Письма Уилсону (гет)

"До­рогой У­ил­сон, я пи­шу те­бе, по­тому что мне мно­го что есть те­бе ска­зать — и по­тому что оди­ночес­тво рас­по­лага­ет к на­писа­нию длин­ных пи­сем, пусть да­же мыс­ленных, без бу­маги и руч­ки, без ад­ре­сата, в пус­тое прос­транс­тво".

Ха­ус сто­ит на кух­не и смот­рит в рас­пахну­тое ку­хон­ное ок­но, толь­ко что пос­та­вив ки­пятить­ся чай­ник, ожи­дая свис­тка, не ухо­дя с кух­ни, что­бы не за­быть про чай­ник. Ок­но нас­тежь от­кры­то, и в не­го гус­ты­ми листь­ями и све­жим ще­бетом птиц вте­ка­ет сад, гус­то раз­росший­ся, по­дошед­ший к са­мому до­му. Гус­тая буй­ная зе­лень ды­шит све­жестью, воз­ду­хом и чис­то­той ле­та.

Но на всем уже ле­жит та ту­ман­ная, тёп­лая дым­ка, ко­торая ед­ва за­мет­но ло­жит­ся на зем­лю бли­же к кон­цу ав­густа, и ко­торой по­дёр­ги­ва­ет­ся всё — воз­дух, сол­нечный свет, листья де­ревь­ев — на гра­нице ле­та и осе­ни.

Ха­ус смот­рит в ок­но, о мно­гих под­робнос­тях пей­за­жа ско­рее пом­ня, чем ви­дя их на рас­сто­янии — под ста­рость, осо­бен­но в су­мер­ках, мно­гие ве­щи на­ходишь боль­ше ощупью и прос­то зная, что они там есть — бла­го здесь он ори­ен­ти­ру­ет­ся поч­ти бе­зоши­боч­но, за столь­ко лет при­вык­нув и зная ощу­щени­ем, так­тиль­ным чувс­твом по­ложе­ния в прос­транс­тве каж­дый угол.

"…по­тому что мне мно­го на­до те­бе ска­зать — и я мог бы ска­зать те­бе ещё боль­ше, ес­ли бы ты сам не на­ходил­ся там, ку­да мои пись­ма мо­гут дой­ти лишь мыс­ленно, без кон­вертов и поч­то­вых ма­рок".

Чай­ник свис­тит, и он сни­ма­ет его с ог­ня, поч­ти не гля­дя, ощупью, по при­выч­ке.

"Итак, она умер­ла, У­ил­сон. Уш­ла ти­хо, мир­но, от по­чеч­ной не­дос­та­точ­ности, в пос­леднем, пред­смертном бре­ду поз­вав по име­ни свою дочь. Ей бы­ло семь­де­сят два го­да — семь­де­сят два, У­ил­сон! — как не­дол­го жи­вут лю­ди! — Она так ни­ког­да и не оп­ра­вилась до кон­ца пос­ле ава­рии. Но она не жа­лова­лась. Она ни­ког­да не жа­лова­лась".

Ха­ус сни­ма­ет чай­ник, ста­вит его на стол, плес­ка­ет ки­пяток в чаш­ку, дос­та­ет па­кети­ки с за­вар­кой, мо­локо и все не­об­хо­димое, де­ла­ет чай при­выч­ны­ми дви­жени­ями, вы­тира­ет тряп­кой об­ра­зовав­шу­юся лу­жицу и са­дит­ся за стол. Пь­ёт чай и смот­рит пе­ред со­бой, в ок­но, где под лёг­ким ве­тер­ком ше­лес­тит зе­лень, где длин­ные те­ни и оран­же­вые от­све­ты уже про­тяги­ва­ют­ся по листь­ям, от­бра­сыва­ют­ся на зем­лю под вет­вя­ми.

