую мясорубку. Возможно, только его смерть остановит войска.

— И что прикажете делать? Оставить все как есть? Пусть себе умирают? Пусть дохнут! Конечно! Пусть их насилуют! Пусть!

— Грейнджер, успокойтесь.

— Да не могу я успокоиться, черт возьми! Что вы сидите с таким лицом, будто ничего не происходит, да еще и ухмыляетесь?! Что тут смешного?

— Смешного и в самом деле ничего. Но вы должны успокоиться. И понять, что война проиграна.

— Я…

— Позволите мне закурить? И, нет ли у вас чего-нибудь выпить?

Я утвердительно кивнула на оба вопроса.

То на «ты», то на «вы». Все никак решить не может… Впрочем, это казалось првильным: не ты, не вы. Никто.

Он курил, а я смотрела на него. В сущности, он вовсе и не был некрасив, если данное определение вообще уместно. Мне нравилась его бледность, и задумчивые, тревожные глаза, и растрепанные длинные волосы… они были совершенно мокрыми от того, что он поливал «Агуаменти» себе в лицо. Они с какой-то детской нежностью обрамляли его острое лицо, и казались чем-то… предположительно очень приятным на ощупь. Я могла бы их потрогать… Но, тогда бы Снейп ушел.

Я налила нам старого бренди, которое нашла в одном из маленьких ящичков стола в моей комнате.

— Все никак не отойдете от смерти. Выпейте еще. Отлично помогает.

Конечно, выпью, не сомневайтесь, профессор Снейп.

Обдало жаром после второго глотка; совершенно некстати, невпопад вспоминается Рон. И Гарри тоже… Но, именно с Роном мы пили бренди, когда расставались навсегда. Он же чистокровный — без груза в виде меня, он имел хоть малюсенький шанс. Я зажмурилась. Потому что воспоминания о нем причиняли боль. Слишком уж сильную боль.

Я его не любила, вовсе нет. Его когда-то любила маленькая гриффиндорка Гермиона, коей я не являюсь. И все же… Все же.

— Профессор, вы сможете остаться? — тихо спросила, боясь отказа.

— Учитывая, что вы находитесь на грани сумасшествия — да. А пока, пойду проверю ваших больных. Советую вам поспать, мисс.

Черная мантия плавно скользила по полу, и что-то незнакомое и чарующее во всей профессорской фигуре манило меня за собой.. А в моей голове все надрывно звучал стих, который так любила читать мама:

«То змейкой, свернувшись клубком,

У самого сердца колдует,

То целые дни голубком

На белом окошке воркует,

То в инее ярком блеснет,

Почудится в дреме левкоя...

Но верно и тайно ведет

От радости и от покоя.

Умеет так сладко рыдать

В молитве тоскующей скрипки,

И страшно ее угадать

В еще незнакомой улыбке».

* * *

Он подошел и пристроился на самый край дивана. Я слышала его дыхание. Странный горьковатый запах. Снейп смотрел прямо мне в глаза.

Что он делает? Так внимательно и испытывающее смотрит… неужели… Читает сознание? Пускай… я и не собираюсь скрывать свои мысли… да у меня их и нет, ни одной связной мысли после пробуждения…

— Все нормально, Грейнджер. Я проверил все. Ваш новоприбывший находиться под действием нескольких десятков зелий, оттого и не просыпается.

Меня что-то душило, изнутри, из самого сердца.

Не уходите, профессор…

Из моего счастливого прошлого рядом позволено было остаться только вам. И ваша черная мантия — единственная ниточка, удерживающая меня на плаву. Хотите читать мысли? Читайте! Вы не будете разочарованы, профессор… всё та же самодовольная дурочка Грейнджер… сплошные эмоции … и горы знаний из учебников.

Может быть, нужно было начать говорить о Лорде, больных или Белле?

Ведь он зачем-то пришел. Ясно же, ему хотелось уйти, но он обещал помочь, а Снейп всё привык доводить до конца. Я прокашлялась.

Он продолжал пристально смотреть на меня, и у него опять дернулся кадык.

— А чем вы сейчас занимаетесь, сэр? — спросила я, не поднимаясь с дивана, намеренно невпопад, просто для того, чтобы хоть что-нибудь спросить.

Он сдвинул брови и, как будто нехотя, ответил:

— Преподаванием, вы и так это знаете. А еще фармакологией. Есть несколько лабораторий, где маги и магглы работают бок о бок. Лорд это устроил, чтобы мы могли создать лекарства от неизлечимых болезней. Знаете ли, Грейнджер, существуют болезни, против которых магия бессильна — например, СПИД и рак. Я руковожу лабораторией. И это приносит не только удовлетворение, но и деньги

Я кивнула головой.

— Конечно, такое занятие куда увлекательней, чем преподавание в Хогвартсе. И никто не действует вам на нервы.

— Вы, Грейнджер, даже спустя такое количество времени на нервы мне действовать продолжаете, — усмехнулся он, поднимаясь с дивана.

— Почему Гарри проиграл, профессор? — неожиданно даже для себя спросила я. — Ведь мы уничтожили все хоркруксы. И сам Гарри…

— Будьте умнее, Грейнджер. Не только живые, но и мертвые, — задумчиво ответил он.

Уже подойдя к выходу, Снейп, поколебавшись, вернулся и укрыл меня пледом.

От пледа пахло горькими травами, а во мне ворочалось глупое, отчаянно женское сердце, которому так не хватало ласки.

Через час я выскользнула из кровати. Мне все не давали покоя его слова. Не только живые, но и мертвые…

Ударившись о косяк двери и зажав себе рот, я выскользнула из каморки. Быстро пошла по коридору, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Снейпа и невесть кого еще. Открытая дверь библиотеки, из-за которой лился рыже-желтый свет факелов, застала меня врасплох. Я совершенно не ожидала, что кто-то может, как и я, сидеть над книгами ночами. Разве что Снейп. Ну, да, точно… Я резко остановилась и скользнула в нишу за гобеленом тихо-тихо. Мужчина, завесившись от окружающего волосами, читал. Его руки в белых манжетах, то и дело, скользили по страницам. Черный, безукоризненно сидящий сюртук выглядел, как какой-то модный выпендреж, ведь в таких давно никто не ходит. Зачем же Снейп носит его?

Я смотрела на него, прокручивая в голове разговоры, все, что были после войны. И совершенно нелепо вспоминала его руки на моей коже и то, как он укрывал меня. А еще дергающийся, то и дело, кадык. Мне было не то приятно, не то неприятно, и сосало под ложечкой в ожидании чего-то. Вдруг какое-то болезненное удовольствие охватило меня вместе с неожиданным ознобом.

И я думала о его сухих, как смятый пергамент, губах. И линии бровей.

Это казалось естественным, ведь мне девятнадцать и я, как ни крути, девушка. Глупая и наивная. Наверное.

Естественно и пугающе.

Наткнувшись на что-то, Снейп тяжело откинул голову на спинку кресла и прикрыл натруженные глаза. В этом жесте было столько усталости и тоски, что мне стало не по себе. Он погасил свет, положил книгу на вторую полку левого шкафа и совершенно бесшумно закрыл дверь. Я замерла, надеясь, что он меня не увидит.

И он не увидел, чуть сгорбившись, прошел мимо.

Я поспешила в библиотеку. Я должна была узнать, что он читал… Вторая полка… Полка… Что же тебя так волнует, Северус Снейп? Что ты ищешь? Что? Забрать книги он бы не смог — Белла узнает тотчас. Значит, вернется, прочтет еще раз. Еще.

Я открыла пожелтевшую от времени книгу. И ужаснулась. Строчки заплясали перед глазами. Можно было создать хоркрукс из мертвого младенца. Главное условие — ребенок должен быть твоим сыном или дочерью.

Так вот, о чем говорила МакГонагалл! Лорд убил своего ребенка и поселил в него часть души. После чего похоронил.

Так вот, почему сдался Гарри…

* * *

С утра накрапывал дождик, уже не снег.

Ну да, скоро весна.

Я натянула синюю толстовку, капюшон сползал на глаза, и мне ничего не было видно, только темную ткань перед глазами.

Выходить не хотелось, было отчасти стыдно перед профессором, что так вторглась в его жизнь, а отчасти просто не хотелось вновь и вновь видеть лица жертв бесконечной войны.

Я прислонилась спиной к входной двери. Серенько и уютно было в моей комнате. Как хорошо ничего не делать, не думать.

Ну, хватит нюнить, Гермиона. Иди уже. Опоздаешь.

Я не хотела никуда идти. Снейп вчера все уладил. И только решила забить на обязанности, как…

А что я буду делать в этой комнате одна?

Думать об убитом десятки лет назад ребенке?

Лежать на диване и пялиться в потолок, пока не заслезятся глаза? Лежать на диване, вспоминать ребят и жмуриться, чтобы не заплакать? Воспоминания о прошлом — трясина — захватывают, затягивают, топят в себе. Но помочь ничем не могут.

Я сильнее закуталась в толстовку и поспешно выбежала из комнаты.

У дверей лазарета меня встретила Катарина, тотчас схватила меня и оттащила в угол. Большой живот ходил ходуном под ее тонкой белой рубахой.

— Гермиона, ты пойдешь на бал? — торопливо спросила она.

— Какой бал? Я не знаю ни о каком бале.

— Бал в Хогвартсе, Мне сказали новые пленники, — Катарина кивнула в сторону новоприбывшей семьи. — Лорд на этой неделе устраивает бал, праздни, в честь всех, кто выжил в войне. Мне сказали, что Золотое Трио будет в полном сборе. А ты, ведь, его часть.

Разгромленное, сломленное Золотое Трио — как символ победы Лорда.

— Я не пойду, Катарина, — грубо оборвала я ее речь.

— Тебе будто оставят выбор!

— Тебе-то какое дело?!

— Ты не понимаешь, — сказала Катарина. — Не в Бале дело. Там будет Рон Уизли. И, может, ты…

— А!.. — вырвалось у меня. — И что же я с ним буду делать?

Я взглянула на нее и увидела на ее лице выражение такого любопытства, такого страстного рвения давать советы и кровожадного желания делиться опытом, что даже рассмеялась.

— Я собираюсь уйти в монастырь, — сказала я серьезно.

Тогда Катарина, не особенно удивившись, пустилась со мной в длинную дискуссию о радостях, страстях и семейной жизни. Обо всем том, что было знакомо мне лишь в малой степени. Потом она заговорила о плотских наслаждениях и, понизив голос, зашептала: «Гермиона, признайся, твой молодой человек чего-то стоил в постели. И вы ведь любите друг друга, все знают. Как можешь ты так спокойно…». Короче говоря, если бы я действительно подумывала об уходе в монастырь, она своими речами ввергла бы меня во грех.

Черная мантия колыхнулась за углом — мое сердце колыхнулось в ответ. Мерлин, какая дура… Нашла время. Нашла человека.

— А еще, Гермиона, скажи госпоже Беллатрикс, как сможешь, что мне скоро рожать. И не спрашивай, зачем, я сама не знаю.

* * *

В темнице около недели назад появилось весьма примечательное семейство. Отец — высокий, тощий, в черном костюме магловского покроя, в туго накрахмаленном воротничке. На макушке у него розовато светилась плешь, а над ушами справа и слева торчали два кустика пегих волос. Глазки у него были маленькие, круглые и жесткие, нос тонкий, рот неестественно растянут, что придавало ему сходство с недовольным филином. Каждый раз он распахивал покосившуюся дверь, ведущую в заросшую мхом комнатку-столовую, с таким величественным видом, точно за этой обшарпанной доской его ждал один из лучших ресторанов Парижа. Потом он прижимался к косяку, пропуская жену, маленькую, как мышка, входил сам, а за ним семенили худющие, как скелеты, мальчик и девочка, завернутые в простые куски шерстяной ткани. У стола он стоял, пока жена не занимала место, садился сам, а потом уже оба малыша вскарабкивались на стулья. К жене и детям он обращался на «вы», отпускал своей супруге всяческие колкости и безапелляционным тоном говорил испуганным происходящим малышам:

— Аликс, на вас в высшей степени неприятно смотреть. Альберт, будьте добры, не чавкайте.

Девочка еле удерживала слезы, ее тонкие руки дрожали под тяжестью ложки.

Сегодня утром мальчик не мог усидеть на месте, так взволновала его история со смертью Роберта, а особенно слова о крысах. Он долго молчал, и его плечи все время передергивались от нетерпения, а потом затараторил, пытаясь по-детски описать увиденное.

— За обедом о крысах и мертвых не говорят, Альберт. Запрещаю вам раз и навсегда даже произносить слово «смерть» в моем присутствии.

— Ваш отец совершенно прав, — испуганно вращая глазами, подхватывала мышка-мать.

* * *

Дождь перестал идти, небо было высоченное и густо-синее, какое бывает только в начале мая или в начале зимы — в начале чего-то важного. Такое небо видят над собой дети, когда бегут, не чувствуя ног под собой, и от их безудержного, светлого счастья у окружающий странно ведет голову; и все вокруг будто присыпано невидимыми лепестками; и сами дети источают еле уловимый аромат цветка, или снега. Я смотрела на небо и чувствовала эти детские запахи или аромат чьего-то дыхания рядом.

Я вдруг поняла, что жду Его весь день. Я не знаю, что со мной, и мозг молчит, и книги не подсказывают.

Что, наверное, смешна перезревшая девочка, глупая больше обыкновения? Мне самой я смешна. И всё-то я улыбаюсь невпопад, и всё-то валится у меня из рук, и сама не могу понять, что же со мной такое, что…

Мне просто нужны чьи-то руки. И чье-то тепло. Нужен кто-то, с кем будет не страшно.

И ведь я не люблю его, правда! Мне просто хочется любить. А Снейп так, дурак несчастный, просто встретился не во время, просто помог. И спать уложил. Что девчонке еще нужно?

Я ждала его весь день. Темнело рано, я разожгла камин и села в кресло, закуталась в плед. Смотрела на огонь, глаза слезились, было тепло и хорошо… И страшно, и тревожно — давным-давно забытая тревога, как на четвертом курсе Хогвартса на балу во время турнира, от которой тянет под ложечкой и немного трудно дышать.

Он придет, конечно, придет рассказать, что нужно идти на Бал. А я ему откажу. И, может, дотронусь до его бледных рук. А он ведь сбежит. А может…

Но Снейп не пришел.

Ночью я пошла на обход, проверить больных, и первое, что мне бросилось в глаза — крошечная, дрожащая тень, прижавшаяся к стене, справа от меня. Эти огромные, полные горя глаза, я узнала сразу.

— Аликс. — Тихо позвала я, вытягивая руку. — Тебя ведь так зовут? Иди ко мне, Аликс. Не бойся.

— Ее зовут Алиса, мисс Грейнджер. Аликс — это для домашних, — я совершенно не слышала, как и когда Снейп прошел в подземелья, и эта его вечная неуловимость раздражала.

Алиса резко вскочила, подбежала к нам и вцепилась одной рукой в мантию Снейпа, другой — в мои джинсы. Обняла наши ноги и замерла. Доверчивая малышка. Растрепанные волосы торчали в разные стороны. Бледное заплаканное лицо она пыталась спрятать в складках снейповой робы.

— Ну что ты, девочка. Все в порядке. Все хорошо, — от нее пахло рвотой, мысленно отметила я.

Чем больше нежных слов я говорила, тем сильнее катились слезы по личику девочки.

— Замолчите, Грейнджер! Детей, как и женщин нельзя успокаивать, — Снейп взял Аликс за руку и повел за собой, делая вид, что меня не видит.

— Профессор, вы не можете так. Это мои больные, я должна знать, что с девочкой!

— Тише, Грейнджер, — он резким движением зажал мне рот и зашипел в лицо. — Есть не может ваша девочка. Ее желудок разучился принимать пищу, всего-то навсего. Только отцу она сказать не может — он свихнулся после войны, а мать ее не слушает. Поэтому рвет ее постоянно, и кошмары по ночам мучают. И об этом я узнал еще вчера, к вашему сведению, доктор.

Он разжал руку, а мое лицо все горело огнем.

Я кинулась за ним по коридору. Снейп нес усыпленную зельем малышку на руках.

— Прошу вас, профессор, давайте отнесем ее ко мне. Пусть спит у меня.

— Как пожелаете, — с усмешкой ответил он.

— Почему она не может сказать родителям? Какими бы они не были…

— Они бьют детей, — безразлично пожал плечами Снейп. — Когда вчера девочку вырвало на кровать — отец стал ее бить, а мать стояла в стороне.

Войдя в мои комнаты, Снейп передал девочку мне на руки — и я удивилась ее невесомости: легкая, как пушинка, она не ощущалась в руках.

Зельевар тут же застелил диван, от чего мне стало стыдно: я уже давно не обращала внимания, на чем сплю; поставил тазик, на случай, если девочке станет плохо.

Алиса свернулась на моем диване, сжалась в клубочек. И Снейп укрыл ее пледом, прямо как меня.

После победы Лорда, я долго была уверена, что сплю. И мне нравилось, что каждая минута бездумна и не наполнена ничем, кроме созерцания красочной, пустой картинки.

Я жила, как во сне. Работала у Минервы, привыкла шататься по Хогсмиду целыми днями. Я врастала в рутину, в Хогвартс, я растворялась без остатка в маете, наверное, уже и в самом деле не отбрасывая тени.

А потом наступила эта самая зима — что-то удивительное в ней было, точно. Какой-то странный, пропитанный жизнью воздух, слишком наполненный ароматами хрустящего снега; и земля, томящаяся ожиданием первых цветов. И Снейп пытался спасти Денни, а меня отдали Белле. А теперь вот он, Снейп, укладывал спать на мой диван измученного ребенка, а мое сердце билось о грудную клетку как сумасшедшее, прося успокоения, упокоения. Пытаясь найти надежду в этом мрачном человеке.

Это не я. Это сердце. Оно как-то без меня решило.

Нужно будет дать завра Алисе настойку и на пару дней оставить ее у себя в комнатах.

Мысли перескакивали с одного на другое. Я никак не могла выделить главное в этом раздражающем мельтешении. Тепло… «Тепло» — это не мысль, это голая эмоция. Эмоции, вообще, крайне опасное явление, они разрастаются, поглощают всю, без остатка.

Эмоции заставляют хотеть ласки.

А я не должна…

Не должна — что?

Может быть, так иногда случается между людьми? Такие вот простые и приятные, доверительные отношения, беседы, какие были у меня со Снейпом, в итоге выливаются в глупое желание принадлежать?

Хотя какой там принадлежать! Просто быть рядом.

Взгляд Снейпа замер на мне, глаза на какой-то миг прищурились, и выражение лица вновь стало нечитаемым. Как и всегда.

Но мне не нужно было как всегда. Мне нужно было особенно.

— Хоркрукс был в его ребенке, — утвердительно сказала я.

— Откуда такой пристальный интерес к столь темной магии, Грейнджер? Не стыдно? Гриффиндорка, любимица МакГонагалл.

От хриплого, как во время болезни, шепота Снейпа мне стало холодно… Или жарко. Не знаю. Только сотни мурашек бегала по коже.

— Я просто поступила как вы. Читала в библиотеке, — почему-то тоже шепотом ответила я ему.

— Зачем вы за мной следили?

— Потому что вы стали мне нужны, — сдалась я.

Вот вся правда, Снейп. Делай, что хочешь.

— Неужели влюбились? — черные глаза блестели опасно и хищно.

Слишком близко. Мне пришлось закинуть голову и встать на мысочки, чтобы видеть его лицо.

— Нет, что вы… Но, мне кажется, что я могла бы.

— Тогда ты слишком много думаешь, Грейнджер.

— Не в этот раз, профессор. Я думаю слишком мало.

— Дура, куда тебя несет? — прошипел он, склонившись низко-низко, так, что его дыхание шевелило волосы, а лицу становилось жарко.

«Дура» — произносил он. А взгляд, каким он смотрит только на меня, снисходительно-усталый, говорил: «Каким тебя ветром ко мне несет, и на что ты мне нужна, девочка? Зачем я тебе нужен?.. Ведь я вдвое тебя старше, израненный, некрасивый, щербатый…»

И я отвечала: «А вы мне и не нужны. Мне просто страшно. Мне нужен хоть кто-то… А вы хороший, я знаю…»

Я просто взяла и поцеловала его, неумело, по-детски, в сухие, сомкнутые губы. Без лишних слов.

Спросить разрешение у него — получить отказ.

И он безмолвно сдался.

Я целовала, и мне хотелось плакать. Такое чувство, будто наглоталась пасмурного неба. Внутри что-то завыло, болезненно надрывно, и Снейп положил мне на плечо руку. Все было правильно — все было неправильно.

От сознания собственной безрассудной смелости сердце забилось где-то в горле.

Ледяные пальцы обожгли кожу, подбираясь под теплую ткань толстовки. Я несмело положила ладонь ему на спину, чуть притягивая ближе, прячась от чего-то неизведанного. Я не понимала, что творю. Вздрагивала и подергивалась, пока Снейп целовал меня в уголок полураскрытых губ и в пламенеющую мочку уха. На фоне неба со странной ясностью выделялось его лицо, точно от него исходило собственное слабое сияние. Настойчивые сильные пальцы подрагивали, стягивая толстовку, освобождая, подбадривая, а я лишь бессильно обнимала его, позволяя… сдаваясь. Желая. Так не должно быть… Так было.

Он потянулся вниз с таким странным выражением лица, которое было почти страдальческим, а мои ноги ловили, сжимали его кисть, и снова слабели. Мне стало страшно, я пыталась успокоить тревожное сердце, тем, что резко терла свои сухие губы о его, но он отклонялся порывисто, а затем опять сумрачно прижимал к себе, разрешая чувствовать себя спокойнее.

Сбоку раздалось какое-то бульканье. Снейп оттолкнул меня так, что я ударилась об угол камина.

Алису рвало прямо на простыни. Снейп, не смотря на меня, раздел девочку, очистил заклинанием и напоил зельями. Потом подошел, вытряхнул меня из толстовки, выдавив из себя «Переоденьтесь во что-нибудь другое». Завернул малышку в мою кофту и пошел к выходу.

Его манжеты были измазаны в рвоте.

Я кинулась за ним.

— Дайте мне вашу рубашку, —попросила тихо. И, боясь, что он откажет, умоляюще добавила:

 — Прошу вас! Я ее только постираю.

Он печально засмеялся и, отвернувшись, стянул с себя сначала сюртук, потом рубашку. И вновь надел сюртук. Я схватила белую, шероховатую ткань и прижала к себе, почему-то это казалось необходимым.

— Мои рубашки когда-то стирала разве что Лили Эванс… Ну, и Белла, по доброте душевной.

Лили… Лили Эванс. Мама Гарри. Рыжеволосая и зеленоглазая. Про это я знаю. Про это все знают. Эти воспоминания зачем-то обнародовал Лорд. Якобы даже врагов можно любить.

— Вы встречались с Беллатрикс?

— Нет, Грейнджер. Мы с ней дружили. Встречалась она одно время с Блэком, — устало выдохнул он, пытаясь уйти, но я схватила его за рукав, не давая сделать ни шага.

— С Блэком? С Сириусом Блэком?

— Да, Грейнджер. Она была очень, повторюсь, очень красивой.

Это его замечание о ее внешности меня, неожиданно задело. И меня как будто торкнуло. Заглянув в эти ледяные бездонные глазища, я, кажется, проснулась.

Я, наконец, поняла, что стою перед ним с голой грудью, что только что целовала его. Точно пелена с глаз упала.

— Она монстр! Она хочет отнять ребенка у Катарины, иначе, зачем ей узнавать, когда та родит! Она убила Сириуса! И вообще, что ж они тогда расстались, если она была так красива? — почти кричала ему в лицо, сама не зная, зачем.

— Беллатрикс — несчастная женщина. Не стоит говорить о том, чего не знаешь, — прошептал Снейп мне на ухо и пролез рукой под резинку моих штанов. Я застыла, боясь пошевелиться.

Дверь отворилась, впустив в комнату гуляющие по замку сквозняки.

— Мы расстались с Блэком по обоюдному несогласию, — процедила сквозь зубы Беллатрикс, входя в мою комнату. Ее взгляд как-то необычайно ласково скользнул по спящей Алисе. — Меня выдавали замуж за Лестрейнджа. Вариантов, грязнокровка, было не много, — она окинула меня презрительным взглядом, -смотрю, Снейп, ты не терял время даром. Не хватает моего борделя?

— Твои шлюхи, Белла, хороши везде. И в твоем заведении, и в твоем доме, — Снейп кивнул в мою сторону.

Шлюха. Меня замутило. Никто никому не нужен, никто никого не любит, тоже мне новость, гнилая, прописная истина, дерьмо.

Какое же все это дерьмо — жизнь.

Я прикрылась рубахой Снейпа, и Белла, оскалившись, подошла ко мне.

— Что, Северус, может, и ее в притон отправим?

— Белла, — он поцеловал ее руку. — Оставь ее пока у себя. Она будет всех лечить, а я, иногда, так уж и быть, буду пользоваться ее услугами.

— Фу, Северус, чем понравилась тебе эта неумеха?

Беллатрикс вырвала из моих рук рубаху и кинула на пол. Осмотрела, обошла по кругу, точно я была музейным экспонатом. Я пыталась стоять прямо, но плечи сами, то и дело, горбились, все тело сжималось, прячась от ее взгляда.

Я взглянула на Снейпа. А он посмотрел сквозь меня и равнодушно отвернулся. И спокойно стоял, пока Беллатрикс меня оценивала.

Северус Снейп, так значит, в бордели ты проходишь без очереди, тебя ждет лучший столик, ты знаешь всех по фамилиям, ты повсюду красуешься на фотографиях, непонятно, с какой стати, с твоей-то внешностью! И любая проститутка хочет быть твоей. Что ж, ты прав, наверное, я тоже просто шлюха. Поздно это поняла.

Белла замерла передо мной.

— Так ты думаешь, Блэк не мог со мной встречаться? Зря так думаешь. Он пришел ко мне на седьмом курсе и закрутил такую речь, что голова шла кругом, ведь был тот еще позер: «Белла, сердце мое тебе известно. Люблю я всех вокруг, а тебя особенно. Женить нас и так хотели родственники, правда, я от них ушел, так давай встречаться назло всем. Ты со Слизерина — я с Гриффиндора, все будут шокированы. Закрутим бурный роман!»

 — Обещаешь, предатель крови, что скучно не будет? — сказала я ему.

— Не скучно, а жарко тебе будет, — белозубо улыбался мне Блэк.

И наговоривши за короткое время кучу глупостей, мы с ним стали встречаться. И стали мы жить с ним, как умели, а уметь мы умели, — Беллатрикс захохотала. — Прав оказался предатель. Ночами нам жарко было, зимой нам жарко было, все долгие ночи мы голые ходили. Хорошо жили, как черти, пока меня замуж не выдали. Ну, пока подростками были, развлекались, трахались, а потом, когда выросли, я его убила. Что тут такого, грязнокровка?

Правда, что тут такого?

Лишь только они вышли, я вытащила из штанов записку, которую Снейп там спрятал перед появлением Лейстрейндж.

На сложенном в несколько раз клочке пергамента плясали косые буквы, торопливо начерченные кем-то.

« Наша девочка вчера умерла — два дня и две ночи я и врачи боролись со смертью за маленькую, хрупкую жизнь. Пока ее бедное горячее тельце металось в жару, я не отходила от ее постели. Рудольфус места себе не находил, метался по дому загнанным зверем. Я клала лед на ее пылающий лобик, днем и ночью держала в своих руках беспокойные маленькие ручки, чтобы она себя не поцарапала. На второй день к вечеру силы изменили мне. Я уснула на несколько часов, сидя на жестком стуле, а за это время смерть унесла ее. Теперь она лежит в своей детской кроватке, такой же, какой я увидела ее, когда проснулась; только глаза Рудольфус ей закрыл. Слишком больно было смотреть в ее умные, серые глазки. Ей сложили ручки на белой рубашке, и мне страшно к ней подойти. Я боюсь взглянуть туда, боюсь тронуться с места, потому что, когда я подхожу, тени пробегают по ее нежному личику, по приоткрытым губам, и мне кажется, что она оживает. И я готова поверить, что она не умерла, что она проснется и загулит. Я схожу с ума, Рудольфус боится меня потревожить, обходит стороной. Все делают вид, что ничего не случилось. Но я знаю, наша малышка умерла. Мне то и дело мерещится ее плач.

Я схожу с ума.

Я качала ее на руках, мертвую, и ее головка все время свисала, точно сломанная. Рудольфус отобрал у меня ее и, пока я кричала, прижимал к себе. Я знаю, знаю, она вчера умерла — теперь у меня на свете только ты. Пожалуйста, приходи, я схожу с ума.

Рудольфус не знает, что Мэри была твоей дочерью, он искренне считает, что только что потерял наследницу. Но ты-то знал, что она твоя, знал, что она больна. Почему ты не пришел, ведь я писала тебе!

Я не могу остаться одна с нашим умершим ребенком и не кричать о своем горе! И не могу сидеть, обнявши нелюбимого мужа. Руди хороший, он ласковый, но мне его ласка не поможет. Кажется, у меня жар; может быть, я тоже заболела гриппом, который убил нашу девочку, и это было бы хорошо, потому что, может, тогда я бы умерла и отправилась вслед за ней. Иногда у меня темнеет в глазах, я, может быть, не допишу даже до конца это письмо, но я соберу все свои силы, чтобы хоть раз, попросить тебя, мой любимый. Сириус, я прошу тебя, забери меня куда-нибудь. Может, ты уже и не любишь меня, как не любил и нашу девочку, но я прошу тебя, забери меня. Поверь всему, только об этом прошу я тебя: никто не станет лгать в час смерти своего единственного ребенка. Любимого ребенка. Забери меня, что тебе стоит? Я не буду мешать…»

Я ничего не понимаю и все понимаю. У Беллатрикс была дочь, она умерла.

Я натянула первую попавшуюся мантию. Мне был нужен Снейп.

Я постучала — осторожно. Дернула за ручку: не заперто. За дверью стояла тишина. Тихо было так, что уши сводило.

Ну, вот и все. Отступать теперь некуда.

Темно.

— Профессор? — позвала вполголоса, но мне никто не отвечал, не хотел отвечать. — Профессор Снейп, вы здесь?

Мне было холодно и страшно, ноги дрожали, и в руках шуршал исписанный клочок бумаги.

Глаза быстро привыкли к темноте. Я знала, что камин разжигать нельзя, все-таки это была не моя комната. Но было так холодно…

Камин вспыхнул рыжеватым отблеском пламени, я осмотрелась: большая комната, с плотными шторами, я здесь не была ни разу, впрочем, в этом замке я мало где была.

Снейп…

Лежал на постели, сложив руки на животе, явно не спал, нельзя спать в такой напряженной позе. Но даже головы не повернул.

— Профессор!

Он шевельнулся, наверное, все-таки спал, я разбудила.

— Что угодно, Грейнджер?

Чужой голос.

Он резко сел, опустив голову, посмотрел исподлобья. Глаза были не сонные. Они были… Я не могла увидеть выражение лица. Мало света, мне было не разглядеть.

— Что вам нужно? — повторил с раздражением, и я сделала шаг назад в машинальной попытке спастись от гнева. А потом подошла ближе. И еще ближе.

Бежать мне некуда.

— Что-то случилось? — спрашиваю совершенно спокойно, хотя внутри все дрожит, колотится, сворачивается в узлы.

— Нет.

— Случилось. Это же и так ясно.

— Все в порядке, — отрывисто бросил он не мне, а куда-то в огонь камина.

— У Беллы умер тогда ребенок? Почему Сириус ее не забрал?

— Вас это не касается.

— Вы так злитесь, потому что я вас поцеловала?

— Поцеловала? Растяжимые у вас понятия о поцелуе.

Мне было не обидно — мне было смешно.

— Разумеется, нет, еще я вас обнимала. А вот остальное делали вы, — отвечала ровно и убедительно. — Почему вы спите в сюртуке? Да еще и в ботинках! Нет, профессор, вы и так плохо выглядите, нельзя же так…

— Это вас тем более не касается!

Странно, что не сказал мне прямо: «Пошла вон отсюда». Но, чтобы он ни делал, не сможет раздавить то, что так отчаянно растет внутри меня. И запутать меня не сможет. Шлюха или девочка, но я прошла войну, я все еще ее прохожу. И оттолкнуть себя не позволю.

Я не позволю, профессор. Я вам не позволю.

— Что случилось, Северус? — выдыхаю его имя, пробуя, смакуя. И тут же пугаюсь этой горечи.

— Вон отсюда! УБИРАЙТЕСЬ К ЧЕРТУ!!!

Он вскакивает и падает обратно. Хватает палочку.

— Не стесняйтесь, профессор, киньте в меня что-нибудь.

Я подошла ближе и успела склониться к нему прежде, чем он отбросил меня со страшной силой.

Я больно ударилась спиной о дверцу шкафа, но все-таки устояла на ногах.

— Мне больно, сэр, — произнесла так же спокойно.

Он вскочил, прижал меня к дверце, навис сверху. Я думала, что он схватит меня и просто вышвырнет за дверь, но он просто тяжело дышал и смотрел.

Все это не просто так. Я его довела. Белла его довела.

— Что ж, Грейнджер. Что случилось? Ничего. Вы моя персональная шлюха, которая будет жить у Беллы. ВСЕ. НОРМАЛЬНО.

Мои пальцы потянулись к его лицу, тронули горящие щеки, обняли голову. Он так и дышал жаром, капли пота стекали по его лбу. Я прижалась к нему ближе, поцеловала в жесткую пуговицу. Я понимала, что качаюсь на самом краю бездны. И все надеялась, что он меня туда подтолкнет.

— Потаскуха! — вдруг выплюнул он. — Не смейте меня трогать!

Мне обидно, и руки дергаются, пытаюсь отстраниться, сбежать. Но вся моя обида разбилась об его взгляд: злой, затравленный, беспомощный.

— Какая же из меня потаскуха? Я и целовала-то нормально разве что вас.

Я схватила его руку, поднесла к губам и поцеловала. Покрыла поцелуем каждый палец, затопленная нежностью.

— Что ты творишь, Грейнджер? Я в этом доме только второй день.

— Я не знаю.

Я не знаю, откуда во мне столько нежности к этому злобному человеку. Не знаю, как в меня помещается все это противоречие.

— Нужно снять сюртук и ботинки, вам нужно спать, — шептала я, прижимаясь до невозможности близко.

— Да уйдите же вы от меня, черт вас побери! — рычал он, но рычал недоуменно, испуганный, как мальчишка, мною.

— Куда же мне идти?

— Вы должны смотреть за Алисой.

— Она спит. Я скоро уйду к ней.

Я потянулась к нему, расстегнула пуговицу, поцеловала и прижалась так, что не оттолкнешь. Он дернулся, сбросил мои руки с себя, хотел уйти, но я не дала, мы боролись, я едва сдерживала смех. Если я засмеюсь, никогда ведь не простит. Он произнес заклинание и швырнул в меня свой сюртук.

— Ну! Снял! Что дальше? Что мне еще сделать, чтоб вы оставили меня в покое? — заорал он.

— Ничего. Просто скажите, что случилось.

— Да я не хочу я! Понимаете! Ничего не случилось! Я. Просто. Хочу. Побыть. Один.

— Вам сделать чаю?

— Идите к черту.

Он на мгновение замер, потом как-то странно выбросил руку вперед. За моей спиной что-то оглушительно взорвалось. Это котел, висевший в камине, видимо, там было зелье. Прежде, чем нас посекут осколки, я кричу, кричу про себя, без палочки «Reparo». И куски, частично, собираются.

Удушающий запах. Дым. Я упала. Руке больно так, что я едва не потеряла сознание. Я чувствовала, как Снейп лежал на мне, прижимая к полу, и бешено бормотал заклинания.

— Слезьте с меня…

— Не двигайтесь, я сказал!

Он подхватил меня на руки и потащил в соседнюю комнату, положил на пол. Запер двери.

— Мы разрушили замок? — спросила я обессиленно.

— Нет. Только мой мозг. И подорвали зелье, которое я варил два месяца, — спокойно сказал он и сел рядом со мной. — Я вам руку сломал?

— Ничего. Все в порядке. Не вы, а камин мне руку сломал.

Больно адски, все мышцы сводило.

— Дайте сюда.

Он разорвал на мне рукав мантии, пробормотал заклинание. Резкая боль ушла.

— Вам нужно зелье. Сейчас же.

— Я лучше еще полежу.

Я все-таки не выдержала, засмеялась. От потрясения, от боли, от собственной дерзости, от всего сразу.

— Думаете, я сошла с ума?

— Вы меня целовали. Больше у меня вариантов нет.

— Можно я у вас переночую? Я могу на полу.

— Ну, с какой стати вы ко мне привязались, что вам от меня нужно?! Мерлин… — простонал он.

— Я не Мерлин! — раздался голос Белатрикс из соседней комнаты. — Вы перебудили весь дом! Дым я убрала, можете выходить. Грязнокровка, у тебя в субботу бал, платье валяется у тебя в комнате. — Дверь распахнулась, растрепанная Белла, в одном халате, поигрывая палочкой, смотрела на нас. — Снейп, она тут в роли медички. Будь добр, отпусти ее к больным, девчонке, что лежит у нее, плохо.

Он встал, дернул меня за плечи и наконец-то выставил за дверь.

Я шла и глупо улыбалось. Высокое, звездное небо смотрело на меня сквозь оконные стекла.

