Арихметика (джен)

"И мню аз,

Что сам себя всяк может учить".

Леонтий Магницкий

1

Тусклые купола Преображенского собора и остроконечная часозвоня то появляются, то ныряют в декабрьский туман, беловато-прозрачными клочьями летящий высоко над землей. В хмуром северном небе одиноко парит зоркий беркут, напрасно высматривая добычу.

Михайло стоит на крутом берегу замерзшей Двины, широко расставив крепкие ноги, и неотрывно смотрит на темные точки холмогорских домов, сиротливо сгрудившихся на пологих склонах.

Там, в горнице с высокими потолками, воевода подписывает его паспорт. Уговорить его было непросто, да еще против воли отца, но на помощь Михайле снова пришел дьяк, Семен Никитыч, и, тряся жиденькой бородкой, настойчиво повторял одно и то же: «Не дашь пачпорт — Бога прогневишь».

Семен Никитыч свято верит, что ум в голове у Михайлы необыкновенный, и требует дальнейшего учения, а получить оное можно только в больших городах: Киеве, Петербурге или Москве. Михайло тайком достал отцовы карты, чтобы посмотреть, как далеко шагать до Москвы. Оказалось — дальше, чем до Петербурга, но дьяк настаивал на Спасских школах, и Михайло согласился.

Михайло Москвы никогда не видал и знает ее только по рассказам купцов и странников. И сейчас, когда он смотрит на тот берег, где в зыбком тумане прячутся маленькие купола, ему слышится громкий перезвон колоколов, видятся белые стены Успенского собора и чудится запах книг в полумраке библиотеки Спасских школ.

Развернувшись, Михайло идет по глубокому снегу к клети, пристроенной сбоку от избы. Пока не начало темнеть, нужно перечитать несколько страниц учебника и повторить вслух, объясняя самому себе все сложности темы. В студеном воздухе, сохраняющем овощи и соленья, без тулупа не посидишь, но переворачивать страницы в рукавицах неудобно — и Михайло, вздохнув, прячет их в карманы.

Скамья жалобно скрипит под весом его тела и замирает. Тихо, промозгло, неприятно пахнет старыми досками и репой.

Михайло нагибается к ящику, спрятанному под скамьей, и, недолго поразмыслив, берет «Арифметику», оставив «Грамматику» на завтра. Тем более, свет такой, что не попишешь, а задачки можно попытаться и вслух решить.

Тяжелая книга с переплетом из коровьей кожи приятно ложится в руки. Сколько бессонных ночей, сколько труда было вложено в эту удивительную вещь! Сколько усердия и страсти! Михайло невольно гладит потрепанный корешок и торопливо раскрывает книгу, шелестя бумагой.

И клеть, и стужа за слюдяным оконцем, и галдящие ребята, прибежавшие от реки с уловом, и мычащие в хлеву коровы — Пеструха и Рыжуха, и строители церкви, таскающие бревна — все это исчезает. Появляются — цифры, слова, формулы, и за ними — маячит лицо дьяка.

— Что есть число ломаное? Число ломаное ничто же иное есть, токмо часть вещи, числом объявленная, — бормочет Михайло, крепко сжимая «Арифметику» пальцами, и невольно смотрит на улицу через мутное оконце. — То есть полтина есть половина рубля, и всякие вещи таковые либо часть, объявлена числом, то есть ломаное число.

Он и сам, без всякого Никитыча, чувствует в себе неумолимую, порой пугающую тягу к знаниям. Отчего в зимнем, темно-синем небе ночью вспыхивают зеленые всполохи? Что находится внутри Земли? Из чего состоит невидимое пространство, которым люди дышат? Почему летом жизнь идет быстрее, а зимой все замирает? Почему в грозу гремит гром?

Отец, мачеха, воевода, ребятня, друг детства Федор, да весь люд вокруг — видят мир иначе, чем сам Михайло. Для них все является тем, чем видится снаружи — он же пытается заглянуть вглубь. Но на любые разгадки, на любые, самые простенькие задачки Магницкого требуется время. А его — нет. Весной и летом — совсем. Зимой работы тоже хватает: задать корм животине, вычистить хлев, затопить печь в избе и бане, расставить силки, пособить сетевязам, натаскать воды — времени на учение или не остается вовсе, или приходится прятаться в клети, что донельзя раздражает мачеху.

Но и зимой учение дается с не меньшим трудом — в холоде, в полутьме, на стылой скамье. В вечном тайном страхе, что учебники отберут и никогда не вернут, строго указав на нескончаемые домашние дела.

