Поствоенные записки (гет)

* * *

Очнувшись, я, наверное, полчаса или больше лежала совершенно обессиленная, с ноющим телом и словно связанным языком. Под спиною прохладно шуршала больничная простынь. Пахло свежестью и травяными настоями, пахло так хорошо, что я вдыхала полной грудью, не взирая на боль.

Что-то сухое и теплое гладило меня то по голове, то по лицу. Гладило ласково, матерински. И глаза не нужно было открывать, чтобы понять — это была профессор МакГонагалл.

— Что вы здесь делаете? — голос мой отвратительно скрипел, словно наждак терли о стекло.

— Не знаю, — отвечала Минерва, испуганно стискивая в ладони мою ладонь. — Ты звала мать, а потом меня. И я позволила себе... Мне сказала Поппи, и я пришла. Знаешь, ты сразу успокоилась. Или мне обращаться на «вы»?

Идти на плач ребенка, пусть и не родного — что может быть проще? Ты же моя поручительница, хозяйка. Так можешь быть и матерью. Все правильно…

— Нет, что уж.

— Гермиона, ты можешь рассказать, что произошло? Что ты знаешь?

Не знаю. Я не знаю, что я знаю…

Голова еще тяжелая, но постепенно начинала проясняться. Хогвартс… Денни Ален. Я знала обо всем и никому не сказала, даром такое не проходит. Уже не прошло. Господи, что я за сказочная идиотка.

— Я ничего толком не знаю. И ничего толком не понимаю. Профессор Снейп действовал резко и алогично. Просто Денни…

— Денни Ален умерла сегодня утром, Гермиона. — сухо, без эмоций, сообщила мне Минерва.

— Снейп? — я, может быть, и поплакала бы о Денни, но сил совершенно не было.

— Профессор спит. Еще около десяти часов проспит. Ты проснулась спустя сутки. Лорд сказал, что... Том… Я больше не твоя поручительница, Гермиона.

— Кто?

— Пока никто, но Белле понравилось то, как ты себя вела. Ей нужна игрушка.

Ну, и пускай. Разумеется, немного гордости в том, чтобы бояться за свою жизнь и быть чьей-то куклой, и орден Мерлина за это точно не получишь. Всю мою жизнь я воевала за интересы мира и, что бы там ни говорили, имею полное право желать, чтобы меня не трогали! Чтобы меня хотя бы не убивали. Не я хотела войны, и Дамблдор ведь не прислал ко мне в одиннадцать лет никого с вопросом, согласна ли я драться, а просто взял, кинул нас — детей — в самую гущу событий и объявил: дерись!

И мы сражались, убивали и свою жизнь подвешивали на тоненькую ниточку. А потом проиграли. И Лорд оставил нас в живых, оставил на свободе. Отчасти, его можно и поблагодарить: в случае победы Света, мы бы всех Пожирателей дементорам на ужин отдали.

Само собой понятно, что я люблю магическую Англию, Хогвартс, и раз на нее напали, раз в ней шла война, то будь я хоть дурой или сумасшедшей, должна была защищать ее, не щадя себя. Это само собою понятно — если бы пошел призыв о свержении Лорда, я и не подумала бы уклоняться, притворяться больной или что-то еще, прятаться где-нибудь в тылу. Но сама я бы никого призывать не стала, на рожон не полезла бы.

Иногда Гарри спрашивает, что было бы, если б мы не проиграли…

Да мало ли что могло быть! Могло быть и то, что вместо нашего Хогвартса, который выдержит всякую войну, я могла бы быть магглой и учиться в каком-нибудь колледже... А могла бы быть Пожирательницей, или жертвой Лорда в самые страшные годы, и тоже бы лежала сейчас во рву, как падаль, или болталась на веревке скелетом, не выдержав пыток! У всякого своя судьба.

И я, в своей судьбе, могу побыть и куклой Беллы…

Минерва тихо-тихо, и от этого ещё более печально, спросила меня:

— Я противна тебе, деточка? Ведь так? — и в её словах не было горечи или тоски, лишь острый укор самой себе.