* * *

Когда я проснулась, Алиса сидела в кресле и болтала ногами. Глазки у нее блестели ясными звездочками, шелковистые беленькие волосики были причесаны на косой ряд, она очень походила на мальчика. Сидя прямо, она пила чай отрывистыми глотками и сильно дула в большую чашку. Я из-под ресниц следила за обстановкой: Снейп читал газету и ел бутерброд, а Алиса, очень походя на меня, тайком наблюдала, как у него двигаются низкие черные брови, шевелятся пожелтевшие от недосыпа губы.

Снейп…

Снейп — почти мой любовник.

Ну, что тут скажешь? Хотя… Любовник? Любовник — это от слова «любить», а его поведение со мной можно назвать как угодно, только не словом «любовь».

Он появился здесь исключительно по моей просьбе, но все еще не ушел… Не знаю, почему не ушел.

Его взгляд все так же непроницаем, он разговаривает со мной всё с той же убийственной интонацией насмешливого холода. Он ничуть не изменился. Он остался прежним Снейпом — тем самым, что высмеял мои зубы, убил Дамблдора и много чего еще.

Иногда мне кажется — я попала в какой-то бесконечный кошмар. В паутину, из которой не выбраться никогда.

* * *

Темнело по-настоящему по вечерам только к полуночи. В лунные ночи странно мешалось трепещущее тепло факелов с лунным светом — неподвижным, заколдованным. И по тому спокойствию, что царило всюду, по чистоте неба и воздуха, казалось: снега уже больше не будет. Но вот, я засыпала и вдруг по утрам слышала: на крышу опять рушится снег или ливень, кругом тьма и падающие беззвучные молнии… Утром на земле в сырых аллеях около замка пестрели тени и ослепительные пятна холодного солнца, хрипло трещали вороны.

Мы ужинали с Катариной наедине. Ужин у нас с ней, почему-то происходил ближе к ночи. Перед сном, с разрешения Беллы, я прогуливалась с Катариной по парку. Разрешение Беллатрикс дала, узнав, что в темнице очень душно, и ребенок из-за этого бьется, точно сгорающий на свече мотылек. Катарина на воздухе становилась сомнамбулична, шла, клоня голову на мое плечо. Прудик, вековые деревья, уходящие в звездное небо… Заколдованно-светлая первая весенняя ночь, бесконечно-безмолвная, с бесконечно-длинными тенями деревьев на серебряно-снежных полянах, похожих на озера.

И, когда я рассказала ей о письме Беллы, Катарина задумчиво ответила мне, что, возможно, будет разумно отдать ребенка Беллатрикс. Ведь она, договорившись со всеми, сможет выдать ребенка за близкого родственника и вырастить, как чистокровного. Дать малышу шанс на безбедную, счастливую жизнь, полную любви.

Она говорила, а у меня что-то сдавило грудь. Непонятное и неприятное ощущение. Она — мать, она не должна отдавать ребенка… Она должна сделать все, чтобы он рос счастливым.

Снейп тоже гулял по этому парку, я знала.

Только нам на глаза не попадался, словно прятался.

Застала я его только однажды, когда гуляла одна. И долго мы шли молча.

Я слышала запах мужского тела, плотной ткани мантии — и вот, вдруг, решилась, взяла, вся замирая, его руку…

Тени ложились на мокрый снег. Стало холодно. Лужи застывали, и лед громко хрустел под ногами. Мокрые ветки обмерзли; когда Снейп отводил их рукой, они звенели.

И я шла с ним, шла в каком-то недоумении счастья. Одной рукой я сжимала его руку, чувствуя биение сердца через ладонь. И было уже так поздно, что даже и вороньего клекота не было слышно. Когда я глядела вверх, то видела, как высоко и безгрешно сияет над замком месяц, и чешуйчатым блеском отсвечивает крыша дома. А вокруг стояли сухие осины, из-за которых выглядывали одинокие зеленые звезды. Но и крыши, и звезды я видела только мельком — одно было в мире: тишина и лучистое мерцание темных, задумчивых глаз в сумраке.

* * *

На бал мы с Беллатрикс аппарировали с опозданием.

— Запомни, грязнокровка, опоздания нужны женщинам для эффектного появления.

Я покорно семенила следом, вцепившись в юбку своего белоснежного, легкого платья, она шла уверенно, словно всю жизнь провела только на балах.

Мы входим в зал, и я теряю зрение от ярких вспышек камер. А когда мельтешение прекращается, вижу, как Белла, сверкая черным бархатом платья, подходит к Гарри. А рядом с Гарри стоит ОН. С белым цветком лилии в петлице.

Оказывается, я не люблю лилий.

Господи, я и не подозревала, что такая дура.

Что со мной происходит?

— Мисс Грейнджер, — Снейп подошел ко мне, склонился. — Я надеюсь, вы не выставите меня на посмешище, ваша хозяйка уже всем растрепала, что вы теперь обслуживаете меня.

— Да. Конечно. Только мне нужно поговорить с Роном.

Белый цветок резал глаза. Мой голос звучал слишком резко, раздраженно, нетерпеливо, в любой другой момент я бы одернула себя за такое очевидное раздражение… Отчего?

Я не хочу, чтобы он думал о ней.

Пусть думает о ком угодно. Но, не о ней. Я не смогу сражаться с мертвой.

Мертвые не имеют недостатков, они идеальны, непогрешимы. А я… Земная, грешная.

Смогу ли хоть немного понравиться тебе, Северус? Я — слепая, запутавшаяся… Гриффиндорка. Но ведь кому, как не тебе, полюбить меня? Судьба к судьбе. Ведь любит ночь луну? Так почему тебе… меня.

Ты моей глупой памятью затвержен наизусть, Снейп. И ничего я уже не забуду. Ты понимаешь, Снейп? Я тебя боюсь. Потому, что сбежать уже не сумею.

— Пойдемте в сад. Вы не замерзнете: у нас, около Хогвартса, Лорд устроил весну. А мистера Уизли я уже пригласил в сад.

Я шла — большой месяц тоже шел, катясь сквозь окна Большого Зала. Справа черным бархатом призывно танцевала Беллатрикс. У нее было потрясающее платье, очень откровенное, но длинное и элегантное. Оно необыкновенно шло к ее надменному стану и черным глазам. Высокая грудь, на которую не мог не обратить внимания ни один мужчина, вздымалась, подчеркнутая лифом. Белла танцевала с Поттером. Вся она была таинственна и оскорбительно не обращала на него внимания. Слушала в пол-уха, зевала. И Гарри воскликнул громко:

— Вы просто слишком старая, чтобы это понять!

А Белла захохотала, такое прошептав ему в ответ, что уши у Поттера покраснели.

В парке не было нигде ни единого огня, ни одной живой души. Все было немо и просторно, спокойно. Деревья чуть слышно, осторожно трепетали листвой от ровного слабого ветра. И вмиг расцветшая яблоня роняла на Снейпа свои бело-розовые лепестки, он тряс головой, пытаясь избавиться от них, но соцветия путались в его волосах. Тогда я протянула руку и смахнула цветочные снежинки с его головы. А лепестки все летели и летели, точно с неба.

А может, это и правда была лишь зачарованная снежная метель.

Рон лежал ничком на устланной сосновыми иглами земле, уткнув подбородок в скрещенные руки, а ветер шевелил над ним верхушки высоких деревьев. Лунный свет целовал его красивый, чувственный профиль.

Снейп, кивнув мне, развернулся и пошел обратно, к замку.

— Гермиона? — с ласковым страхом позвал меня Рон.

— Да…

Мы молчали, не зная, что делать. И тогда он, тряхнув рыжей гривой, взял меня за руку и повлёк в такт доносящейся из замка мелодии.

Чарующая музыка окутала нас мглой, растворила в звуках; мы плыли, качались, тонули и вновь всплывали за глотком воздуха, цепляясь друг за друга, словно утопающие, и опять кружились, кружились в вихре, в шепоте, вздохах, под голоса прошлого.

И этот танец говорил нам обо всем.

«Прости»

«Прощаю…»

«С тобой бы меня не взяли даже на работу, понимаешь? Два члена Золотого Трио вместе… Такое невозможно в этом мире»

«Я знаю…»

«Брать заботу о тебе кому-то из бывших орденцев — лишиться возможности дальнейшей жизни»

«Знаю…»

«Ты помнишь войну?»

«Помню…»

«Нам было страшно»

«Очень…»

Ночь была теплая, и отовсюду нас обдавало трепетное дыхание земли, и зазеленевшие деревья тихо шелестели новорождёнными листьями.

— Почему ты решила со мной встретиться? — отдышавшись, спросил Рон.

— Я не хотела, но это казалось нужным, — ответила я ему.

— Так почему же?..

— Проверить хотела.

— Что?

— Не знаю.

А в голове была только музыка, которая пела: «Кружись! Кружись! Представь, что это не Рон!»

— И все-таки, ты пришла.

— Пришла.

Мы сели рядом прямо на влажный склон.

— Гермиона, — сказал он и взял мои руки дрожащими руками.

Гермиона. Но он произносил мое имя неправильно… Так, словно это было вовсе и не мое имя.

— Гермиона, было время, я любил тебя, ты это знаешь, — сказал он.

— Знаю.

— Но мы проиграли, а ты все никак не могла ответить мне. Я не хотел страдать понапрасну. Снейп сказал, что ты хочешь поговорить, я понадеялся… О чем ты хотела говорить?

— Нет, знаю, Рон. Ты высокий, ты самый красивый парень на свете. Сегодня чудесный вечер, чудесная музыка. И ты чудесный. Мне просто хотелось понять, любила ли я тебя. И, видимо, все-таки, нет.

— Что с тобой сегодня, — сказал, недоумевая Рон. — Сама на себя не похожа. Ты как-то переменилась, сильно переменилась. Стала другая. Появилось что-то новое… жесткость какая-то… — он подыскивал слова: — Не знаю, не умею…

— А ты не говори.

Рон тихо придвинулся ближе ко мне, ласково взял за подбородок.

— Я уезжаю. Нанялся на работу в аврорате. Говорят, что отправят во Францию. Ты будешь обо мне скучать?

Отправят во Францию… И ты будешь убивать людей. Такой красивый и молодой убийца. Но я ничего-ничего тебе не скажу, сам все узнаешь.

— Конечно, буду скучать.

— Можно, я поцелую тебя на прощание?

Я молча кивнула. Он прижался губами к моему, чужому для него, рту. Дрожа, он украл поцелуй с чужих губ.

Отодвинувшись, сел рядом измученный и недоумённый.

— Не понимаю, Гермиона, кого ты сейчас целовала? Меня, или…

— Не тебя, Рон. Совсем не тебя.

— До встречи, Гермиона.

И мы попрощались, прощенные друг другом. И от этого на душе было спокойно.

Совсем близко возле меня, у деревьев раздались голоса.

* * *

— Поттер, а я ведь поплыву! Я не трусиха, в отличие от тебя.

Гарри оправился от минутного смущения и, чувствуя в словах ее неуловимую насмешку, блеснул зеленью глаз.

— Сумасшедшая, вот и плыви. Она взметнула брови и встала.

Ее коротенькая, таящая смех, улыбка обожгла Гарри, как крапива летом в поле.

Через голову она разделась, забелела в сумраке всем своим телом и стала обвязывать голову черной, наспех заплетенной косой. Подняв руки, показывая красоту поднявшейся груди, не стыдясь своей наготы, Беллатрикс с насмешкой глядела на оробевшего Гарри. Закрепив косу, она подошла к нему и посмотрела долго, оценивающе.

— Что смотришь, Золотой Мальчик? Ты же сказал мне, что я сумасшедшая и старая.

— Я пьяный был, — улыбчиво ответил Поттер, — Вы красивая. Очень.

— А сейчас, значит, трезвый?

— Кажется.

— Ну, раз трезвый… — Белла задумчиво провела пальцем по щеке Гарри. — Красивая? Ну, тогда иди сюда.

Она быстро, как девчонка поцеловала его в раскрытые для вопроса губы, плашмя упала в воду, закинула голову назад и, медленно разгребая воды Черного Озера руками, поплыла…

Потом он торопливо помог ей одеться и закутаться в плед.

* * *

В сумраке таинственно мерцали ее черные глаза и черные волосы, уже не собранные в косу. Он больше не смел касаться ее, только целовал ей руки и молчал от непонятного окружающим счастья. В лесу что-то осторожно шуршало, точно кто-то подглядывал. Но я не могла проверить, потому что тем самым выдала бы себя. Раздался хруст — Лестрейндж подняла голову:

— Постой, что это?

— Не бойтесь, это, наверное, фестрал ищет пищу.

— А если, единорог?

— Единорог? Разве они могут сюда приходить? — зеленые глаза Гарри удивленно поблескивали в темноте.

— Я не знаю, мальчик. Но ты только подумай: выйдет из леса единорог и сам подарит тебе счастье, дотронувшись рогом… Поттер, Поттер… — усталой ласковостью звучал ее голос в темноте. — Мне так хорошо сейчас на этой поляне. Мне хочется болтать с тобой, злейшим врагом, о страшных глупостях!

— Почему о глупостях?

— Все эти единороги, счастье — разве не глупости?

И Гарри не ответил, засмеялся по-мальчишески звонко, и опять прижал к лицу руки Беллатрикс, а потом как что-то священное целовал ее холодные. Совсем новым существом в эту ночь стала она для него. И стоял и не гас за чернотой низкого леса зеленоватый полусвет, слабо отражавшийся в темной воде. И летали, летали с тихим треском над потерявшимися жертвами войны, над по-ночному светящейся водой, стремительные, бессонные стрекозы, не понимающие, откуда взялось тепло. И где-то что-то шуршало, ползло, пробиралось…

Я не расскажу этого Снейпу. Хотя, должна, наверное. Как смогу я это рассказать, если у самой голову ведет от непонимания? Как словами опишу ту нечеловеческую тоску, скользящую в их поцелуях?

Я улыбаюсь самой себе, я жду, когда снова увижу Снейпа. Длинный день, должно быть, он начался бог знает сколько лет назад. Я сдувала лепестки с черных волос, он не смеялся мне в ответ — только смотрел темными внимательными глазами, смотрел, смотрел и ни слова не говорил. А я все понимала без слов. Да, и не нужно было ничего говорить, что тут скажешь, когда вокруг метели метут цветочные, и ветер тёпел, и в груди все замерло. И сквозь ветви, скрещенные над нашими головами, неотвратимо льется лунный свет.

* * *

Я вернулась ближе к рассвету. Снейп спал на моем диване. Была уже глубокая ночь; его одежда аккуратно висела на стуле, на спинке кресла. А возле его головы на белой подушке ладонью кверху удобно покоилась рука, и на ладони лежал клочок бумаги с новыми формулами для зелий. Медленно-медленно пальцы согнулись и крепко его сжали. Мужчина даже не шелохнулся, даже не заметил, когда я на миг тихо и мягко прильнула к переливающейся лунными бликами белой рубашке, под которой размеренно дышало его тело.

Я лежала с ним рядом, стараясь дышать неслышно, и прислушивалась к звуку его дыхания. Он не касался меня, но мне всё равно было тепло. Если бы я могла положить голову ему на плечо… В комнату заплыли густо-синие отблески, и мне почти уютно было лежать вот так и всматриваться в его профиль, смягченный полумраком.

Я украдкой трогала его волосы, разметавшиеся по подушке.

Постаревший мой мальчик.

Я подозреваю, что и в самом деле больна. Больна чем-то странным, неизлечимым. Стоит Снейпу уйти, как я тут же начинаю ненавидеть его лютой ненавистью. Ведь он предатель, убийца, и невесть что еще. И с упоением ненавижу час-другой, а потом скучаю о нем. И мне мерещатся его шаги, гулко разносящиеся по замку, запах пасмурного неба и что-то еще, принадлежащее лишь ему. Я тоскую о нем, даже лежа рядом. Потому что, в сущности, именно я сковала его по рукам и ногам. Ему никуда не деться, не скрыться, иначе, выдаст себя перед Беллой. Жалость его ко мне перед Лордом и Пожирателями будет смертельным грехом.

Поэтому он приходит и молча сидит в моем кресле, помогает больным и ложится спать на мой диван, очень редко уходя к себе. И стелит мне на полу, хотя сам прекрасно знает, что ночью я перебираюсь к нему.

Я смотрела в его расслабленное острое лицо, провалы глаз, и сухие губы, и еле видимую седину на висках, как будто в волосы вплелись ниточки паутины. Я бы сама вплелась в эти пряди, и мне плевать, грязные они или нет. Я бы вплелась в волосы и всегда была рядом с ним, и знала, о чем он думает.

— Зачем ты все это устроила? — вдруг спросил, как я думала, спящий Снейп.

Его голос был странно мягок, и я отползла, пытаясь вскочить с дивана, но сильная рука вдруг перехватило мое запястье и удержала на месте.

— Не убегай. Нам обоим некуда убегать, Грейнджер. Не убегай, потому что у меня нет сил на погоню.

И тогда я сломалась. С хрустом. Как зеленые, молодые побеги под тяжелыми ботинками. Все мои безумные поступки, год войны и все, что было после нее, вдруг материализовалось, удушая. Мне не хватало воздуха, и я не могла сдерживаться; если я ничего не сделала бы, то просто умерла. Меня слишком долго швыряло от одного человека к другому, от смерти до смерти. Я устала, бежать некуда.

Я выдираю свою руку из его цепких пальцев и почти падаю на его грудь. Я прижимаюсь щекой к шершавой ткани рубашки, и удары его сердца отзываются в моем ухе, как рокот прибоя. И от этого рокота зависит, жить мне или не жить. Я знаю, что сейчас он оттолкнет меня, может быть, рассмеется. И его смех будет концом — концом меня. Пусть лучше кричит, пусть швыряет проклятья. Только не смеется. Ведь я больна, смертельно больна.

Но он меня не оттолкнул. Просто лежал и молчал. Я тряслась, терлась щекой об него и ни о чем не думала, просто плакала. И было не стыдно, напротив, хорошо. Он живой, в самом деле, живой человек из плоти и крови. Его кровь гулко бьется в моих ушах. Я хотела бы стать его кровью, ведь ее не прогнать, как ненужную любовницу, никуда от нее не деться — она часть жизни.

И что он… кто он… нельзя врать себе… я же всегда хотела… быть нужной… мне хорошо…вот так, лицом к груди… я плакала на груди отца… когда я была совсем маленькой… его зовут Северус… он всех всегда спасал… его сердце бьется быстро-быстро, и он меня не отталкивает… тепло — это голая эмоция… я хочу умереть сейчас… мне больше ничего не надо… от него ничего не надо… совсем ничего.

— Что происходит? Что с тобой случилось, Грейнджер? Года не прошло.

Я целую его в шею и понимаю, что сошла с ума.

Я люблю Снейпа. Этого старого и страшного монстра подземелий. Любого люблю.

Или не люблю?

— Я вас люблю? — тихо спросила его.

— Какое громкое слово, — фыркнул он ошеломленно.

Я испугана — и слишком обессилена, чтобы пугаться по-настоящему.

Он не оттолкнул меня, не рассмеялся, и, поэтому, я кажусь себе счастливой. И мне тепло. Эта эмоция растет изнутри, овивает сердце золотистыми руками, сжимает так, что…

— Что с тобой творится? Я не узнаю тебя. Ведь ты — воин. Ты ничего не делаешь, не обдумав. Зачем же обнимаешь меня, если там, на поляне, я оставил вас с Уизли?

— Обнимаю обдуманно, потому что хочется обнимать именно вас, — пробормотала я. — Я не хочу ни о чем говорить.

— Мало ли, чего ты не хочешь? Грейнджер, я хочу спать.

Мне вдруг тоже захотелось спать, уснуть, только во сне Снейп может разжать мои объятия и сбежать.

Поэтому…

— Но я хочу быть с вами.

Я прижалась к нему еще крепче, сократив расстояние до невозможности. Я лежала на нем. Тяжело, наверное… как хорошо…

— Грейнджер. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — он сверху, прямо и твердо заглянул сквозь сумрак мне в глаза и засмеялся. — Что же остановилась? Поверь, девочка, мне с тобой переспать будет не сложно, а вот как ты с этим будешь жить — я не знаю.

Кажется, он уже говорил мне это когда-то. Я знаю, конечно, знаю. Ему — не сложно. А мне… Какая разница? Пусть только будет рядом. Я целовала его кожу, и от нее пахло промозглым туманом, и чуть-чуть чернилами, и чем-то сладким, ягодным. Так пахнет смородина. Смородина падает мне в рот, мне сладко и самую малость — кисло. И мама улыбается, глядя на меня. Мама меня не забыла….

Во рту сладко-сладко, и его волосы так близко, я трогаю их, они такие… нежные, как у ребенка… Я целую его волосы, дышу в них сладким дыханием первой любви. А он. Он…

Он сильным движением швырнул меня на диван, лицом вниз.

Его прерывистое дыхание — моего дыхания вообще нет. Тяжесть тела, шуршание ткани. Боль…

И я даже не успеваю толком понять, что произошло. Мне только жаль, что я не вижу его лица. Я ничего не понимаю. Просто кричу — и всё.

Я устала, смертельно устала. Единственное, что я чувствовала, кроме боли и хаотичных толчков — это усталость. Ну, и еще желание, чтобы Снейп хоть раз обнял меня хоть чуточку нежнее. Если бы он сделал это, я бы вмиг выздоровела, честное слово.

Но он этого не сделал.

Что же вы, профессор? За что же вы? Так нежно целовали меня тогда… Так больно не целуете теперь.

Он просто швырнул меня на диван лицом вниз и с методичной яростью доводил себя и меня до разрядки. А мне и не нужна была рязрядка. Ничего мне не было нужно. Не ненавидьте меня, профессор. Пожалуйста. Ему было наплевать, что мне больно. И нас заметало цветочной метелью, душило в нежных лепестках, душило. Душило!

Мне все время было больно, я старалась не думать об этом. Я старалась вообще поменьше думать. Во рту горько. Мамочка, ну, где же ты? Положи мне, как в детстве, ягоду в рот. Положи, пусть мне станет снова сладко, а сок потечет по губам. И сок измажет все вокруг.

Но мне горько, кровь текла из прокушенной губы. Не думать… Кровь течет из меня, пачкая простыни. Кровь застывала на коже: моей и его. Мне кажется, если начала бы думать, то убила бы Снейпа. И сама не смогла жить после этого.

Все закончилось. И он сам перевернул меня на спину. Как куклу. Только куклу живую, всю кровью измазанную. Он склонился надо мной и стал всматриваться черными провалами в меня. А потом поцеловал. Сам поцеловал, из жалости. Я оттолкнула мужчину, чьи губы сухи и пасмурны на вкус. Я его оттолкнула, отстранила — и закрыла лицо руками.

— Уйдите! Уйдите, уйдите…

— Чего же ты еще хочешь, Грейнджер?

— Уйдите.

Я не знала, чего я хочу. Хотела не находиться здесь, хотела, чтобы он ушел, убирался к черту со всеми моими чувствами вместе. Покоя хотела — его не было. Хотела ненавидеть, но не умела.

— Я вас ненавижу! Ненавижу!

— Врете.

Он встал и помог встать мне. Так близко, нестерпимо близко, как тогда и как сегодня. Я не хочу сдаваться, не хочу быть игрушкой… И ненужной любовницей не хочу.

Любовница от слова любовь… А он…

Он обнял меня, Снейп выше меня больше, чем на голову. Он сдавил меня, сумасшедшую и больную.

— Вы ведь кого-то любили однажды? — потерянно прошептал он, горячее дыхание скользило по волосам, холодило всю меня изнутри.

— Давно любила девочка Гермиона. Маленькая и нежная. Она погибла на войне.

Может быть, я не сказала этого вслух.

Он продолжал меня обнимать.

Кого ты видишь сейчас, Северус Снейп, — Лили, а, может, все-таки Беллу, кого ты обнимаешь? Неважно — ведь мне все равно холодно, зябко.

— Девочка не умерла. Девочка здесь, передо мной. Ты ее не видишь?

Вопрос застал меня врасплох, он дышал мне в волосы. Зачем тебе, Северус, зачем тебе, эта девочка, ее могила быльем поросла, души смертны, потому что их убивают, тебе ли не знать…

— Ложись спать, Гермиона. А я уйду.

Мои руки дернулись его обнять и повисли плетьми. Гермиона… Мне вдруг хочется, чтобы Северус Снейп, чужой, страшный человек, немедленно ушел, оставил меня в покое, но он держал меня за плечи. И мужское дыхание путалось в моих волосах. И я засыпала стоя.

— Грейнджер… Тебе бы поучиться у Беллы. Та, просто из прихоти, никогда бы не влюбилась, — глухо прошептал мужчина.

Да, конечно. Когда-нибудь, я поучусь у Беллы. Когда-нибудь.

* * *

Он ушел.

Ушел два дня назад. И не возвращался.

Темно. Я сидела у окна, не двигаясь.

Мне больно.

Мне кажется, если я хоть чуть шевельнусь, эта боль убьет меня.

Там… Больно. А сердца я не чувствую.

Снейп ушел.

А Беллатрикс с Поттером гуляли по заснеженному саду возле замка.

Женщина, хохоча, упала в сугроб и что-то крикнула Гарри. Подрагивая от холода, он прилег рядом и потянул носом. Я почти почувствовала, как от влажных, усыпанных снежинками Беллиных волос струился нежный, волнующий запах. Она лежала, запрокинув голову, мерно дыша полуоткрытым ртом.

Гарри что-то шепнул ей, наклоняясь.

Она промолчала. Туманен и далек был ее взгляд, устремленный на серп стареющего месяца.

Поттер внезапно притянул голову Беллы к себе. Она резко рванулась к нему, привстала на локте.

И я отвернулась.

Мне было больно.

Темно.

Он ушел два дня назад.

* * *

Безымянный пленный проснулся, спустя неделю после исчезновения Снейпа. И Катарина взяла всю заботу о нем на себя.

Имени своего он нам не сказал, назвался капитаном. Обойдя всех больных, проверив Алису и Альберта, которых поселила подальше от родителей, я зашла к Катарине.

Капитан спал, прижав кулак к губам, и лицо у него было усталое, измученное. Девушка, лежа рядом с ним, зашевелилась и осторожно вытянула свою руку из-под его головы.

Из маленькой трещины посредине каменной кладки собирались над лицом спящего тяжелые капли воды. Катарина освободила руку и подставила ладонь, защищая лицо капитана. Когда в ладони скапливалась вода, она осторожно выплескивала ее. И капли падали на ее большой, живущий своей жизнью живот.

Капитан проснулся, сел и стал тереть лицо ладонями.

— У вас седина здесь, — сказала Катерина. — Это после того случая?

— Какого? — спросил капитан потягиваясь.

— Ну, когда вас убивали.

— Не помню, — сказал капитан и зевнул. Ему не хотелось вспоминать про этот случай еще раз.

Капитан много о чем рассказывал, и все больные-пленники слушали его с жадным интересом.

Дело было так. В октябре капитан разрушил крупный пожирательский склад зелий. Его контузило взрывной волной от заклинания. Он лежал в тлеющей, черной одежде, когда английские санитары подобрали его, приняв за своего, и вместе с пострадавшими пожирателями отнесли в госпиталь. Он пролежал три недели, притворяясь глухонемым. Потом колдомедики установили, что он не потерял слуха. Его долго истязали и скинули в ров, полумертвого. Ночью, тяжело раненный, капитан выбрался изо рва и полз почти десять километров до места, где смог аппарировать.

А в начале февраля на очередном задании, прикрывая своего помощника, он сам сдался в плен, где на нём потом испытывали экспериментальные зелья. После чего он и попал ко мне в лазарет.

Этот человек, сильный и ответственный, стал для Катарины отрадой. Именно с ним девушка хотела бы уйти из плена.

И только ребенок, ворочающийся внутри нее, отчаянно напоминал о том, что будущее свое она обязана провести в вечном страхе за дитя, чей отец волшебником не был.

* * *

Шестнадцатого марта, спустя две недели после бала, Снейп вихрем влетел в комнату Беллы. И, спрятанная его гневом, я вошла незамеченной. Белла встала, ожидая его слов. Поманила пальцем ближе. Вид у нее был бешеный, глаза блестели ярко и неистово. В комнате стоял острый запах белых лилий. Именно белых, они имеют особый аромат: горько-сладкий, тягучий, забивающий собой все вокруг. Снейп, глядя Белле куда-то в брови, вкрадчиво спросил:

— Что же это ты, дорогая, совсем мозги растеряла? Рудольфус только уехал, а ты с мальчишкой спуталась? С Поттером? С тобой все хорошо? Подумала, какова будет реакция Лорда, когда он узнает? А он узнает! — его голос становился все громче, жесткие нотки звенели в нем.

— Я-то? Да, Снейп, мозги потеряла. С Поттером спуталась, ох, как спуталась, не распутаешь! С мальчишкой сплю, дожила, правда, Снейп? Только вот, и ты что-то с девчонкой спал? Что молчишь? А пусть Лорд узнает, пусть! Что ты молчишь, Снейп?! — черные глаза ее бешено сверкали. Она вскинула голову, выгнулась, как актриса на сцене, и крикнула. — Да, может, я впервые счастлива! Впервые!

— Да Поттеру кишки выпотрошат за это… Дура ты, Белла. Рудольфусу я сам напишу, иначе, неизвестно из чьих рук новость к нему дойдет. Мало тебя били? Захотелось заново испытать «Круцио»? Ну, что ж, не могу препятствовать, — шипел он. — Не смей больше видеться с Поттером! Белла, это просто убьет вас обоих. Лорд не поймет твоей женской прихоти.

Никто и слезинки не проронит, если умру я.

Беллатрикс, сузив глаза, слушала. И вдруг бесстыдно прижавшись грудью к Снейпу, кривляясь и скаля белые зубы, заорала.

— Прихоти? Ты что мне, брат, отец? А может, муж?.. Что ты лезешь? Спишь с грязнокровкой — спи. А меня, Снейп, не учи. Не учи, и так, ученая. Горя хлебнула за троих. Меня ли не насиловали, не я ли ребенка в девятнадцать лет хоронила? Не меня, что ли, Рудольфус, свихнувшись на крови после войны, мучил? Меня, Северус! Не твоей грязнокровке на жизнь жаловаться! Подумаешь, бросил ты ее! Меня жизнь бросила! А Лорд? Да, пусть провалится!

Бросил… Когда он не явился на третий день подряд, вместо него пришли мысли, тягучие и липкие, омерзительно сладкие. Петля на шее, зелье в горле… Вспоротые вены? Когда мне подумалось об этом в первый раз, я сначала испугалась, а потом уже не могла отделаться от навязчивой привлекательности того, что казалось решением сразу всех проблем. Задуманное в жизнь я бы не за что не воплотила, но кто мешал мне мечтать? Раз — и нет боли, Снейпа, войны. Ничего нет. Только покой.

Больные нуждаются в покое.

— Заткнись, дура! — то ли мне, то ли Белле сказал Снейп.

— Не затыкай меня! Убирайся, откуда пришел! А Поттера я и сама убить смогу. Пиши, трави, что хочешь, делай. К Лорду веди. А Поттер мой, со всеми потрохами — мой!

Беллатрикс напирала на мрачного зельевара грудью, колыхающейся под полупрозрачным домашним платьем; жгла его пламенем черных глаз; сыпала проклятья и оскорбления. Снейп, подрагивая бровями, отходил к двери — не пятился испуганно, а, понимая, что женщину не переубедить, медленно и расчетливо отдавал позиции, Беллатрикс задыхаясь, бесновалась, бешено жестикулировала, кричала:

— А я буду любить! Слышишь, Снейп? За всю жизнь не заслужила ли я обожания этого мальчика… Мой он!

Гарри… Милый Гарри. Выросший и не выросший мальчик. Зачем ты вляпался опять по самое не могу? Поздравляю, Гарри, мы снова с тобой в дерьме.

Все правильно. Я лишняя. И ты, милый Гарри, тоже. На самом деле ничто меня здесь не держит. А тебя, тебя ОНА держит? Или держит другая, а ты с этой только играешь?

Всем будет лучше, если я спрыгну с одного из окон этого гребаного замка.

А Снейпу?

Ему — особенно.

А мне?

Мне, наверное, будет больно. Но, будет больно лишь секунду.

Гарри, милый, я ведь никогда не брошусь с крыши, не повешусь на яблоне и яду не выпью.

Я смеюсь. Я смеюсь странным икающим смехом, и тогда Белла, обняв себя руками, хохочет вместе со мной.

— Что, Северус? Что не смеешься с нами? Или, может, тебе не смешно? А нам с грязнокровкой весело!

— Мне? Мне очень смешно, Белла. Я вызову психиатра из святого Мунго.

— Снявши голову, Снейп, по волосам не плачут. Потерянный разум не найдешь.

Белла достала сигарету, закурила, протянула мне вторую. Это казалось правильным.

Снейп молчал, не спешил поделиться своими мыслями. Его лицо замкнуто, напряженно.

Не молчи, Северус. Не надо так поджимать губы и сводить брови в одну линию. О чем ты думаешь? Не думай, Северус, это плохо кончится. Я вот много думала, и, в итоге, стою здесь, курю и кашляю, потому что курить не умею.

Я мёрзла и мерзко кашляла, Снейп отобрал у меня недокуренную сигарету и бросил прямо на паркет. Белла тут же протянула мне новую.

— Решила заработать рак легких, Грейнджер? — тихо и жестко спросил он.

— О нет, профессор! Рак легких — слишком долгая болезнь. А мне нужно успеть за пару дней…

— Смотри-ка, Северус, она уже и о самоубийстве думала. Довел девочку.

Довел… Девочку…

* * *

Довел…

Я сбежала, малодушно сбежала из прокуренной комнаты, спряталась от глаз Снейпа.

У младенцев темечко мягкое, тонкое. Оно шевелится, дышит, и мысли в него проскальзывают непринужденно. Чем взрослее человек, тем крепче темечко, тем грубее и пошлее мысли. А у меня, мамочка? Почему мое темечко до конца не заросло? Зарастают ли женские головы? Или вечно в женщине есть пропасть, куда с воем влетают мысли?

В дверь размеренно стучали. Не врывались — просили.

— Открой… те. Гермиона.

Я лежала на кровати и сжимала ладонями голову, где плакал голос моей матери, которая меня забыла.

«Моя глупенькая бедная малышка… Что же ты так лежишь, на полу тебе холодно. Вставай. Ну-ка, вставай, вставай… Ничего страшного не случилось! Вставай, Миа. Ложись на диван „.

Да, мамочка, я сейчас встану. Только на диван не лягу. Не лягу, мамочка. Он пахнет Снейпом, и кровь моя с него сходить никак не хочет. Заклятья не помогают, и руки. Тоже.

Снейп…

Довел девочку?

Нет, нет! Это девочка его довела!

Девочка прижалась, вцепилась. Сама попросила боли.

Мамочка, я болею. Я так тяжело болею. Темечко не заросло — заросла могила, в которой лежит еще дышащая девочка.

— Открой.

— Уходи, Снейп. Оставь ее одну. Дай поплакать.

Какое малодушие. Ненавижу себя. Я ведь хотела, хотела, чтоб все было… Было хорошо.

О чем ты только думала, Гермиона. Ты должна была или сразу его прогнать, тогда, когда он кинул тебя лицом вниз, или не валяться теперь на полу, без хребта, оплакивая… что?

Уж не свою ли девственность ты оплакиваешь? Скажите, пожалуйста, какое сокровище! Кусочек кожи, ни о чем не говорящий.

Порвали его, какая разница. Больно — не больно.

Дура. Открой дверь.

— Белла, перестань, ну, что тебе стоит перестать общаться с Поттером? И почему ты выгораживаешь грязнокровную потаскуху?

‚Потаскуху…‘

— Я не грязнокровку сейчас выгораживаю — я себя молодую выгораживаю. Вспомни, Снейп, вспомни, как нуждалась я в тишине, после смерти дочери и предательства Сириуса. Вспомни… Меня тогда сломали. Не ломай ее до конца, дай залечить раны.

— Все, Белла, я приведу психиатра. Вы тут, вдвоем, окончательно слетите с катушек.

— Убирайся из моего дома, Северус! Убирайся к черту! Возвращайся потом, завтра! Дай поплакать девчонке! Дай повыть мне! Убирайся!

— Иди к черту, Белла.

— После тебя.

Северус, пожалуйста. Пожалуйста, давай сделаем вид, что всего этого не было, просто будем жить дальше, каждый своей жизнью. Я отпускаю тебя, развязываю руки. Уходи, Снейп, ищи свою Лили, рыжеволосую и зеленоглазую. А меня оставь одну, на полу с размягченным младенческим темечком.

Уходи, Северус, забирай свою пасмурность! Уходи вместе с цветочными метелями!

Не уходи! Останься… Я ведь так самонадеянно жду, что ты снесешь с петель эту дверь…

Я думала, мы сможем помочь друг другу. Самонадеянность до добра не доводит. Я никому не могу помочь. Я могу только…

Только целовать твои холодные руки и просяще смотреть в глаза.

Уходи. Побудь со мной еще немного.

Постучи в дверь. Я не впущу.

‚Что случилось с вами, Грейнджер? Года не прошло‘.

Конечно, Северус. Ты прав: года не прошло — прошли столетия.

Мне и самой противно. Если не умеешь жить — не стоит делать вид, что жива.

Стук прекратился. Голоса стихли.

Ушел. И правильно сделал.

Я с трудом поднялась на ноги. Укрылась пледом, который весил целую тонну, села к камину.

Если бы он остался тем утром… То ничего бы не было. Нечего было бы сказать друг другу. Оступились, шагнули не в ту сторону.