Заучив страницы три и решив задачу, Михайло неохотно прячет книгу в ящик поверх «Грамматики» и, любовно погладив переплет да прикрыв учебники ворохом сухой соломы, выходит на мороз. От звезд исходит слабое свечение, словно и они замерзают в такую стужу. Михайло вздыхает: он в своем селе — чужая звезда. Не в том месте небосклона появился. А может, и не в то время.

Знать, знать, знать. Михайло хочет все узнать, все для себя уяснить. Дьяк говорит, что верить надо. А как понять, во что веришь-то? Как умом объять? Или довериться нужно? А как довериться, если дьяк — не сын Божий, если дьяк сам в пост яблоками в меду лакомится? Да и как довериться, если у дьяка нет ответов ни на один вопрос.

И самое главное — что там, далеко-далеко, где небо с землей соединяется? Как там люди живут? Какие думы думают, как говорят, как выглядят?

Если в селе всю жизнь прожить — никогда не узнаешь. И от этого неведения Михайле всегда становится страшно. Что время утечет, как вода в Двине, сверкнет солнцем в излучине — и уже пора в гроб ложиться. А между солнцем и гробом — терпко пахнущий сенокос, орущая животина, горячая баня, плачущие дети, полная баб воскресная церковь. Какое уж тут учение.

Прав дьяк. Уходить надо — туда, за холмы, где таятся ответы. Искать их. И найти. Не только для себя — для Руси-матушки. Не одним только аглицким ученым носы задирать можно.

— Лице свое скрывает день, поля покрыла мрачна ночь, взошла на горы чорна тень… — нараспев читает Михайло и после слова «тень» на мгновение горестно замолкает. — Что же после тени-то придумать? Окаянная, ни с чем не хочет соединяться!

Перед тем, как толкнуть дверь в избу, Михайло оборачивается. На другом берегу Двины, через три версты, в ледяной темноте спит дом воеводы. А вместе с ним — долгожданный паспорт. Тот самый пропуск на свободу.

Михайло выдыхает и под заунывный лай собак входит в натопленную избу.

2

Лицо у мачехи красное и перекошенное от злости, скрывать которую у нее нет ни сил, ни желания. Михайло, опустив голову, торопливо снимает тулуп и кладет на сундук, рядом с вещами отца. Привычно пахнет дегтем от сапог, березовыми вениками, свежеиспеченным хлебом и травами в пучках, развешенными над печью.

Михайло ненароком задумывается: будет ли он скучать — по запахам, по избе, по делам?

— Явился, — мачеха смотрит на него свирепо, и глаза у нее — два тлеющих уголька. — Опять свои книжонки читал?

Михайло отвечает ей долгим, непокорным и упрямым взглядом исподлобья. Вроде как нос не задирает, но и не поддается.

— Так у него же «Арихметика» дьякова есть, — отец стучит ложкой по деревянной миске, созывая всех на ужин. — Садитесь, стынут щи. Наливай, мать.

Проходя в комнату, Михайло случайно задевает мачеху рукавом — и та едва заметно вздрагивает и тут же отворачивается. Сарафан на ней сегодня красный с желтыми лямками и серебряными пуговицами, — чтобы глаз отцу радовать, да остальным бабам себя показывать. Мачеха еще молодая совсем — лет на пять его старше, не больше, вот и хочется ей жизни молодой, горячей. А отец уже в летах — все больше делами занимается, не замечает ее красоты. Тут каждому досадно станет, и Михайло нутром понимает ее, но сторонится. Оба они — не на своих местах, не при своих делах.

Михайло садится на скамью и берет ломоть свежеиспеченного хлеба.

— Ну что, небось уже все задачки решил? — отец улыбается, и Михайло невольно улыбается в ответ, хотя ему охота завыть и зарыдать. От непонимания, от своей жажды книг, от сомнений, от этого вечного укора, с каким на него смотрит Господь с золотой иконы.

Но Михайло продолжает натужно улыбаться, чтобы не огорчать раньше времени отца.

Тот почему-то упрямо называет арифметику арихметикой и никак не может запомнить правильное название. Для него наука — это что-то непостижимое и далекое, как лес к югу от Холмогор, и такое же чуждое. Вот рыба, бьющаяся в сетях, или запутавшийся в силках заяц — это отцова стихия.

— Жениться ему пора, — мачеха садится напротив, по левую руку от отца. — Двадцать годов уже почти, здоровый детина. А все книжки читает, да в полях летом бегает. Если бы еще по хозяйству помогал, да твое, Василий, дело продолжал — тогда куда ни шло. А так — попусту живет, попусту.

Михайло с силой сжимает хлеб в кулаке и тут же разжимает пальцы — хлеб обижать нельзя. Потом берет ложку и принимается за горячие щи, пахнущие кислой капустой. Он знает, зачем мачеха хочет его женить: спровадить желает от греха подальше. Он чувствует ее взгляд, слышит ее вздохи, вдыхает аромат ее потного тела после косьбы, когда они, усталые, возвращаются домой. И ладони ее — такие горячие всегда, с цепкими маленькими пальцами.