"…и мне, до­жив­ше­му до пол­но­го оди­ночес­тва в этом до­ме, есть что ска­зать — сло­ва на­кап­ли­ва­ют­ся, на­бива­ют­ся ро­ем, го­вори-на­гова­ривай, со­чиняй длин­ные пись­ма без кон­ца и на­чала, не­окон­ченные и об­ры­воч­ные, на­чиная с лю­бого мес­та со слов "до­рогой У­ил­сон"…

…Он са­дит­ся на кро­вать в сво­ей — от­ве­дён­ной ему У­ил­со­нами — ком­на­те, за­жига­ет и вык­лю­ча­ет лам­пу у пос­те­ли. Он толь­ко что при­ехал к ним по­гос­тить в от­пуске; и в се­рых су­мер­ках осен­не­го ве­чера этот жёл­тый свет лам­пы ка­жет­ся слиш­ком яр­ким, и се­рый по­лум­рак ка­жет­ся ещё се­рее и не­нас­тнее, слов­но осен­няя не­пого­да уже под­сту­пила к до­му, ок­ру­жила его там, за пят­ном све­та.

У­ил­сон зав­тра у­ез­жа­ет в Дет­ройт к ро­дите­лям, со­бира­ет че­мода­ны там, вни­зу, а он, Ха­ус, обос­но­вал­ся здесь, рас­па­ковал свои ве­щи. Что го­товит ему эта осень?

"Зна­ешь, к ста­рос­ти при­выка­ешь да­же к бо­ли в но­ге. Оди­ночес­тво здесь весь­ма это­му спо­собс­тву­ет. Что но­га, ког­да мы не­сём за столь­ко лет жиз­ни мно­го раз­личных по­терь, по срав­не­нию с ко­торы­ми и эта боль ка­жет­ся при­выч­ной и не­обид­ной".

Ха­ус смот­рит в ок­но, на уже сов­сем осен­нюю за­кат­ную кар­ти­ну.

Да и по­том, со ста­ростью при­ходит столь­ко дру­гих не­удобств, об от­сутс­твии ко­торых — пусть и с боль­ной но­гой — те­перь мож­но толь­ко меч­тать.

Осень плы­вет над зна­комы­ми кры­шами до­мов, раз­бро­сан­ных вдоль до­рог, над до­рогой, ны­ря­ющей вверх по хол­мам и вниз, над ос­тры­ми зуб­ча­тыми вер­хушка­ми ле­са.

"Да, сла­бе­ет зре­ние, и мне всё труд­нее ори­ен­ти­ровать­ся в прос­транс­тве, но, меж­ду про­чим, хрен они ме­ня сда­дут в прес­та­релый дом, У­ил­сон. По­ка я ещё ви­жу, по­ка ещё хо­жу сам, по­ка ру­ка ещё дер­жит руч­ку — я мо­гу ещё пи­сать, я мо­гу под­держи­вать по­рядок в до­ме — я всё де­лаю сам. И я дер­жусь!"

Иног­да он си­дит вот так — от­крыв дверь, пос­та­вив крес­ло у са­мого по­рога — смот­реть на ок­ру­жа­ющую при­роду, ко­торая рас­тет у са­мого по­рога. Все рав­но вок­руг нет ни­кого, да ему и те­рять не­чего — что тол­ку за­пирать дверь?

Ха­ус за­сыпа­ет в крес­ле, и ему снит­ся, что он уже там, что он го­ворит с У­ил­со­ном, рас­ска­зыва­ет ему о ней — по­чему-то это ка­жет­ся ему очень важ­но, на­до го­ворить о ней, по­тому что У­ил­сон хо­тя там и рань­ше, но — он зна­ет это — У­ил­сон не мо­жет там встре­тить­ся с ней, так уж здесь по­ложе­но; и он го­ворит, рас­ска­зыва­ет ему — здесь, где од­ни мо­гут встре­тить­ся с дру­гими, а дру­гие нет, это очень важ­но, на­до рас­ска­зать ему, объ­яс­нить…