Возможно, нам вдвоем стоило просто посмеяться над тем, что произошло? Расхохотаться над испачканными кровью простынями, над моим почти подвенечным платьем, юбка которого никогда не отмоется. Почему девственная кровь не смывается?

Потому что темечко не зарастает.

Я вдруг обжигаюсь о плед, словно под моими ладонями тает, изнемогая от ласки, его худое сильное тело. Его тело под моими руками. Плед пахнет Снейпом. Он укрывал меня им.

Небо сверкало, прыгало крупными серебряными звездами.

Дверь отворилась.

Белла подошла ко мне, белая как полотно, белые губы, даже глаза словно выцвели. Бесцветные губы шевелились, я читала по губам мольбу.

— Рожает… Она рожает, а я ничего не могу сделать. Слышишь, грязнокровка, рожает! — Она говорила быстро, паузы между предложениями как восклицательные знаки, она торопилась излить раздражение, просьбы, испуг и страх, чтоб я не успела перебить — как будто я собиралась перебивать.

Вот оно. Началось! — мелькнуло у меня в голове, и я никак не могла

встать с кресла. — Что ж, рано или поздно это должно было случиться.

В лазарете было сухо и пыльно. Слабый сквозняк катил под ноги желтые клубы пыли. Ноги Катарины были босы, широко расставлены.

— Обнимите меня! — попросила она капитана.

Он потянул женщину себе на колени. Она стала поудобнее устраиваться у него на руках, словно таким образом можно было всё уладить. Утихомирить.

О, чёрт бы всё это побрал, будь оно всё трижды проклято!

— Сколько она так?

— Семь часов. Хозяйка пришла минут пятнадцать назад, а до этого эльфы никак меня не слушались, — просипел капитан.

Лицо Катарины было искажено болезненной гримасой, а намокшие пряди волос прилипли ко лбу.

— Мы должны ее перенести, — выдавила из себя Беллатрикс, со смесью ужаса и благоговения смотря на мокрую рубаху и вздрагивающий судорожно живот.

Роженица открыла глаза, заломила руки и вновь застонала жалобно и тяжко.

— Не… Не несите меня никуда… Я сама… Тут.

Очистив руки, тихонько касаясь, я стала ощупывать вздувшийся живот. Катарина стонала, вытягивалась, впивалась пальцами в ошарашенного капитана, который крепко прижимал ее взмокшую спину к своей груди.

— Ее уже никуда не перенесешь.

Действия мои были уверенны и правильны, а беспокойство свое я прятала как можно глубже и ничем его не проявляла.

В моих руках была чья-то трепещущая, еще не начавшаяся жизнь.

— Потерпи, — просила я, осторожно прикладывая руки к растянутой, жаркой и сухой, коже.

Он держал её в объятиях, и даже сейчас, когда матка отчаянно пыталась вытолкнуть из себя чужого ему ребенка, капитан нежно целовал Катарину в висок.

— Я умру? — прошептала она.

И, поскольку я ответила не сразу, она попыталась заверить всех нас:

— Это хорошо, мне этого хочется! Мертвым не больно.

И залилась слезами.

— Прекрати, слышишь! — Беллатрикс опустилась на колени и сжала ее ладонь. — Нет ничего прекраснее мига рождения ребенка. Слышишь? Тебе больно? А ты подумала, как больно ему? Ведь это его сейчас сжимает и выталкивает, его может поцарапать о кости.

Схватки длились долго. Мы потеряли счет времени.

Катарина не ощутила, как между ног ей надавило что-то твёрдо и большое, потому что схватка была длиннее, гораздо длиннее. И жестокая боль. И давление. Она чувствовала и не чувствовала.

А я, пачкаясь кровью, помогала младенцу появиться на свет.

Крошечный островок волосатого, влажного темечка, скорее похожий на мыс корабля, чем на голову.

* * *

Лужа крови. Мои руки, по локоть в крови. Кровяные пятна на простынях. Красные сгустки и комки марли.

— Госпожа, пришел господин Снейп. И врач, — пропищал домовой эльф.

Но Белла молчала. Она не могла ответить. Она просто смотрела на этого крошечного, жалкого, пронзительно визжащего ангелочка у себя на руках.

Она прижала к груди перепачканное, извивающееся существо. И младенец затих и стал слепо искать губами что-то на ее спрятанной в платье груди.

— Нужно… Покормить, — выдохнула она, протягивая малыша мне, а потом прошептала, очнувшись. — Это девочка.

— Девочка, — рассмеявшись, кивнул капитан. — Как зовут вашу дочь, Кати?

— Мари, — потрескавшимися губами ответила Катарина, и прикрыла глаза, в которых лопнули сосуды.

 — Мэри…

Беллатрикс качнулась, вновь прижала окровавленное тельце к себе. Прижалась губами к мягкому темечку, через которое был слышен каждый удар новорожденного сердца.

— Вот мы и встретились, Мэри.

— Профессор! — обезумевшая от страха, маленькая Алиса, которая видела весь процесс рождения, вскочила, бросилась к двери, несколько раз с размаху упала на плиты. И все мы увидели Снейпа, в сопровождении некоего мужчины. Со звонким криком бросилась Алиса в его колени.

— Что произошло, мисс? —ловя ее за рубашку, спросил Снейп, в то время, как неизвестный испуганно смотрел на Беллатрикс, измазанную в крови, прижимающую к себе бордовый, шевелящийся сверток.

— Малыш… рождался… Крови много… Мэри! — захлебываясь от слез, едва могла выговорить девочка.

— Смотри, какая она маленькая. Какая красивая, — Белла присела рядом с Алисой и показывала ей сморщенное личико младенца. — Она будет расти, а ты будешь о ней заботиться, правда? Мэри еще такая крошечная, ей будет нужна твоя помощь.

Алиса скоро затихла и, изредка всхлипывая, обиженным, вздрагивающим голосом начала расспрашивать о новорожденной и о том, почему вечно спокойная Катарина так кричала.

И все было бы хорошо, пока неизвестный не спросил:

— Профессор, вы уверены, что в этом замке лишь двое — сумасшедшие?

* * *

Мэри отмыли, перенесли вместе с Катариной в отдельную комнату, находящуюся рядом с комнатами Беллатрикс. Капитану разрешили переехать с ними.

Психиатр мистер Джекинс настаивал на как можно более быстром начале сеанса. Белла, окинув мешающегося под ногами колдомедика презрительным взглядом с толикой ехидцы, махнула мне рукой.

— Грязнокровка, пройдем в мой кабинет. Мистеру Джекинсу не терпится начать.

— Я просто очень тороплюсь, госпожа.

— В таком случае, не смущайтесь нашего вида.

— Но, может быть, Очищающее…

— Терпеть не могу это ощущение! Как будто тебе по коже наждаком прошлись. А у меня кожа мягкая… — женщина провела тыльной стороной ладони по шее мужчины.

— Чувствуете?

Конечно, он чувствовал и нежность кожи, и запах крови, и плещущий в ней адреналин. Наверное, стоял и думал, что, возможно, он бы и согласился взять к себе домой такую вот сумасшедшую, дерзкую жену. И, как Гарри, целовал бы ее до упаду и смотрел с обожанием в глаза. Но мистер Джекинс — врач, он не должен испытывать эмоций, поэтому брезгливо отстранился и слишком наигранно сморщил нос.

Мы прошли в кабинет с огромным черным столом, Беллатрикс посадила врача за него, а сама упала в кожаное кресло и потянула меня за руку, чтобы я опустилась на подлокотник.

Как с картин Ренессанса: королева и фрейлина. Только на эту картину какой-то нерадивый художник обронил целую банку красной краски, и она заляпала собой все вокруг: и королеву, и фрейлину, легла ржавыми бликами на стены, упала кляксой на лицо врача.

— Ну, приступим. Ваши полные имена.

— А вы будто не знаете.

— Знаю, но мне нужно записать…

— Запишите по памяти.

Она смотрела на него с улыбкой маньяка, нашедшего жертву для своих кровавых игр, потянулась к моему уху и шепнула: ‚Смотри‘.

— Доктор, вас, кажется, смущает тот факт, что мы измазаны кровью?

— Да, знаете, не очень приятно работать.

— Тогда я, пожалуй, избавлю вас от этого смущающего фактора.

Джекинс благодарно вздохнул и открыл рот, чтобы выразить признательность, как тут же нервно сглотнул и выдохнул только визгливое: ‚Что вы творите?!‘

— Грязнокровка, как думаешь, не сильно я стара для твоего дружка? — хохоча, спрашивала Белла, расшнуровывая корсет.

— Напротив, это он преступно молод, — улыбалась я ей в ответ.

И живо представляла их вместе: они были достойны друг друга.

‚Черт тебя знает, кто ты, Поттер, совсем на англичанина не похож‘, — сказал однажды уже после войны сонный и пьяный Драко Малфой. Это была чистая правда. Гарри Поттер был красив какой-то южной, горячей красотой, и характер был у него горячий, живой, постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке, к глупо-отчаянному поступку. А у Лестрейндж красота была какая-то испанская: белое лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы; мягко блестящие, как соболий мех, черные брови и тёмные вишнёвые глаза; бархатисто-пунцовые губы.

Они потрясающе смотрелись вместе.

— Что вы творите? — вновь спросил психиатр, когда Беллатрикс опустилась в кресло в одном белье.

— Помогаю вам сосредоточиться, — оскалилась она, а потом потянула меня к себе на колени. — Грязнокровка, садись, прикрой меня, а то мистер Джекинс говорить разучится.

Я опустилась на ее колени, пытаясь перенести вес на ноги, но она, засмеявшись, покачала меня как ребенка.

— Ты, вообще, ешь, девчонка? Весишь, как новорожденная. Твой вес прямой укор мне. Доктор, как думаете, может мне выпить зелье для похудения?

Доктор молча строчил что-то в блокноте.

В комнате пахло цветами, и Беллатрикс соединялась для меня с их запахом; за одним окном лежала вдали картина снежно-сизого сада; в другом, левее, сквозь зачарованное стекло, была видна часть усадьбы Малфоев, белела громада их замка, и около него синеватыми пятнами виднелись галки, вечно вившиеся вокруг…

— Миссис Лестрейндж, на вашем лбу, слева, имеется застарелый шрам. При каких обстоятельствах вы его получили?

— Ударилась головой о трактор. И рассекла лоб. Забрела к маглам, — задумчиво накручивая мои волосы себе на палец, ответила Белла.

— А вы, мисс Грейнджер, часто ударялись головой?

— Постоянно, — заверила я мистера Джекинса. И это было абсолютной правдой.

Я в детстве часто лазила по деревьям. И падала с них много.

Помню, пятую Пасху своей жизни я провела на дереве, в обнимку с дворовым котом. В отдалении слышалось множество голосов, в сиреневой светлой дымке таяли деревья, и я знала — там, за деревьями, ходят и разговаривают люди. И они все-все были мне знакомы, но я не могла разглядеть, спрятанная деревьями. Иные голоса я узнавала, но это узнавание не вызывало ни внутреннего трепета, ни ложных надежд — ничего. Я просто слышала, как смеется отец, и мать что-то напевает, и мой кузен с увлечением рассказывает нашей старенькой бабушке про то, что он понял на уроках литературы. Знакомых голосов было много, очень много — но они текли все вместе, почти сливаясь, как течет одним руслом река. И тогда они казались чем-то естественным и обыденным, а сейчас одни лишь воспоминания о том гуле родных голосов заставляют кровь застывать в жилах…

— Может, я опрошу вас отдельно?

— Нет, давайте вместе.

Наверное, он неплохой человек и врач, этот Джекинс. Мне сразу понравились его внимательные светло-серые глаза и какое-то читаемое в самой глубине зрачков искреннее желание помочь. Только не поможешь ты нам, глупенький. Не тебе нам помогать.

Сначала я смущалась и только мямлила про подавленное состояние и плохой сон. А Белла томным голосом рассказывала о своих фантазиях и жажде крови (которой она не страдала). Джекинс слушал как будто рассеянно, потом попросил эльфов принести нам по чашке кофе. Слушая нас, не понимая истинной причины наших действий, он имел настолько жалкий вид, что у меня возникло желание его покормить.

Я пить кофе не стала — меня мутило от одного вида.

 — А что вы чувствуете при виде еды, мисс Грейнджер? — спросил он.

— Ничего не чувствую. Вся еда по вкусу, как плесень. Мне все равно, что я ем или пью.

— А вы, миссис?

— А для меня вкус у еды чересчур яркий, приторный. Дешевый.

Слово за словом — я и не заметила, как начала выкладывать ему всё подчистую. И про Волдеморта с МакГонагалл, и про год в лесу, проведенный в палатках.

— И что же вы ярче всего запомнили?

— Я… Я хорошо помню лицо Гарри, когда он сказал нам, что мы проиграли.

— Что вы почувствовали в тот момент?

— Ничего. Я перестала чувствовать. Я только очень… Меня пугал тот факт, что из-за меня может кто-то умереть. И я боялась похорон. Своей слабости боялась. Я честно, честно пыталась быть сильной. И слишком долго была сильной, а потом сломалась. И ожила. И начала чувствовать. Чувствовать слишком много.

Я говорила, говорила, говорила. А Беллатрикс молчала и задумчиво смотрела мне в затылок.

А потом, когда мы добрались до Снейпа — женщина на секунду положила свою ладонь мне на спину, точно понимала меня, как никто другой.

Вопросы психиатра ставили меня в тупик. Я не знаю, были ли у меня эротические фантазии в детстве, и нравилась ли мне когда-то боль.

Я просто люблю одного человека. Полюбила мгновенно и, видимо, навсегда.

И мне все равно, какой он и кому служит.

Беллатрикс неожиданно подозвала блокнот врача, без зазрения совести, и начала читать вслух.

— ‚Гермиона Джин Грейнджер. На войне лишилась родителей‘. Ну, это мы знаем. ‚образование среднее… работает…‘ Ну, это неинтересно. ‚жалобы… вялость, подавленное состояние, расстройство сна… Страдает разнообразными соматическими нарушениями… когнитивные нарушения… Задержки психоэмоционального развития, позднейший пубертат… Сексуальный контакт мазохистского характера‘. Бла-бла-бла. Доктор, одно слово — ‚депрессия‘ было бы уместнее.

Джекинс отложил перо в сторону и потер переносицу, точно человек, носящий очки.

— Мисс Грейнджер, нам стоит поговорить.

—. Это все не важно, понимаете, — то, что вы написали. Я просто люблю его, понимаете? И мне не нравится, что он так себя со мной ведет. Совсем не нравится. И нет у меня комплекса вины, я просто потерялась, А он меня подобрал, и я его привязала своими просьбами и истериками. Не так я хотела лишиться невинности. Но, если так случилось, то почему я должна винить только его?

— Если бы вы нормально соображали, вы бы не стали потом даже с ним разговаривать, прогнали бы.

— Я прогоняла, но он тогда остался. А потом ушел. Я чуть не умерла без него. Я его люблю, неужели непонятно?

— Мисс Грейнджер…

— Доктор, прошу вас убраться из моего дома. Я сама во всем разберусь, — резко прервала его женщина.

— Но…

— Доктор. Прощайте.

* * *

Лишь только мистер Джекинс переступил порог комнаты, Беллатрикс грубо скинула меня с колен, подозвала думосбор и начала опускать туда свои собственные голубоватые ниточки воспоминаний.

А я все думала…

Думала, о том, что…

Я бы полюбила его в любом случае: будь он женщиной, птицей, деревом, — кем угодно. Я просто его любила. Мне было тяжело говорить об этом вслух, но себе, себе-то можно признаться честно.

Безжизненное солнце стояло высоко, было еще совсем светло; дивно рисовались на гладком просторе неба серым кораллом сучья яблоневого сада в инее; и таинственно теплились вокруг спокойными, грустными бликами еще слабые, не пропитанные теплом лучи.

— Иди сюда.

Я ничего не поняла, только ощутила, что меня бросили лицом во что-то вязкое, горько-сладкое.

* * *

В сумерках, на визжащих кольцами качелях в конце аллеи, колышимый ветром, развевался ее подол. Гарри, натягивая веревки и раскачивая доску, делал страшные глаза, она, раскрасневшись, смотрела пристально, бессмысленно и радостно.

 — Смотри, мальчик, вон первая звезда… Небо зеленое-зеленое, как твои глаза. Ой, падаю! Лови меня, мальчик.

Слетев с высоты и соскочив на землю, сдерживая взволнованное дыхание, Беллатрикс пристально смотрела в изумрудные глаза Гарри.

 — Ну что, Лестрейндж? Я говорил!

 — Что говорил?

 — Вы уже влюблены в меня!

 — Может быть… — задумчиво ответила она, а потом, очнувшись, возразила. — Хотя, стоп! Что за ерунду ты несешь! Я в тебя? Ты забыл, что я замужем?

— Но вам же хорошо именно со мной. И вы совсем не сумасшедшая, — по-детски сияло его счастливое лицо.

 — Да, счастливее этих вечеров, мне кажется, в моей жизни уже не будет…

 — И, я думаю, что вы хотите меня поцеловать, — сказал он, беря женскую руку.

Белла закрыла глаза, клонясь к нему опущенной, грешной головой. Он,

обнял ее плечи, поднял к ней лицо.

 — Хотите, я вас поцелую?

 — Да, мальчик. Да…

Когда шли по аллее, он смотрел себе под ноги:

 — И что нам делать? Может, сбежать? Хотя, знаете, я могу прямо сразу к Лорду. Я и так его бывший главный враг, хуже не будет…

 — Нет, Поттер, нет, только не это.

 — А что же?

 — Не знаю. Пусть будет только то, что есть… Лучше уже не будет.

Воспоминание резко сменяется другим

* * *

Белла скорбно глядела на покрытые ночной таинственной тенью глаза, на немые губы… И вдруг начала бешено целовать лицо его, шею, руки, жесткие черные волосы. В промежутках, задыхаясь, шептала:

— Глупый ты мой мальчишка, что же мы наделали… Пьяные были, все-таки, пьяные.

— Почему?

— В апреле Рудольфус вернется…

— Еще есть время…

— И что я буду делать, мальчик?

— Я не знаю…

Белла, удерживая в груди тяжелые, клокочущие вздохи, гладила спутанные волосы Поттера.

— Убьет меня Рудольфус. И правильно сделает.

Гарри молчал, отражая глазами зеленые далекие звезды.

— Вот он придет, и ты оставишь меня одну, — со злой мечтательностью Белла целовала его губы.

— Не брошу. Я не такой.

— Я не такой — Я герой, — дразнила женщина. — Вот вернется Рудольфус ко мне, а ты, мальчик, бросай меня быстрее и женись.

— А вот и женюсь. На Джинни Уизли.

Гарри улыбался, смеялся над чем-то, но вдруг почувствовал, что женщина рядом с ним как-то одеревенела, вдавилась в мягкую подушку, дрожа. И тогда он прошептал гордо и уверенно:

— Я никогда никого не бросаю, тем более, если люблю. Я что-нибудь придумаю.

* * *

Меня подкинуло, голос Гарри растаял во мраке и вернулся вновь…

* * *

— Ты должна мне ответить, — бормотал, волнуясь, как школьник. — Ты согласна?

— А если я скажу, что мне не нужен мальчик?

В голосе Беллы звенело лукавство и кокетливые нотки.

— Буду переживать, напьюсь, буду петь серенады. А потом, потом, пойду к Лорду бить морду, — отвечал Гарри озабоченно-серьезно и прикусывал полные свои губы. — Но ты ведь не скажешь ‚нет‘? Ты выйдешь за меня, Белла?

— Я выйду за тебя…. Выйду? — отвечала она неуверенно и уткнулась носом ему в грудь. — Конечно, мы оба совершенно чокнутые… но я бы хотела быть согласной.

— Вот и отлично. Тогда тебе придется сбежать со мной.

— А где мы будем жениться? — спросила тихо, прильнув к ‚своему мальчику‘

— В маггловской церкви. У тебя есть белое платье?

— Гарри, мальчик, какое платье? Я замужем, я так безнадежно замужем.

Он ничего не отвечал ей… Приподнял ее всклокоченную голову — и поцеловал, и рассмеялся.

— Нет, Гарри. В жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь…

— Но я тебя заберу. Обещаю.

— Заберешь? Ты? Знаешь, меня однажды уже должны были забрать, но, в итоге, я прождала напрасно.

* * *

— Видишь, грязнокровка! Видишь? Поверь, у тебя все еще впереди, а за мной волочится целая жизнь. Видишь? Мы не сошли с ума, совсем нет. Это… Это просто война. Это поствоенный синдром. В твою жизнь болезнь ворвалась со Снейпом, ведь ты хотела кого-то любить. А в мою жизнь война пришла зеленоглазым мальчиком, потому что я хотела быть любимой.

— Война? Война… Вы правы, наверное. Но, почему вы не уйдете с Гарри?

— А куда бежать? Везде поймают. Да еще и Катарина с ребенком. Я уже не смогу не помочь этой малышке влиться в жизнь. Мэри… Ко мне будто вернулась моя девочка. Думаешь, я не знаю о том письме, что дал прочесть тебе Снейп? Конечно, знаю. Сама его когда-то давно ему отдала, чтобы с ума не сойти. Жалко меня стало? Наверное, он этого и хотел.

Чушь, чушь, чушь.

Мне нужно срочно увидеть Снейпа. Это единственное, в чем я абсолютно уверена.

Досада плескалась у самого горла, как будто сейчас вырвется — желчью, горечью, чернотой. Ничего, Северус, ничего… Я знаю, ты ничего не делаешь просто так. Ты дал мне письмо с умыслом, зная, что я расскажу Катарине. А трахал меня тоже не просто так? А ради чего тогда?

Мне нужно было срочно увидеть Снейпа. Это единственное, в чем я абсолютно уверена.

Чушь! Чушь! Чушь!

Ответь мне, Северус, расскажи, в какие игры я с тобой играю. Ведь я сама ни за что не пойму. Я глупая, маленькая. Ты просто ответь! Я ведь ничего не соображаю!

Просто…

Я нашла Снейпа в гостиной, пьяного и злого. И вся моя злость сменилась выкручивающей суставы, жалостливой нежностью.

— Ты что, Грейнджер, соскучилась? Хочешь, чтобы я тебя отымел, да? Ну, чего молчишь?

В его голосе было что-то странное. Он как будто давился словами.

Слова ему не принадлежали. Окна были зашторены. В полумраке мне было плохо видно его лицо.

В темечке билось сердце. Его нужно уложить спать…

Он был пьян. Чудовищно пьян. И бутылка, наверное, была далеко не первая.

Я не знала, что он может так по-черному пить. Что еще я о нем не знаю?

Я знаю о нем… НИЧЕГО.

— Пойдем. Пойдем со мной, — еле слышно шептала, осторожно касаясь его руки.

Он молчал, но руки не отбирал.

— Хочешь опять, как ты там сказала: ‚Быть вашей?‘ — можно прямо здесь. Дав… давай. — Он роняет голову, и его патлы сползают на лицо, прячут от меня его глаза.

Я так устала… Устала от него и от себя. Мне хотелось лечь в кровать. На диван. Наш диван, испачканный в крови.

От Снейпа черти чем пахло… А у меня кружилась голова, как будто я стояла на поле, сплошь заросшем белыми-белыми, ненавистными лилиями…

Ему, наверное, никогда не давали выбора. Даже я ему выбора не оставила. Так может…

Я взяла его за руку и потащила за собой. Мне не о чем жалеть и нечего ждать. Пусть будет, что угодно.

Он может сбежать от меня навсегда.

Он может остаться со мной на час.

На вечность.

Я ни о чем уже не буду жалеть.

Сотня шагов — и мы в моей комнате. По нему и не скажешь, что пьяный — не шатался, просто чересчур прямо держал спину.

— Вас отвести в ваши комнаты? Или останетесь здесь?

Пусть делает выбор сам. Пусть решает — я устала привязывать его. Устала жалеть и умолять.

Он ничего не ответил.

Было светло.

Снейп снова стоял около моего дивана.

Я вдруг поняла, что он до сих пор не отпустил моих устало висящих рук. Я прижалась лбом к его груди, убаюкиваемая пережитым. И почувствовала, как он, вздрогнув, прижал меня к себе так крепко, что позвоночник хрустнул.

А суставы, изломанные нежностью, точно рассыпались.

— Грейнджер… какая же ты дура… — пробормотал он пьяно.

И его сухие губы вдруг коснулись моего лица, сначала неуверенно, а потом он поцеловал меня, поцеловал с такой жадностью, будто наступил конец времен.

Из моих глаз катились слезы: чистые, как талая вода. А он, быстро и хаотично касался меня своими пьяными, пасмурными губами, царапал кожу острой щетиной. А мое сердце вырастало до размеров вселенной и колотилось так невыносимо громко, что я боялась дышать.

— Ну не плачь, Грейнджер… я не умею успокаивать… — тихо целовал он мое лицо. — Слышишь, не плачь. Ты ведь не такая, правда? Ты потерялась. Я устал тебя искать… Не могу больше. Невыносимо видеть тебя такой.

И мне хотелось сказать ему, что я тоже устала, что я уже давно нашлась, просто этого никто не заметил. Я хотела говорить, но вместо этого ловила горькие поцелуи, и мои глаза плакали сами. А Снейп сцеловывал мои слезы, и мне было стыдно.

А потом мы легли в постель. На наш маленький, грязный диван. Не было сил — была лишь усталость.

И Снейп дышал в меня запахом алкоголя, покровительственно прижимая к себе.

— Нам нужно спать. Спать. Это не любовь, не любовь, девочка… Тебе показалось.

Я ровно отозвалась из темноты:

 — Нет, профессор. Я знаю.

 — Любовь должна быть счастливой, Гермиона. А ты сейчас слишком несчастлива для любви.

— Счастье, счастье… А оно мне не нужно. Вы только не уходите.

Он и в самом деле заснул, а я не могла глаз сомкнуть, и все внутри меня звенело и билось. Я лежала и думала, что надо бы раздеть его и раздеться самой. Но тогда нужно разжать объятия. А я просто умру, если сделаю это сейчас.

Я все открывала и закрывала глаза, обмирая от того, что Снейп никуда не исчезает. Даже во снах она сбегал от меня, а теперь лежал и мерно дышал.

Рядом. Близко.

И он решил сам. Сам решил остаться.

А за окном мела и выла бело-розовая, весенняя метель.

* * *

Так сладко, так сладко спать.

Спать на чьей-то руке и всем существом ощущать долгожданное спокойствие.

В детстве я так любила посреди ночи перебежать, обняв подушку, из своей кровати в родительскую. И лечь между ними, так, чтобы одной рукой обнимать маму, а другой — отца. Я лежала между ними, и мне было спокойно.

А теперь я лежала рядом с ним. И дышала им. И жила.

Так сладко, невыносимо сладко.

Солнечные лучи лениво скользили по его лицу, я тихонечко сползла на пол и на цыпочках подошла к окну, чтобы задернуть шторы. Я не хотела, чтоб солнце ему мешало. Пусть спит, пусть дышит рядом полуоткрытыми сухими губами. А я буду смотреть и думать, что вот сейчас, в эту секунду я ему нужна.

Ведь я нужна вам, профессор?

Меня пошатывало, но голова соображала на удивление четко. Я думала о вчерашнем вечере… Он остался. Остался со мною, пьяный и несчастный.

А потом, проснувшись, Снейп уйдет.

И я останусь одна, мне будет больно и холодно, а за окном Гарри будет целовать Беллатрикс.

Я же обещала себе не жалеть ни о чем… Что же теперь? Гриффиндор больше не держит слова?

Его палочка валялась на полу, обронил, пока целовал мое мокрое, в слезах, лицо. Я взяла гладкое дерево в руки и прижала к груди. Щемящая тоска окатила сердце. Мне, конечно, нельзя колдовать. И палочку отняли. Но, сжав снейповскую в пальцах, и почувствовав, как из меня потоком хлынула освобождённая магия, не выдержала и призвала Патронус. Легкая, вертлявая выдра выросла передо мной в мгновение ока. Времени совершенно не было, я боялась, что профессор проснется, боялась, что Лорд каким-то образом узнает о моем проступке, поэтому быстро отправила послание Гарри. Даже не послание — сплошную чушь, чистое дружеское признание и поздравление. Признание в собственной глупости и поздравление… С чем-то неправильным.

После колдовства почему-то стало легче, свербящее чувство внутри поутихло — я все еще была волшебницей.

Я будто раздвоилась.

Волшебница — маггла. Убийца и спаситель. Живая и… мертвая.

По большому счету, я ведь была в полном порядке: руки-ноги-голова на месте. И все было нормально. Жизнь неслась стремглав, суматошная, полная трудов жизнь. А чужая кровь на моих ладонях — рабочий момент, так, развлечение. Играй, девочка чужими судьбами, мни в руках чужую изорванную плоть: умрет-не умрет, ведь никому нету дела.

И я ведь почти привыкла, растворилась в беге, торопилась по выбранной кем-то неизвестным дороге, стараясь не оглядываться.

Я жила. Я погибала.

Я ждала чего-то. И убегала.

Одна часть меня, мертвая, даже научилась не видеть снов.

Я была в полном порядке, ведь правда? Я не видела снов.

Да ни черта я была не в порядке и видела сны наяву.

И в этих живых снах мне приходится принимать роды, исцелять раны, видеть Беллатрикс, целующую Поттера и… Любить ЕГО.

Та, мертвая, относилась ко снам наяву скептически, бесстрашно; эта потусторонняя «Я» была умной и взрослой, и терпеливой. Она умела смиряться, прощать саму себя и забывать все.

Я забывать не умела.

Снейп спал. Я осторожно опустилась перед ним на колени возле нашего окровавленного дивана и смотрела на него, долго-долго. Потом наклонилась и невесомо коснулась губами его губ. Его кожа во сне казалась мягче и сами черты утратили резкость. От его губ пахло спиртным, и они были кисло-солеными на вкус.

Пьяный… Может вы все еще пьяны? И может быть сердце мое пьяно, потому и бьется так суматошно.

Он вздохнул глубже, и я отстранилась.

Спи, Северус. Спи.

Я встала с колен, подошла к закутку, где, спрятанная занавеской, стояла ванна, плеснула себе в лицо ледяной водой.

И мне было так горько, так больно, что он уйдет, что я малодушно подумала о бегстве. Ведь если он уйдет, пока меня не будет, то я смогу сделать вид, что ничего не случилось. Но, если я останусь…

Почему ты не останешься со мной, профессор? Я буду тебя любить до последнего вздоха, как пишут в сказках. Как любил Ромео свою Джульетту. Побудьте моей Джульеттой, не бойтесь. И ради вас я позабуду свое имя.

А вы просто спите. Спите, ведь это так сладко.

Я наклонилась и поцеловала его еще раз, уже покрепче.

«Посмотри на меня».

Он распахнул провалы глаз, вздохнул обреченно и тяжко, и я увидела, как внутри его зрачков что-то медленно тускнело, и ни ужаса, ни тоски не было — может быть, было облегчение.

— Грейнджер.

— Меня зовут Гермиона.

— Будем знакомы.

Я знала, что ему из-за меня плохо — ничего уже поделать не могла. Просто я стояла перед ним на коленях и смотрела на него, и молила неизвестно кого, молила сразу всех, чтобы он не уходил, чтобы задержался этим утром.

И еще раз меня поцеловал. Я не буду плакать.

— Вы решили меня убить во сне?

— Нет, я… Я просто на вас смотрела.

— И что нового вы во мне обнаружили?

Я оглядела его вновь. Ничего. Ничего нового. Просто это он. Северус Снейп в моей постели — сон наяву.

— Откройте шторы, Грейнджер.

* * *

В этот час комната, залитая морозным светом, была пустынной. Солнце ярко сияло и на цементном, обшарпанном полу в закутке с ванной, колючие веселые лучики играли, искрились на блестящем от тумана окне, на пожелтевшем глянце раковины. Старое зеркало над ней отражало потрескавшуюся стену, облупленную штукатурку этой старой маленькой комнаты, в которой всегда было прохладно.

Как я мечтала о такой ванной в те дни, когда думать о доме казалось невозможным. В те дни, когда мы, втроем, прятались в палатке и жались друг к дружке, чтобы не закоченеть от холода.

Снейп брился, по-маггловски. А я радовалась переливу солнца на пузырях в грязной мыльнице, легкой пене, щекочущей его подбородок. И зачарованно глядела на мягкое скольжение острой бритвы. Бритва в его руках дрогнула, и струйка крови поползла по лицу. Я одеревенела, точно случилось что-то непоправимое.

Он… Он… в крови. Человек из плоти и крови. Он может умереть. Господи, если он умрет, я…

— Грейнджер, прекрати так на меня смотреть. У тебя взгляд, как у полоумной. Что с тобой?

Со мной все хорошо — только руки ощущаются липкими от крови, а перед глазами стоят мертвеющие бледные лица, чьи посиневшие губы складываются в предсмертной улыбке.

— Посмотри на меня, — он оказался рядом и поднял мое лицо. — Глупая… Я же не умираю прямо сейчас.

Конечно, я глупая. Я-то глупая, а он вовсе сумасшедший, сошёл с ума, и я тоже, тоже… Он не в себе, я знаю это совершенно точно, вижу по глазам, читаю по изгибу губ и по линиям на ладонях. Что с нами происходит, с тобой и со мной, кто скажет?

Зачем ты меня обнимаешь! Я ведь не нужна тебе! Да и самой себе — тоже…

— Глупая девочка, — он с испуганной, не свойственной ему нежностью погладил большим пальцем мою раскрытую ладонь. — Тебе будет только лучше, если я умру.

Нет-нет. Если вас не станет, то умру и я. Я иссохну, завяну, превращусь в ничто.

— Кровь на вас… Кровь.

Он устало посмотрел на меня и выдохнул что-то резкое. Его губы, сухие и тоже усталые, смяли мой рот в злобном напоре. Он кусал меня, больно сжимал в руках лицо. Ему было больно не узнавать меня. Ему было страшно видеть в моих глазах ужас.

— Стойте! — завизжала я, пытаясь вынырнуть из тёмного безумия.

— Дура ты, дура… К чему такие испуганные глаза? Ты сама себя мне вручила, девочка.

— Не… Не целуйте меня так.

— А как же? — усмехнулся Снейп.

— Не так…

— Ну, действуйте, Грейнджер. Передаю вам полную свободу.

Я обняла его за плечи и начала целовать бережно, неумело… А он ответил длинно, неторопливо. Я раскрыла губы навстречу все еще непривычному вкусу его прохладных и напряжённых губ. Осмелилась не закрывать глаз — и краем взгляда заметила, что Снейп тоже держит глаза открытыми. Его лицо плыло передо мной.

— Ну, чего вы еще хотите, Грейнджер?

— Ничего. Просто не бросайте не меня.

— Зачем ты меня мучаешь, Грейнджер? Ведь ты мне нужна как собаке пятая нога. Неумелая, сумасшедшая, чересчур юная.

Я отвернулась, чтобы не видеть его насмешливого лица. Ну, давай же. Ради бога, Северус! Уходи теперь… иди уже. Я же так не могу.

— Профессор….

— Да?

Дайте мне прийти в себя… Я смогу, справлюсь, переборю. Я не хочу, не желаю длить это помрачение рассудка до конца жизни.

— Я испорчу тебе жизнь. Взамен ничего не дам, а тебя выпью до дна. Тебе только девятнадцать.

Мне не девятнадцать… Эти два года растянулись на сотню лет.

— Мне давно перевалило за сотню, разве не видите.

— Грейнджер…

— Уходите.

— Что ты мелешь, Грейнджер?

— Я не знаю! Я не хочу вас держать! Уходите! Я ничего от вас не хочу, понимаете? НИЧЕГО! Я отпускаю вас. Идите. Я не жду от вас любви, ничего не жду. Но так… Мучить вас я не смогу. Вот вы вчера остались и легли со мной спать. Я думала… И… В-вы меня целовали… Так нежно, знаете. Меня никто не целовал так нежно. Я думала, что вы сами остались со мной. Думала, что хоть сегодня ночью, пока спали рядом, вы принадлежали мне.

— Дура.

Он навалился сверху, уронил на диван, смял все мое сопротивление. Я пыталась бороться, но близость его тела дурманила глупую голову, и я выгибалась отчаянно, покорно.

Берите меня… Я ваша.

Я ваша, хоть вы и не мой.

— Какая же вы дура… Дура! Если хотите быть просто подстилкой, то я непротив. Но вы! Вы, Грейнджер, как можете так с собой поступать. Вы, девчонка, привязались к первому, кто оказался рядом!

Сладко спать…

— Ну! Ну, решай, чего ты от меня хочешь?

— Хочу тебя, — не может быть, чтобы я это сказала. Просто не может быть.

— Что, девочка? — переспросил вкрадчиво, с лёгким раздражением. — Ну-ка, повтори.

— Я вас хочу! — выпалила зло и обессилено, выгибая спину и прижимаясь к его напряжённому паху. — Я вас хочу…

Мерлин, как стыдно. Стыдно…

Хочу тебя!

Он удовлетворённо хмыкнул и ослабил хватку, его лицо совсем близко, и я могла бы прочесть по глазам всё, что угодно, только вот мне совершенно не до этого.

Хочу…

Как стыдно…

Мне хотелось кричать, но он зажал мне рот левой рукой, моя голова билась о нагретый его телом диван, кажется, поначалу я совсем ничего не чувствовала, не в силах разорвать притяжение взглядов.И вовсе не от поспешных беспорядочных толчков, отдающихся в низ живота сладкой судорогой, накатывало, накрывало всё тело невыносимым жаром — это от его глаз, оттого, что он так смотрел. Так обреченно.