— Что вы… Я, возможно, могла бы вас судить, если бы была старше, если бы хоть немножко понимала ваше чувство. Я не осуждаю вас, потому что не понимаю.

— Какая ты, в сущности, ещё маленькая… — она сжала рукой мою ладонь так, что костяшки ее пальцев побелели. — Я сама себе противна, я сама с собой ничего не могу сделать.

И она расплакалась, горько, точно первокурсник после первого урока Снейпа.

— Ну… Вы чего… Не нужно, не плачьте.

Приподнявшись, я потянула ее к себе, обняла крепко-накрепко и торопливо поцеловала в голову. Волосы ее были теплые и мягкие, растрепанные, тело хрупкое и тонкое. Старуха моя родная, моя учительница, хранительница…приемная мать.

Она беззащитно уткнулась в моё плечо. И мне было жалко эту одинокую женщину с высоты своей короткой жизни. Она всхлипывала и шептала что-то про чувства, про желание быть нужной и любимой; я слушала. Слушала, гладила по голове и жалела, как жалела бы себя.

Я знала, очень хорошо знала, что после этих душевных излияний, слов, чувств, что принадлежат ей, и которые я понимаю с трудом, Минерва будет меня сторониться, прятать глаза. Она и сама знала, но продолжала смятенно шептать.

— Я чувствую себя невозможно молодой. Он создает иллюзию, будто я нужна. Он заботлив со мной, даже уступает в чем-то. Мы потеряли друг друга лет тридцать назад, а после войны обрели шанс хотя бы умереть вместе. Точнее, я теперь могу умереть рядом с ним, он-то будет жить.

Мне почему-то стало смешно и страшно. Неужели, все женщины так беззащитны внутри, так хрупки? Сдавишь чуть сильнее, и они разлетятся на мелкие кусочки, изрезав всех вокруг своими хрупкими гранями.

Когда руки занемели, я аккуратно разжала объятия, чтобы не спугнуть резким движением доверившееся мне сердце.

* * *

Денни Ален отпевали спустя три дня в огромном Соборе Марии Магдалины, недалеко от берега моря. Между прямых и светлых стен стояла паутинная тишина зимнего утра. У подножия скользил солнечный луч. В нем роилась сухими блёстками пыль. Прямо на меня из синей глубины ниши спускалась длинная фигура Снейпа. Черный плащ торжественно висел на этом неумолимом теле, отвратительно худом. Капли крови блестели в круглых застежках плаща. Его плащ в крови, будто во времена войны… Но войны не было, а он хоронил ученицу, сам клал ее в гроб. Так приказал Лорд.

Голова Денни была косо срезана с ободранной шеи и будто лежала отдельно от тела. Ее рыжие волосы, голубоватая кожа, вся она, некогда полная жизни, вписались в собор, точно девочка стала одной из бесчисленных фресок. Я подивилась искусству некого всемогущего живописца, мрачной его выдумке.

— Здравствуйте, Грейнджер, — Снейп обессиленно оперся на стену рядом со мной. — Не думал, что мы с вами однажды очутимся на одних и тех же похоронах.

— В каком плане?

— Ну, раньше вы хоронили орденцев — я своих соратников. А теперь мы хороним детей.

Конечно, он делал вид, что ему все это безразлично, но губы, которые то ли кривились, то ли подрагивали, выдавали его с головой.

Слева от меня, прячась от взглядов столпившегося народа, стояли родители Денни. Ее отец, комкая слова, просил у своей жены прощения за то, что недостаточно заботился о дочери, часто бывал невнимателен. Она качала головой, словно умоляя его замолчать, но он все-таки говорил:

— Когда ты вернешься домой, все будет по-другому. Начнем все сначала.

— Да, — сказала она, и глаза ее заблестели. — Начнем… Как же. Мы начнем, а Денни будет лежать в могиле. И все потому, что мы не уследили, занятые своей жизнью.