Ха­ус про­сыпа­ет­ся, сно­ва за­сыпа­ет, ви­дит пе­ред со­бой стел­лаж с кни­гами — в ком­на­те, где у не­го ус­тро­ено что-то вро­де ка­бине­та, ре­аль­ность ус­коль­за­ет от Ха­уса, он не пом­нит, где он, но яс­но пом­нит, что на­до го­ворить с У­ил­со­ном, объ­яс­нять ему — и сно­ва всё дро­жит и ту­манит­ся, и он сно­ва ви­дит пе­ред со­бой У­ил­со­на.

…вре­мя слов­но ос­та­нови­лось для неё, сли­лось в од­но сплош­ное — ночь-день-ночь-ночь-день, в этом до­ме, где ца­рила бо­лезнь. Неч­то по­доб­ное она ис­пы­тыва­ла пос­ле рож­де­ния Мэ­ри­он; по ма­лей­ше­му тре­бова­нию встать-кор­мить-ука­чать; так и тут, всё плы­ло сплош­ной за­ботой, тер­пе­ни­ем, лю­бовью, от­да­чей се­бя в жер­тву бес­ко­неч­но­го кру­га дней и но­чей. Она не пом­ни­ла се­бя, не пом­ни­ла ок­ру­жа­юще­го: все для нее сос­ре­дото­чилось в боль­ном, в его нуж­дах и же­лани­ях.

Я сде­лаю всё, что­бы об­легчить твои стра­дания. Ве­ришь, нет ли? — я не уй­ду, я сде­лаю все для те­бя… — все, что нуж­но по­дать, при­нес­ти, не мед­ля, вста­вая для те­бя и ло­жась с то­бой, все, что сде­ла­ет те­бе лег­че. По ма­лей­ше­му же­ланию по­давать, что поп­ро­сишь, ле­жать с то­бой, сог­ре­вая и уте­шая… и я бу­ду ря­дом до кон­ца…

Он при­ехал к ней где-то че­рез год пос­ле по­хорон. Они мол­ча­ли — а что бы­ло го­ворить? — они и не нуж­да­лись в сло­вах, нас­толь­ко уже по­нима­ли друг дру­га. Поч­ти ни­чего не го­воря, пи­ли чай, си­дели на кух­не. На ней бы­ла чёр­но-бе­ло-се­рая клет­ча­тая муж­ская ру­баш­ка, чуть ве­лико­ватая, с под­вёрну­тыми ру­кава­ми — это он хо­рошо за­пом­нил.

По­том они пош­ли в ком­на­ту, в ту же са­мую его спаль­ню, уг­ло­вую, на вто­ром эта­же. По­мога­ла ему с ве­щами и по­том уш­ла, ос­та­вив его ук­ла­дывать­ся спать. По­том приш­ла; вык­лю­чила свет и в той же са­мой муж­ской ру­баш­ке лег­ла с ним ря­дом.

Я сде­лаю всё, что­бы об­легчить твои стра­дания. Всё.

"А что, ес­ли бы я тог­да пред­ло­жил ей нав­сегда ос­тать­ся вмес­те?" — Ха­ус пред­став­ля­ет се­бе, как в ту не­заб­венную осень он ска­зал бы твёр­дым го­лосом: "А де­воч­ка мо­жет ви­деть­ся с от­цом". Ха­ус зад­рё­мыва­ет, Ха­ус пред­став­ля­ет, как они ос­та­лись бы вмес­те, ещё тог­да, и де­тей, их собс­твен­ных де­тей: их дочь Ли­за, блон­динка, се­рог­лазка, и, на­конец-то — сын. Грег. Он дер­жит его на ру­ках, ли­цом к се­бе, куд­ря­вого си­нег­ла­зого маль­чи­ка, и вспыш­ка неж­ности яр­ко прон­за­ет его. "У нас не бу­дет ни­чего та­кого, что бы­ло у ме­ня с мо­им от­цом".