Мне хотелось кричать, но левая ладонь беспощадно давила на рот. Не плакать… Я обещала.

Я перестала различать его лицо, только яростный и тоскливый огонь опалял с головы до ног.

Я вспыхнула спичкой в его руках.

Жарко. Я не могла дышать.

Я обнимала, прижимала к себе, ласкала с молчаливой и нежной, почти младенческой покорностью, тихонечко вздыхала. Особо не раздумывая, он целовал мое прохладное лицо; щёки мокрые, солёные…

Его сжатые губы соленые — тоже.

Я обещала не плакать…

Не знаю, сколько времени мы так лежали, обнимая друг друга. Я целовала его мимолетно, боясь сломать, разрушить то хрупкое согласие, возникшее между нами.

Чего ты боишься, мой постаревший мальчик?

Чего страшусь я?

Соленые губы.

Сладко… Как сладко…

Я прижималась к нему с упоением, с отчаянием и с тем чувством, которому нет названия, потому что никогда раньше не испытывала ничего подобного, ничего похожего.

Любовь — не любовь.

— Дура…

А его глаза говорили:

«Что ты знаешь о жизни, малышка? Сколько тебе? Семнадцать? Девятнадцать? Я не люблю тебя. Ты об этом знаешь? Ты мне мешаешь. Ты так мне мешаешь. Висишь мертвым грузом на моей шее, обвиваешь руками, надеешься на что-то ».

А я не надеюсь. А только мечтаю.

Я отпустила себя. Не волевым решением, а в силу полнейшей необходимости, чисто инстинктивного желания не утонуть, не захлебнуться, не быть разорванной собственным жаром. Я перестала себя контролировать — я просто жила.

Я просто жила, беря в ладони его ладонь, тянулась губами к его руке, целовала, целовала с каким-то исступлением, прихватывала зубами кожу, кусала, кусала сильно, яростно, с ожесточением.

Я хочу вас…

Не смейте умирать!

Не смей, не смей, не смей.

Я хочу тебя… Ты, ведь, позволишь мне себя любить?

Возведённая им стена рушится, и это ощущается где-то на задворках сознания, между нами — между тобой и мной — ничего не стоит, ни малейшей преграды, даже тонюсенького стыда — и того не осталось.

Мне совсем не стыдно. Мне… Вы до боли нужны мне сейчас. Рядом. Как доказательство чего-то нерушимого, вечного.

Есть только твой рот, пасмурный и соленый. Он соленый, а мне так сладко…

И я размыкаю твои губы напором собственных, вторгаюсь, врываюсь, вламываюсь неуклюжим детским языком между верхними и нижними зубами, и ты не сопротивляешься, слава богу, нет. Нет. Нет.

Он смотрел, удивлённо распахнув глаза, обрамленные острыми, прямыми ресницами.

Мой постаревший мальчик, не бойся.

И я тону в темной радужке, хоть её почти не видно из-за расширенного зрачка.

Я провожу языком по шее, впиваюсь в ключицы, боясь переломить такие тонко-невесомые косточки.

Не закрывай глаз!

Не умирай!

Его рука обжигающе легла мне между ног. И я не сопротивляюсь. Ошеломление в его расширенных зрачках, жизнь, жизнь…

Черные глаза сверкали сумасшедшим, необратимым желанием. И тонкие губы закушены до крови.

Я стремилась навстречу ему, нетерпеливая, откровенная, взволнованная, опять требующая — и он хозяйничал, забирал, ласкал жарко и влажно.

Сладко…

Девочка…

Я люблю тебя…

А ты… ты. кричишь.

Кричишь.

* * *

— Снейп! Снейп! Они вошли в Германию! — растрепанная, взволнованная Беллатрикс вбежала в комнату.

Окинув меня взглядом, скривилась, швырнула свою шаль мне и с усмешкой посмотрела на Снейпа.

— Тепло ли вам, сэр, было спать здесь?

— Благодарю, — сухо кивнул он.

— Что, молоденькие девочки приятнее греют старые мужские кости? — ехидно спросила Лестрейндж.

— Так же приятно, как старым женщинам в объятиях юных мальчиков.

— Туше.

— Не хочешь больше говорить о приятном, Белла?

Приятно?

Нули за неприготовленные и испорченные зелья. Вечеринка в пижамах. Отработки и вечные ехидные замечания. «Если вы еще раз попытаетесь залезть в мой кабинет…». Пыльные карточки, по которым можно было изучить до мельчайших подробностей весь Хогвартс. Получившееся зелье. Шелест книг…

«Не смейте называть меня трусом!».

«Он любил Лили».

Склизкие от крови руки. Умирающие глаза и призрачно-синий огонек на кончике палочки.

Далекие воспоминания, заслоненные другими. Тонкие, будто уже ненастоящие, перетянутые ниткой бытия, потускнели и выцвели.

Беллатрикс подошла к двери.

— Ладно. Не буду портить тебе удовольствие. Тебе завтра нужно будет отправиться в Германию для обсуждения стратегии, — угольные глаза сверкнули и пухлые губы расплылись в улыбке. — Немцы воюют страшно. Смешивают маггловское оружие и заклятья. Наши мальчишки сходят с ума. Все они знают, что идут на смерть. Отправляешься с вокзала, там сбор новобранцев, ты должен проследить. Доезжаете до Ирландии, далее — аппарация. А грязнокровка может тебя проводить. Только при условии, что ты обещаешь отследить ее перемещение.

И, оскалившись, она выскользнула в коридор. Наверное, ее ждал Гарри…

Снейп задержал мою руку в своей большой руке и посмотрел в глаза. Я с радостной готовностью встретила его взгляд.

— Что ж мы так заспались — сказал он фамильярно. — Порядочные люди уже завтракают.

— Так давайте завтракать! — ответила я бойко, совсем несоответственно всему своему виду.

Он человек. Из плоти и крови.

Война. Чужая война

Он может…

* * *

Я вздрогнула и порывисто прижалась к плащу Снейпа.

— Что ты? Ты опять плачешь, глупая?

Но я не плакала. Просто мне стало не по себе, и я прижалась к нему так, как прижимаются, когда плачут.

— Прощай, девочка.

Я ничего не понимала, голова набатно гудела. «Прощай». Какое страшное слово.

Оттого, что никто еще не свыкся ни с новой странной войной, ни с возможностью смерти, на вокзале царил беспорядок.

Выход к поездам охраняли, не пуская воющих матерей и жен, поэтому я обежала вокзал кругом и вышла к решетке, отделявшей перрон. Я уже не надеялась увидеть профессора вновь, но должна была на самой сетчатке глаз запечатлеть, как будет отходить от платформы его поезд. Полчаса простояла у решетки, а поезд все не отправлялся, и это давило, стучало по нервам.

Я еще ничего не понимала — но уже знала. И знала, что знаю. Профессор идет на смерть. Он хочет умереть. Снейп гордо прошествует навстречу смерти. Ледяные солнечные лучи чертили длинные полосы на старом асфальте; шуршала газетами девочка-продавщица; где-то били часы.

Вдруг я различила в темноте Северуса, он вылез из одного вагона и, ругаясь на какого-то желторотого новобранца, шел к другому.

— Профессор! — он не услышал, не повернулся.

— Северус! — еще громче крикнула я, хватаясь за решетку.

Ощутил, удивленно обернулся на мой возглас, несколько секунд бестолково смотрел в разные стороны и, только когда я крикнула в третий раз, стремительно подошел к решетке.

— Грейнджер

— Что же вы… Еще здесь… Когда уйдет поезд?

— Не знаю, — сказал он. — Говорят, с минуты на минуту.

Он протянул руки, и я тоже потянулась ему навстречу через решетку.

Война.

Кричащий шепот смерти в ушах

Гудок паровоза — дорога к могиле…

Северус…

Я думала, что сейчас закричу. Я думала, что меня унесет ураган, который выл в моих ушах, — и вышвырнет прямиком в какую-то другую реальность. Вышвырнет, наконец, в настоящее.

Он поцеловал мои руки, а потом взял в свои, и все время, пока мы стояли, так и держал, не выпуская.

Моя голова просто взрывалась от количества самых разнообразных вопросов, перекрикивающих друг друга отчаянными и полными надежды голосами. И сердце. Сердце взрывалось тоже.

Кто вы? Зачем целуете не нужные вам руки?

Прошел еще час, а поезд все не отходил.

Я была занята надвигавшейся разлукой и, не думая об окружающих, тянулась к нему. А он прятал меня в своей тени от чужих глаз, пытаясь смягчить эту разлуку привычными словами того мирного времени, которое для нас с ним не существовало, потому все темы, исчерпав себя, возвращались к войне.

— Я уверен, что ваш Уизли жив.

— Мерлин!

— Может быть, даже встречусь с ним. И передам, что вы живы.

— Профессор.

— Забудьте меня.

— Прошу, напишите мне.

— Нет. Не жди письма.

— Я буду ждать!

— Как вы любите чего-то ждать.

— Трогаемся! Кто едет, садитесь! — закричал кто-то за спиной Снейпа. — Северус Снейп! Вы главный, вас ждут.

Он отпустил мои руки. Я стояла одна, прижавшись лицом к решетке, и торопливо застегивала пальто на резко озябшей груди.

И тут я сошла с ума. Вцепилась руками в решетку, полезла, срывая ногти, через преграду, завыла его имя.

— Северус!

Железные прутья царапали кожу, решетка качалась и лязгала. Мир в темно-синем мареве несся перед глазами, мешался с запахами мантий и табака, врывался в уши паровозным воем.

Господи, если он уйдет. Если уедет без меня…

Не отбирайте у него жизнь! Ведь он еще не жил, как и я не жила. Мы только блуждали по кругу.

Он обернулся, его кадык дернулся, и он бросился ко мне. И поймал. Оттолкнул и обнял.

— Два дня. Слышишь? Два дня, Грейнджер, и я верну тебя Белле.

Мы прибыли на место ранним утром.

Сотни магов бежали из страны. Изможденные, рано постаревшие женщины, дети — маленьких перемазанные кровью человечки с быстрыми испуганными глазами. Особенно странно выглядели бегущие от сражений молодые женщины в модных пальто, жалких и пропыленных, с пыльными прическами. А в руках узлы, узелки, узелочки; пальцы судорожно сжаты и дрожат от усталости, голода и совершенно животного страха.

Люди переговаривались друг с другом, в их голосах одинаково дрожали злость и обида. Они были подавлены неизвестностью: вот она — граница аппарации — но выпустят ли их.

Подойдя к штабу, я увидела, как совсем юный боец, года на два, на три старше меня самой, сын какого-то Пожирателя, быстро оглянувшись, метнулся в сторону, схватил прислоненную к дереву снайперскую винтовку и в три огромных прыжка выскочил на предаппарационную полосу, где ждали своей участи беглецы.

— Бегите! — закричал он тонким, взвизгивающим, сумасшедшим голосом, закричал так, что все кругом обернулись на этот нечеловеческий вопль. — Спасайтесь! Мы окружили самих себя! Мы — волшебники! Мы не должны стрелять друг в друга пулями! Я хочу умереть от заклятья! В спину… Можно в спину! Почему я должен погибать как маггл, от пули? Мы мешаем железо и магию! Истребляем друг друга! — то нагибаясь, то выпрямляясь, он подпрыгивал, потрясая попеременно палочкой и винтовкой … — Не хочу умирать… Я не хочу. Спасайтесь! … — Не хочу умирать… Я не хочу. Спасайтесь!

Снейп, увидев этого плясавшего на дороге и панически кричавшего человека, недолго думая, выпустил в него Ступенфай, но тот случайно увернулся. Профессор занес руку еще раз.

— Не нужно…

— Грейнджер, он чокнулся. Он опасен сейчас.

Я поняла, что сейчас этого мальчишку непременно убьют, не могут не убить, раз он кричит такие страшные, панические слова. Решив спасти его, и не думая в эту минуту ни о чем другом, я бросилась ему навстречу. Но тот, заметив подбегающую меня, повернулся, перехватил винтовку и метнулся наперерез.

— Что! Что, убить меня пришла? Я не дамся! Не дамся! — я увидела близко-близко его вылезшие из орбит, ненавидящие, безумные глаза, отпрыгнула в сторону, а потом вцепилась обеими руками.

Позади нас стояла тишина. Даже Снейп не пускал заклятий.

Мы яростно выкручивали друг у друга винтовку. Меня шатало из стороны в сторону, точно я была листочком, росшим на ветви.

— Брось оружие! — прошипела я ему в лицо.

— Ты не убьешь меня!

В этой борьбе я постепенно перехватила винтовку обеими руками, собрав все силы, рванула к себе.

Бах!

Мальчик остекленело улыбнулся мне.

Я не сразу поняла, что произошло.

Разжав пальцы, боец взмахнул ими в воздухе, словно хотел обнять свою больную голову, и, не донеся рук до лица, ничком свалился на дорогу.

— Мама! Мерлин! — завизжали со всех сторон.

И только тогда я поняла, что выстрел, который я слышала за секунду до, был моим собственным.

Я рванула винтовку и нажала на спуск. И теперь перед моими ногами лежал мертвец. Что он именно убит, а не ранен, я подумала еще раньше, чем, брезгливо отшвырнув от себя винтовку, присела на корточки над упавшим. Юноша лежал ничком, неловко и жалко вывернув набок лысо-детскую голову.

Кровь хлестала изо лба.

— Все правильно, Грейнджер. На войне нужно убивать.

Но, хотя Снейп говорил грубо и уверенно, у него у самого были виноватые глаза. И резкими словами он просто хотел убедить всех, что убийство на войне идет во благо.

Во благо… Кого я убила? Ни своего, ни чужого. Хотела спасти — и убила!.. Что могло быть страшней этого?!

Мы долго молча смотрели со Снейпом в глаза друг друга. И оба отчетливо понимали.

Я не девочка — я убийца.

Ты помнишь меня маленькой, Северус?! Не можешь не помнить!

Забудь ту девочку, Северус! Забудь! Перед тобою испуганная смертью убийца.

Зажгите свечи, когда хоронит сына мать.

* * *

У Драко Малфоя был низкий, слегка глуховатый голос. Говорил, немного запинаясь. Может быть, просто слова подбирая. Этот молодой человек совершенно не был похож на того мальчишку, которому я разбила нос в тринадцать лет. В общем, мне даже нравился вот такой вот Малфой.

Пришел он вечером, в день нашего прибытия. Высокий, стройный, сероглазый, с мешком за плечами. Согнувшись, протиснулся в узенькую, низкую дверь. Мы как раз обедали. Суп из старой картошки и сухари. Он, сморщившись, отказался и попросил воды. Выпил с аппетитом большую, чуть ли не с ведро, кружку, вытер губы, улыбнулся.

— Ну, профессор, ваше отделение без воды оставил, к своему пойду.

— Да вы посидите, очухайтесь сперва, — молоденькая, тоненькая медсестра стягивала с него пальто.

Драко опять улыбнулся, точно извиняясь, и вытер ладонью намокший, с красной полоской от маски Пожирателя лоб.

— Представляете, профессор, я ведь неделю в госпитале лежал. Три килограмма даже прибавил. Хотел сигарет взять с собой, но отец сказал, что табак больше пригодится во время военных действий, — он, по привычке, особой интонацией выделял слово «отец».

Какой-то солдатик дал ему зажигалку. Драко скрутил сигарету совершенно невероятных размеров и стал молча курить.

— Послушай, Драко, я хочу оставить отделение тебе на пару дней. Мне срочно, завтра к утру, нужно быть у Лорда. Своих людей я разместил, но в подчинение могу оставить их только тебе, — Северус, с прищуром, смотрел на него. — И эту… Грейнджер я тоже должен буду оставить с тобой.

Оставить…

Я смотрела в приоткрытое окно и слушала хохот войны, сквозивший в каждом человеческом вздохе.

 — Раненые замерзнут, — громко сказала девушка-медсестра главному колдомедику и прикрыла распухшими веками глаза. Лицо ее отекло, губы тоже распухли, багровые щеки как будто присыпаны пеплом — потрескалась кожа от ветра, холода и грязи.

Уже невнятно, засыпая, словно младенец с соской во рту, всхлипывал обожженный солдатик, лежавший на земле близ моего окна.

Главврач спрятал руки в рукава, виновато потупился.

 — Доктор, где же ваш помощник? Мы не справляемся, — не открывая глаз, спросила девушка.

 — Убило. Еще вчера.

Обгоревший солдатик смолк. Медсестра нехотя расклеила веки. Под ними слоились, затемняя взгляд, недвижные слезы. Она, напрягшись, ждала, когда мальчишка-воин издаст свой последний вздох, и слезы из глаз ее вернулись обратно, в самую глубь души, откуда возникли.

 — Я должна идти, — девушка поежилась и постояла еще секунду-другую, вслушиваясь. — Нужно идти, — прибавила она и пристально посмотрела сквозь окно прямо на меня.

* * *

Часов в восемь вечера хозяйка дома, в котором мы расположились, собралась за водой.

— Понимаете, нам все трубы пообрывало, приходится воду для стирки в ведрах таскать. «Агуаменти» хорошо, чтобы напиться. Но для некоторых бытовых вещей оно совершенно не подходит.

По освещенному огнем лицу хозяйки пробегали тени. И было в ее маленьком, немолодом личике что-то, как будто недорисованное, подкопченное сажей. Хозяйка чувствовала на себе пристальные, украдчивые взгляды солдат и тревожно покусывала припухшую нижнюю губу. Миндалевидные глаза, прикрыты кукольно загнутыми ресницами. Когда хозяйка поднимала взгляд, из-под ресниц этих обнажались темные и тоже очень вытянутые зрачки. В них метался отсвет огня, глаза в глубине делались переменчивыми: то темнели, то высветлялись и жили отдельно от лица. Но из загадочных, как бы перенесенных с другого, более молодого лица,

глаз этих не исчезало выражение покорности и устоявшейся печали. Еще были заметны беспокойные руки хозяйки. Она все время пыталась их куда-нибудь пристроить, и не могла найти им места.

— Извините, как вас зовут? — спросила я тихо.

— Эва. Эва Кляйн.

— Гермиона. Можно, я пройдусь с вами?

— Можно.

Шли мы, огибая поселок с правой стороны. И я все удивлялась несметному количеству людей, ожидающих разрешения на аппарацию.

Резко женщина остановилась и мертвыми стеклянными глазами посмотрела вперед.

Земля здесь была в холмиках, расщелинах узких овражков и высоких пригорках. Кое-где росли одинокие желтоватые кусты. Но не на заснеженные холмы, не на кусты с кое-где уцелевшими с осени красными каплями ягод шиповника смотрела женщина. В расщелине валялся клубок лохмотьев. Обломки металла, ломаное, заржавевшее железо пятнами выступало на голубизне снега. Эва ступила еще два шага и медленно опустилась на колени.

— А-а-а! — по-бабьи завыла она.

Мальчик лежал окостеневший, голый, вытянутый, как струна, и, несмотря на это, казался совершенно крошечным. Лицо — словно вырезанное из черного дерева. Эва водила глазами по этому лицу; лицу, знакомому до последней черточки и вместе с тем — чуждому. Губы застыли в неподвижности, нос вытянулся, веки саваном упали на глаза. Каменное спокойствие было в этом детском лице. Сбоку, возле самого виска зияла круглая дыра. У края ее узкой каёмкой застыла кровь. Ярко, неестественно красная. И в уголке рта запеклась малиновая струйка, точно юноша измазался любимым с детства лакомством.

Видимо, он не сразу умер от этой раны. Видимо, он был еще жив, когда с него стаскивали одежду.

Живой… Это не смерть, а руки грабителей выпрямили его ноги, вытянули тонкие руки вдоль туловища. С мертвого человека, закостеневшего, им бы уже ничего не получилось стащить, а его ограбили до последнего, оставили только нагрудный католический крестик: сорвали шинель, стянули сапоги, брюки, даже белье. Голые ступни, в отличие от совершенно черного лица, были белы нечеловеческой, известковой белизной.

Женщина осторожно протянула руку, коснулась мертвого плеча, почувствовала… Застонала.

— Сынок…

Она не плакала. Сухие глаза смотрели, видели, впитывали в себя это зрелище: черное, как железо, лицо сына. Круглая дыра на виске. И только сведенные судорогой, рвущие талый снег пальцы говорили о тех муках, что пережил вражеский Пожирателям солдатик.

— Мерлин… Кто же тебя сюда подбросил, маленький? Ведь вчера… Вчера тебя не было здесь, — она прикрыла на мгновение свои тоже застывшие глаза.

Эва тихонько стряхнула с темных, откинутых назад, волос нанесенный ветром легкий последний снег. Одна темная прядка лежала на лбу, прильнув к отверстию раны, вросла в нее, облепленная кровью.

— Сынок…

Сухие губы бессознательно шептали это одно единственное слово, будто он мог услышать, будто мог поднять тяжелые почерневшие веки, взглянуть родными глазами.

Женщина застыла в неподвижности, прильнув взглядом к черному лицу. Она не чувствовала пробирающего до костей ветра, не ощущала онемения в коленях. Она смотрела.

Женщина, развернувшись ко мне, вскрикнула:

— Уходи!

Я оступилась, упала на спину, отползла на локтях.

— Это вы его убили!

Она подобрала талый комок грязного снега, бросила мне в лицо.

— Гермиона?! Тебя зовут Гермиона? А его! Моего мальчика… А-а-а-а… — Она закружилась волчком на месте, царапая свое лицо, рухнула в грязную, весеннюю землю.

— Как звали вашего мальчика? — Не стирая с лица этой чужой, вечно неспокойной земли, спросила я.

— Херман…

Эва встала, набрала воды и стала медленно подниматься обратно, в поселок, сгибаясь под тяжестью полных ведер. Снег блестел голубизной, и я не знала, голубой ли он на самом деле, или мои глаза отравлены той голубизной, голубизной обмороженных ступней погибшего мальчика Хермана.

* * *

Я чувствовала себя нездоровой и слабой.

Уезжает…

Северус все молчал.

И я не смела посмотреть на него.

Мой украденный. Мой случайный. Мой идущий мимо.

Уезжаешь…

Что же я за тобой бегаю! Таскаюсь, цепляясь за плащ, мешаюсь под ногами новорожденным котенком. Только взял с собой, позволил еще два дня побыть рядом. А теперь? Я ведь могу больше не увидеть тебя! Ты слышишь? Могу потерять также, как Эва своего сына.

— Слышу, Грейнджер. Слышу. И не знаю, зачем ты мешаешься тут вот, в моей кровати. И не знаю, зачем сейчас обнимаю тебя. Зачем лежу рядом — не знаю.

Я ласкала его голову, полная сил, молодая — и безнадежно старая, почти мертвая внутри. Убитая.

Что же ты, Северус Снейп, не заметил, что самое опасное для тебя существо — твоя собственная ученица.

Спать вместе мимоходом, может быть, не так страшно, может быть, это и вовсе ничего не значит… Один раз может быть ошибкой. Но слишком расслабленно и обреченно, как побежденный, ты лежишь со мной, во мне, и слишком мягко, покорно ложатся в мою ладонь твои холодные пальцы.

Ты уезжаешь… Бросаешь меня, хотя сам уже сдался. Ведь правда, сдался? Привык вот так вот, кожа к коже?

— Запомни, Грейнджер. Гермиона… На войне умирать не страшно. И меня тебе потерять буде не страшно. Совсем-совсем. Может, самую малость больно, но ты молодая, ты сможешь, переживешь, перетоскуешь.

Я плакала, я ощущала эти жгучие ручейки на щеках, я рыдала от беспомощности, неправильности, не способности выразить все, что бушевало внутри, выла в голос оттого, что могла бы никогда и не узнать…

Не узнать ЕГО.

Могла умереть, так и не прожив ни дня.

— Я знаю, что не такая, как Лили Эванс. Знаете, после войны Гарри подарил мне снимок его мамы и вас. Вы там счастливы. Я ношу снимок с собой. Знаю, что вы меня не любите… Знаю… — он целует, почти бесстрастно, расслабленно, от нежности и обиды начинает щемить сердце.

— Девочка… Гермиона, понимаешь ли, я не смогу вернуться из этой войны живым? Понимаешь, что свою девственность подарила мертвецу, что сейчас целуешься с трупом?

— Нет… Не говорите.

Мои пальцы тянутся к его животу — я еще ни разу его не трогала — я…

Я ведь ничего еще толком не знаю… Научите меня, профессор.

Северус блаженно-испуганно выдохнул и дернул плечом, я с любопытством девчонки ощупывала мягкую и очень приятную пальцам теплую плоть. И поражалась тому, как легко, оказывается, решаться на что-то стыдное.

— Профессор, я вот потеряла невинность с вами, а вы? — спрашивала невозмутимо, словно моя ладонь и не исследовал его пах. — Когда ты в первый раз, Северус?

— Мне было шестнадцать, — быстро проговорил он, резко выдыхая. Я чуть сжала пальцы, ощущая, как мягкость и податливость начинает наливаться тяжестью. И чем-то невозможно хрупким ощущался мне вот этот мужчина, который оказался так податлив в моих руках. — И уже принял метку. Мы с Малфоем пошли в бордель. Он меня повел…там была девка…розовые кружева…запах грязного тела…мерзко. Я ничего не понимал. И пьяный был. Одна с Малфоем на двоих девка. Гадко?

Одна на двоих девка… Метка, Малфой, девка. Это не удивительно. Я не понимала, что чувствую. Может быть, жалость… может быть, печаль. Когда ему было шестнадцать, я еще не родилась. Ни при каких, даже самых чудесных и немыслимых обстоятельствах, мы не могли очутиться вместе — и, тем не менее… Тем не менее. Я лежу рядом.

— Не убирай руку, пожалуйста. Не убирай, потрогай меня… еще.

Я и не собиралась… убирать.

Я…

Не умею. Научи.

Я боюсь тебя потерять.

Его живот покрылся мурашками, инстинктивная реакция, очевидно…

— Гермиона… Если ты… Убери ладонь.

Я резко ложусь щекой, прижимаюсь — и в нос ударяет запах чего-то … мужского.

Северус хрипло стонет.

Я никогда не трогала губами, никогда не…

— Пожа… пожалуйста, Гермиона… — он вскидывает бедра. И все это болезненно беззащитно.

И я прикрываю глаза…

— Та самая фотография у вас с собой? — наконец, спустя полчаса, подал он голос. — Можно мне взглянуть?

Он просто спросил. И когда я подняла глаза, то увидела: его лицо по-прежнему замкнуто и спокойно. Ничего не изменилось. Он просто… Просто мужчина.

Я хотела бы соврать — но не могла. Снимок был с собой. В кармане пальто. Он просто спросил, я просто встала и полезла в нагрудный карман, вытащила снимок, истрепанный временем — и молча протянула ему.

На, Северус. Решай.

Он глянул мельком. Нахмурился. Может, вообще не посмотрел. Достал обычную зажигалку и … синий трепещущий огонек лизнул край фотографии — и она тут же выгнулась, скрутилась, ей было больно. Алым пожарищем загорелись ЕЕ огненные волосы — и к едкому запаху гари добавилось еще что-то, и вовсе невыносимое.

Огонь добрался до его ледяных пальцев. Тогда он растер пепел в ладони. Дернул обожженной рукой.

Я смотрела на него. А он смотрел на крохотную горстку рыхлого пепла.

— Я ухожу. Ведите себя нормально. Завтра утром прошу вас присутствовать на допросе, который будет проводить Мальсибер. И прошу тебя, не вмешивайся. Завтра судят участников сопротивления.

* * *

Мальсибер вертел в руках карандаш, исподтишка рассматривая стоящую перед ним женщину.

— Ты была в отряде сопротивления?

Она не смутилась, не испугалась и, не сводя с него глаз, ответила:

— Да.

— Ага… Так, так… — это неожиданное и быстрое признание удивило его. Машинально он рисовал на лежавшем перед ним листочке бумаги.

— А почему ты вернулась домой, сюда, прямо в расположение наших войск? Зачем они тебя прислали?

— Меня никто не прислал, я сама пришла.

— Так. Сама… А зачем это?

На этот раз она не ответила. Темные глаза смотрели прямо в худое костлявое лицо Мальсибера, в его бесцветные глаза, окаймленные вылинявшими ресницами.

— Ну?

Она молчала.

— Как же так? Была в отряде, а потом вдруг приходишь сюда. Зачем пришла?

— Я сама пришла, не могла больше.

— Не могла… Почему же? — заинтересовался он. — Плохо пошли дела, а? Отряд распался?

— Об отряде я ничего не знаю. Я пришла домой, — отчеканила она.

— Что ж так вдруг?

Она беззвучно пошевелила губами.

— Убедилась, что Лорд все равно победит? Поняла, что занималась ерундой?

Женщина отрицательно покачала головой.

— Нет… Мне нужно было домой.

— Почему же?

Она сделала, видимо, усилие и потом сказала прямо в эти водянистые, моргающие бесцветными ресницами отупевшие глаза:

— Рожать пришла.

— Вот оно что…

Он засмеялся, и я вздрогнула от этого кудахтающего хриплого смеха.

— Холодно, что ли? Раздевайся.

Она послушно скинула с плеч тяжелую шаль и положила на скамью.

— Раздевайся, я сказал!

Поколебавшись мгновение, она расстегнула петлю и сняла толстое, на подкладке, пальто. Да, никаких сомнений быть не могло. Беременная. Но, как же… Как же могли ее заподозрить. Ведь магическая сила от нее так и фонит, значит, мысли свои прятать умеет. Отчего же на нее упало подозрение?

Женщина тяжело дышала. Мальсибер понимал, что ей трудно стоять, и нарочно тянул время, вертел в руках карандаш, все медленнее задавал вопросы, делал паузы между ними. Она сразу отвечала на все, что касалось ее лично. Да, замужем, муж погиб. Работала учительницей. В отряд сопротивления пошла, как только он сформировался, еще когда война только коснулась Европы. Еще не знала, что беременна. Когда узнала, то свое состояние ото всех скрывала. Когда стало трудно двигаться, вернулась домой, чтобы спокойно родить ребенка.

— Так… Спокойно родить ребенка… — повторил он. — Ты в конце осени взорвала пост с зельями и боеприпасами на границе с Германией?

— Я.

— Кто тебе помогал?

— Никто. Я сама.

— Лжешь. Лучше сразу скажи.

— Никто. Я сама.

— Ладно… Где твой отряд?

Она молчала. Темные глаза спокойно смотрели в лицо Мальсибера. Он вздохнул. Эта история была ему отлично известна. Упрямое молчание. Долгое и бесконечное следствие, всевозможные средства и способы, как правило, все понапрасну. Пытки, которые доводят солдат до безумия. Он знал: человек или сразу начинает говорить, или из него ничего не вытянешь. На этот раз его ввели в заблуждение первые ответы. Ответы — одно, а упрямые линии подбородка, уверенное и решительное очертание губ — другое. Да, о себе она говорила, о себе она говорила все. Но о тех, с кем билась бок о бок — ни слова.

— Ну, откуда ты пришла в поселение?

Молчание.

Мальсибер нервно постучал карандашом по столу, не глядя на женщину. Его вдруг охватила скука, отвратительная, липкая, безнадежная скука. Не лучше ли бросить все и идти домой, а следствие поручить кому-нибудь другому? Но приказ ему дал лично Лорд. И, если Мальсибер его не выполнит, то его семью, всех родственников убьют.

— Ну, так как? Как зовут вашего командира?

Молчание. Мы все видели, что она смертельно устала. Капли пота выступили на ее висках, лбу, в уголках возле носа. Морщинки у губ стали глубже. Руки бессильно висели вдоль туловища.

— Ты будешь говорить или нет?

— Что случилось? — сбоку от меня зашипел Драко.

— Ничего, но случилось, — ответила ему Астория капризно. — Я соскучилась по тебе. — Она внимательно окинула взглядом стоящую у стола для допросов женщину. Староватая, уже седеющая женщина с большим животом — беременная. Астория присела на краешек стула.

— Ты скоро освободишься?

— Я уже говорил тебе, видишь, я занят. — Он был явно раздражен, оттащил ее к окну и сердито зашептал:

— Сколько раз я тебя просил не приходить сюда!

Она надула губки, как обиженный ребенок.

— Мне так страшно, так ужасно скучно. Ты бы хоть пришел пообедать вместе! Мне так грустно… Тебя всё нет и нет… И что за удовольствие: слушать разговар с какой-то старухой! Что, этого никто другой не может сделать?

— Вот не может. А старая женщина — это наш враг, понимаешь?

Астория остолбенела.

— Враг?! Драко, что ты говоришь, посмотри на нее, она же вот-вот родит!

Бессмысленная от непонимания улыбка не сходила с губ Астории, круглые голубые глаза смотрели на стоящую у стола женщину. Нет, она представляла себе врагов не так. Она думала, что это великаны, вооруженные топорами, обросшие, таинственные люди, скрывающиеся в лесах, не боящиеся самых страшных заклятий, которые применяют Пожиратели. А тут — обыкновенная женщина вроде ее тетушки, вдобавок беременная — Астория покосилась на огромный, торчащий вперед живот, вздымающий грязную юбку.

Мальсибер мертвым, усталым голосом, задавал вопросы. Та отвечала. Сначала Астория вслушивалась в вопросы и ответы, но скоро поняла, что это, и вправду, неинтересно. И не только неинтересно, а даже глупо. Мальсибер все время спрашивал об одном и том же, а та все время отвечала одними и теми же словами.

Я стояла справа от осужденной, чуть позади. Придвинувшись, одними губами спросила: « Ваше имя?»

— Рената

Она смертельно устала. И я тоже устала смотреть на ее обмякшее тело. Перед глазами мелькали черные пятна, черная волна, поднимаясь откуда-то из-под стола для допросов, заслоняла взор. Приходилось напрягать всю волю, чтобы выбраться из нарастающей, заливающей все кругом тьмы, и тогда из кружащегося мрака выплывали Мальсибер за столом, лежащие перед ним бумаги, стёкла окна за его спиной. Я почти чувствовала, как лицо Ренаты начинал покрывать пот, холодный, липкий, неприятный. И ее руки, наверное, были тяжелые, как гири, ноги нестерпимо болели и очень опухли. Сколько же времени она стоит тут? Час, два, три? А может, больше, может, уже целый день? Вдруг, допрос начался до нашего с Драко прихода?

И тогда уже у нее болели бедра, болели все внутренности, будто кто-то медленно и систематически вытягивал из них жилы. А теперь вдобавок еще пришла Астория. И вот она сидит тут, глаза круглые, как пуговицы. Утомленные глаза поймали блеск камня в серьге и остановились на нем. Камень сверкал, мелькал крохотный огонек, потом снова начинала клубиться тьма, и из ее кружащихся волн пробивался только этот острый лучик.

Рената зашаталась, но сжала кулаки и снова выпрямилась. Нет, нет, она не должна упасть. Только не упасть, не упасть здесь, на глазах у врагов.

— Ведь ты же мать, — сказал Мальсибер, и Рената, у которой уже мутилось в голове, ухватилась за это слово, как за доску спасения. Ну, конечно, она же мать.

Она будто обрела новое дыхание. Мальсибер помог ей как раз в тот момент, когда под ней колебалась земля, страшная слабость охватила тело, и все вокруг смешалось в клубящийся хаос.

Я боялась дышать, во все глаза уставившись на Ренату. Дыши! Не сдавайся! Ты же…

— Ты же мать.

— Ты же мать.

И по ее лицу было видно, что она думала не о том ребенке, которого носила под сердцем, который отнимал дыхание у ее легких, не давал ей выпрямиться. Она думала о тех мальчишках-воинах, о всех тех, что называли ее матерью.

— Да. Я мать. Я стирала им, готовила, ухаживала за ребятами, о которых некому было позаботиться. Лечила больных, перевязывала раненых, чинила изорванную одежду. Как это делает обычно мама. Они и называли меня матерью.

— Ты же мать… Скажи, где твой отряд. Мы их не убьем. Просто наставим на истинный путь.

Она восприняла эти слова, как призыв тех, чья жизнь теперь зависела от одного ее слова. Как напоминание о долге по отношению к ним. Как их голос, доносящийся издали.

— Где скрывается отряд?

Она помнила каждую тропинку, каждый куст, каждое дерево. В памяти ясно возникла дорога, о которой спрашивал Мальсибер. Она даже испугалась, что водянистые глаза в каемке светлых ресниц могут увидеть, проследить в ее мыслях эту дорогу. И испуганно глянула на меня. Я отрицательно покачала головой — сознание женщины было закрыто.

— В сарай ее! Раздеть! На солому! — заорал Мальсибер, а потом, подойдя ко мне, прошептал. — Если через два дня у нас не будет сведений об ее отряде, то всех моих ребят — сына и двух дочерей — и жену… Их убьют. А ты, грязнокровка, не смотри на меня так. Лучше иди в сараи, помоги хоть немного пленным. Помоги им лучше, не смотри на меня.

* * *

В стеклянном сарае-зверинце сидели женщины. Я принесла им поесть, но они не прикоснулись к еде. Только по-звериному оскалились, увидев мои чистые руки, не измазанные в грязи и пепле.

— Меня зовут Гермиона.

— Знаем.

— Я пришла… Мне очень хочется вам помочь. Расскажите мне что-нибудь о себе. За что вы здесь?