Она повернулась к нему спиной и стала смотреть в окно, украшенное витражами. У гроба суетились и толкались студенты. Мистер Ален, жалко кривя рот, продолжал шептать утешения, и, когда женщина обернулась, я увидела мокрое от слез лицо.

— Не надо, — нежно проговорил он. — Ты еще наплачешься. И я тоже. Нашу малышку не вернешь, понимаешь? Она умерла. Но ты должна прийти в себя, ведь у нас есть сын, и его тоже нужно любить.

В глазах его жены стояли непролитые слезы, но она попыталась улыбнуться, вернее, чуть скривила губы. Потом прерывисто вздохнула.

— Иди, иди, со мной все будет хорошо.

— Не говори глупостей. Я знаю, что ты…

— Ничего ты не знаешь! Понимаешь, мою дочь убили! Изнасиловали, — тонкие руки нещадно била дрожь. — Зарезали. А потом Снейп… Повторно. И… Не знаю, можно ли назвать это избавлением.

Ее губы неестественно темного цвета, почерневшие, еле шевелились, она еще бормотала что-то неразборчивое и все устремляла на зельевара свои опухшие голубые глаза, где от нестерпимой душевной боли то и дело набухали слезы.

…………………………………………………………………………………..

Я смотрела на Снейпа. Он был бледен по обыкновению: желтоватый цвет лица, черные круги под глазами, глаза — бездонные, точно неживые. Сальные волосы кончиками отдельных прядок касались плеч.

— Профессор, вы можете мне объяснить, что произошло? — спросила я и, словно невзначай, добавила, — завтра меня забирает Беллатрикс.

— Как же вы достали, Грейнджер.

— Извините.

Он дернул бровью, явно отмахиваясь от моего извинения, и я видела, как рот его перекашивается болью, и плечи ссутуливаются, словно на них только что опять опустили невидимую ношу. Сколько таких вот нош посажено на его худое тело?

— Поздравляю с обретением новой хозяйки, может, хоть Белла облагородит вас. А рассказывать… Что тут рассказывать? Стэн Шанпайк долгое время общался с Грюмом, который, в свою очередь, был помешан на вызывании бесплотных существ. После победы Лорда на глазах у Шанпайка зарезали и страшно изувечили его родных: сестру, мать и его невесту. Его держали в это время «Ступефаем». И он сошел с ума, как ни банально. Хотя, забыл — вы же гриффиндорка, вас история тронет. Он прочел, что если сначала изувечит невинную чистокровную девушку, вырежет ее сердце и, пока то еще будет сокращаться, закопает его на берегу моря, то сможет призвать некого духа, который будет ему подчиняться. Этот дух, по легенде, должен был помочь ему воскресить всех родственников после того, как насытится душами. Он убил трех девушек, но первые два обряда не удались — сумасшедший увлекся процессом, — мрачная улыбка пробежала по его бледному лицу. — С мисс Ален все прошло как надо. Только вот не знал Шанпайк, что в договоре нужно указывать количество душ, которыми может насытиться сущность, иначе пожирать она будет до самой смерти того, кто ее призвал. Это чудовище убило десять детей. Нельзя путать адские сущности и магию; к несчастью, многие волшебники этого не понимают.

Он закончил рассказ и мертвыми глазами уставился вверх, точно под крышей шестиугольного купола кто-то сможет ответить ему на все вопросы.

Не знаю, что на меня нашло. Я обняла его. Обнимать Снейпа — все равно, что обнимать дерево, сотрясаемое бурей. Его колотило крупной дрожью под моими ладонями. Объятия — это худшее, что я могла предпринять после такого разговора.

* * *

В тот последний день перед своим отъездом к Лестрейндж, я, окончательно потеряв тормоза, (зачем мне чего-то бояться, если моя жизнь мне не принадлежит) прокралась по хогвартским коридорам к комнатам директора и начала слушать. Не знаю, зачем мне это было нужно, возможно, я просто проверяла, каков Лорд с теми, кого считает достойными.