Ха­ус яс­но пред­став­ля­ет се­бе, ка­кой у них шум­ный, ве­сёлый, счас­тли­вый дом, пол­ный ве­селья и счастья. Пе­кут­ся пи­роги, Эм­бер ко­ман­ду­ет на кух­не; де­ти на­пали на не­го и с виз­гом та­щат в раз­ные сто­роны. Грег ух­ва­тил за но­гу с од­ной сто­роны, Ли­за — за ру­ку, с дру­гой, а Мэ­ри­он по­вис­ла на пле­чах и об­хва­тила ру­ками за шею…

"До­рогая! — кри­чит он, опи­ра­ясь на трость. — До­рогая, твой ев­рей­ский ре­бёнок ре­шил ме­ня за­душить!" — шум, гам, ве­селье и ра­дость...

Вслед за этим ве­сель­ем Ха­ус в по­лус­не вдруг явс­твен­но пред­став­ля­ет се­бе ли­цо У­ил­со­на, и как буд­то У­ил­сон смот­рит оби­жен­но, спра­шива­ет: "А как же я?" "А ты, У­ил­сон, у­едешь к ма­ме", — объ­яс­ня­ет ему Ха­ус, и так ему де­ла­ет­ся смеш­но, что У­ил­сон дол­жен у­ехать к ма­ме, та­кой ве­сёлой ка­жет­ся эта шут­ка, что он, про­сыпа­ясь, сме­ёт­ся мел­ким стар­ческим сме­хом, и, за­каш­лявшись, окон­ча­тель­но при­ходит в се­бя.

"Не сер­дись, У­ил­сон. Прос­то мне так яр­ко пред­став­ля­ет­ся, как буд­то они на са­мом де­ле бы­ли, эти де­тиш­ки".

Они лю­били ле­жать с ней на ши­рокой кро­вати, лю­бовать­ся за­катом или прос­то мол­чать, — он вы­тянув­шись, а она свер­нувшись ка­лачи­ком, по­перёк и по­ложив го­лову к не­му на грудь — в этой са­мой клет­ча­той ру­баш­ке... Зре­ние у неё под ко­нец па­дало всё силь­нее.

"Зна­ешь, у ме­ня мно­го есть что ска­зать… Но ког­да на­чина­ешь го­ворить, все­го по­чему-то не выс­ка­жешь. В жиз­ни всег­да мно­гое ос­та­ет­ся не­дого­ворён­ным, не­окон­ченным… "

Ха­ус сно­ва по­вора­чива­ет­ся и смот­рит в ок­но, на го­рящий в листь­ях за­кат. "Я толь­ко хо­тел ска­зать те­бе…"

Ха­ус по­дод­ви­га­ет­ся к сто­лу, бе­рет руч­ку и пи­шет нет­вёрдой ру­кой на лис­тках бу­маги:

"Итак, я жи­ву здесь, в этом до­ме, в заб­ро­шен­ном за­холустье, и я, чес­тно го­воря, не про­менял бы его ни на ка­кую швей­цар­скую де­рев­ню. Мэ­ри­он в Дет­рой­те, вы­учи­лась на ад­во­ката, при­ез­жа­ет раз в пол­го­да".

Сно­ва дол­го гля­дит в ок­но. "Зна­ешь, мне ка­жет­ся, что она с са­мого на­чала как буд­то зна­ла, что, вы­ходя за од­но­го из нас за­муж — вы­ходит за нас обо­их, что так ей с са­мого на­чала бы­ло пред­назна­чено. И что она, пос­ланная нам обо­им — её жизнь, пла­мен­ным огонь­ком го­рев­шая для нас — всё это зна­ла".