— Моника… Так называют меня, — девушка вскинула на меня сине-сиреневые глаза, которые говорили о дальнем родстве с вейлами. — Десять дней. Десять дней назад я окончательно поняла, что мне сломали жизнь, — Моника почувствовала физическую боль, нестерпимую муку, вернувшись мыслями в этот день Она стиснула кулаки так, что ногти впились в ладонь, подобрала ноги, вся сжалась в комок. Невыносимое страдание пронизывало ее всю до мозга костей. Мне казалось, что она не выдержит, закричит диким звериным голосом. — Меня изнасиловали, Гермиона.

Так обыденно звучит: «Здравствуйте, я Моника, мне девятнадцать, и меня изнасиловали.»

А внутри нее все плачет гнилой, болотной водой.

Как-то раз и мне хотелось кричать, пронзительно выть во все горло, рвать волосы на голове, захлебываться криком, чтобы утопить в этом крике все, в ту ночь, когда меня кинули лицом в диван. Но только меня не насиловали. Это я… Скорее я… Да и потом…

Он сжег фотографию.

Тело Моники извивалось в нечеловеческой муке. Мне думалось, что она не выдержит, вот сейчас умрет.

— Я так хочу умереть!

Но смерть не приходит просто так, правда? Не так-то легко было умереть, нужно было сидеть в темноте, слушать человеческое дыхание и помнить, без единой минуты передышки помнить, что ты отвергнут и жизнью, и смертью.

— Нужно жить, Моника.

— Я проклятая, прокаженная, я на веки веков отделена от людей, от родных, от всего, что было до сих пор моей жизнью. И почему? Почему это так? Почему из всего поселения именно я? Перед моими глазами постоянно те три лица — отвратительные, склонившиеся ко мне морды. Они отпечатались раз навсегда в памяти как на фотографической пленке, вечно стоят перед глазами, ничто не может вычеркнуть их, ничто не может заслонить. Три лица, как одно — небритая щетина, зубы, выставляющиеся, как звериные клыки, из-под растрескавшихся губ, дикие глаза.

— Тише, Ника, — крикнула седая женщина, закрывая уши.

— В той же комнате, где меня насиловали, несколько месяцев тому назад я была с Клаусом. Та же комната и та же кровать. Но тогда… Эти трое… по комнате летал пух из разорванной подушки, на полу была рассыпана крупа… Я готовила обед. Упал с окна горшок с розой, черепки трещали под сапогами ВАШИХ солдат. Я не хочу, не могу об этом думать. И все же думаю, упорно, назойливо, без минуты передышки. Трое. И опять лица, щетина небритых подбородков, хохот, окрики и железные клещи омерзительных рук на теле, на вывернутых руках, раздираемых силой ногах. Потом стук захлопнувшейся за ними двери… А дальше — дальше уже только ужасающая нестерпимая мука.

— Моника, но ты здесь. Ты жива. Твой Клаус вернется. И ты будешь его ждать.

— К кому он вернется?! Последние десять дней, яс утра до вечера и все бессонные ночи прислушиваюсь к собственному телу и считаю, считаю до сумасшествия, и с каждым днем прибавляется еще день, и вот их уже десять. Да, люди гибнут! Рената мучается в сарае. Но никто, никто, кроме меня, не носит в себе вражеского ребенка. Никто из них, гибнущих, истязуемых, не носил Пожирателя в собственном теле. Понимаешь?! Понимаешь, ты, девчонка?

В другом углу детским голосом тихо всхлипывала совсем юная рыжеволосая девочка. Очередная Хельга или Сусанна.

— Чего она, дура, плачет? Какие у нее причины плакать? Ее-то ведь Пожиратели не изнасиловали, она не пережила самого страшного, что можно пережить. Чего она боится? Что их убьют, повесят, расстреляют? Я не верю, что это может случиться. Это было бы слишком хорошо, слишком счастливо — погибнуть от руки врага. Нет, я в это не верю. Подержат под арестом, может быть, выдумают еще что-нибудь ужасное, гораздо ужаснее, чем смерть, но смерти не будет, никогда ничто хорошее не приходит из вражеских рук, не бывает, чтобы счастье приходило из таких гнилых рук. А смерть — это было бы счастье, — глухая, внезапная злоба, непонятная ненависть вдруг охватила Монику.

Я все слушала, слушала. Кровь билась молоточками в висках, в запястье. Я положила руку ей на живот. Кровь билась маленьким молоточком и там. И я понимала ее. Ее невыразимое отвращение к собственному телу. Это уже не ее тело, это гнездо противного ей дитя, которого еще нет, которое еще не родилось и, все-таки, существует. Я понимала и не понимала ее.

— Но это же твое. Понимаешь, твое? Прошу тебя, поешь. Ты за него в ответе. И ты еще тысячу раз поймешь, что, возможно, только он тебя и спасет в этой войне. Он ведь будет любить тебя.

— Нет! Убери еду! — завизжала Моника. — Если я ем, то это не я — жрет маленький слуга вашего Лорда, жрет, чтобы расти, чтобы развиваться, чтобы убить меня.

Моника… Матери рожали детей, светловолосых и темноволосых, светлоглазых и темноглазых, плачущих, смеющихся, воркующих в своих колыбелях птичьим щебетом. Матери зачинали детей, носили их, рожали, кормили. И ведь ты тоже родишь ни в чем не повинного младенца, с такими как у тебя глазами, правда.

Но то, что она носит и будет носить, то, что она родит, для нее не ребенок. Волчий щенок, Пожиратель. И этого уже никогда не переделаешь, — с ужасом осознавала я. Если он не умрет, если не сам малыш, то она ведь задушит его собственными руками — это все равно не поможет. Все равно навеки останется у нее память о том, что она носила врага, собственной жизнью взращивала чужую кровь.

— Мне не делают здесь аборта! Понимаешь? А я сама? У нас палочки отняли! Отняли! Мерлин… — она схватилась прозрачными руками за мою мантию, задрожала осиновым листом. — Сделай же мне аборт!

— Нет.

— Пусть я умру! Пусть!

— Нет.

— Помоги мне!

Я дала ей зелье «сна без сновидений» и вновь придвинула тарелку с едой.

Когда Моника уснула, я проникла в ее мысли, аккуратно, чтобы не потревожить.

Ей вспоминалось одно лето, солнечное, цветущее, ароматное. Ночи, серебряные от росы, высокая по пояс трава, сенокосы над рекой, ночлеги в палатках, среди запаха трав, сверкания звезд, короткие шальные ночи. От тех поцелуев не родился у нее ребенок. Сладкие, радостные ночи, шепот из губ в губы, вкус крови на зубах, трепет счастливого сердца — все прошло без следа, будто ничего и не было. А ведь их было много, этих ночей, несколько месяцев. И она отдавалась тому человеку с бурной, шальной любовью.

А теперь был только один момент, одни ужасающие полчаса, и вот эти полчаса должны дать плод, стать в ее жизни гниющей раной, из которой вечно сочится смердящий гной.

Ее короткое замужество, счастливые ночи, и звезды сквозь окна, и июньская ночь пахла теплым летом. Все это было же, было, прежде чем он ушел воевать с Лордом, более полугода назад. Ничего.

А вот теперь достаточно было этого давящего, как кошмар, получаса, чтобы все сразу переменилось. Пока еще ничего не заметно. Но пройдут дни, и ее несчастье предстанет перед всеми глазами, словно того было мало, словно мало, что на ней выжжена печать несмываемого позора.

Когда я вынырнула из ее головы, то услышала скрипучий голос:

— Чего ты ревешь, Хельга? Что будет, то будет. Стыдно плакать.

— Я же не хочу плакать, оно само как-то плачется, — всхлипнула Хельга, детским голосом, который прозвучал в моих ушах, как голос маленькой Алисы. «Мэри… Много крови… Малыш рождался…»

— Ну, тихо, тихо… Ничего ведь еще неизвестно… Вдруг Лорд не победит.

— Лорд ведь уже победил? — спросила меня Хельга. — Он нас убьет?

— Нет… нет. НЕТ!

* * *

Я не плакала, не кричала. В сердце запеклась черная кровь. Иначе и быть не может, пока идет война. Будто нарочно миру хотят показать, что нет границ жестокости. Я смотрела на Ренату. Нет, здесь не было места жалости. Мне казалось, что это я сама топчусь босиком по грязной, вязкой земле, нагая, отданная на издевательства солдат. Что это мои ноги ранят застрявшие в весенней жиже осколки, мою спину жгут заклятья. Это не Рената — это все маги шли нагими по холодной земле, подгоняемые солдатским смехом. Это не Рената — это весь народ падал в грязь лицом, тяжело поднимаясь под ударами.

С ног Ренаты струилась на вязкую глину кровь, и она вмешивала ее ногами, как можно глубже.

В каждом доме за запотевшими окнами стояли люди и смотрели. Вместе с Ренатой они бежали, падали, поднимались, чувствовали уколы заклятий и слышали теребящий внутренности дикий хохот.

И Рената знала, Рената чувствовала на себе глаза поселка. Кровь лилась из ее израненных, изрезанных ног. Дикая боль рвала внутренности. Голова гудела. Она снова споткнулась и упала, почти не почувствовав удара тяжелых сапог. Она поднималась не потому, что ее били. Нет, она не хотела, не могла лежать на дороге под ногами врага. Не хотела, не могла показать врагу, что он ее замучил, загнал насмерть, как собака зайца.

Собственно, она уже ничего не чувствовала. Тело истекало кровью, падало, тащилось по слякоти. Сама она, Рената, была словно вне тела, как в горячечном сне. Как в бреду, видела она дорогу, чужих мальчишек-солдат. Врагов, которые впервые держат в руках оружие. В ушах шумело, гудело.

— Мамочка! — весело звал солдатик из ее отряда. Шумели верхушки деревьев высоко вверху, их раскачивал ветер, скрипела кофемолка… Ее муж так любил кофе. Быстрое пламя ползло по зданию базы с зельями врага, лизало его огненным языком, рвалось вверх.

Рената упала. С трудом, опираясь на руки, она снова поднялась.

— Скорей, — орал идущий сзади, скалящийся сквозь слезы, солдат. — Вставай, пожалуйста, у нас приказ.

— В живот ее бей, — посоветовал другой.

— Она беременная, — нервно засмеялся тот и ткнул в женщину палочкой. — Она еще ничего не сказала, должна еще начать разговаривать. У Мальсибера семью под стражу взяли.

— Уж командир из нее с кишками вытянет, что нужно.

— Вытянет… Да у меня мать такая же! Моя мама! А ты, собачье отродье… Эй, тетка, двигайся, двигайся! — заорал дурнем, злой на самого себя.

— А ты ее ударь!

Палочка хлестнула заклинанием. По спине женщины стекали узкие струйки крови.

— Скорей, скорей! Быстрей иди. Тетенька… Прости ты нас.

— Двигайся, проклятая! — Ночь наполнялась страхом, и они хотели криком и шумом заглушить гнетущий сердце испуг, разорвать завесу таинственности, ввести реальное в нереальность происходящего.

Было светло, как днем. Ослепительно сияла луна, заливая все кругом серебряным блеском. Пылали столбы света, каких они никогда раньше в жизни не видели. Лунные лучи искрились на талом снегу, таком мертвенно-голубом, какого они никогда раньше в жизни не видели. И грязь чавкала под ногами, свидетельствуя, что все это творится в хрупком начале весны.

Они гоняли ее больше часа. Ничто не менялось — Рената чаще падала, дольше поднималась, но не плакала, не кричала, не обнаруживала желания повидаться с капитаном, чтобы дать показания. А ночной холод усиливался, и уже не только беспощадно царапал лицо, руки и ноги, но захватывал дыхание в груди, заволакивал слезами глаза, потрясал тело неудержимой дрожью.

— Ну, двигайся, бегом!

— Идите в сарай, тетенька.

У входа в стеклянный сарай, который был похож на клетку в зоопарке, она споткнулась о порог и рухнула лицом вниз на глиняный пол, инстинктивно загораживая руками вздутый живот. Сделав нечеловеческое усилие, она поднялась, села и стала неловко растирать окостеневшими пальцами плечи, ноги, бедра. Луна ярко освещала, сквозь стекло ее сжавшуюся фигуру. В углу лежала вязанка соломы. Она дотащилась до нее, съежилась и прилегла на этой соломе, стараясь поглубже зарыться в нее.

Вдруг у самой земли я заметила крошечный силуэт, напрягла слух. Маленькая фигура шла медленно, осторожно. Кто-то крался, едва передвигая ноги. Я испугалась. Что это такое, кто это может быть?

Я вышла на порог дома, подошла ближе к сараю, прячась в кустах.

Я ждала. Кто это? Друг, враг или случайный прохожий? Такой маленький рост… Ребенок!

— Тетя! — тихим шепотом позвал детский голос.

Рената замерла. По ту сторону стены стоял ребенок. Она хотела ответить, но из груди вырвался только глухой, сдавленный стон.

— Тетя Рената!

Она застонала.

— Рената, я принес вам хлеб.

Уже два дня у нее крошки во рту не было. Ни хлеба, ни воды. Голод еще не так чувствовался, но она умирала от жажды и там, на допросе у Мальсибера, и потом, лежа в сарае. Когда ее гнали нагую, ей удалось несколько раз схватить горсть талого, грязного снега и донести до рта. Снег подкреплял ее, освежая пересохший рот. Она хватала снег губами, когда падала в грязь.

— Иду, — она осторожно поползла по глиняному полу, опираясь локтями, боком, не в силах подняться.

Рената проползла шаг, другой — и вдруг что-то осветило небольшую площадку земли.

Авада.

Я кинулась к мертвому ребенку, который не успел издать даже писка

Рената замерла с открытым ртом, напряженно глядя вперед.

Я просто стояла и смотрела на тощее тело улыбчивого ребенка. Мальчишке было лет десять.

— Кто это сделал? — закричала я. — Кто, я спрашиваю?

— Ты, грязнокровка, да как ты смеешь? — заржал один из караульных

— Мерлин… Ребенок. Мы убили ребенка! — зашептал второй.

— Кто позволил вам швыряться Авадой?

— Грязнокровка, замолчи.

— Я замолчи! Я? Вам бы бояться меня, мальчики, нужно, потому что я нахожусь под покровительством Снейпа и Лестрейндж! Я, грязнокровка, а не вы.

— И что же нам будет?

— Вас убьют.

Только теперь на мне внезапно сказались стрессы этих дней, нечеловеческая усталость, беспредельное напряжение нервов. Я почувствовала, что все вращается, кружится подо мной, пол колеблется.

— Мама, Михель? Мама, Михель! — плакала рядом четырехгодовалая девочка.

Мать сжала ее руку так, что девочка вскрикнула от боли.

— Молчи!

— Мама, Михель! Что они сделали? Мама?

— Не слышишь? Убили, — глухим голосом сказала женщина.

Михель лежал у стены сарая. Авадой ему попали в спину. Он едва успел крикнуть. Солдат пихнул сапогом тело ребенка, и из маленького кулачка выпали ломоть хлеба и яблоко.

— Не трогать тело, — приказал солдат.

И я обняла мертвого ребенка дрожащими руками, оскалившись зверино, подобно всем заключенным.

* * *

Рената кричала. Кричала во весь голос. Она рожала. Теперь отозвались все удары прикладов, все заклинания, все падения на землю, когда солдаты гоняли ее ночью по дороге, холод сарая, жажда, голод. Все это бросилось на нее, как стая голодных волков, кусало, рвало хищными зубами.

Рената кричала. Теперь можно было кричать. Она ведь рожает — и можно было сломать печать молчания, которую она на себя наложила. Удары, заклятья, мороз, падения на снег не убили ребенка. Он был жив и хотел на свет, рвался на свет, пробивал себе дорогу, безжалостно раздирая ее тело.

Меня не пускали к ней, Мальсибер сам, лично взял меня под арест, спеленал заклятьями и посадил прямо перед стеклянными дверьми. На. Мучайся. Смотри.

Главное, что Михеля похоронили. Главное…

Она кричала нечеловеческим, звериным криком, и этот крик приносил ей облегчение. В нем тонула боль, исчезал холод, умолкал ветер, мрачно воющий за стенами. А меня всю трясло с головы до ног. Не кричи так! Не кричи! Ты только потратишь силы!

Мальсибер молча смотрел на нее. Рената даже не повернула головы. Схватки были все чаще, все сильнее, и она кричала, кричала, как ей хотелось, как требовало измученное тело.

Ей было безразлично, что она лежит голая на соломе, что на нее смотрят бесстыдные глаза чужих мужчин. Она рожала ребенка, и это, как стеной, отгораживало ее от мира, в котором царил Лорд, это заслоняло ее от бесстыдных взглядов. Она рожала дитя, и Пожиратели, по-видимому, решили дать ей родить, так как стояли в дверях и, не входя, ожидали.

Крик усиливался. Рената одна, без помощи рожала в холодном, пустом сарае, на глазах у всех. Все думали, что она уже умерла, что погибла от холода, что давно мертв ребенок в ее лоне. И вот Рената рожает, и возле нее нет никого, кто бы ей подал стакан воды, кто бы освежил запекшиеся губы, поправил подушку под головой, дружески помог ей.

Наконец, крик перешел в вой и оборвался, умолк.

Родила.

Ну же, Рената, не лежи так! Он замерзнет на полу!

С минуту она лежала, как оглушенная. Вот он, её ребенок. Наперекор всему и всем, он появился все же на свет, дитя отца, который уже убит, дитя матери, которая по-настоящему должна бы уж десять раз скончаться. И вот — сын. Маленькое, красное созданьице.

Она взяла его в руки. И как собака, перегрызла пуповину, перевязала обрывком какой-то тряпки, оборвавшейся еще в первый день, когда она лежала здесь, перед допросом у Мальсибера. Она обтирала ребенка леденеющими руками, мечтая о горшке воды, о нескольких каплях воды, чтобы обмыть ему хотя бы личико.

Мари! Малютка Мари, как же тебе повезло!

Малыш крикнул. Нормальным, здоровым голосом здорового ребенка. У меня перехватило дыхание.

Живой.

— Сын, — засмеялась Рената, точно хотела обрадовать мужа, отплатить за всю свою полную любви жизнь.

Ребенок лежал на соломе, на мокрой холодной соломе. Она схватила его на руки и голенького прижала к груди, дышала на него, пытаясь отогреть.

Я тоже забыла, как дышать, меня охватил неописуемый ужас, что вот он, несмотря на все, родился, а теперь застынет, как голый птенец, как слепой котенок на холоде.

Рената пыталась отогреть его собственным телом, вдохнуть в него собственное тепло и чувствовала, как леденеют ее руки, как ее охватывает пронизывающий холод, как застывает кровь в жилах, и нечем было греть младенца.

Мальсибер открыл дверь.

— На, — сказал он небрежно. На солому полетели свитер, юбка, кофта. Ее собственная одежда, все то, что с нее сорвали вечером перед тем, как выгнать на дорогу. Рената недоверчиво взглянула на Пожирателя. Он глуповато улыбался. Дрожащими руками она схватила свитер, завернула ребенка в полотно, старательно обмотала его. Маленькое личико, обрамленное тканью, было смешное, кукольное, с мутными голубыми глазами. Она захлебнулась от счастья. Вот, есть во что завернуть ребенка. В этот момент она забыла обо всем другом, это было самое важное. Казалось, теперь все уже будет хорошо, кошмар миновал. Дрожащими руками она надевала юбку и кофту. Рената положила его на колени, закутала еще в подол юбки. Малыш лежал спокойно, по-видимому, не чувствуя холода, — чего же еще желать?

Мальсибер, схватив меня за шиворот, приказал Ренате встать. С трудом, превозмогая слабость, она встала на колени, тяжело приподнялась, прижимая ребенка к груди. Он толкнул ее, направляя к дому. Белый мир, открывшийся глазам, ослепил ее. Она послушно шла впереди командира, шатаясь, как пьяная. Она понимала, что ее опять ведут на допрос.

Она думала, что на допрос, а я понимала, что на смерть.

Мальсибер с отвращением взглянул на нее. Рената, и вправду, выглядела ужасна. Лицо желтое, нечеловеческой противной желтизны. Из растрескавшихся губ вытекла струйка крови и засохла на подбородке. Под глазом расплывался огромный кровоподтек, большой, черно-красно-фиолетовый. Казалось, один глаз сдвинулся вверх. Растрепанные, слипшиеся пряди волос висели по обе стороны осунувшегося лица. Опухшие босые ноги почернели.

Мальсибер забарабанил пальцами по столу и кивнул солдату, чтобы подал женщине стул. Она удивилась, это было видно по резко дрогнувшим бровям, но села тотчас, не дожидаясь разрешения и напряженно глядя в водянистые глаза под белёсыми ресницами.

— Сын или дочка? — неожиданно спросил командир, кивнув на ребенка.

— Сын, — ответила она сдавленным, охрипшим голосом.

Ренате дали кружку воды. И мне показалось, что я брежу.

Рената схватила кружку и жадно, надсадно захлебнулась холодной водой, шумно глотнула, чувствуя влагу на пересохшем языке, в горящем горле.

— Довольно, — сказал Мальсибер, и солдат выхватил у нее кружку.

Она взглянула ей вслед дикими, полными отчаяния глазами. Но воды уже не было, вода стояла на краю стола. Поверхность ее еще колебалась, она была тут же, близко — свежая, холодная вода в кружке. Губы болели еще больше.

И мои губы тоже болели от беззвучного крика. «ОНИ УБЬЮТ ТЕБЯ!»

— Сын, — протянул капитан, и я напрягла все силы, чтобы слышать, понимать происходящее.

В этой комнате притаилось что-то страшное. Здесь подстерегала какая-то опасность, в которой Рената, да и я, не отдавали себе отчета. И эта вода, несколько глотков которой, ей позволили проглотить, и этот поданный ей стул, и человечный вопрос капитана, — все это внушало такой страх, что я задрожала. Быстрая, мелкая дрожь пронизала все тело, охватила каждую жилку, каждый мускул.

Рената напряженно смотрела в лицо капитана.

— Ты родила сына… — еще раз сказал он, улыбаясь. — Здорового, живого сына…

Рената выжидала, что будет дальше.

— Ну, теперь, я думаю, ты станешь умнее, теперь дело не только в тебе, теперь ты можешь спасти или погубить сына. Правда? Спасти или погубить, — он сказал это, протяжно подчеркивая слова, и покрутил в руках палочку.

Рената инстинктивно прижала ребенка к груди. Он пристально всматривался в нее, наблюдая каждое ее движение, выражение лица.

Мальсибер нахмурился, поняв, что она, действительно, не знает.

— Где твой отряд? Какое покушение готовит твой отряд?

Я похолодела. Опять начинается то же самое… Допрос.

Рената чувствовала под руками доверчивое тепло сына, и от этого маленького тела в ее сердце вливались сила и бодрость. Теперь она уже не одна под перекрестным огнем вопросов. Теперь с нею ее сын, рожденный в муках на голом глиняном полу стеклянного сарая. Он был с нею и тихонько спал, под ее руками мелко и часто билось маленькое сердце… Круглое красное личико, едва заметные бровки, нос пуговкой, самый красивый, самый чудесный из всех, какие она видела в жизни. Она почувствовала безграничное спокойствие, полную безопасность, уверенность, что теперь-то никто ничего сделать ей не может, сынок ведь с ней.

— Где он теперь может быть? — повторил Мальсибер обманчиво спокойным голосом.

Она отрицательно покачала головой.

— Не знаю я…

— Не знаешь? А где они были, когда ты вернулась в поселок?

— Не знаю… Где-то прятались.

— Где прятались?

Она пожала плечами.

— Может, в лесу. Хотя какие в Германии леса.

— С какой стороны ты пришла в поселок?

— Не помню, не знаю… Меня на машине довезли сюда. Я не знаю, где располагался штаб.

— Куда тебя вывезли, по какой дороге?

— Не помню…

Мальсибер медленно сворачивал папиросу, потом поднял глаза и взглянул на желтое, всё в синяках лицо.

— Слушай, ты же мать.

Опять эти слова. Но теперь это правда, теперь у нее на руках сын, крошечное сверток, завернутый в материнский свитер.

— У тебя есть сын.

Желтое лицо просияло улыбкой, вырвавшейся с самого дна души. Да, у нее есть сын, есть сын…

— Ты хочешь, чтобы он был жив и здоров, хочешь, чтобы он вырос?..

Да, да. Ах, как она хотела, чтобы он был жив и здоров… Чтобы он рос… Он будет вставать на маленькие ножки, начнет семенить по дому, который она покрасит в синий, начнет переползать через порог, начнет хватать крохотными пальчиками чашку. Чашку, из которой пил его отец. Потом станет большой, пойдет в школу, возьмет сумку с книжками, важный, напыжившийся… А потом? Она не могла себе представить, что будет потом. Не могла себе представить, что это крохотное существо вырастет во взрослого человека, который женится, у которого самого будут дети. Ведь у ее ребенка еще даже не было имени.

 — У тебя есть возможность спасти его. Есть возможность сохранить и свою жизнь, и жизнь своего ребенка. Я даю тебе эту возможность. Не будь дурой и используй ее.

Рената молчала.

А я не совсем понимала, к чему клонит Пожиратель, меня снова охватило беспокойство, по телу пробежала дрожь. Чего он хочет? Почему говорит так спокойно, тихо и убедительно, словно, действительно, понимает ее и хочет поговорить по-человечески.

— Просто признайся, и мы дадим тебе прожить спокойную жизнь.

Она внимательно слушала, не сводя с него глаз.

— Не думай, что я жестокий человек, зверь какой-то. Что ж поделаешь, служба. А тебя мне жаль, и твоего ребенка жаль. Себя не жалеешь, пожалей хоть сына. Ты дала ему жизнь, ты не имеешь права отнимать ее у него. Лорд победит все равно.

— То есть, как отнимать? — спросила она медленно, словно думая о другом.

— Ты же понимаешь, ты прекрасно понимаешь, что, отказываясь отвечать, приговариваешь к смерти своего ребенка. Подумай, подумай немного. Я подожду. Подумай, а потом ответь, будешь ты давать показания или нет?

Он достал из ящика табак и бумагу и принялся медленно сворачивать новую сигарету. Я смотрела на его пальцы, узловатые, натруженные. Глаза бессмысленно следили за сыплющимися крошками табака, за складами белой бумаги. Блеснул огонек спички, пошел синий дымок, свернулся в кольцо, поднялся к потолку.

— Ну?

Рената нервно и отчаянно пожала плечами.

— Ты не будешь отвечать?

— Я ничего не… Не знаю.

Он встал и, опершись руками о стол, весь перегнулся в ее сторону. Злоба и испуг перед самим собой искривил его лицо.

— Так ты так? Сама решила. Джон!

В дверях показался белобрысый солдат, которому Рената так напоминала собственную мать.

— Идите сюда. Подержите ее.

Мальсибер выхватили у нее из рук ребенка, прежде чем она поняла, что происходит. Она рванулась, но железные руки дрожащего Джона держали ее с двух сторон. Рената не сводила обезумевших глаз с ребенка. Второй солдат, выросший точно из-под земли, неловко взял его в руки, и она испугалась, что он уронит.

— Положи на стол.

Ребенок лежал теперь на столе между нею и Мальсибером. Вдруг маленькие веки дрогнули, блеснули два озера, мутные, синие, радующиеся тому, что ветер щекочет личико. Подбородочек задрожал.

Мучительно сжалось сердце — маленький заплакал: жалким, беспомощным плачем однодневного ребенка. Рената инстинктивно рванулась к нему, но тяжелые руки еще крепче придавили ее к столу. А я окаменела, душимая коконом заклятий.

— Я с тобой больше нянчиться не буду, — сказал охрипшим, сумасшедшим голосом Мальсибер. — У меня завтра вся семья под Круциатус пойдет. Ну, будешь ты говорить?

Она смотрела не на него, а на ребенка. Он хныкал. Ах, взять на руки, прижать к груди, укачать, успокоить, убаюкать…

— Ты слышишь, что тебе говорят? Будешь говорить? Последний раз спрашиваю!

— Ничего, ничего я не скажу… — Отчетливо прошептала она.

Мальсибер рванул на себя свитер. Малыш со вздутым животиком, со стиснутыми кулачками, с поджатыми к животу ножками, голенький лежал на столе и плакал. Он схватил ребенка, как щенка, за шиворот и двумя пальцами поднял вверх. В воздухе затрепыхались маленькие ножки, крохотные пальчики с прозрачными, розовыми ногтями.

— Ну? Убью, как собаку! Из маггловского оружия!

Он медленно, страшно медленно поднимал дуло пистолета.

Я окаменела. Руки, ноги стали ледяными. Комната росла, увеличивался, вытягивался и вырастал Мальсибер. Нет, он не может… У него у самого дети.

Темно.

Пусто.

И во всей этой разлившейся огромной, необозримой пустоте, одинокий и малюсенький, трепетал только ее младенец, повисший между землей и небом, розовый, голенький. Натянутая кожа, видимо, душила его. Он перестал плакать и не издавал ни звука. Только ножки судорожно двигались; сжимались и разжимались, ловя воздух, маленькие ручки.

«Улечу! Я от вас улечу!» — пели его глаза-озера.

— Ну, кто ты, воин или мать?

Рената очнулась.

— Отвечай!

Отвечай! Говори что-нибудь! Он убьет его! Убьет!

— Я мать, — ответила Рената, называя себя тем именем, которым ее называли там, в отряде, которым ее благословили.

— Значит, скажешь, где они?

Меня передернуло. Скорей бы уж кончался этот кошмарный смердящий день…

Она не смотрела на своего мальчика. Она смотрела прямо в водянистые глаза, в каемки вылинявших ресниц.

— Ничего я не окажу, ничего, ничего не скажу… не…скажу…

Дуло револьвера приблизилось к маленькому личику.

— Я убью твоего единственного ребенка. У тебя никого не останется.

Сияющая улыбка вдруг появилась на опухших, растрескавшихся, пересохших губах.

— У меня останутся… Сыновья… Одни сыновья… Много, много сыновей… Там … Мальчишки, которые сражаются против вас.

Мерлин мой, думается вскользь, она больна? Что это с ней? Что ты несешь! Заткнись!

Грянул выстрел, прямо в маленькое личико. Запахло порохом и дымом. Солдат, держащий Ренату, вздрогнул. Мальсибер выронил мертвое тело

— Вот… мать… Господи!

Маленькие ножки безжизненно распластались, кулачки крепко стиснуты. Личика не было — вместо него зияла кровавая рана.

Она не отвечала. Ведь все, все было кончено. Не было больше маленького мальчика, которого она ждала двадцать лет. Сердце утихло, в нем была мертвая пустота.

— Не могла я, сынок, — шептала она, словно мертвый ребенок мог ее услышать. Она взглянула — Мальсибер неловко поддерживал трупику безвольную голову. Рената протянула руки. Мальсибер на мгновение заколебался, передал его матери. Она прижала мертвое тельце к груди. Оно было еще теплое, ручки и ножки еще не окоченели. Если бы не то страшное, что осталось вместо лица, можно было бы подумать, что ребенок спит.

— Ба-а-ай. Ба-а-ай. Спи, мой маленький. Спи, — и она поцеловала окровавленную головку, посмотрела на меня. — Правда, красивый?

— Правда… — одними глазами ответила я.

И тут влетели в дом, взорвав дверь «Бомбардой», обезумевшая Беллатрикс с Макгонагалл, за которыми вошли Снейп и Драко. Северус… Северус, как же ты опоздал.

— Что вы, собаки, делаете! Твари! — Беллатрикс с силой ударила Мальсибера в лицо. — Твоя семья за дверью ублюдок! За дверью, вся! Живая! Я сама их теперь всех прикончу! Что вы тут творите!

— Госпожа… Госпожа, убейте меня… — Рената упала на колени перед Беллой. — Я прошу вас. Убейте. Я так не могу больше.

…

* * *

Беллатрикс замерла остолбенело, недвижимо.

— Может, мне ее увести? Я не причиню этой женщине вреда — осторожно дотронулся до ее локтя Драко.

 — А? — Белла отпрянула в сторону.— Нет, нет, это я должна… Пожалуй, только я. Сейчас…

— Убейте же! Спасите меня, — пожиратели и эту женщину научили прятаться, бояться. Теперь, когда ее ребенок мертво раскинул сжатые ручки, она имела право на страх.

— Дайте мне спирта! Выпить дайте, — прошептала Лестрейндж. — Милая… Понимаешь, это все война. Не Мальсибер такой, а война его довела. Его семью обещали убить, и он… Я помогу тебе. Потерпи немного. — Она говорила с какой-то покаянностью, словно виновата была в том, что так долго пришлось страдать Ренате.

Позванивало в голове, давило на уши, нудило внутри. Северус стоял рядом, поддерживая скорбно сгорбившуюся Минерву.

— Гарри… — выдохнула Белла, испуганно глянув на вихрастого, зеленоглазого парня, замершего в дверях. — Уйди, Гарри! Уйди! Я не смогу… убить, когда ты рядом.

—  Белла… Зачем? За что? Какой в этом смысл? И вообще, какой смысл во всем этом? В таком вот побоище? Чтоб еще раз доказать превосходство человека над человеком? 

— Я не знаю! Не знаю! Уйди!

— Уйди, Поттер, — Драко, нахмурив светлые брови, толкнул Гарри в плечо. — Не мешай ей.

Отчаянно, в один дух, Белла выпила самогонку и закрыла ладонью рот.

Глаза Ренаты пристально посмотрели на меня, и я четко услышала ее голос в голове: «У тебя ведь будет ребенок. Ты его сбереги… Я не смогла, а ты сможешь. Для НЕГО сбереги, девочка».

Смысл послания ускользает: или же я не хочу прислушиваться, или мне безупречно страшно поверить в то, что все так просто. Так просто. Так … просто. У меня кружится голова. Но откуда она узнала? Откуда она может знать?  Светлее сделалось. И вроде бы еще холоднее. Все тело от дрожи вот-вот рассыплется. Ребенок… Нет! НЕТ.

Ребенок.

— Прости меня, — Белла выпустила зеленый луч прямо в грудь улыбающейся женщины, прижимающей к себе мертвое дитя.

Лестрейндж неестественно выпрямила спину, скривилась. И ее тут же сгреб в объятия Гарри. Милый Гарри…

Болело сердце. Так оно не болело никогда. Меня затягивало в какой-то омут со стоячей ледяной водой. Призрачность, тонюсенькая призрачность надежды удерживала на самом краю, не давая обрушиться в яму с головой.  Ребенок? Не может быть. Или может? Все романы заканчиваются одинаково. Женщины беременеют и рожают уже не первую тысячу лет, так что же я… Я не думала.

А если… Если попросить профессора, чтобы он…одно заклинание, всего-то. Зачем нам этот вот ребенок? Маленький и беззащитный на войне? Я не хочу, чтобы ему также снесли лицо пулей. Не хочу.

Даже не предполагала, что малодушна настолько. Здесь такой спертый воздух, что дышать нечем. Кажется, Драко что-то говорит Гарри, который так и не выпускает Беллатрикс из объятий, но я уже не слушаю. Ничего не слушаю. Я задыхаюсь, что-то тугой бечевкой давит на горло, душит.

— Северус… — хриплю беззвучно. Он не слышит, не видит. — У нас будет ребенок, профессор. У меня будет ваш ребенок.

Нужно сосредоточиться на дыхании. Нужно. Но, кажется, я не могу. Больше всего мне хочется вернуться домой, упасть в объятия и не шевелиться. Словно так и только так я могу жить. Только рядом с ним.

— Поттер. Будет очень больно убивать, словно оглушит тебя кто-то по башке. Но это своя боль, а ты думай о чужой. Ранили тебя? Больно, Поттер? Что же ты хотел, чтобы при ранении и никакой боли? Тоже мне, герой!.. Война ведь война, беспощадная… Знаешь, как бывает… Бултых в окоп— аж круги красные перед глазами, и треснуло что-то в теле, горячее от крови все стало. Но все это уже не страшно. Здесь, в окопе, уже не достанут. Первый день на войне, ранили сильно, а ты уже ее боишься, Поттер? Смерти боишься? Бывает, здесь, в лагере, ослабивши напряжение, и умирают; солдатики с верой в жизнь, огорчившись под конец, что все вот вынес, претерпел, до лагеря добрался… в Мунго бы теперь, и жить да жить… А они умирают. Не страшно умирать — лишать другого жизни страшно, — Драко захлебывался словами, а я не знала, с чего начался их спор.

Снейп резко опустил глаза на меня, сощурился.

— Уходите! Все прочь, — зарычал он. — Выходите.

— Что случилось?

— Белла уведи всех, — ответил он, снимая с меня пелену заклинаний.

— Грейнджер, ты жива? — бормотал, легонько похлопывая по щекам. — Смотри на меня.

Я вздрагиваю, пытаюсь открыть подернутые мутью глаза, тянусь к нему обеими руками, как маленькая. Господи. Я обнимаю его, кажется, сиплю что-то, саму себя не слыша.

 — Северус… 

— Гермиона, ты в порядке, ты не ранена? Открой глаза, я сказал! 

Меня колотило крупной дрожью, я потерянно всхлипывала. 

— Ну-ну, ничего, ничего… Дыши.

Он осторожно уложил меня головой к себе на колени. Трясло, и горькая, слезливая, какая-то детская слабость и обида накатывали на меня. Большой боли я пока еще не ощущала, но вот чувство сиротливости, одиночества и безмерной тоски по кому-то и по чему-то распространялось по всему телу, по всему естеству и даже, вроде бы, под кожей. В крови, в мышцах поселялась тоскливая пустота. Как и всегда бывает после таких заклинаний, я болела всем телом, слабела духом. Как всегда, мне хотелось куда-то уплыть, уехать, убежать. 