Приложившись ухом к замочной скважине, я отчетливо услышала два голоса, прекрасно знакомых мне.

— Мое одиночество очень велико, Минерва. Я не нуждаюсь в друзьях, но мне нужно говорить о себе, и ты для слушателя идеально подходишь. Ты не молода, ты не разделяешь моих идей, единственное твое достоинство — ты хороший слушатель.

— Том, я прошу не лекции, а ответа: почему Гермиону Грейнджер ты не можешь оставить мне? За что девочку нужно отдавать Белле? Том, ей девятнадцать, прошу тебя, пожалей ее.

Но Лорд, не слушая женщину, продолжал.

— Строительство нового государства — работа медленная, трудная и отвратительная для того, кто привык на одном... не знаю, как это точнее сказать, чтобы до тебя дошло, — на едином дыхании все делать, выражать, приказывать. Недаром магглы так уважают своих мыслителей, ведь они открывают миру гениальнейшие идеи мироздания. И, если они не мошенники, а истинные ученые, то не случайно попадают в сумасшедший дом. Но их учения, в любом случае, дойдут до людей. Вот у магглов для гениев созданы психушки, а у нас, Минерва, Азкабан. Да-да, кошка, туда попадали не только убийцы и разбойники. Приветливо раскрытая дверь Азкабана ждала и меня.

— Но ты убийца, насильник и просто-напросто сумасшедший, Том, — тихо и устало отвечала профессор.

— Я, прежде всего, гений. Сколько еще нашему народу можно было гнить в бесконечном средневековье? Я просто хочу, чтобы волшебники, наконец, могли занять надлежащее им место в мире, а не скрывались под защитным куполом.

Я услышала какую-то возню, точно кто-то боролся, шепот, совершенно неразличимый, а потом хохот Лорда.

— Вижу, дорогая, ты уже готов закидать Меня вопросами? Я тебе почему-то кажусь вочеловечившимся Сатаной. Интересно… Начнем тогда с этого. Откуда же Я, Минерва? Не знаешь, случаем, каковы порядки у нас в аду?

— Знаю! Я много чего знаю о ценах у вас в аду! — хрипло закричала женщина за дверью, а потом, точно потеряв голос, просипела. — Неужели твоя идея стоила жизни собственного ребенка?

— Что ты сказала?..

— Та девочка из Бетерфорда. Ты выкупил ребенка. Ты…

— Минерва, ты все знаешь, и я не хочу тебе лгать так грубо и так плоско. Я солгу тебе где-нибудь в другом месте, где ты ничего не ждешь, и это будет интереснее для нас обоих. Ты поняла? Сатаной, Дьяволом много лет назад назвала меня ты, и я принимаю эту кличку, как принял бы от тебя и всякую другую: пусть Я — Дьявол. Но, помнишь ли ты, что Люцифер смог отобрать половину войска у Бога и привлечь множество людей на свою сторону? И я согласен на эту кличку, ведь она мне так подходит. Что до моей идеи по переустройству волшебного мира… Она звучит непривычно, и я никак не смогу втиснуть ее в твою голову, не взорвав ее вместе с твоими мозгами. Пока я готов быть просто Томом. Здесь, в этой комнате. Пока…

Тяжелая дверь, ведущая в директорские покои, распахнулась, приложив меня по лбу острым углом. Лорд, широко и зло улыбаясь, смотрел на меня сверху. Его фигура четко и резко обрисовывалась в свете факелов, а позади него, ссутулившись, стояла МакГонагалл.

— Минерва, и ты просила меня дать шанс этому ничтожному существу? Да ей прямая дорога стать шлюхой в заведении Рабастана на Косой аллее, там бы ее темперамент оценили. Считай, что отправка к Белле — мой подарок грязнокровке.

Я слушала и мне, почему-то, были совершенно безразличны слова Лорда. Просто хотелось спать.