"Что я ещё хо­чу ска­зать те­бе? Что в дол­гом оди­ночес­тве по­нима­ешь мно­го, че­го рань­ше не по­нял бы. Что все­го за раз не выс­ка­жешь, и что, мо­жет быть, ког­да жи­вые пи­шут пись­ма мёр­твым, это до­воль­но смеш­но — по­тому что мёр­твые и так всё зна­ют луч­ше нас. Что, ос­тавшись один, на­чина­ешь от­но­сить­ся к лю­дям луч­ше, и что Бог всег­да вы­пол­ня­ет, что обе­ща­ет".

Ха­ус на­дева­ет оч­ки, смот­рит че­рез них в ок­но, смот­рит на свои раз­бро­сан­ные по сто­лу лис­ты бу­маги.

Нас­ту­па­ют су­мер­ки, и гус­тые, поч­ти фи­оле­товые те­ни тя­нут­ся по ве­чере­ющей тра­ве.

"А, вот ещё что я уз­нал, У­ил­сон. Ока­зыва­ет­ся, она — поль­ка. Пред­став­ля­ешь? Я ма­ло что знаю об этой на­род­ности, кро­ме…" Ха­ус сни­ма­ет оч­ки, опять по­вора­чива­ет­ся к ок­ну, смот­рит в гус­той ве­чер­ний сум­рак. Воз­вра­ща­ет­ся к сто­лу и до­писы­ва­ет:

"Ко­роче, я ма­ло что знаю об этой на­род­ности. Но ме­ня бу­дет сог­ре­вать смут­ным теп­лом пред­став­ле­ние, что это та­кие…"

Ха­ус ещё раз за­думы­ва­ет­ся, смот­рит в ок­но, по­том сни­ма­ет бес­по­лез­ные оч­ки и до­писы­ва­ет: "…та­кие, нап­ри­мер, как она".

За ок­ном гус­те­ют, со­бира­ясь в од­ну сплош­ную тень, су­мер­ки.

Дет­ройт, 2013.

За ок­ном хо­лоде­ло ту­ман­ное не­бо осе­ни, тра­ва гну­лась под мо­росью дож­дей, и ту­ман вда­леке вста­вал над ре­кой, тя­нуло хо­лодом. В са­ду па­дали с ве­ток кап­ли.

Он вы­шел на тер­ра­су, пос­мотрел в зас­теклен­ное ок­но на тра­ву, на све­сив­ши­еся в ок­но мок­рые вет­ки.

Зяб­ко пе­редёр­нув пле­чами — прох­ладно бы­ло вот так сто­ять, в од­ной ру­баш­ке, без пид­жа­ка, он по­думал, что уже дав­но за­гос­тился тут и не едет об­ратно — и что на­до соб­рать для всех по­дар­ки, и со­бирать­ся до­мой.

Джу­ди У­ил­сон, вый­дя на тер­ра­су вслед за сы­ном, за­тяну­лась си­гаре­той, и, трях­нув ко­рот­ки­ми се­дыми куд­ряшка­ми, пос­мотре­ла в ок­но че­рез его пле­чо, стоя по­зади не­го.

— Что ж, твоя сер­бо­хор­ватка не заж­да­лась те­бя там до­ма? — вор­чли­во спро­сила она, по­водя си­гаре­той в воз­ду­хе и поп­равляя во­лосы.

— Она поль­ка, ма­ма. Поль­ка, — ти­хо ска­зал он и по­чему-то вздох­нул, тро­нув ру­кой хо­лод­ное стек­ло тер­ра­сы.

Се­рое не­бо без­звуч­но пла­кало се­рень­ким дож­дем, по ок­ну сте­кали кап­ли.

Он по­думал, что на­до и в са­мом де­ле уже со­бирать­ся; что Мэ­ри­он бу­дет ра­да по­дар­кам; что ехать в та­кую не­пого­ду не­удоб­но, но мож­но; и что в та­кую се­рую, бес­ко­неч­ную осень бу­дет здо­рово на­конец очу­тить­ся до­ма.

Се­рое не­бо без­звуч­но пла­кало; ис­хо­дило ти­хим дож­дём.