— Девочка… Гермиона, что же ты плачешь? Что ты хочешь от меня? Вот я с тобой. Я тебя не брошу. Куда уж мне тебя бросать. Посмотри на меня, Гермиона. Видишь, я сдался? Я весь твой. Ты подарила мне себя? Так я дарю себя в ответ. Смотри на меня, слышишь! Не закрывай глаз. Не смей.

— Северус. Ты опоздал сегодня, можешь опоздать и потом. И тогда они убьют меня. Ты меня всегда бросаешь. Но это ничего, уже ничего. Если хочешь, то бросай, уходи. Я справлюсь. Я же сильная… Я гриффиндорка. Но, если придут за мной, то…

Я боюсь. Я смертельно испугана. Сказать ему «это» — обнадежить и запугать, а если я всего лишь принимаю бредни сошедший с ума волшебницы за действительность? Если я ошибаюсь? Вдруг ошибалась она?

— Убьют меня и ребенка.

— Какого ребенка? — он вскинул черные брови и судорожно втянул воздух, вцепился в мои плечи. — Какой ребенок, Гермиона?

— Наш.

Слишком просто. Слишком страшно и несвоевременно, чтобы можно было поверить. — О чем ты думаешь, Северус? — шепчу прямо в его пасмурные губы.

Говорят, что человек, который является отцом твоего ребенка, автоматически становится мужем. Мой муж… непокорный судьбе, напряженный, будто готовый немедленно, прямо сейчас произнести то страшное заклятье, что убьет хрупкую жизнь.

— Не сердись на меня, я совсем потерялась… 

Молчит. Не шевелится.

— Северус, что с тобой?Я целую его в сомкнутые губы. 

— Ну, хочешь, я уйду? Я уйду. Не бойся, со мной все хорошо. Я снова живая.

Я вовсе не хочу владеть им безраздельно и во всех смыслах. Я хочу только одного — чтобы ему было во всех смыслах хорошо. И ради этого я готова буквально на все. Если бы сейчас он сказал — оставь меня, мне так нужно, я бы оставила — при наличии полной уверенности, что он мне не лжет. Я могла бы теперь от него отказаться. Если бы он попросил, то я бы ушла.

Собственные мысли совершенно обескураживают. Может быть, готовность покинуть — как раз признак фальшивости, это не любовь, это что-то другое; а настоящая любовь была тогда, в самом начале, черная, как пепел, терзающая вечным голодом и страхом? 

Неужели, все, разлюбила? Готова отпустить?

Я не знаю. Мне странно, что я вообще думаю об этом. Какая разница, настоящая-ненастоящая любовь… Мужчина в моих руках, суровый, злой, смелый, доверившийся мне, вот он — настоящий, побежденный мною. «В моих руках» — это вовсе не метафора, он в самом деле в моих руках, и я должна попытаться… 

— Северус, я не хочу, чтобы ты мучился. Только не из-за меня. Если я, все-таки, ношу твоего ребенка, то пусть он родится. А если он тебе не нужен, то не мучайся, отправь меня на другой континент, забудь. Лорду скажи, что я умерла. Я хочу быть с тобой каждую секунду, хочу жить тобой. Хочу просто тебя любить. Но, если тебе я не нужна, то я мешаться больше не буду. Вот я. Рядом и вся твоя. Мне ничего от тебя не нужно. 

Смотрит вызывающе, раздражаясь, не желая, боясь понять. Северус.

— Ты мешаешь мне. Мерлин, как же ты мешаешь мне, Гермиона.

Ударить бы по лицу, заорать… Если хочешь… Если хочешь, то я уйду. Я обещала.

Мои собственные надежды вдруг представляются абсурдом и сказкой, моментально разбиваясь о немыслимый страх потерять его, ОТПУСТИТЬ. Я ведь все равно надеялась, что буду нужна ему.

Нет, я должна бежать, я должна уйти, немедленно, сейчас же, но я не могу, я… не могу. Потом не смогу.Он смотрит мне в глаз, упрямый и жесткий, как сталь. 

— Не уходи. Останься со мной, — тихо, еле слышно перебивает мои мысли Снейп.

Он целует меня так отчаянно и бережно, будто я уже не жива. Северус, что же ты так испуган. Я не ухожу. Не умираю. У него такое измученное, вымороченное усталостью и болью лицо, что я ощущаю себя рядом с ним отнюдь не маленькой девочкой, напротив. Я так стара, господи, так стара и так много узнала. Я так отчаянно полюбила. Северус, а ты еще совсем юн, и ты так устал. Заболел? Заразился от меня этой страшной, дурацкой любовью? Что же мне сделать, чтобы ты не болел мною.  Зависеть от чужой жизни так тяжело, тебе ли не знать.

Поттер зашел в дом, в изумлении уставился нас, точно оглушенный заклятием.

— Я знаю, что здесь случилось, и догадываюсь, что могло случиться, появись мы хотя бы десятью минутами позже, — шептал Северус. — Но я же пришел. Не уходи от меня. Я ведь тебе поверил, девочка.

— Наверное, мне немедленно нужно выпить или что-то сделать… не знаю, что, иначе меня просто разорвет изнутри, — громко говорит Гарри.

Я стискиваю Снейпа изо всех сил. Поттер смотрит удивленно, словно не веря своим глазам. А потом обессилено приваливается спиной к стене и съезжает на корточки. Опускает голову. Я все отдала бы за то, чтобы он немедленно исчез отсюда.

— Поттер, уведите ее.

— Да, профессор.

Я цепляюсь за него, не желая уходить, и не обращаю никакого внимания на то, что мы не одни. 

— Иди в дом, Гермиона. Иди, я сейчас. 

— Северус! 

Я целую его в соленые от моих слез губы, глажу по голове, льну плющом.

— Пожалуйста, иди.  

* * *

Вместо сломанной ванны я приспособила деревянное корыто, оставила баночку с самодельным мылом, мочалку, ведро и ковшик.

Северус, едва не опрокинув корыто, с трудом уселся в него.

Он мылся, подогнув под себя ноги, и чувствовал, как сходит с него не грязь, а отболевшая кожа. Из-под кожи, толстой, грубой, соленой, обнажалось крепкое, задушенное усталостью тело. По телу его медленно плыла истома, качала корыто, будто лодку на волне; и несло, несло куда-то в тихую заводь полусонного профессора.

— Грейнджер… Кто-то прошел в комнату Беллы. Видимо, Поттер, вытащи его за уши, пожалуйста, — прошелестел он сонно. — Только аккуратно.

— Аккуратно за уши тащить? — расслабленно улыбнулась в ответ.

— Не притворяйся дурой. Сама аккуратно.

Шаги у самой двери…

Рудольфус стоял на пороге, исхудавший и чужой.

 — Белла…

Беллатрикс, гордо выпрямившись, пошла навстречу.

 — Ну… Сразу «Круцио»? — протяжно сказала она.

 — Что, даже отрицать не станешь?

 — Не стану. Я тебе изменила. Совсем изменила. Скорее душой, чем телом. Да, впрочем, и телом. Так что? Круцио?

Она, стараясь не вбирать голову в плечи, сложив руки на груди, стояла перед опостылевшим мужем. С обезображенного скрываемым страхом всегда красивого лица, не мигая, глядели глаза в черных кругах. Рудольфус пошатнулся и прошел мимо. Пахнуло запахом мужского пота. Он, не скинув даже мантии, лег на кровать. Полежал, повел плечом. Женщина, не поворачивая головы, сбоку глядела на него.

Белла, увидев меня сквозь просвет в двери, выпучила глаза, прося уходить.

 — Ужин был?

 — Нет…

 — Я хочу есть.

— Ужина не было.

— Принеси мне что-нибудь пожрать!

— Не принесу.

Рудольфус встал, отбросил палочку в угол комнаты.

 — Расскажи, жена, — коротко попросил он. — Расскажи мне все.

Нагнув голову набок, Белла смотрела сквозь него. Молчала.

 — Расскажи, как меня ждала, как тосковала? Ну?

— Не ждала. Не тосковала. Надеялась, что ты умрешь. Это ты хочешь услышать, Рудольфус?

Страшный удар в живот вырвал из-под ног женщины опору. Она стукнулась о дверь спиной, глухо ахнула.

Я кинулась в комнату, но Северус уже сам вышел.

— Быстро уходи!

— Нет.

— Уходи.

— Я должна ей помочь.

Страх ли поднял Беллу, или живучая, женская натура, но она встала на четвереньки. Задышала. Тяжелая рука Рудольфуса камнем упала ей на голову. Сжал руками распущенные волосы. Рванул и повалил лицом на пол, стал возить по шершавым доскам.

Профессор попытался оглушить Рудольфуса сзади. Тот качнулся и, обернувшись, пошел на Снейпа бешеным зверем.

Пожиратели дрались отчаянно. Клеймили друг друга невербальными заклятьями.

 — Разойдитесь! — взмыленный Драко махнул руками. — Разойдитесь!

Рудольфус выплюнул на ладонь кровь и половину зуба, сказал хрипло:

 — Идите отсюда, собаки. Я с женою сам разберусь…

 — Не выйдет. Белла, сейчас же иди к Поттеру!

 — Нет, Северус. Это моя вина. Он убьет Поттера.

— Это приказ.

 — Ты серьезно или шутишь?

— Марш к Поттеру.

— Что, Белла, и с ним, со Снейпом, спишь, раз его приказов слушаешься?

— Нет, — огрызнулась она и на четвереньках выползла в коридор.

Я хочу подойти к ней, но меня опережает Гарри. Он целует ее опухшие, вялые губы, смотрит в глаза, болезненные и какие-то опрокинутые.

— Мы сегодня убежим, слышишь? Убежим. Я тебя заберу, — Белла монотонно кивает на его слова. Ей страшно обнадежиться.

— Сегодня… Беги один, мальчик. Я не могу, — хнычет она. — Мне так больно.

— Значит, мы вылечим тебя. Вылечим и убежим.

Господи, какая мука — любить. Профессор тихо смотрит на меня, прислонившись к стене. Если бы я только могла, Северус, если б знала, как стереть это отчаянное, любящее выражение с твоего лица. Не хочу, чтобы ты страдал. Ты уже столько…

* * *

Он не стал переспрашивать. 

Ребенок…

Снейп вообще никак не отреагировал на мою реплику — ни единым словом, будто бы и не слышал.Мы лежали в постели — и его пах впечатывался в мое бедро. Я весь вечер старалась не думать о том, почему мы обходим молчанием то, что произошло. Происходит. Происходит прямо сейчас где-то внутри. Его тело обжигало меня наготой, какой он горячий, словно у него жар.

— Северус.

Он молчал. Из окна было видно, как  в ближнем полуразбитом доме колдомедик с засученными рукавами бурого халата, напяленного на свитер, перевязывал раненых, не спрашивая и не глядя — свой или чужой.

И лежали раненые вповалку — и наши, и чужаки; стонали, вскрикивали, плакали, иные курили, ожидая отправки. Слизеринский красавец Драко с наискось перевязанным лицом, с наплывающими под глаза синяками, послюнявил самокрутку с отцовским табаком, зажег и засунул ее в рот сиротливо сидящему рядом с ним Гарри.

Два часа назад закончилось очередное сражение. Северус пришел невредимым.

В спальне темно и прохладно. Наверное, далеко за полночь, почему же он не спит, почему не… Я осторожно отодвигаюсь и легким движением глажу напряженную плоть. Северус еле слышно стонет сквозь зубы. Ты же хочешь…

Между ног тянет болью. Почему он не… Пальцы монотонно двигаются. Северус выдыхает шумно, опять стонет, ерзает бедрами. Я чувствую, как его пальцы нежно и беспорядочно гладят мою голову, путаясь в волосах в каком-то всеобъемлющем тумане жалости, нежности, желания.

Он ничего не говорит. Пальцы горячие. Будто у него жар.  Я скольжу губами. Целую чрезвычайно медленно, сначала всей чуткостью губ, затем всей их тяжестью, вплотную, все глубже, только так.Почему он не…

Может быть, испугался, что это может навредить? 

— Северус.

Он охает, и словно просыпается, и молниеносно разворачивается, разводит мне колени — и вот теперь наконец-то… Удовольствие нарастает, накрывая с головой — и эта самая голова, наконец, перестает думать. 

— Все в порядке, девочка? — шепчет Северус, и я вплетаюсь в него руками и ногами, дышу им, дышу в него.

Сердце готово выскочить. — Я люблю тебя, — шепчу с отчаянным раздражением, как если б бормотала: «я тебя ненавижу».

И пахнет от него снова пасмурным небом, какими-то травами и кровью.

— Как же ты мешаешь, — произносит он невнятным, явно засыпающим голосом.Он, кажется, и в самом деле заснул, сопит длинным носом, вот и хорошо, поспи, невенчанный муж мой, поспи. Отдохни. 

А завтра… Завтра мы будем говорить. Буду говорить я, а ты слушать. Потому что юная девочка-гриффиндорка проснулась во взрослом теле со старой душой. И я готова сражаться, мой милый. Я готова.

* * *

Далеко брезжил рассвет. Мы проспали не больше часа.

Я зарываю нос в его волосы, щекотно, пахнет травой, будто он только что валялся в поле.

Бездумно ухватила черную прядь губами, целую волосы… Сентиментальная дура, кто бы мог подумать… Откуда всё это проклюнулось во мне, из каких потайных щелей повылазило, из каких гнойников натекло? Волосы теплые, мягкие, такие не могут быть у взрослого мужчины. Господи, господи… Целовать чьи-то волосы…

Он пытается глубоко вдохнуть в моих тисках — и я все-таки разжимаю руки, самую малость.

— Северус.

— Чего тебе, девочка, чего ты еще хочешь? — Хрипло и сонно шептал он.

Где-то под половицей щебечет нудный, замаявшийся от бессонницы сверчок. Начался ветер — и шелестел листвой за окнами; ветер к перемене погоды, ветер к перемене жизни.

— Я люблю тебя…

Ну, вот. Ничего глупее и не придумаешь.

Горбишься лежа, будто я тебя ударила.

— Хорошо, — прошептал мне куда-то в макушку, — хорошо. А теперь спи. Тебе нужно много спать.

Я кивнула и потерлась носом о его плечо, а потом медленно вылезла из кровати и вышла на улицу. Почему-то захотелось подышать. И даже не думалось, что дышать придется пеплом.

Ступени дома скрипели под ногами. Изредка, вскрикнув, просыпались больные, которым не хватило места в домах. Падали, быстрее мыслей и беззвучнее слез, предрассветные звезды. Звезды на моих глазах складывались в огненные буквы, которые высыпали одна за другой над черной крышей, семенили гуськом и разом пропадали во тьме.

Буквы-мысли-звезды.

Скрип половиц под ногами.

Ребенок. Война. Северус…

«Неужели… это… возможно…» — огненным осторожным шепотом кружились в голове мысли, и ночь одним бархатным ударом смахивала их.

«Неужели… это…» — опять начинали они, крадясь по моему мозгу.

Утро рождалось белое, нежное, дымное. Деловитым гулом дрожали стекла.

Две молочно-серые в тумане фигуры вышли из соседнего дома. Точнее, одна — женская, выбежала, заламывая руки, а вторая — мужская, шла за ней медленно, точно боясь спугнуть.

— Возьми меня, ну! — женский голос сорвался хрипотой, — возьми меня прямо сейчас.

— Да что с тобой творится, Белла? — шептал парень обескуражено и не трогался с места.

— А, так ты не хочешь? — кричала Беллатрикс, царапая горло собственным криком. — Ты уже не хочешь, да? Тебе уже не нужно? Понял? Понял, что я старая, страшная? Понял! Уходи! Ну, не мучай меня!

— Белла, ради бога! Я ничего не понимаю…

— Что за слезливые причитания, Поттер?

Северус сзади обнял мои плечи, и от его самых надежных в мире рук стало спокойно на сердце, и мысли перестали роиться осиным ульем.

В руках Беллы нет палочки, но в один миг ее волосы словно вспыхивают огнем, выпрямляются.

Укором кричат Гарри, — Ну, посмотри же, посмотри, посмотри!

И мое сердце покалывает. Рыжие волосы. Лили Эванс.

Рыжие волосы… Джинни.

— Так лучше? ТАК ЛУЧШЕ, ГАРРИ?

Поттер отшатнулся, а я видела, как рыжие, ярко-рыжие пряди свисали по плечам Беллы, шевелились, как змеи.

— Белла…

Женщина опрометью бросилась к нашему дому. К дому, на крыльце которого Северус уверенно и по-хозяйски прижимал меня к своей груди. И чернота ревности тянулась за Беллой разматывающимся клубком.

Лили… Лили Эванс.

— А ты ведь ее любишь, Северус? — спрашиваю, сжимая в руке его руку.

— Грейнджер… Какая мелодрама, любил, убил, проклят. Звучит, правда? Он всю жизнь любил мать Гарри Поттера, он убил его мать, теперь еще и…

— Просто ответь, пожалуйста. Не нужно всех этих речей.

— Люблю. И буду любить дальше. Но… Ты, хоть, сама видишь? Я обнимаю тебя, я сплю с тобой. Я думаю о тебе, девочка. И ты… ты очень дорога мне. ТЫ носишь МОЕГО ребенка. Ты, а не Лили Эванс, — слова давались ему с трудом, каждая фраза на полувздохе.

По-хорошему, мне надо бы рассердиться, зайтись от ярости — и тогда все встало бы на свои места. Но какой смысл в бессилии биться головой о камни? Пусть любит ее… Помнит ее. Но обнимать будет меня.

Метели метут цветочные… Цветы припорошены пеплом. Кровавый сок течет по губам.

Думает обо мне…

Порыжевшие волосы Беллы — упреком, памятью, болью.

— Белла!

Гарри валит ее на землю, кровавую, грязную. И ласкает каждый пальчик, каждый пальчик по очереди, пальчики-факелы, каждый будет гореть отдельно от мальчишеских поцелуев. Будет гореть вся она, пока белые кости не обуглятся от нежности до черноты, а сама чернота не рассыплется в сухую костную пыль.

— Что же ты не убегаешь, глупая, — надрывный, испуганный шепот — Что же ты не убежала раньше. Что же мы с тобой наделали…

Я зажмуриваюсь, и чувствую движение воздуха рядом — ничего больше. Я знаю, как ты дышишь. Знаю, чьи руки касаются моих плеч — и голос, он звучит внутри, где-то под грудиной, голос укоряюще печальный.

— Девочка…

Поцелуй в макушку, точно в самое сердце. Глупая, какая я глупая. Прости меня… Стой только рядом, не уходи.

— Иди к ней, Гарри, иди к ней, ей страшно, ты должен быть рядом. Твоя рыжеволосая Джинни будет ждать тебя! Ты должен быть рядом с ней до самого конца войны. С ней, светлой и чистой, а не со мной. Ну, уходи, Поттер!

— Белла, да замолчи же ты!

— Ты будешь счастлив. Ты должен стать счастливым! О, Мерлин…

Гарри и так счастлив, счастлив безмерно, потому что для него целая вселенная сокрыта в этих кривящихся от ревности губах, в фалангах белых пальцев.

В нем давно сдох гриффиндорец, разделяющий мир на белое и черное.

Сдох — туда ему и дорога.

— Она будет хорошей женой, — выдыхает Лестрейндж, и все ее тело сводит судорогой.

— Кто будет хорошей женой?

— Твоя Джинни Уизли.

Он пытался уловить, причем тут Джинни. И засмеялся, сложив все воедино.

Хохотал.

— Так вот к чему были рыжие волосы, — каждый пальчик плавится под губами. — Моя бестолковая. — Вселенная, сокрытая в одном единственном взгляде, — глупая, глупая…

— Тебе смешно?

— Белла, — говорил тихо, сжимая ладонью ее ладонь. — А ты? Ты будешь мне хорошей женой?

Ниточка. Чтобы окончательно привязать.

Она смотрела, не мигая, широко раскрыв глаза, ошеломленная до испуга.

— Как это понимать?

Строгие интонации совсем не идут ни к выражению детских ошеломленных глаз, ни к растрепанным — уже черным — лохмам.

— Я хочу на тебе жениться, — отвечал Гарри насмешливо, мальчишески задорно. — Ты же уже давала мне согласие.

— Ты с ума сошел?

— Ну, если сравнивать с тобой…

— Ты ведь шутишь, Гарри? Ты… ты…

— Я тебя люблю, глупая. Я. Тебя. Люблю. Не Джинни, а тебя.

Белла продолжала беспомощно хлопать глазами, словно никак не могла понять, о чем Гарри вообще говорил и что именно ей предлагал. Наклонившись, парень легко коснулся ртом ее рта, горького от табака. Она заморгала спутанными своими ресницами, прикусила губу.

— Ты должна мне ответить четко, — бормотал, волнуясь, как школьник. — Белла?

— Венчаться, так в церкви…

* * *

Хлопнула дверь, на секунду в душный церковный зал ворвался шум ливня, и струя влажного холодного воздуха овеяла лицо, заставляя глубоко вздохнуть.

Они входят, промокшие до нитки, крепко обнимая друг друга, словно боясь упасть.

Белое шёлковое платье прилипло к женскому телу, но Белла ничего не замечает, лишь смотрит себе под ноги задумчиво-отстранённо, будто бы потерялась, заблудилась в огромном помещении с тремя колоннами.

Бедняга Гарри. Даже губы побелели. Ему определённо везёт. Сейчас он станет мужем. Мужем Пожирательницы смерти

— Угораздило же мальчишку, — скупо улыбается рядом Минерва, и улыбка выдает ее с головой: когда-то и она вот так же, рука об руку, шла под венец.

— Вы были ЕГО женой?

— Не знаю… По маггловским законам я до сих пор жена Тома Реддла. По магическим — нет. Не знаю, Гермиона. Ничего я не знаю.

Гарри смотрит беспомощно и обречённо, растерянный, жалкий и счастливый.

— Всё в порядке, Гарри, не стоит волноваться, — прошептала я со всей возможной беспечностью, и погладила по руке Минерву. Она вздрогнула, будто от холода, выгнулась по-кошачьи, прищурилась, почувствовав жизнь, которую я в себе еще не ощущала.

Она смотрела удивлённо и говорила замедленно, неверяще.

— Разве время для этого? Гермиона…

— Не время… Но это вернуло меня к жизни.

— Я рада за тебя… Должна быть рада. И за Северуса. И за Беллу, особенно за Беллу. Пусть ее венчание столь тайно, и на нем присутствуют только три человека, зато она будет счастливой. Знаешь, иногда я вижу в ней отражение самой себя… Такая же отчаянная дура, готовая приласкать каждого ребенка, а своих детей не имеющая. Так глупо ищущая любви.

Как странно это все… Минерва МакГонагалл видит в Белле саму себя. Беллатрикс видит себя во мне. Круговорот женских судеб с небольшим отступлением во времени.

У Минервы Макгонагалл есть муж по законам магглов, был по законам магов.

У Беллы есть узаконенный магией Рудольфус, будет закрепленный маггловской церковью Гарри.

А у меня… А у меня Северус. Невенчанный муж, не подтверждённый ни одним законом. Просто мой, самый надежный и нужный.

Жизнь — вечный круговорот, лабиринт без конца и начала.

В доме моих родителей были обои — белые, в голубоватых розах. В полубреду, бывало, из этих роз лепишь профиль за профилем или странствуешь глазами вверх и вниз, стараясь не задеть по пути ни одного цветка, ни одного листика, находишь лазейки в узоре, проскакиваешь, возвращаешься вспять, попав в тупик, и сызнова начинаешь бродить по светлому лабиринту. До ряби в глазах.

Так и в жизни, все бегаешь, путаешься, начинаешь сначала, странствуешь от профиля к профилю, пока не найдешь своего. И пусть он носатый, пусть. Главное, что твой. И без этого лица тебя снова закинет в этот дурманящий до тошноты круговорот.

— Пред лицом Всевышнего… — Минерва прикрыла глаза.

А ведь Лорд, возможно, любил ее по-своему. Он чувствовал себя богом, воссоздающим погибший мир магии. Он постепенно воскрешал этот мир, надеясь подсознательно сделать это в угоду женщине, которую знал столько лет.

Наверное, он пытался Минерву забыть, стирал воспоминания, но они возвращались; Лорд хотел убить в себе такое низкое, человеческое чувство — желание обладать.

Но образ МакГонагалл, ее незримое присутствие, тень ее воспоминанья требовали того, чтобы, наконец, он и ее бы воскресил для самого себя, и он нарочно отодвигал ее образ до полной своей победы, так как желал к нему подойти постепенно, шаг за шагом, точно так же как тогда, полвека тому назад. Боясь спутаться, затеряться в лабиринте памяти, он прежний путь свой воссоздавал осторожно, бережно, возвращаясь иногда к забытой мелочи, но, не забегая вперед.

И вот она полностью в его власти, связанная по рукам и ногам.

— Возлюбленные чада церкви! — начал священник, и в тот же самый миг Северус, взмахнув палочкой, начал совершенно другой ритуал на языке, который я не смогла распознать. Слова вились вокруг, звучные, прекрасные, древние; непрошеные слёзы подступали к глазам; волны запаха ладана укутывали теплотой.

— Согласны ли вы хранить верность…

— Согласна, — выдохнула я, глядя на увлеченного процессом Снейпа.

Как я тебя ждала, милый мой, в тот, хмурый, снежный вечер. И все шептала в тишине твое имя.

И как боялась с тобой встречи. Помнишь, в окна бился ветер? Не помнишь… А я тебя ждала…

Я почти испугалась его острого профиля, жёстко выделенного игрой теней. Он резко повернулся, чёрные глаза его были непроницаемы, но смотрели абсолютно точно на меня.

И с губ сами собой срывались, точно в пропасть, клятвы и ответы, частью на родном, частью на том, неведомом языке. И мой голос вплетался в голоса Гарри и Беллатрикс и путался в воспоминаниях МакГонагалл, тонул в его глазах.

Прозрачное утро, и небо как будто в тумане. Холодное солнце освещало перламутровые дали. Где наша первая встреча, Северус? Когда маленькая школьница шла, удивленно хлопая ресницами по Большому залу, а ты во все глаза смотрел на вихрастого мальчика.

Где наша первая ночь? Ночь, когда ты остался со мной. Яркая, острая, тайная, в тот памятный вечер.

И первая кровь…

Кольца оплели пальцы новобрачных.

Белла, в каком-то иступленном ощущении счастья, поднесла кольцо к губам и коснулась его языком. И этот вкус, вкус грозы и магии, я ощутила вместе с ней. Подняв глаза, я снова увидела устремленный на меня задумчивый взгляд Снейпа.

— Поклянитесь…

— И буду любить вечно, — сказала я, и Северус повторил мою фразу еле-видным шевелением тонких губ.

— И в горе и в радости, — в унисон.

— И только смерть… — начала я.

— Смерть разлучит нас, — с закрытыми глазами выдохнул мой невенчанный ни одним миром муж.

А потом священник покрыл епитрахилью соединённые руки Гарри и Беллатрикс, и внезапно от их скрещенных ладоней побежали, заструились серебристо-голубые, колдовские нити, сплетая воедино в то, чего ни человек, ни волшебник не разрушат…

— А теперь можете поцеловать…

Северус подошел ко мне, резко наклонился застывшим лицом, по которому не высказанными горестями катились капельки пота. Его родные губы задели мои, едва коснулись, но обожгли так, что я в полной мере ощутила его боль и ярость, и отчаянную покорность судьбе в поцелуе, который кончился, даже не начавшись.

— Я никому не скажу, — выдохнула рядом белая, как смерть, МакГонагалл.

Громкое, полное любви «Гарри» разбивает все возможные преграды и несется под сводами храма все выше и выше, отдаваясь в моих ушах нескончаемым гулким эхом хлопанья крыльев — и я спокойно, уверенно вторю этому вскрику своим громким смехом. Кажется, Белла плачет.

— Гарри, что же мы натворили…

«Миссис Поттер», — тянет Гарри нежно, дыша в маленькое пылающее ухо — и подхватывает ее на руки, невесомую, смущенную, улыбающуюся. Вот так. Держись за него, Белла, держись.

* * *

Весь вечер выло, качало со скрежетом фонари, звякало наружной щеколдой. В полночь к Минерве аппарировал Лорд. Профессор испуганно кинулась к нему, а я на нее от жалости глядеть не могла: губы нервно дрожат, волосы из прически выбились, и глаза мутные, неосмысленные, как у тронутого умом человека.

— Что делает тут эта грязнокровка? — вместо ответа она упала ему на грудь, руки на его шее сцепила и вся задрожала, точно подрубленная осинка…

— Том, Том… Не трогай, я ее сама… Сама, — сдавленно зашептала МакГонагалл.

Мужчина оттолкнул ее изумленно.

На меня, сидящую в углу, он взглянул презрительно и отвернулся.

— Мой Лорд, вы хотите забрать Минерву из лагеря?

— Нет, С-с-северус, я жду, когда она сама ко мне вернется. Все жду, на сколько ее хватит. Мы с нею поссорились, — кивнул Волдеморт Снейпу в сторону женщины, — сказала мне, что все кончено. Обиделась, узнав, что я подчистил ей память лет пятьдесят назад. Не правда ли, мой друг, женщины невозможно глупы? Кстати, где прелестная Белла?

— Она приболела. Но, при желании, ты, конечно же, можешь ее призвать, — Минерва забралась с ногами на диван и, кутаясь в черный платок, исподлобья глядела на Лорда.

А я сидела, в первобытном желании укрыться, обнимая свой живот. И все ждала, ждала, когда, наконец, Волдеморт попросит нас с Северусом выйти.

— Все твои обиды — глупость, Минерва, — сказал он, садясь рядом с ней и опираясь на выпрямленную руку. — Неужели вы думаете, что мне действительно сейчас важно увидеть Беллу?

— Если ты пришел за мной, то уходи, — зашептала женщина. — Я пока не готова вернуться к тебе в ставку. Дай мне еще неделю.

— Какая ты, право, смешная, у меня впереди вечность. Не забывай, что это тебе скоро умирать, — сказал Он и заметил, что ее большие, сине-зеленые, слегка навыкате глаза чересчур уж блестят, что слишком уж взволнованно поднимаются и спадают ее плечи под черным платком.

— Хватит, — улыбнулся он. — Ну, хорошо, предположим, я лишил тебя некоторых воспоминаний. Но почему это вас, профессор, так тревожит? Уверяю, они были незначительны.

— Уходи, Том, пожалуйста, — тихо сказала Минерва и отвернула голову. Он рассмеялся, пожал плечами…

— Я долго ждать не буду, дорогая. Не испытывай моего терпения, — и с плохо скрываемой лаской погладил ее дрожащую руку.

Когда же дверь за ним закрылась, женщина заплакала, не обращая на нас с Северусом внимания, и плакала долго, тяжелыми блестящими слезами, которые равномерно возникали на ее ресницах и сползали продолговатыми каплями по запылавшим от рыданий щекам.

— Бедный мой, — бормотала она, — Ведь он не такой… Был не такой… И что я могу ему сказать…

Ночь в незавешенном стекле холодно синела, отражая абажур лампы и край освещенного стола. Северус сидел ссутулясь, опустив голову и вертя в руках кожаный футляр Минервы для очков. Никто бы не мог сказать, о чем он размышлял.

Были ли то думы о бледно прошедшей жизни, или же болезнь, нищета, горе с темной ясностью ночного отраженья, являлись перед ним; были ли это думы о будушем, о Лили и обо мне. Или просто скучная мысль о том, что вот узор на ковре как раз вмещает носок ботинка, что хорошо бы выпить огневиски…

— Ну вот, я пойду. Спите спокойно. Спокойной ночи, Гермиона, — вздохнула Минерва.

— Нет. Постойте, — выдохнула я. — Нам всем нужно поговорить.

* * *

— Грязнокровка, чего ты от нас хочешь? — вспылила Беллатрикс. — Перерыть все кладбища Бетерфорда? Найти скелет младенца? Думай, прежде чем сказать. Я сегодня вышла замуж, а обязана обсуждать какие-то гриффиндорские бредни.

— Мне кажется, что Лорд может поддерживать свою жизнь, благодаря некогда захороненному ребенку, который приходится ему сыном.

— Глупости. Труп не может иметь такой связи с кем-либо. Даже предрассудки крови его не касаются. Мертвые не играют в игры живых.

— Это не бредни, — протянула Минерва задумчиво. — Знаете, дети… Я думаю, моя мать вполне могла бы стать очень сильной колдуньей, если бы захотела. Однако она встретила моего отца, почтенного священника, и их женитьба свела на нет для нее возможность превратиться со временем во вторую Моргану.

— И ей решили стать вы? — фыркнула Беллатрикс. — Хотя, нет, наверное, вам нравится судьба Нимуэ…

— Белла, — скривился Северус. — Помолчи, прояви воспитанность.

— Ох, не доглядела за мной матушка-покойница, ох, не забил до смерти отец! — оскалилась она, а профессор МакГонагалл продолжала.

— Вместо этого она стала женой английского викария и управляла приходом так, как было принято тогда — более полувека назад — железной рукой. Она сохранила всю яркость своей магической натуры, являя во всем свое превосходство над магглами, но, не унижая их. Так вот, к чему я… По статусу рождения я — полукровка, магический же мир признал меня чистокровной, если вы знаете.

Я помню фотографию своей бабушки, которую я так никогда и не видела и которой, однако, я боялась все детство: стянутые назад волосы, жесткий, испытующий взгляд и скорбный рот… В былые времена ее, наверное, сожгли бы на костре.

— Ну, Минерва.

— Мать, чтобы узаконить жизнь меня и братьев в мире волшебства, провела обряд, с помощью которого закрепила род МакГонагалл, как магический. То есть, в нашем мире своё существование, свой род можно привязать даже к трупу. А тут темномагичесий ритуал…

— Это невозможно, иначе бы не было полукровок.

— Возможно, Северус. Не каждая ведьма на такое способна. Не зря я сравнила свою мать с Морганой.

— Тогда… Нужно выкопать эти останки! И убить … его.

— Нет. Мы не сможем, он слишком бдителен.

— Кто же…

— Невозможно.

— Грейнджер, так что ты думаешь? — с нетерпением спросила Белла, тряхнув блестящими локонами.

Что думаю? Что я думаю? На языке тысяча и один вопрос и только один ответ. И ответ, сотканный из серебряных нитей в угольно черных волосах, впечатанный навечно в горькую складку тонких бескровных губ. И тяжелый, погасший черный взгляд. Все хорошо, Северус… Все…

— Нам нужно начать сегодня же. А местоположение ребенка можно узнать… Узнать с помощью поискового зелья. На мантии профессора МакГонагалл остался волосок Волдеморта.

— Убить его… — неверяще выдохнула Минерва. — Я… — Она на полуслове резко оборвалась и в наступившей тишине я услышала, как у нее что-то клокочет и булькает в горле.

— Минерва, это сможете сделать только вы.

— П-п-почему?

—​ Он вам верит.

— Он мне верит, а я его убью? — чужое волнение передалось и мне. Искоса взглянула я на профессора, но ни единой слезинки не увидела в ее словно бы мертвых, потухших глазах. Она сидел, понуро склонив голову, только тонкие, безвольные руки мелко дрожали, подрагивали губы…

—​ Да.

И тут до меня дошло. Профессор все еще ждет, что он вновь станет ее милым Томом, мальчиком из детства. Она находит его в дыхании ветра — неутомимого и неунывающего. Встречает его в осеннем дожде — серьезного и взъерошенного. Ищет в морозной тишине — задумчивого и светлого. Она видит его в весеннем цветении — терпеливого и любящего. Надо же, Минерва МакГонагалл мечтает…

Я всегда поражаюсь, какая же она разная — разная для людей и разная для себя.

И разной была ее жизнь — жизнь для себя и жизнь для людей.

А может быть, все жизни разные? Разные для себя и разные для людей? Только всегда ли есть сумма в этих разностях?

— Профессор, вы можете подумать, а потом ответить, — тихо проговорила я, но она, наверное, не услышала моих слов и, каким-то огромным усилием воли поборов волнение, вдруг сказала охрипшим, странно изменившимся голосом:

— Я… помогу вам.

* * *

Мутная кровавая луна всплыла над пустынной равниной Бетерфорда. Багровый лик ее был исполнен жестокого хищного любопытства. А по сторонам — словно вымершая от зноя степь: устало полегшие травы, тускло, безжизненно блестящие ветви, трепетное марево над дальними холмами могил; и такое безмолвие вокруг, что издалека слышен посвист синицы и долго дрожит в горячем воздухе сухой шорох красных крылышек перелетающего, сонного еще, кузнечика.

Холодный мертвенный свет луны заполнил все пространство, рождая странные зыбкие блики и колючие угловатые тени, заскользил, зашарил звериной лапой по нашим головам, с низко опущенными капюшонами дорожных плащей, будто захотел проникнуть под плотную ткань, и сорвать кожу с лиц, убить, не дожидаясь приговора Лорда.

Покарать.

Было что-то величественное и трогательное в медленном движении нашего крошечного полка, в мерной поступи близких мне людей, измученных войной, потерями, бессонными ночами и мыслями, но готовых снова, в любую минуту, развернуться и принять бой, защитить собственными жизнями свою идею.

Я бегло оглядела знакомые, осунувшиеся и почерневшие лица.

— Как-то не по себе, — поежился Гарри.