* * *

Как-то само собою случилось, что на развалинах тех старинных, насиженных гнезд, где раньше румяные волшебницы и длиннобородые маги, вдовы и юные амбициозные девушки тайно торговали зельями и свободной любовью, после войны постепенно стали вырастать открытые публичные дома, разрешенные Лордом, руководимые бывшими Пожирателями. В сущности, теперь все заведения были во власти Внутреннего Круга. Олливандер все еще делал и продавал палочки в своей старинной Лавке, но сама она принадлежала Драко Малфою. Говорят, Драко обращался со стариком бережно, хотя на людях и пытался казаться жестоким. Аптеку, что не удивительно, подарили Снейпу, где он и развернул бурную деятельность. На краю Аллеи стояло три дома терпимости, которые обслуживали клиентов различных слоев. Всеми тремя домами распоряжались Лестрейнджи: Беллатрикс, Рабастан и Рудольфус.

Образ жизни, нравы и обычаи были одинаковы во всех борделях, разница была только в плате, взимаемой за любовь, а поэтому, и в некоторых внешних мелочах: в подборе женщин, в платьях, в обстановке.

Лучшее заведение — у Беллатрикс. Там сдавали не просто проституток, а истинных любовниц, в долгосрочное пользование. Девушек могли снять хоть на два, хоть на три года вперед. Дом был двухэтажный, темно-серый, в готическом стиле.

К счастью, меня повезли не туда, а прямиком в темницу, располагающуюся в усадьбе Лестрейндж.

Забирая меня из Хогвартса, Беллатрикс проронила лишь одно слово — грязнокровка. И по дороге, когда ей приходилось меня касаться, корчила брезгливую гримасу и вытирала руки о подол платья.

Аппарировав на заснеженное поле, женщина, волею судьбы ставшая моей хозяйкой, стянула с себя туфли и чулки. Я смотрела, как она с девичьей легкостью двигается, как переступает с ноги на ногу, сминая заледеневшие сугробы. Видела вдалеке черную глыбу замка.

И тревога, навязчивая, необоримая, опять сковала сердце. Трое суток у меня отлично получалось не думать. Я бы и теперь хотела не думать. Я куталась в подаренное Минервой пальто, стараясь смотреть мимо, но отчего-то не получалось.

Да что ж такое.

Меня потряхивало от тягучего, совершенно не гриффиндорского страха.

Я снова внимательно посмотрела на Беллатрикс. Куда внимательнее, чем в первый раз, когда она шла по лестнице под руку с МакГонагалл. Сейчас она казалась намного более живой: с голыми, мокрыми, блестящими от талых снежинок ногами, неся туфли и чулки в руке, приподнявшая юбку другой рукой.

— Чего вылупилась? Я тебе этого не разрешала, — оскалившись, сказала Белла.

Женщина с суровым взглядом и таким упрямым норовом, какой еще поискать, чем-то до боли напоминала Снейпа. Хотя сейчас лицо ее стало на пару лет старше после войны, оно казалось нежнее и мягче. Должно быть, из-за пышных волос, которые доходили ей до бедер. Лицо у Лестрейндж было слишком спокойное, застывшее, но настоящего покоя окружающим не сулило; радужки черных глаз резко контрастировали с белоснежной кожей, смотрелись провалами, из-за чего лицо казалось безглазой маской.

— Грязнокровка, ты лечить умеешь? — обронила она, точно случайно.

— Умею.

— Тогда жизнь пленников будет на твоей совести.

Лечить, так лечить. Все лучше, чем обслуживать какого-нибудь ублюдка.

Она даже не держала меня — знала, что сбегать мне некуда, шла чуть впереди ровной уверенной походкой «настоящей леди». Понятия не имею, как должны выглядеть «настоящие леди» и что это вообще такое, но Беллатрикс, будь у нее другая судьба, могла бы перещеголять Нарциссу.

Голова кружилась от запахов, от холода, и я свалилась посреди поля, словно ноги не держали; солнце маячило огненными холодными всполохами прямо надо мной. Прищурившись, я смотрела сквозь ресницы, как фигура в светло-сером замерла, обнаружив пропажу, и повернула обратно.