— В войну с Гриндевальдом было не лучше. Я в то время совсем еще девочкой была. Но, помню, как брат моей матери рассказывал о той войне, — напевно отвечала Минерва. — Били за то, что ты — маг, за то, что на белый свет еще смотришь, за то, что не на того работаешь. Проклинали и за то, что не так взглянешь, не так ступишь, не так повернешься. Круциатусы накладывали запросто, для того, чтобы когда-нибудь да замучить до смерти, чтобы захлебнулся своей последней кровью и подох от побоев.

— Ваш дядя…

— Умер.

— Но нынешняя война не лучше.

— Как сказать… Если бы не она, то не шла бы я с вами сейчас бок о бок. И не была бы уверена, что вот кто-кто, а вы будете счастливы. И будете жить. Вы будете жить.

— Счастливы… Жить… Счастливо жить! — Захохотала Белла обреченно.

— Да разве нет? — зеленые глаза блеснули в кровавом мареве.

Кинулась Беллатрикс испуганно к Гарри на шею, целовала в щеки, в

губы, в лоб, а сама, как птица, протяжно шептала, что даже в ушах зазвенело: «Маленький мой, милый мой! Ты не бойся! Ты ничего не бойся! Ведь ты меня нашел, и тебя кто-то найдет! Я так долго ждала, когда ты меня найдешь, мальчик мой!» Прижалась к нему и вся задрожала, точно травинка под ветром.

— Белла, что с тобой?

— Все хорошо… Хорошо… Не слушай меня, глупую. Это я так… Так… Не бойся.

А у меня в глазах туман, и тоже дрожь бьет, и руки трясутся…

— Пойдемте, — сквозь зубы выдохнул Северус, и я набрала побольше воздуха, и замерла, слушая, как бьется сердце.

Все. Будет.

— Хорошо… Люблю тебя, — опять повторила Белла, стараясь вложить в эти три слова все то, что пело в них: ветер, и гудение заклинаний, и счастье, и еще какой-то сокровенный звук, который был самой жизнью ее.

— Вы заметили, какая сегодня багровая луна? — перевела тему профессор МакГонагалл.

— Да…

Алая луна окрасила мир кровавым пожарищем. Помню, в небольших ромбах белых окон моего дома были разноцветные стекла: глядишь, бывало, сквозь синий квадратик — и мир кажется застывшим в лунном мороке; сквозь желтое посмотришь — и на душе сразу весело, солнечно; сквозь розовое — и небо нежное, ласковое. А листва как любимое папино вино: если сделать втихаря глоток, то жжет язык…

— Ну, кто копать будет?

— Я. Это должна сделать я, — лицо Минервы напряглось в какой-то болезненной решимости.

* * *

Я, странно сказать, не помнила, когда именно увидела Денни в первый раз. Быть может, на Хогвартском балу, устроенном через месяц после победы Лорда. А может быть, и до того я мельком ее видела. Я как будто бы уже знала ее смех, нежную смуглоту и рыжий водопад волос, когда студент-слизеринец однажды рассказывал Гарри о девочке, что ему нравилась; «милой и замечательной» — так выразился студент — но этот разговор происходил еще задолго до памятного вечера, когда Денни пришла мне открыть свою тайну. И теперь я напрасно напрягала память: первую, самую первую встречу я представить себе не могла.

А окончательно осознать это наше с ней свидание было для меня невозможно. После ее трагической смерти, я ожидала ее с такою жадностью, так много думала о ней в те блаженные дни после обморока, что будто и не расставалась с нею.

Теперь ее призрак, улыбающийся, переливающийся золотом, стоял напротив меня.

— Привет, — зазвенел ее голос у меня в голове. — Я помогу тебе.

— В чем?

— Когда мать раскапывает могилу сына, и освобождает его душу, то не надолго мертвые становятся живыми, а живые, что были рядом с местом свершения ритуала, становятся невозможно близки к мертвым. После того, как вы вернетесь в мир живых, еще час вы не сможете уйти от могилы, вас будет держать магия.

— Какая мать? Мать? Что за чушь… — я досадливо смолкла, видя, как Денни улыбается.

— К профессору МакГонагалл вернулись все воспоминания, потому что она этого хотела, а еще она встретилась сыном, первый и последний раз в этом мире. Профессор Снейп, миссис и мистер Поттер тоже получили то, чего хотели.

Кровь густо прихлынула к щекам. Там… Там… Северус видит свою Лили. Ведь он этого хочет от загробного мира?

— Почему Лорд стер Минерве воспоминания? Разве можно стереть такое?

Я замираю, совершенно перестав ориентироваться в ситуации.

— Сразу после школы, профессор МакГонагалл жила целый год в Бетерфорде. Там у неё родился ребенок. И этот год Том и стер из ее памяти, после чего отправился с ней в Шотландию, отдав ребенка на воспитание, за большое вознаграждение, одной бедной семье. Для проведения ритуала ребенку должно было исполниться три месяца. Профессор видела собственного сына в чужих руках. Она… Могла бы его спасти.

— Но, почему именно ты встречаешь меня на краю мироздания, Денни?

— Ты спасла меня… Ты не дала погибнуть моей душе, поэтому я всегда нахожусь рядом, защищая тебя. Так в чем же ты нуждаешься? Каждый из вас может выбрать, что он хочет увидеть: прошлое или будущее. Выбирай.

— Я хочу видеть ЕГО живым.

— Прошлое или будущее.

— Ничего. Только пусть он будет жив.

* * *

Словно из глубокого сна, я выпала из видения.

В глазах Минервы, увлажненных и сияющих, на секунду мелькнул испуг, а потом сменился решимостью.

 — За что? — отрывисто спросила она, а сама все еще была не в силах согнать с губ гримасу ужаса.

Она зачем-то сняла капюшон, снова укрылась и, бесцельно теребила складки мантии, никак не умея унять охватившего ее сильного волнения.

Я заметила, как дрожали ее руки, когда она присела на мокрую землю и стала разглаживать на коленях дорогую ткань мантии.

Что-то подступило к горлу, захотелось поплакать в одиночестве, сжавшись в комок.

 — Не знала я… За что же он так со мной, — тихо сказала профессор. — Ну, ничего. Ничего… Ты, ты, Гермиона, не делай ошибок. Сбереги ребенка… — она торопливо и неловко клюнула меня в щеку, а я, в замешательстве, поймала и поцеловала ее ледяную руку руку.

 — Все в порядке? — прерывающимся низким голосом спросила Белла.

 — Так, самую малость… Больно… чуть-чуть… — ответила Минерва, пытаясь за интонацией, за дрожащей от ужаса улыбкой скрыть проступившие слезы.

Северус лежал, широко раскинув руки, опершись на локти, и жадными глазами озирал повитую солнечной дымкой степь, синеющие дали, переливающееся текучее марево на границе кладбища. На минуту он закрывал глаза и слышал близкое и далекое пение весенних птах, легкую поступь и фырканье фестралов, которые так часто забредали на кладбища.

Странное чувство отрешения и успокоенности испытывал

он, прижимаясь всем телом к жесткой земле. Такой покой бывает перед чем-то страшным.

У мужчины словно бы обострились зрение и слух, и все, что ранее проходило незамеченным, — привлекало его внимание.

Около него рос и цвел багряно-черный тюльпан, чуть колеблемый ветром.

Он блистал яркой девичьей красотой. Стоило лишь протянуть руку, чтобы сорвать его, но я лежала, не шевелясь, с молчаливым восхищением любуясь цветком и тугими листьями стебля, ревниво сохранявшими в складках радужные капли ночной, освежающей росы.

Гарри хотел обнять очнувшуюся от морока Беллу, но она тяжело опустилась перед ним на колени, обняла его ноги и, прижимаясь лицом к мокрому плащу, вся затряслась от сдерживаемых рыданий. Гарри поднял ее. Клонясь к нему, пряча лицо у него на груди, Белла молчала, часто вздрагивая и стискивая зубами костяшку пальца, чтобы заглушить рыдания.

— Что ты видела?

— Ничего….

Видно, и ее, такую сильную, сломили страдания. Видно, призрак показал ей что-то страшное… Только вот что? Страхи, мечты, ее прошлое?

Гарри гладил рассыпавшиеся по спине волосы, горячий и

мокрый от пота лоб. Он дал ей выплакаться вволю, потом спросил:

 — Ты ведь не пострадала?

 — Нет.

 — Успокоилась?

 — Нет… Да. Прошу тебя, будь осторожнее, Гарри. И, если что, помни, у тебя есть, на кого положиться.

 — Да что же ты? Перестань, у меня мантия вся мокрая от твоих слез… Белла! Родная моя, хватит! Да что с тобой стряслось?

Белла вытерла лицо, мокрыми ладонями сжала щеки Поттера. Улыбаясь сквозь слезы, не сводя с возлюбленного глаз, тихо сказала:

 — Я не буду… Я уже не кричу, не плачу… Только… Мэри, я так переживаю о ней.

 — Северус, как же мы? — горячим шепотом спросила я. — Мы не можем провести здесь целый час… Вдруг, поймают. Вдруг…

 — Лорд не почувствует изменений. Эту магию нельзя чувствовать. Но нас может подвести другое…

Но Северусу не дали договорить; Гарри, с совершенно безумными глазами, выдохнул:

— Белла, Белла, давай убежим, исчезнем. Прямо сейчас.

— ЧТО? Ты… Ты прости меня. И не неси чушь.

 — Не надо! Без слез. Хватит же! Мы сейчас же уйдем. Уйдем! Ты хочешь уйти со мной?

 — А как ты думаешь? — вдруг громко сказала Беллатрикс и, испуганно прижав руку к губам, посмотрела на нас. — О чем же я думала, Северус? Почему ты не остановил меня? — уже шепотом спросила она.

Снейп не ответил, лишь сумрачно покачал головой и крепко прижал меня к себе, точно боялся, что я исчезну.

— Я пойду с тобой.

Она с силой прижала к себе Поттера. Он целовал ее и косился на нас.

— У вас еще час на раздумья. Ранее, чем через час, отсюда не уйти.

Чуть забрезжил рассвет.

 — Помнишь, вот так, на рассвете, ты однажды сказала, что не способна быть женой? Я еще качал тебя на качелях в парке, — сказал Гарри.

Охваченная радостным волнением, Беллатрикс сбоку взглянула на своего мужа.

 — А я все боюсь, что не ошиблась тогда. Не способна я быть любимой женой, — она тихо засмеялась, прижавшись к плечу Гарри.

Я видела ее опухшие от слез, сияющие неверием счастья глаза, бледные в предрассветных сумерках щеки.

Ласково, по-братски усмехаясь, Северус шепнул мне: «Смотри, ничего не боится. Как шляпа могла распределить ее на Слизерин?», а потом, резко помрачнев, добавил: «Не верю, что это кончиться чем-то хорошим».

— Но ведь и меня ты не считал хорошей. Лишней считал.

— Ты такой и осталась. Просто приклеилась так, что уже не оторвешь.

Стремительно приближался рассвет. Уже зарозовела чуть приметно на востоке полоска неба. Над полем ласково клубился туман.

Раскрасневшаяся от скорой свободы Белла сияла черными глазами. Гарри с ласковой насмешкой щурился.

Густая роса лежала на траве, и трава от росы казалась серебристой, а вдалеке, где все еще таился утренний полумрак, цветы отсвечивали тусклой голубизной. В полураскрытых чашечках цветов дремали

пчелы. Звенели над нами птичьи трели.

Гарри, побежденный сном, закрыл глаза.

Я сидела рядом с Северусом, молчала, задумчиво обрывая губами фиолетовые лепестки ароматных ночных фиалок.

 — Никто нас тут не поймает, правда? — тихо спросила, коснувшись стебельком цветка его щеки, сквозь которую пробивалась щетина.

Он с трудом очнулся от задумчивого забытья, хрипло сказал:

 — Тебя никто не тронет. С тобой ничего не случится, я тебе обещаю.

 — А тобой?! А с ними?

— Тише, Гермиона, тише. И не сиди на земле, тебе же нельзя…

Я потянулась к нему, отвела со лба нависшую прядь волос, тихонько коснулась губами щеки.

 — Северус, сколько седых волос-то у тебя на голове… — сказала шепотом. — Представляешь, у меня тоже появились седые волосы. На макушке прямо целый клок.

— Стареешь, значит, девочка? — с грустной полуулыбкой заглянул он мне в лицо.

Гарри спал, слегка приоткрыв губы, мерно дыша. Черные ресницы его, по-детски длинные, чуть вздрагивали; шевелилась, точно улыбаясь, верхняя красивая губа. Я всмотрелась в него внимательнее и только сейчас заметила, как изменился он за этот послевоенный-военный год. Что-то суровое, почти жестокое было в глубоких поперечных морщинах между жгуче-черными бровями, в складках рта, в резко очерченных, подернутых румянцем, скулах… И впервые подумалось мне, как, должно быть, страшен может быть Поттер в бою. Наверное, так же страшен, как и Северус. И, думается, что одинаково они взводят палочку при виде врага, с одинаковым хладнокровием выпускают заклятья.

Опустив глаза, я мельком взглянула на его большие узловатые руки и почему-то вздохнула. У Северуса были совершенно другие руки: с длинными пальцами музыканта, тонкие и длинные.

Такие разные руки так одинаково убивают.

Спустя минут десять Белла встала, присела ближе ко мне. С губ ее все время не сходила тихая улыбка, радостно светились глаза.

Призрачным счастьем манила ее свобода… Много слез пролила эта женщина бессонными ночами, много горя перетерпела за свою жизнь. Этот рассвет последняя ее надежда на счастье — у меня больно сжалось сердце, и я невольно стала прислушиваться к ее дыханию.

Дышит…

Это ее последний шанс.

Дышит…

Если не сейчас…

Дышит.

— Так что ты видела, Белла?

— Будущее. И… Минерва, я прошу вас, если что, позаботьтесь о Гарри.

— А ты?

— Я птица подневольная, мне могут просто не позволить видеть его.

Я пыталась заглушить ворочающуюся под сердцем тоску, но слезы застилали глаза, дробно капали на мантию Снейпа, на мои обессилевшие руки.

Птица подневольная. Крылатое существо, лишенное неба. Заклейменная.

— Не плачь, Гермиона, — произнесла Беллатрикс, точно забыв о «грязнокровке». — Только недавно я проклинала свою жизнь, и все окружающее выглядело серо и безрадостно, как в ненастный день, а теперь весь мир кажется мне светлым. И небо над головой светлое. И сама я какая-то светлая…. — успокаивала она, рассеянно глядя на траву, вспыхивающую под косыми лучами восходящего солнца.

Гарри протер глаза, сонно улыбнулся:

 — Уже пора? Долго я спал?

 — Нет. Еще есть немного времени.

Он встал, снял мантию, повел плечами. Жарко пригревало солнце. Ветер ворошил листья деревьев, и за шелестом их уже не слышно было певучего говора крылатых обитателей.

Надо спешить.

Белла поспешно нагнулась ко мне и долгим касанием поцеловала в лоб.

— Доченька… — шепнула она, точно вспомнив все из своей нелегкой жизни.

 — Да что же вы! Ничего не обдумали, ничего не спланировали. Спешите… — перешла на причитания Минерва. — Прошу вас, не совершайте ошибок. С искалеченной судьбой жить очень больно.

Обнявшись, они двинулись через поле, вдаль, навстречу солнцу и новому, чудесному дню. Светлое, не омраченное кровью, будущее поджидало их за горизонтом.

Вокруг стояла певучая тишина.

Не верил Северус этой тишине и боялся ее.

— Стойте! — я вздрогнула от окрика, как будто от удара.

Навстречу молодоженам двигались люди в черных мантиях.

Мгновенно овладев собой, Северус громко крикнул, точно эхо: «Стойте!» И, поворачиваясь, шепнул Минерве: «Стойте здесь! Здесь! Не двигайтесь! Держите Гермиону.»

Четверо не спеша шли к ним. Один остановился прикурить, зажег по-маггловски спичку. Гарри, прижав к себе Беллу, попытался аппарировать, но магия действовать не хотела, все еще сдерживаемая недавно проведенным ритуалом.

Томительные секунды длилась тишина, а потом громом ударил неровный луч заклинания, вспышки пронизали туман. И я все глаз не могла оторвать, от скользящей по ветру мантии Северуса.

Гарри услышал протяжный крик:

 — Мамочки…

Беллатрикс, загородив Поттера, поймала в себя простейшее обездвиживающее, и скинула оцепенение через секунду. Но эта секунда пошатнула равновесие.

Я оцепенела от холода, взявшего в тиски сердце, и, зажмурив глаза, сквозь блещущие радужным разноцветьем слезинки увидела холодное солнце, величественный простор безмолвной, кладбищенской степи, свинцово-серое небо у кромки горизонта.

Миг, и я отняла палочку у Минервы, и выпустила заклятье, надеясь, что успею помочь ей.

Секунда.

Миг.

Вечность.

Заклятье языком пламени скользнуло по воздуху.

Белла, раскинув руки, упала головой на острый, холодный камень, мое заклинание запоздало на мгновение, лишь самую малость смягчив падение.

Миг. Вечность.

Еще несколько разноцветных лучей ударили женщине в грудь.

И только тихий «Энервейт», брошенный Северусом, позволил ей дышать…

Дышать…

— Я же сказал, никого не убивать! Я же сказал! — алый, в свете солнца, плащ Рудольфуса Лестрейнджа метался в агонии. — Прочь все! Прочь! Я просто хотел их поймать! Поймать!

— Минерва! Минерва! Прошу вас…

— Мы не можем. Я обещала Северусу.

— Прошу вас.

Из-под помрачённых горем век я видела, как фиолетовыми зарницами вспыхивали на солнце крылья стремительно поднимавшихся с дороги свободных птиц. И Белла, не замечая того, рванулась за этими птицами.

Рудольфус первым подхватил Беллу под голову, а она, запрокидываясь, валилась набок.

 — Тебя поранили?! Куда попало заклятье?! Говори же!.. — хрипло спросил Гарри.

— Поттер, она упала на камень, — жестко ответил Северус.

— Это не убьет волшебницу!

— В нее попало три заклятья. Три, Поттер, не самых светлых, я тебе скажу.

Она молчала, хрипло дыша, и все тяжелее наваливалась на руки своих мужей. Прижимая ее к себе, Рудольфус задыхался, шептал:

 — Мерлин! Хоть слово! Да, что же это ты?! Ты же волшебница, чертовски сильная волшебница!

 — Тебе больно? Ты только дыши, дыши… — окровавленными трясущимися руками Гарри гладил ее по щеке.

В этой всеобщей панической дрожи лишь Северус стоял молча, недвижимо.

— Мэри… — просипела женщина.

— Что?

— Руди… береги… Мэри… вместо меня, — кровь текла из полуоткрытого рта, клокотала и булькала в горле, выходя черными пузырями вместе со словами. — НЕ трогай никого… Только я виновата… Обещай, что не убьешь их… и не скажешь никому…

— Обещаю.

— Белла! Белла!

— Маленький… мой… не кричи…

— Нет, слышишь, Белла, мы тебя спасем, мы придумаем! Сейчас! Сейчас… — Гарри раненым зверем метался возле ее тела. — Энервейт! Энервейт!

— Вы просто добавляете ей секунды агонии, Поттер.

— Да как же… Я… Как же!

— Гарри… люблю тебя… видишь, плохая я жена… старая и страшная.

— Ты прекрасная, — выдохнул Поттер.

— Жена… — застонал Лестрейндж. — Борись, слышишь! Борись! Ты же Лестрейндж…

— Я Поттер… Миссис Поттер… — она закрыла глаза.

И Рудольфус, мертвея от ужаса, понял, что все кончено, что он убил единственную, которую любил. Убил из ревности…

* * *

Неся на руках Беллу, двое мужчин спустились обратно, к кладбищу. Мертвенно-бледной тенью за ними следовал Северус.

Безвольно опущенная, прекрасная даже после смерти голова женщины лежала на плече Гарри каменной ношей.

Он все еще слышал свистящее, захлебывающееся дыхание жены и чувствовал, как теплая кровь покидает ее тело и льется изо рта ему на руки.

Вчера на рассвете она согласилась выйти за него замуж. Сегодня, укутанная розовыми лучами, умерла на его руках.

Он молча поцеловал ее в холодные и соленые от крови губы, бережно опустил на траву, встал.

Рудольфус обнял ее, силился подняться, но неведомая сила толкнула его в грудь, и он попятился, упал навзничь, но тотчас же испуганно вскочил на ноги. И еще раз упал на колени.

Минерва смотрела сквозь пространство, стоя в паре шагов от меня, я слышала, как она дышит, ровное глубокое дыхание полной грудью; травы шелестят, и лучи солнца расчерчивают землю полосками света и тени. Она повернула голову, встречаясь со мной взглядом, спокойное лицо, совершенно спокойное лицо — глаза пустые, ничего не выражают.

Северус заклинанием выкопал могилу, а потом закрыл твердой, ни разу не дрогнувшей рукой, неподвижно устремленные в небо и уже начавшие тускнеть черные глаза.

— Увидимся, — сказал он, целуя ее ледяную ладонь.

Рудольфус, подняв голову, заставил себя взглянуть на Гарри и, взглянув, удивился, как его блистательная супруга могла выйти за этого человека с детскими глазами. Мужчина почувствовал, что Белла расторгла их брак ровно в тот миг, как кольца оплели пальцы новобрачных, а магия скрепила новый союз. И мысль, что он стоит рядом с мужчиной, который Беллу ласкал, знал ощущенье ее губ, ее словечки, смех, движенья, эта мысль была ужасна, но вместе с тем Рудольфус ощущал какую-то волнующую гордость при воспоминании о том, что ЕГО Белла отдала ему, а не этому мальчишке, свое глубокое, неповторимое благоуханье юности. С ним она провела свою яркую молодость. С ним, не с Поттером…

Поттер.

Миссис Поттер.

Она знала, что это случится, потому так отчаянно плакала и прощалась.

Душа Беллатрикс, объятая солнцем, взмахнув крыльями, взлетела вверх. Она была счастлива. Она была свободна.

— До встречи…

* * *

— Мне кажется, что Минерва не убьет его. Ты же знаешь Минерву. Она не сможет. И тогда смерть Беллы напрасна. А Гарри… Бедный Гарри.

— Бедный он, а она не сможет, — бормочет Северус, сбрасывая халат, и в одних трусах заползает ко мне под одеяло. — Обними меня. Пожалуйста, обними меня. Я тебя прошу.

— Тепло?

— Ты мое горе… — слышу тихий ответ, который бьет по каждой клеточке, сковывает вены, перекрывая доступ крови в мозг.

Кислород в мозг не поступает — я не думаю, только лишь чувствую. Я обнимаю его. Он худой, тощий, совсем высох за последние дни. Его трясет. Лихорадку подхватил, мой седовласый мальчик? Дети такие нежные, так легко подхватывают инфекции. Вот и ты где-то…

 — Все будет хорошо, — почему-то бормочу я, гладя мягкие волосы и неожиданно забывая вообще обо всем. — Все будет хорошо.

Что хорошо? И что будет… я понятия не имею.

А он доверчиво спит в моих руках.

* * *

В густой синеве золотым пылающим колесом ярилось солнце.

— Если сегодня не выйдет… Я Аваду себе в лоб пущу, — простонал отчаянно Гарри, вглядываясь в равнодушную тяжелую синь.

— Что же сдаешься? Угробил Беллу, и сдаешься? — оскалился Драко.

— Не смей… — захрипел тот в ответ.

— Чего не сметь? Я правду говорю.

— Правду… Что же это все последнее время правду в лицо лупят? Правда — она не сахарная, от нее не сладко.

Сладкая правда. Это же мечта всего мира. Сладкая правда — как смех ребенка. Она белая-белая, эта правда. А волосы у нее розовые, наряд розовый, глаза розовые, слова тоже розовые.

Такая правда приносила бы много радости. Как ребенок, живущий под сердцем.

Ребенок… Это бегать и слышать, как что-то живет и дышит внутри.

Холодея от ужаса, бояться— потеряла, хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться — тут он, тут!

— Гермиона, о чем ты думаешь? — тихо спросил Гарри.

— О счастье.

— Хоть в мыслях твоих оно есть, — раздался тихий, бархатный голос. — Не наяву, так в мыслях.

— Если я думаю о нем, значит, наяву мне оно тоже известно.

Никому не ведомы девственные тайны любви. Очень путаная это штука — любовь! Она, как болезнь, у всех протекает по-разному и с разным накалом, а поворотов и загибов в любви столько, что не приведи Мерлин!.. И длится эта болезнь по-разному.

— Минерва, подойди ко мне, — Лорд встал и протянул ей руку, и в его глазах искрилась и плясала застаревшей занозой, изуродованная временем любовь.

— Я в чем-то провинилась перед вами, Милорд? — она уже хотела, было, опуститься на колени, но твердые руки удержали ее.

— Нет, моя… — он сглотнул натирающий горло комок, — родная… Я предлагаю тебе быть рядом. Со мной. Моей женой и опорой. Ты же сама знаешь, что я давно об этом думаю. И вот сейчас, перед всеми, я прошу тебя: будь моей, со мной. Рядом, несмотря ни на что.

Он оборвал речь, захлебнувшись, и посмотрел на нее с улыбкой человека, который безумно хочет жить.

Темные глаза Лорда зажглись радостным пламенем.

Вытянул руку и сказал тихо, дрогнувшим, напряжённым от эмоций голосом:

— Мои люди ждут ответа.

Минерва ладонями туго сжала задрожавшие плечи, впилась глазами в такое нужное ей лицо, не веря еще долгожданному. Как ребенка они вынашивали эту любовь-уродину, не в силах уничтожить ее, растоптать. Этого своего выродка они долгие годы скрывали от людей, душили, раздирали на части. Но дитя выросло, скрывать его было уже невозможно. И вот она, та самая любовь, которую так восхваляют в книгах, окровавленная, измученная стоит перед нами.

— Соглашайтесь, госпожа МакГонагалл! Соглашайтесь! — закружили ее голоса.

— Не верю я тебе, — вырвалась из гула воскликов запыхавшаяся, тонущая в запоздалой радости Минерва.

— Минерва… Ты мне веришь. И я тебе верю. Мои люди готовы служить мне и тебе, — Лорд возвысил голос. — Ведь ты их учитель. Ты выучила многих моих сподвижников. Так будь с ними рядом.

— Ты, что же, захотел, чтобы я, как ты… С тобой…

— Захотел, захотел! Я ж тебе говорил, что хотел этого, может быть, всю жизнь! Но жизнь я потратил, чтобы заполучить власть, а теперь, спустя век, я хочу, чтобы ты была со мной, — как-то резко и хрипло проговорил он. — Ну, люди ждут.

— Постой!..

— Чего же ждать, Минерва? Неужели ты не хочешь и дальше помогать своим ученикам? Не хочешь быть с ними на одной стороне? Смотри, даже Поттер здесь.

— А вдруг я не хочу быть с тобой…

— Старуха, не поздно ли ты хватилась? — засмеялся Лорд.

— О Мерлин, — проворчала, вглядываясь в его лицо, Минерва. — Это я опоздала? А ты, столько лет… Я…

Она подняла глаза на меня, сморщилась болезненно и прошептала:

— Я готова… быть с тобой до конца.

Волшебники, стоявшие вокруг, дружно засвистели. А Лорд трепетно, как мальчишка, коснулся губами ее руки.

Я смотрю зачарованно наблюдала за ее тонкими пальцами, касающимися рукава его мантии круглыми ногтями. На мужские губы, прильнувшие к пергаментной, белой коже. Смотрю как в увеличительное стекло, разглядываю, тупо пытаясь проснуться. Не получается.

Минерва прищурилась и увидела… На кипенно-белой рубашке Лорда светилось алое пятнышко. След от отобранной у человека жизни. Метнулась всполошенно в сторону, задергалась в его руках.

Память, полыхнув зарницей в глаза, открыла кусок:

Окровавленные, засыпанные землей трупы ее друзей и учеников.

Ахнула, закусила губы и потянулась рукой в глубокий карман мантии.

Внезапно Лорд, принимающий поздравления от приспешников, услыхал за спиной оглушительный, торжественный грохот гибнущей в огне жизни. Не успев сообразить, почему, прыгнул в сторону, спасаясь от катастрофы. Но не смог. Пуля прошла сквозь его живот, и он упал.

Он открыл глаза, сконцентрировав остатки магии на поддержании жизненных сил. Его лицо посветлело, украшенное последней улыбкой. Он вытянул руки вдоль туловища и сказал мертвеющим шепотом:

— Век живи и век люби. Я…

Минерва, не слыша ничего вокруг, выстрелила еще, и этот грохот далекого мира, этот женский отчаянный вопль, был последним земным звуком для Лорда.

Он умер с открытыми, наполненными чем-то несбывшимся, глазами.

Минерва бессмысленно смотрела на упавшего, бессознательно притопывая зачем-то левой ногой.

По доскам разбегались красные струйки из раздробленного вторым выстрелом черепа. Убитое, превращенное в ничто, попираемое человеческими ногами, дерево жадно впитывало в себя пульсирующую, уходящую из тела жизнь. Доски питались кровью, как некогда корни дышали водой.

Минерва шагнула вперед, нагнулась. С воплем рванула мантию на груди, выронив пистолет.

На розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты синий глаз. Он смотрел на нее любяще и отчаянно.

Она шлепнулась коленями на пульсирующее чужой жизнью равнодушное дерево, попыталась приподнять мертвую, изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыла низким, гнетущим воем:

— Родной мой! Что ж я наделала? Очнись! Проклятый… Мой… О-о-о-ой.

Рядом с Лордом, вторя женскому стону, корчилась уродина-любовь.

Сизая роса плотно лежала на траве, тяжело пригибая к земле стебельки, оперенные подсохшими листьями.

Вокруг стояла оглушительная тишина. Нарцисса Малфой затравленно оглядела окружающих ее людей, выдохнула и заплакала.

— Мы свободны! Понимаете, мы свободны! — и этот ее крик вдруг разбудил Пожирателей, они вскинули палочки.

— Минерва МакГонагалл, вы приговариваетесь к смерти, — надменно проскрипел Гойл. — Гарри Поттер, Гермиона Грейнджер, вы…

— Мы никого не тронем, Грегори, — Северус взошел на помост. — Сложите оружие.

Я кошусь на трясущуюся Минерву с полнейшим недоумением и даже сочувствием, как на тяжелобольного. Северус смотрит устало и жалостливо.

— Что, Снейп, решил, что теперь все тебя будут слушаться, — Люциус, злобно скалясь, выпустил первую малиновую молнию заклятья.

— Ну, отец, думаю, крестный не зря так думает, — гибкой независимой походкой вышел из Пожирательского круга Драко, грызя яблоко и таща за руку Гарри. Его мальчишеское наглое лицо было спокойно. Они встали по правую сторону от Снейпа.

— Драко!

— Mama, сегодня такая погода… Обычно мы устраивали званые обеды в такие дни, помнишь? — он опустился на корточки, с аппетитным треском разгрызая фрукт, весело улыбнулся розовыми, девичьими губами. — Вот вы идиоты… Вам свобода сама в руки пришла, а вы… — сказал он, взглянув в мутное небо, и добавил невинно:

 — Съешьте яблочко, крестный, не обедали ведь… а у вас жена молодая…

На площади уже стали появляться люди: бежали пленные солдаты с потными лицами, рабочие в запорошенных пылью рваных рубахах, в грязных комбинезонах.

— Прочь, собаки! Прочь! — орал срывающимся голосом Гойл, выпуская в них заклятья.

Навстречу Снейпу вышел Мальсибер, одна щека его была краснее другой, синие глаза источали холодное презрение и злость.

— Вы погубили все! Снейп! Вы понимаете, что вы наделали? В-вы!.. Пон-нимаете?..

Я видела белое, дрожавшее дряблыми складками лицо Сивого, его опухшие от бессонной ночи веки, седые взлохмаченные волосы. Издалека от него несло псиной. Бросился в глаза неопрятный, мешковатый свитер, висевший на некогда широких плечах, грязь, прилипшая к помятому плащу. И этот пожёванный войной оборотень все еще хочет войны? Что дала она ему, кроме новых шрамов?

Нарцисса, вскинула мягкий подбородок, уголки губ ее мелко задергались, в бессилии она плакала; Пожиратели, стоявшие рядом, отводили глаза.

— Северус… Северус, если ты… можешь исправить все, что произошло, то я готова идти за тобой.

— Разве могу я что-то обещать? Наше сообщество разрушено, маги более похожи на трупы, — он недовольно нахмурился, косясь на поднятые палочки. Проговорил глухим голосом:

 — Я не готов сражаться против людей, которым повезло выжить в войне.

Меловая бледность лица Северуса, вздрагивающие худые пальцы, державшие палочку, позволяли догадаться, что этот человек сейчас переживает. «По тонкой кромке идет. Шаг — его убьют. Убьют его — убьют меня. И всех», — подумала я; Северус сухо кивнул, встретив мой ищущий взгляд.

— Но наступающие войска мы не спасем! Погубим людей, Северус… Детей… — прошептала Нарцисса.

— Мы требуем продолжить войну! — крикнул Гойл.

— Эх, друг вы мой, — досадливо сказал Гарри. — Разве ВАМ под пули идти? Вы просто не хотите потерять доход от продаваемого оружия, ведь, правда?

— Но, ведь, и Снейп не безгрешен. Пригрелся под крылом грязнокровки, не хочет воевать.

Северус скорбно улыбнулся.

— Да, Грегори, я хочу, чтобы моя… жена выжила. Хочу, чтобы мой ребенок родился и ходил в школу.

Жена — одно слово вместо тысячи. Я в замешательстве пялюсь на помост, кровавые подтеки никуда не деваются, и это сбивают с толку. Жена? Ну вот, дождалась… Нет, все-таки, я брежу. Жена. Странное облегчение заставляет глубоко дышать, сопеть носом, я лезу в карман и обнаруживаю, что слезы утереть мне нечем. Платка нет. А слезы текут и падают на дрожащие губы. Слезы несбыточными, но сбывшимися надеждами целуют меня.

— А как же магическая Англия, наше влияние? — спросил Люциус как-то растерянно, кажется, не понимая ничего. — Мы нарушим…

— Отец, крестный вовсе не претендует на пост Министра.

— То есть…

— То есть, министром мог бы стать я, — улыбнулся Драко. — Нарушаю, между прочим, все свои распутные планы на будущее.

Северус кривится, как от зубной боли, хмурит лоб, сосредоточенный, строгий, вылитый… Директор?

Я закусываю губу. Бедный-бедный Гриффиндор.

— Извольте объясниться поотчетливей, Драко, — изрекает он высокопарным и не предполагающим никаких возражений тоном.

— Ну… Я постараюсь уладить ситуацию с юридической и финансовой стороны. Моральную оставлю вам. Пост министра я потяну, вы знаете. Я готов на все, лишь бы не идти снова под шквал заклятий, не слышать крик умирающих бойцов, — заговорил Драко, смешивая насмешку и мольбу. — Давайте прекратим войну. Лорд проиграл. Понимаете?

— Лорд выграл, Драко, — Минерва опухшими, строгими глазами оглядела нас. — Посмотри вокруг, все происходящее — это знамя его победы. Твои слова, Драко, тоже его победа. Ваше сознание перевернулось с ног на голову.

— Но мы не убиваем грязнокровок!

— Так и он не собирался долго продолжать эту компанию.

— Нужно освободить пленных, быстро, пока не поднялись волнения, — скомандовал Северус. — Поттер. Одна нога здесь… И, попробуйте быть взрослым и убедительным.

Гарри попятился, побежал навстречу толпе, неуклюже поводя плечами, наталкиваясь на Пожирателей; они раздраженно матерились. Его взлохмаченная голова мелькнула в последний раз в сизо-оранжевом мареве пыли.

— Мы требуем, чтобы Минерва ответила за свой поступок! — заорал Грегори, смахивая пот со лба. — Отдай ее нам, Снейп, волнений не будет!

— И что же вы с ней сделаете? — насупленное лицо замкнуто и отстранено, мятая мантия вдруг словно выравнивается до малейшей складки, взгляд полон раздражительного презрения.

— Это наше дело!

— Не плебею решать, как избежать волнений, — Северус, кажется, больше не расположен выслушивать никаких вопросов, даже если таковые и остались.

— Это я плебей? Я! Да твоя грязнокровка!

— Его грязнокровка умнее тебя, Гойл! — Нарцисса, гордо распрямив спину, встала рядом со Снейпом.

Женщины из Пожирательского круга, одна за другой, направляли палочки на своих мужей, отцов, братьев.

А потом молитвой, океанской бурей, зазвенели голоса:

 — Мы стоим перед вами, истерзанные, постаревшие в юности женщины. Мы, рожавшие и терявшие детей. Мы, выходящие замуж и становящиеся вдовами.

— Дети, потерявшие матерей.

— Отцы оставшиеся без семьи, — выкрикнул пропитанный грязью, пробивший оборону рабочий.

— Умирающие.

— Плачущие.

— Смеющиеся.

— Прекратите войну!

— Лишившиеся магии.

— Мы не можем так больше!

— Замолчите!

— МакГонагалл на казнь! — надрывались Пожиратели.

— Прекратите войну! — кричали им в ответ.

Минерва МакГонагалл, загородив Северуса, встала лицом к лицу со своими учениками, обидчиками, врагами… Соратниками.

Желваки на ее скулах ходуном ходили, по щекам полз лихорадочный румянец.

— Вот я. Делайте со мной, что хотите. Только прекратите войну!

— Минерва, уйди, — зарычал Северус.

— Нет… Вы хотите моей смерти?

— Да, да! — кричала, опьяненная адреналином толпа.

— Хорошо. Я сдаюсь вам в руки. Но… Послушайте меня, старую и разбитую, — она сосредоточенно разглядывала носки своих туфель, потом бросила на меня быстрый взгляд и произнесла твердо, уверенно, отчаянно. — Боритесь за любовь! Прошу Вас, люди… Не за смерть боритесь, а за счастье, за возможность быть любимыми. Ведь жизнь одна. И нужно прожить ее счастливо. Боритесь за жизнь, во что бы то ни стало… — она посмотрела на Северуса по-матерински нежно. — Давайте новый шанс любви, если еще есть надежда… НЕ слушайте чужих, обидных слов, только себя. Любовь не поддаётся объясненью… Враг, друг — сердцу безразлично. НЕ будьте равнодушными к жизни. Рыдаете, подушку теребя — гоните слёзы прочь, скорее поспешите к тому… кого так любите… Любовь, заботы, ревность, тревога, дружба — неотъемлемы от жизни, от познания самого себя. Боритесь не за смерть, а за любовь… Я прошу вас. Я приказываю вам. Прекратите войну. И пусть я не увижу светлого, полного жизни мира. Я завещаю этот безгрешный мир вам.

— Госпожа МакГонагалл, мы… — вышел навстречу ей Драко.

Минерва Макгонагалл, прикрыв глаза, выпустила пулю себе в висок.

Война была кончена.

В ней не было победителя.

* * *

— Гермиона!

— Да?

— Где мой котел?

— У меня в лаборатории…

— А зелье?.. — вот уж не подозревала, что он будет кричать так хрипло, будто курил по меньшей мере лет двадцать… А ведь курю в этом доме я, лет пять точно.

— Я его вылила.

— Что?

— Ну, перелила в котел твоей дочурки.

— Мое зелье — в розовом котле? Ты с ума сошла? Мое зелье в котле Беллы? — он сердится, а меня всю заполняет теплое текучее счастье, словно не кровью налиты жилы, а вот этим счастьем, бьющимся в руках, в висках, стучащим в грудь, выходящим из горла смехом. — Гермиона, ты меня, вообще, слышишь?

Слышу… Слышу…

— Мерлин, где Белла?

— Ты что, не знаешь, где это адово создание? — сказал он, шутя, сказал и вдруг переменился в лице. — Ты же знаешь, что этот ребенок влипает в неприятности ежесекундно.

— Только что она была здесь…

* * *

— Мэри, милая, ты не видела Беллу? — белокурая, голобуглазая приемная дочь Рудольфуса стояла передо мной, гордо выпрямив спину.

— Видела, они со Скорпиусом направлялись в сторону Астрономической башни. И мистер Поттер тоже шел туда.

— Грейнджер, они на крыше, обнимаются со статуей Ангела, — раздался насмешливый голос Драко.

— На крыше? И ты им позволил?!

— Ничего с ними не случится.

Хрустальную статую Ангела установили сразу после победы, и дети тотчас же решили, что именно это крылатое, прозрачное создание сможет исполнить их мечты.

Около недели назад Северус распорядился перенести статую на крышу. И, вот, теперь дети, нарушая все запреты, забираются и туда.

Скорпиус по-детски откровенно рассказывал статуе о своих бедах, а Белла все больше молчала, но молчала так звучно, так отзывчиво, с такой живой улыбкой на полуоткрытых нежных губах, с таким светом в глазах, подведенных нежной темнотой, что ей не нужно было озвучивать свои мысли. И Гарри, поглядывая на нее из-за темного угла, наслаждался ею, слушая счастливую речь ее глаз, лепет ее поблескивавших пухлых рук. И осознание этого наслаждения заставляло его болезненно морщиться.

— Чертовы Малфои! Ты смотри, куда твой сын затащил мою дочь?

Драко спокойно поглядывал на две трепещущие на ветру фигурки. На войне пули и осколки летели мимо белокурой его головы, он не задумывался, убьют его или ранят, воевать ему было интересно и легко, а смерть, простая, как глоток воды, не хитрила с ним, не играла. Смерть была с ним честна, потому, наверное, он не верил, что его ребенок может упасть с крыши.

— Это мой-то сын виноват? — остро прищурив светлые глаза, он выпустил дымное колечко, ослепленно моргая белыми ресницами. — Курить будешь?

— Буду…

Драко Малфой продолжал жить хитро и одновременно бездумно как птица, и меньше всего думал о смысле жизни. Он не привык серьезно думать о себе: не закончил Академию — надоело сидеть за партой, корпеть над политологией, глазеть на доску; бросил, не задумываясь. Министр он гениальный. Расчетливый, смелый, умеет договариваться. Его программы всегда действенны, хорошо воспринимаются Англией. Руководитель он своеобразный… На совещаниях, насвистывая модные танго и нагло подмигивая сотрудницам, успевает подметить каждую мелочь в докладах подчиненных. После субботних вечеринок у многочисленных приятелей он просыпаетя по утрам с больной головой и, чувствуя свою вину перед сыном, целый день гуляет с ним по маггловскому Лондону и рассказывает мальчишке об умершей пять лет назад Астории. Он женился на ней сразу после войны, потому что она ждала ребенка. Она хотела тишины и покоя, а он прорубал Новый путь для Англии. И дома повторялись горькие упреки, слезы, которых он терпеть не мог, и, наконец, прощение — жена всегда прощала его. А потом, когда Скорпиусу было три, Астория умерла.

— Грейнджер, а муж тебя не убьет за твое халатное отношение к здоровью?

— Да поздно убивать… И без меня с Беллой ему не справиться.

— Красивая у вас девочка, хоть и ведет себя, как чертенок… В кого только уродилась?

— Не знаю. Она все больше похожа…

— На Беллатрикс.

— Да…

Я смотрела на длиннющие волосы дочери, черными кольцами спадающими ниже спины, на капризные губы, вздернутый носик и мраморную кожу. Она была совершенно не похожа на нас с Северусом… Она была очень на нас похожа…

Когда, в два месяца, можно было точно сказать, что молочные глаза приобрели черный цвет, мне казалось, что девочка будет копией мужа. В год она напоминала мне саму себя. Но ближе к трем она совершенно однозначно, как две капли воды, стала схожа с Беллатрикс. Это было невозможно, но…

Магия многолика с претензией на бесконечность лиц и образов, никакой, абсолютно никакой логики в ней нет, ничего невозможно сказать наверняка, предсказать, объяснить, вычислить! Даже моя собственная дочь была опровержением всяких логических домыслов.

Может, просто в ней так причудливо смешались наши гены, что… Нет, дело, разумеется, не в физиологии — а в чем тогда? Должен быть какой-то смысл. Он, несомненно, есть — но я не могу понять. Не могу. Да уже и неважно это все.

Белла — моя дочь, она показывает это чаще, чем многие думают. И она — дочь Северуса Снейпа, ее манеры, речь, осанка…

Магия многолика и неизведанна, как сама жизнь.

* * *

— Знаешь, Белла, тебе, вправду, пора спать, — говорю я строго и рассеянно целую ее в теплую гладенькую ладошку. — И зачем вы сегодня полезли к статуе?

— Мам, а как вы с папой познакомились? — быстро переводит дочь тему.

Я слышу, как Северус давится кофе, как пытается вздохнуть. Как мы познакомились, родной мой?

— Ну, я училась, а твой папа…

— Нет, как вы влюбились друг в друга, мам. Расскажи. А то вот, Скорп все время говорит о своей маме, хотя она и умерла, дядя Драко все время рассказывает ему о том, как он в нее влюбился.

— Ну…

Как там принято? Мы учились в одном классе, он носил мой портфель и дергал за косички, мы ели мороженое и качались на качелях…

— Твоя мама была очень талантливой ученицей. Мы вместе работали, после того, как она окончила школу, и тогда же полюбили друг друга, — говорит муж строго и грустно.

— Как скучно… — Белла выпячивает нижнюю губу, — но зато вы рядом… Не так, как мама Скорпа. Па-а-ап, расскажи мне, как обычно.

— Луноцвет лучше собирать… — монотонно начинает Северус, и Белла тут же засыпает, прикрыв глаза длинными ресницами.

Помнишь, Северус, бал после войны? Джинни тогда пела, свечи прилежно обдавали ее то розовым, то зеленым светом, мерцала диадема на ее лбу, она пела тягуче, сладко — и я почувствовала вдруг такое волнение, такую прекрасную грусть, что полузакрыла глаза и в темноте отыскала твою холодную руку. И ты пасмурно шепнул мне: «Я люблю тебя… Девочка»

И я не ответила тебе словами, только вздохнула.

А Джинни пела что-то млеющее, упоительное, созвучное твоим словам.

Звездой вспыхивала музыка, то розовый, то зеленый свет озарял рыжеволосую певунью… И Гарри вдруг поцеловал ее.

А потом они играли свадьбу… А потом годовалая Белла съела майского жука на крестинах Джеймса.

Северус вдруг резко, яростно пинает ногой стул — и тот переворачивается кверху ножками со страшным грохотом. Потом в замешательстве смотрит, будто никак не может сообразить: почему стул перевернут — и кто его перевернул.

Я подхожу и осторожно обнимаю его за плечи.

— Успокойся…

— Да как тут успокоишься… Я ведь… Даже дочери правду рассказать не могу. Как расскажешь, что ее мать я изнасиловал после бала?

— Тш-ш. Придумал тоже, изнасиловал… Так… Это я просто нежная была.

— Как ты могла тогда сама ко мне прийти?

— Северус, все в порядке, все хорошо…

Мои пальцы ласково касаются его лица, горячего, чуть влажноватого. У него жар?

— Се-е-е-верус, — тяну как можно нежнее, как колыбельную для ребенка, как самую прекрасную песню.

— Дурочка, — он знает все мои хитрости. Все-все, до единой.

Он утыкается носом мне в шею, прижимает, дышит — и в низу живота снова, застарелой привычкой, за девять-то лет, дергает, пульсирует. Я давно перестала удивляться — или не перестала, сердце в животе, вместо мозгов каша.

Се-е-е-верус…

Его руки гладят лопатки, я выгибаюсь навстречу, потираясь грудью.

— Ты седеешь… — шепчет тихо и прикрывает дверь в комнату Беллы. — А я уже седой…

— Война — самая дорогая отбеливающая краска для волос, — улыбаться нужно открыто, честно и по-детски, не думая о смысле сказанного.

— Помнишь, мы года два назад отдыхали в поместье Люциуса?

— К чему ты это?

— Твое белье, кажется, так и осталось висеть на ветке смородинового куста. Мне Люциус в коробочке прислал, — смеется любовно.

— Какой стыд…

Белье на кусте… выброшенный белый флаг, всего и делов-то было — выдернуть из-под ягодиц подол платья…

— Девочка…

— Да мне скоро тридцать, какая девочка?

— Маленькая.

— М-м-м.

— Вредная.

— Ты специально не забрал белье с куста?

Он обнимает меня за плечи, прижимается, дует в шею.

— Конечно, — шепчет и прихватывает зубами мочку уха. Покусывает осторожно.

Он тянет меня к себе и целует в губы, проникает языком между зубов. Его бедра прижимаются к моим. Волосы текут сквозь пальцы.

У меня моментально ноги подкашиваются.

Каждая секунда в его руках, как мучительный, сладкий сон, в котором есть и усилие неимоверное, и тошнота, и ватная слабость в икрах, и легкое головокружение.

Он разожмет руки — кровь отхлынет, я буду стоять, замирая, уже почти падая навзничь…

Нужно уйти из гостиной…

Но ведь Белла спит…

В глазах у него светиться мальчишеский, озорной огонек. Не разжимая объятий, он увлекает меня куда-то; я покорно переступаю ногами, прикрыв глаза, пока спиной не падаю на жесткий, шершавый плед. В комнате должно быть душно; сонно, и потому хорошо.

Его прерывистое дыхание и сильные руки никак не дают ощутить себя маленькой девочкой… Девочка… Мне скоро тридцать…

Он склонился надо мной, в это мгновение свет камина как бы обнажил его лицо, окатил щеки, придал дополнительную теплоту его непроницаемым глазам, с их большими зрачками в сизом сиянии. Эти глаза притягивали и грели, и ласкали настойчивее рук.

Он нежит мою руку, прижимает к губам, к носу, весь уходя головой в эту горячую, послушную лишь ему одному ладонь. Я гладила его по волосам, щурясь от наслаждения, накручивая на пальцы… Мягкие… Муж мой… Он жмурился, дышал. Какая-то одичалая нежность сменила во мне все острое, неловкое, грубое.

Каждой клеточкой чувствовать эти пальцы на своих веках, на бровях, на губах.

— Пожалуйста, — бормочу, — пожалуйста…

— Глупая…— сказал тихо, — нужно ведь запереть дверь… Постой… Наша дочь…

Райская теплота его тела на миг скользнула прочь, комнату осветило заклинание; теплота вернулась.

Он туманно улыбался в томном свете камина. Я чувствовала у себя на затылке его напряженную ладонь, тихо ткнулась губами в жаркий уголок его полуоткрытого рта, скользнула, нашла, и весь мир сразу стал темно-розовым.

Розовым, как правда. Теплым… Сладким…

А потом Северус выдыхал мне в волосы, в шею бесконечные слова, смысл которых был только в их повторении.

И беспомощное, торопливое волнение, которое так и не стало привычным за девять-то лет, и какое-то торжество, чувство упоительной безопасности.

* * *

— Да разве можно заставить полюбить насильно? — Белла, удивленно раскрыв рот, смотрела на Нарциссу, по-семейному расположившуюся в кресле у камина.

— Можно-можно, вот моя прабабка через Визенгамот мужа вернула от любовницы, так потом тридцать лет прожили душа в душу.

— Да? Так уж душа в душу? — усмехнувшись, спросила я.

— Еще как! У моего предка не было вариантов, можно было только душа в душу.

В соседней комнате зазвонил колокольчик — значит, пришли Драко и Скорпиус; Белла взволнованно вскочила.

— Я хорошо выгляжу? Эта рубашка мне идет? — ее полуоткрытые, обветренные губы, черные горящие глаза манили такой свежестью и юностью, так радовали взор, что нельзя было не улыбаться.

— Ну, если из брюк не выпускать… Талия-то осиная, просто прямой фасон не твой. У меня Беллатрикс тоже всегда… в талию… носила… — Нарцисса вдруг замолчала, прикрыла на мгновение глаза и с болью посмотрела на меня, потом сразу повеселела, как настоящая актриса, заулыбалась. — Беги, певунья, а то опоздаете в театр. Никогда не понимала этих маггловских развлечений!

Лишь только Белла выпорхнула за дверь, поза Нарциссы изменилась: расслабленно лежащие до этого руки обняли друг друга, губы сжались, казалось, что даже складки платья стали жестче, острее.

— Гермиона, ты не могла бы рассказать мне, что происходит между моим сыном и Джинни, бывшей Поттер? Когда она открыла мне двери менора, то я чуть не лишилась дара речи! Ну, поигрались, хватит… Я не хотела вмешиваться в личную жизнь Драко, но…

— Миссис Малфой!

— Я просто хочу понять, как давно начались эти отношения, как они могли зародиться. Гермиона…

— Нарцисса! Что я вам нового расскажу? Помните, в прошлом году, на день рождение Эстер и Джозефа…

* * *

Нашим с Северусом малышам исполнилось три. Эти двойняшки были окончательно и бесповоротно наши. Нет, семнадцатилетняя, на тот момент, Белла тоже выделялась семейными чертами, но все наши черты в ней приобретали облик Беллатрикс, и потому, все чаще, Нарцисса и Андромеда так печально замирали, глядя на нее.

Эстер, кудрявая, русоволосая, синеглазая, как мой отец, по характеру была копией Северуса. Серьезная, задумчивая, вечно печальная.

Джозеф, взявший несколько усовершенствованную внешность мужа, рос веселым, всегда готовым на шалости сорванцом.

Эти дети были рождены в любви. В любви, взращиваемой годами, видимо, потому при каждом взгляде на них я испытывала грандиозное ощущение чуда, особенно наедине. Особое очарование придавало им понимание мною того, что они никак не связаны с войной. Даже случайный прохожий каждой своей жилкой чувствовал пульсацию нежности и счастья исходящую от малышей.

Рожденная в крови, в бешеной страсти, в только начавшей восстанавливаться Англии Белла… Непокорная Белла, прекрасная моя дочь. Нет, нет, я люблю ее ничуть не меньше! Наверное, даже в сотню раз крепче! Но, Мерлин знает, как я за нее боюсь! Боюсь, что ее судьба совпадет с судьбой той, на кого она так похожа. Я боюсь за нее каждую секунду своей жизни. Господи, как страшно я ее рожала, каким тяжелым, каким выстраданным ребенком она была.

Я вижу глаза Гарри, когда она проходит мимо. И боюсь, боюсь все сильнее.

Она пройдет — его обдаст буйным благоуханием. Белла вскинет на него глаза, в поиске дружеской поддержки, и туманными громадами воспоминания окутают его разум.

И Гарри, откланявшись, убегает, каждый раз… Каждый раз… Убегает, закрыв лицо рукавами, низко опустив голову в тусклой темноте коридора.

Так вот… В тот вечер, когда мы праздновали день рождения близнецов, стояла отвратительная погода. Настоящая, буквально первобытная гроза.

И Гарри напился от какой-то совершенной безысходности своей жизни. Он любит Джинни! Любит. У них трое детей, Джеймсу уже шестнадцать, совсем большой… Джинни любит его. У них семья, крепкая, настоящая. Все слышали?! НАСТОЯЩАЯ! Хорошая… крепкая.

— Джинни, я подал на развод, — он хотел сказать это тихо, чтобы услышала только она, но, на самом деле, выкрикнул так, что все присутствующие обернулись.

— Что, папа? — Лили посмотрела на него отчаянно зелеными глазами.

Его глазами. Тяжело видеть в своих собственных глазах такое разочарование, Гарри? Больно?

— Я подал на развод.

— Хорошо, — Джинни спокойно пожала плечами и отпила из бокала.

— Я подал на развод! Слышишь, Джин? — прохрипел он глухо.

— Да, — все также безразлично произнесла она, лишь синяя ее тень болезненно вздрогнула, сжалась, заплакала.

— Я подал на развод! НА РАЗВОД! ВСЕ, не будет идеальной семьи, не будет… — он вскочил, дернул ее на себя — вино плеснуло из опрокинутого бокала на ее белоснежное платье, поплыло кровавыми разводами от сердца ниже, ниже… Больно!

Он тряс ее за плечи, задыхался сам и выбивал дыхание из нее. Он бы вышиб из нее дух, если бы не Драко, вырвавший Джинни из сумасшедших поттеровских рук.

— Успокойся, Гарри. Успокойся!

— Я подал на развод… Подал на развод… Подал… — раскачиваясь из стороны в сторону, хрипел он — Драко, отчаявшись, залепил ему пощечину, и Гарри затих, точно задумавшись, а потом прошептал:

— Я никогда не любил тебя, Джин… Прости меня. Я обожаю наших детей, я благодарен тебе! Но не могу ничего…

— Да зачем ты мне все это говоришь, а? Хочешь, чтобы я плакала, ломала руки? Чего тебе еще надо? Я прожила с тобой семнадцать лет! Я родила тебе трех детей! — ее голос сорвался на высоких нотах, понижаясь до хрипа. — Я же, правда, думала, что ты сможешь полюбить меня. Я так искренне оберегала тебя… Неужели, я не заслужила хотя бы спокойного, тихого развода? Что ты здесь устроил? Внимания не хватает? Тогда прошу продолжать концерт без меня!

— Джинни! — выдохнул он испуганно, но с места не сдвинулся, точно из него одним ударом вышибли все силы.

— Гермиона… У вас очень красивые дети, — обескуражено проговорила мадам Помфри.

— Спасибо…

— Джиневра, подожди ты! Там дождь! — Малфой схватил пальто и бросился за ней, а я, по старой гриффиндорской привычке всем помогать, за ними.

На повороте в сад меня нагнал Северус. Сжимая вытянутой рукой мою талию и глядя в лунную дождливую муть сада, попросил:

— Не ходи туда.

— Почему?

— Ну, сама догадайся, — протянул мой мудрый муж.

Догадаться… Возможно, можно было догадаться… Уж очень странно просветлело лицо Малфоя, по-особенному он схватил ее зеленое мягкое пальто со спинки кресла. Странно дышал во время бега, точно решаясь на что-то.

— Джиневра, не плачь! Ну, не плачь! Я же тебе еще десять лет назад предлагал его бросить, уйти со мной. Ко мне. Джинни, ну, посмотри на меня! Ты можешь жить у меня как подруга, я ничего не требую взамен, — он говорил быстро, глотая слова, изъясняясь скорее звуками и жестами.

— Десять лет назад… Ах, как любила я его тогда… Десять лет назад. Я ведь ждала тогда малютку Лили и так надеялась, что он изменится, что все поймет, — улыбалась она печально, и все сильнее куталась в уже промокшее до нитки пальто. — И не хочу я в очередной дом входить подругой.

— Тебе холодно? — Драко неуверенно прижал к себе ее шатающуюся от каждого порыва ветра голову, и Джинни не стала сопротивляться. — А если женой? Ты хочешь войти в мой дом женой?

— Женой? Какой по счету? Сколько у тебя любовниц, Малфой?

— Сейчас… Три. Да, я сбавил обороты, — сокрушался он. — Но, если ты переедешь ко мне, то любовниц не будет.

— А кто же будет?

— Ты.

— Малфой… Я…

— Что?

И вместо ответа ее губы коснулись его губ. Она устала… Она готова попробовать.

Дождь перестал. Над крышами пылали громадные, пронизанные светом луны, облака. Кругом, в синеватом сонном воздухе, плавали светлячки, блестел замок. Долго они еще стояли, прижавшись друг к другу — Драко насмешливо кряхтел, подхватывая тяжелый подол ее платья, с кончика идеального носа свисала светлая капля. Отодвинув низкую ветку сирени, я заметила на куче листьев обручальное кольцо Джинни, хотела, было, его поднять, но Северус остановил меня, перехватив руку.

— Оно ей больше не нужно, через пару лет на ее руке будет новое кольцо, а в бумагах новая фамилия, — он жарко вздохнул над самым моим ухом и поспешно, даже грубовато отстранил меня.

Джинни с детьми переехала к Драко. Юные Поттеры могли видеться с отцом в любое время. Драко, конечно же, иногда заглядывался на окружавших его красоток, но Джинни закрывала на это глаза, ведь Министра поздно было перевоспитывать. О, она сносила весь его опошленный аристократизм достаточно стойко… Малфой же, безусловно, любил ее, окружил заботой и лаской, всем тем, чего Гарри ей дать не смог.

Все было хорошо. Замечательно. Великолепно.

И все же…

Все же.

* * *

— Ну, они друг другу служат прекрасной поддержкой, Нарцисса.

— Все ерунда, глупость… Они решили поиграть в любовь. Это, знаешь… В юности: букеты, все чаще розы, поцелуи под закатным солнцем, и прочее, прочее…

— Откуда же мне знать? У нас с Северусом этого периода не было, все как-то сразу перешло к постели, — обескуражила я ее.

— Как так? А ухаживания? — она вопросительно вскинула белую тонкую руку.

— Можно ли считать за ухаживание перевязку больных?

— И, что же, никаких букетов?

— Никаких, разве что, цветки в горшках, уже после свадьбы. Он дарит мне их каждый год. Но, зачастую, это бывают лекарственные растения, — мне приятно и тепло об этом вспоминать, и никакие букеты не нужны, когда я вижу его ласковую улыбку и спрятанные за спиной руки.

— Я все еще надеюсь, что Драко образумится. У него вон сын жениться через пару лет собирается, а он… Мальчишка! — белая рука вновь умиротворенно ложится на подлокотник кресла.

— Это на ком же собрался жениться ваш Скорпиус?

— Ну, как на ком? На Белле. Только это его секрет. Без согласия девочки, конечно, никто ничего решать не будет. Нынче в моде браки по любви.

Белла… Прекрасная моя Белла. Маленькая моя девочка…

* * *

— Гермиона, если бы ты только знала, как он обо мне заботится… — Джинни сложила оголенные руки на коленях.

Она изменилась: похорошела, усталость покинула ее все еще молодое лицо; длинное, явно дорогое, платье подчеркивало приятную глазу фигуру.

— То, как ты выглядишь, рассказывает о заботе Драко очень многое.

Интересно, что люди могут сказать, увидев меня? Я тоже ношу дорогие платья, но это все на выход. А дома предпочитаю мягкие халаты, такие же, что когда-то носила моя мама. И дети, увидев меня, непременно утыкаются носом в эту теплую, домашнюю ткань. Когда я поздно прихожу домой, то часто застаю моих малышей, свернувшимися калачиками и обнимающими этот символ тихого счастья и уюта.

Что думают студенты? Строгая деканша Гриффиндора, вечно в классических мантиях. Ее муж — директор Хогвартса, а старшая дочь заканчивает Слизерин. Студенты любят сплетни, им нравится подглядывать за частной жизнью преподавателей. Помню, однажды, Северус за завтраком в Зале неосмотрительно улыбнулся мне, чем вызвал бурный восторг студенток. А вообще… Ученики меня любят, хоть и боятся. Когда я ждала появления двойняшек, они таскали за меня свитки, вызывались на уборку в классе. Старшие курсы, дай им волю, на руках бы меня саму носили.

— Джинни, а что вот ты думаешь, глядя на меня?

Она как-то грустно потупила взор, пробежалась пальцами по дорогой ткани платья и ответила с ноткой горечи в голосе:

— Ты его любишь. Это самое главное, что каждый понимает, глядя на тебя.

Она отвернула от меня огненноволосую голову, ссутулилась, как это делают провинившиеся дети.

— Я вот ребенка жду, — пролепетала она как-то слишком испуганно для наших-то лет.

— Ну, так это же чудесно.

— Нет… Нет… — болезненно улыбаясь, она качала головой, коря себя, — Что-то не то. Нету во мне того трепета, что я испытывала предыдущие разы, нету благоговения. Ничего нет, только голый факт — будет ребенок. Вот, он родится, его волосы будут светлыми, родовая магия Малфоев не упустит признать свое дитя. Но буду ли я любить его? Буду?

— Что за вопросы? Будешь! Конечно! Вот, помучаешься сначала, а потом так полюбишь, что словами не описать. И благоговение будет, и… Что ты там еще сказала?

Ее мысли как бы сгустились в плотный, перепутанный клубок логически сцепленных иллюзий, сделав его совершенно непроницаемым для нормального ума. Для моего ума этот клубок был совершенно точно непонятен. Ребенок, ну, со светлыми волосами, так разве играет роль цвет волос?! Или играет?

— Понимаешь, Гермиона, я ведь все еще люблю Гарри. Нет-нет, не смотри на меня так! Драко — чудесный, замечательный! И я люблю его… Люблю, когда приходит домой, за ужином люблю, ночью, с утра, когда он весь такой сонный и растрепанный. Но… Лишь только он пропадает из поля моего зрения, как тут же исчезает из моих мыслей. В голову точно ударяет что-то, и я могу думать только о Гарри. О том, что рубашки ему теперь стирать некому, а еще у него больной желудок…

— Успокойся, дурочка. Ты…

Было уже за полночь, мы все еще сидели в гостиной, когда послышался мужнин стон; и затем он прошаркал из спальни в накинутом поверх пижамы старом черном халате, который он предпочитал своему хорошему, новому, но синему шлафроку.

— Я не могу заснуть, — пробухтел он. — Здравствуйте, миссис Малфой, мне кажется, что вас ищет Драко.

— Я мисс Уизли, — огрызнулась Джинни.

— Ну, это временно, — миролюбиво повел бровью Северус. — Гермиона, я не могу заснуть.

— А я тут причем, — отмахнулась я, — ты не можешь заснуть? Иди в комнату к Эстер и Джозефу, сразу спать захочется.

— Я не могу спать… потому что я умираю, — сказал он, падая на диван, и его рука потянулась к уставшему сердцу.

— Мерлин, опять приступ? Подожди, я позову доктора… — липкой патокой паника растекалась по мозгу.

Обыкновенно в такой час приступов у него не бывало, все чаще ближе к рассвету.

Тс-с-с. Дышать. Дышать.

Его левый ботинок соскочил с ноги.

— Как же так, с чего бы… Ты пил все лекарства? Может, переутомление? Тебе очень больно? Джинни, извини, мне нужно помочь Северусу, — я быстро улыбнулась и тотчас продолжила свой взволнованный монолог. — Да, если тебя положат в больницу, то на кого повесить твою должность? Северус, тебе больно? Ну, не молчи!

— Не нужно докторов, не нужно, — простонал он. — К черту докторов.

Джинни вышла через камин, я села с ним рядом.

— К черту докторов, — повторил он и тотчас рывком сел, поставив ноги на пол, и потянул меня на себя. — Лучше поцелуй меня.

— Хорошо, — сказала я спокойно, еще ничего не понимая. — Тебе лучше? Показалось?

— Мне бы чаю, — сказал муж, ухмыляясь.

— Так ты притворялся! Врал мне! Я так боюсь твоих приступов, а ты! — мои руки колотили его, а губы целовали.

— Нет, я, вправду, умирал, — с трудом нагнувшись, он поднял несколько свитков, соскользнувших с дивана на пол во время его спектакля. — Умирал от скуки, пока ждал тебя в спальне. Что за проблемы выдумала эта девчонка? Сегодня любит — завтра нет. Благоговения нету! Трепета! Появится. А ты? Зачем слушала эти бредни?

— Она же моя подруга…

— Гриффиндорка.

— Не делай так больше. Пожалуйста.

Он улыбнулся, забыто, сумрачно, как во время войны, и прижал меня к себе.

И сердце забилось где-то в темечке.

* * *

Отпраздновать рождество тихо, по-семейному, у нас в этот раз не вышло. Собрались мы огромной компанией и праздновать решили в Хогвартсе.

Приехал даже Рон, уже более пяти лет работающий где-то в Швеции. Он стряхнул снег с меховой шапки, и, смеясь, погладил рыжую аккуратную бородку. Холостой и красивый, он лучезарно улыбался нам.

А потом, то и дело, цапал ту или иную проходившую мимо даму за плечо, уволакивал ее в уголок, и там, посмеиваясь, обрушивал на нее смесь самодельных шуточек и слухов. Погодя дама вырывалась, тряся головой и смеясь.

И чьи-то голые руки обвивали чужого мужа ради шутки, и зал озарялся внезапной вспышкой кокетливого женского гнева, или неуклюжих приставаний — и тихой полуулыбкой Люциуса, который с совершенно невинным видом открывал вторую бутылку портвейна.

Свет выключился. В зал синей тенью вплыла фигура. Снежинки таинственно поблескивали в темноте.

— Ну, поцелуйте меня, что ли? Обнимите. Вы мне не рады? — раздался приглушенный праздничной маской и потому плохо узнаваемый голос.

В блеске елочных огней удивительно прекрасна была эта маска.

— Ах, Леди, мы вам очень рады, — кошачьей походкой Драко подплыл к незнакомке и с присущим ему эротизмом обнял.

Девушка засмеялась и оттолкнула его — Малфой, зацепившись носком ботинка, с грохотом упал на пол.

Гарри не выдержал. Он стоял всех ближе к вошедшей и теперь проворной пятерней стащил с ее лица отвратительно хрустнувшую маску. Меж тем кто-то, наконец, подняв пыхтящего Драко, включил свет. Посредине комнаты, в сползшей с плеч шубе, в черном бархатном платье стояла Белла и, помирая со смеху, пошатываясь, приседая, указывала пальцем на Драко.

— Ах, как вы меня обняли! Я почти влюбилась!

Раскрасневшаяся, молоденькая, смеющаяся, она стояла так пленительно близко, что Гарри не выдержал, дернулся и… замер. Черные глаза с вопросом глядели прямо на него.

Нет, конечно, он мог поцеловать ее, но…

Быстро сообразив, как теперь разрешить тишину, стоявшую в зале, Белла повернулась к Гарри спиной, пожала голыми плечами и спокойно подошла к затихшим музыкальным инструментам.

Скорпиус бросился к ней и, смеясь, поцеловал в щеку. Гарри почувствовал вдруг приступ давно назревавшей тошноты и быстро ушел из зала. За собой он слышал шум, все хохотали, орали — вероятно, толпясь вокруг Беллы, обнимая ее, тиская… Прижав платок к губам, Гарри кинулся в коридор, рванул дверь туалета. Оттуда вылетел Кровавый Барон и исчез за поворотом стены.

«Боже мой, Боже мой», — приговаривал он, согнувшись вдвое, — и потом, глубоко дыша, брезгливо вытирая рот, пошел медленно обратно. В Зал. Он пошел в гриффиндорскую башню, чтобы отдышаться, подумать. Там, в зале, продолжался захлебывающийся шум голосов, ревел оркестр.

Вдруг он увидел Беллу.

Она быстро к нему подошла, оглядываясь на ходу. Как в дурном сне, пылала елка. Они были одни в яркой гостиной, а где-то там, за дверью, был шум, гогот, кто-то кричал.

 — Здравствуй, — сказала Белла. — Не получилось?

Ее пронзительные глаза были везде, — так все кружилось. Он спросил, плечом касаясь шуршавшей хвои:

 — Что не получилось?

— Ты хотел меня поцеловать. Я видела. — она глухо закашляла, затряслась.

— Нет… Я не хотел!

— Хотел, я видела.

— Белла, послушай!

— Я так больше не могу, — забормотала Белла, меж припадков лающего кашля, — …не могу… Посмотри на меня! Гарри… Я ведь не она! Не тетя Скорпа! Ты меня не любишь!

— Нет… Нет…

Он подошел, встал на колени и обнял ее за юные бедра — она перебирала свои мягкие волосы, откидывая голову, и чуть кривила уголки губ — неожиданно смутная улыбка ее сменилась странным подергиваньем, она опустила руку Гарри на плечо, глядя на него сверху вниз, как будто впервые его заметила.

— Вам нравится моя юность?

— Она пленяет, я ничего с собой сделать не могу. Ты, как вейла. Белла…

— Мое имя Изабель. Изабель, не Белатрикс. Ты слышишь? Я — не она.

— Я знаю, маленькая, знаю.

Он поднялся с колен и крепко обнял ее нежные плечи. От нее пахло печеными яблоками. Этот воздух сквозь ноздри вдыхал Гарри — мягкие, темные глаза ее скользили по его лицу и не улыбались, хотя улыбка чуть приподнимала уголок ее нежных подкрашенных губ.

— Неужели, у меня нет надежды, Белла? Я бы так любил тебя, маленькая! Я бы…

— Поцелуй меня, — ее лицо оставалось в сероватой тени, и только лоб был облит мерцающим рождественским светом.

Из темноты своего укрытия я видела, как моя дочь и мой лучший друг скользнули друг к другу, как Белла откинула голову и откидывала ее все ниже под сильным и долгим поцелуем Гарри. Потом, взъерошив Гарри волосы, она неловко пошатнулась.

— Белла, мы уедем. Я увезу тебя! Завтра же! Слышишь? Все будет хорошо, ты родишь мне ребенка, и мы будем счастливы. Не хочешь рожать? Не нужно! Мы будем счастливы вдвоем. Где-нибудь в Италии. Представь, маленький домик, цветущий сад, — Гарри счастливо захлебывался мечтами, а темные глаза отвечали ему грустью.

— Гарри… Дядя Гарри. Я же совсем не так вас люблю, как вы хотите. Понимаете?

— Но ты же… поцеловала.

— Вы этого так хотели. Я думала, что вы поймете, поцеловав меня, что все себе придумали. Понимаете? А помните, когда мне было три…

Она говорила пустые, смешные вещи, смеялась, а Гарри смертельно бледнел. Впившись глазами в лицо Изабель, он попятился от нее и вдруг широко раскинул руки. Спиной он больно стукнулся обо что-то, обернувшись, увидел позади себя стол.

Я вышла к ним из спальни гриффиндорских девочек. Белла кинулась ко мне, обняла, прижалась. Малышка… Ах, Северус, милый мой Северус, ты как всегда был прав. Отправив меня сюда, ты тоже был прав. А я-то злилась, не понимала. Сидела, как дура, в этой комнате и все злилась на тебя.

— Мамочка!

— Гермиона!

— Да, Гарри?

— Гермиона…

— Да?

— Я люблю твою дочь, Гермиона…

— Неужели?

— Да скажи ты хоть что-то нормальное!

— Белла, как ты себя чувствуешь?

— Мамочка… Ты не говори Скорпиусу о том, что здесь видела! Никому не говори! Мы хотели подождать, подождать до конца года, и тогда уже вам обо всем рассказать. Мы со Скорпом хотим пожениться, мамочка. Не говори пока папе, пожалуйста, — тараторила дочь, краснея.

— Но твой папа обо всем знает. Ему рассказал Драко, который узнал от Скорпиуса.

— Вот он!.. Мы же договорились. Это же был секрет! — она по-детски всплеснула руками.

Гарри дико блеснул глазами и вновь неловко пошатнулся. Потом сгорбился, жарко покраснел и неуклюже сел на стол.

— Гермиона… Я…

— Все хорошо, Гарри. Все правильно. Все, наконец-то, так, как должно быть.

И что ты тут скажешь, когда за окном метели метут цветочные, когда жизнь залита ярким теплым солнцем. Что ты тут скажешь? Все правильно.

От созвездия к созвездию движется мир, так движутся и наши судьбы.

Наша звезда поблекла, уступила место другой.

Книга жизни начинает новую историю, в которой будут новые герои, в которой нам отведено место второстепенных персонажей.

Но даже на втором плане мы будем счастливы.

Да, Северус?

Мы все будем счастливы.