Я была раздражена собственной пассивностью — ведь я должна, просто обязана сражаться, и эта самая пассивность убаюкивала меня: на новую войну сил не осталось. Наверное, я должна была что-то сказать этой Пожирательнице, Беллатрикс Лестрейндж, запытавшей Логботтомов, убившей стольких моих друзей, но понятия не имела, что. Просто не смогла бы найти нужных слов. Нужные слова, необходимые мне или ей, потому что время для оскорблений утекло. Лучше было молчать.

Подойдя ко мне, Беллатрикс со всей силы пнула меня по голове. Я оказалась слабой — отключилась, тем самым избавившись от терзающей сердце тревоги

* * *

Все было объято тишиной, и только луна, обхватив синими руками собственную круглую беспечную голову, бродила и выла ночную песнь где-то за решетчатым окном. Я разминала затекшие ноги, лежа на деревянной, без матраса, кровати и засыпала. После удара Беллы голова ныла нещадно. Мне снился Фред. Он гнался за полуобращенным оборотнем и всаживал ему в спину, точно пули, заклинания. А потом в ход пошли самодельные Уизлевские бомбы. Бомбы пробили голову получеловека, и мозги его медленно капали на землю со все еще бегущего тела. "Зачем ты позволил ей уйти?" — кричал раненому Люпину представитель рыжего семейства. « У нее были дети. Я не мог не пожалеть ее»

… и тут я проснулась, потому что беременная женщина в каких-то жутких обносках шарила черными пальцами по моему лицу. — Гермиона, вы кричали во сне и метались по кровати. Она присела на край моей постели, подняла с пола свои худые ноги и обняла руками огромный, круглый живот. Ей уже совсем скоро рожать.

— Да, извините, мне снились мертвые.

— Мертвые? — удивленно спросила женщина, с небольшим французским акцентом. — Так что же их бояться? Вон, смотри, они совершенно безобидны.

Мертвый старик лежал в углу, опрокинувшись навзничь. Глотка его была разрезана, лицо разрублено пополам; остывшая, синяя в свете луны, кровь запеклась на остром подбородке.

— Белла?

— Гермиона, — тихо прошептала заложница, — Пожиратели истязали его, а он плакал и молил их: убейте меня не здесь, чтобы моя дочь не увидела, как я буду умирать. Но они сделали так, чтобы он прочувствовал всю глубину унижения, Его убивали на моих глазах, и я была бессильна. Я думала о спасении своего нерожденного ребенка, как и отец думал обо мне... И теперь я хочу знать, — сказала вдруг женщина с пугающей силой в голосе, — я хочу спросить у этих животных, что сделал он им? И смогут ли найти такого заботливо и чуткого отца, каким был мой?

Она меня тоже не хотела слышать, но я, с нажимом повторила вопрос.

— Это сделала Белла?

— Белла? Нет, что вы! Миссис Лестрейндж забрала меня оттуда и моего папу тоже. Он еще дышал, и она надеялась его спасти. Она забрала нас, и мы тут в относительной безопасности, — ее взгляд ласково скользнул по животу. — Меня зовут Катарина, простите, что не представилась сразу. Моего отца пытались выходить, но вчера ночью он умер — захлебнулся собственной кровью. Его лечил какой-то высокий, страшный мужчина в черной мантии.

— Его зовут профессор Северус Снейп.

Ничего, совсем ничего не пришло мне в голову для ответа, только это бессмысленное — профессор Северус Снейп.

Я встала и начала ходить по огромной темнице, меряя пространство по периметру и наискосок; луна за окном белела, светила ярче своим блеклым глазом сквозь решетки; где-то в отдалении раздался гудок паровоза.

Я скребла кончиками пальцев голову, бродила, натыкаясь на углы, прислушивалась к шорохам, стараясь уловить хоть какой-то звук живого мира сквозь навязчивое, монотонное сопение узников.

Теперь я была за них в ответе. Теперь именно на мне тяжким грузом висели их жизни.