— Ирина дело говорит, — поев, отец придвигает к себе кружку с брусничным отваром — Подумай, Михайло, у меня и девка тебе на примете есть. Дочь моего хорошего, надежного друга с Колы — да ты помнишь его. Хозяйство заведете, детей нарожаете. Будут у нас обоих наследники.

— Ты посмотри на себя, — мачеха, поддакивая, сует ему под нос круглое зеркальце, доставшееся ей в приданое. — Посмотри, не робей!

Михайло вытирает губы полотенцем и осторожно берет зеркальце, стараясь не коснуться пальцев мачехи и не встречаясь с ней взглядом. В блестящей серебряной глади отражается широкое лицо с большими серыми глазами, смотрящими настороженно, белесые брови и шапка светлых волос.

— Не вижу ничего, — отвечает он сердито и кладет зеркальце на стол, легонько пододвигая его к мачехе. — Обычный я.

— Только спорить и умеешь, — мачеха раздраженно поднимается и собирает грязную посуду. — А курей опять я сегодня кормила!

— Кур, матушка, — не выдерживает Михайло и тут же молча укоряет себя за вырвавшиеся слова, потому что на глазах мачехи выступают слезы. — Да не плачьте вы!

Отец недовольно качает головой, и в избе повисает тяжелое молчание, прерываемое редкими всхлипами мачехи и грохотом посуды. Михайло сжимает кулаки — потом разжимает — и снова сжимает. Отец задумчиво щиплет густую седую бороду с застрявшими в ней крошками хлеба, смотря поверх стоящих напротив икон. И вдруг раздраженно ударяет кулаком по столу — так, что подпрыгивают кружки.

— Ты свои думы брось, — произносит он медленно и грозит кулаком — не в шутку, всерьез. — Брось про учение мечтать, как немчура иноземный. Хозяйство у нас большое, рыба, зверье — не справится мне без тебя. Да и блажь все это — учеба твоя. Не нужна она здесь, Михайло, не нужна!

Михайло берет моток льняных нитей, челнок, уколицу и садится на лавку у печи, поближе к лучине. Мужики показали ему, новый способ вязания невода, и теперь ему не терпится повторить. Может, и получится отцу прощальный подарок оставить.

— Опять вот мать расстроил, — отец, сопя, садится рядом и тяжело вздыхает. — Сложно тебе сначала животину покормить, а потом к книжкам бежать? Когда за ум возьмешься?

— Я кормил, тятенька, — шепчет Михайло, перебирая тонкие нити. — Учиться хочу.

— Опять! Зря ты жениться отказываешься, — отец бросает взгляд на задернутую льняной крашениной женскую половину избы, где мачеха возится с посудой. — Девка красивая, я видал. Брови смоляные, волосы темные, коса толстая — во, как мой кулак, — губы красные… А какие пироги печет! Хорошей хозяйкой будет.

— Учиться хочу, — повторяет Михайло едва слышно и прямо смотрит в голубые отцовы глаза. — Латынь нужно выучить, да науку на русском языке писать. Неужели мы глупее англичан или французов?

Отец открывает рот, собираясь возразить, но тут же машет большой бледной рукой, встает и грузной поступью выходит в сени: говорить при плетении — нельзя, ругаться — тем более, водяной услышит и себе заберет в уплату неуважения к воде. Михайле давно кажется, что все это — предрассудки, но отец видит мир иначе.

Михайло вдыхает холодный дух, проникший в избу, и упрямо расправляет плечи. Стыдно отца одного оставлять, да некуда деваться. Останется здесь — мачеха проходу не даст. Женится — хлопоты как трясина затянут. А латынь снится ему по ночам, непонятные буквы снятся, и даже само слово-то «латынь» кажется красивым и чарующим. Разве можно от учения отказаться, если душа просит? От самого себя разве может человек отречься?

Михайло встряхивает головой, отбрасывая неприятные думы, и погружается в плетение, мысленно разговаривая с водяным, в которого не верит.

3

Михайло вычерпывает из студеной воды лед, превращенный пешней в мелкое крошево, и кидает в снег сбоку от себя. Отец, уже освободивший вторую прорубь, достает из мешка старый, но добротный невод.

Заря только занимается, и небо из пепельного постепенно становится желтоватым, с бледно-красной полоской у самого края. Михайло похлопывает руками в намокших волосяных рукавицах, пытаясь согреть их, но медлить некогда — нужно растягивать невод.

— Что такого в арихметике занимательного, а? — отец, хмурясь, наматывает край невода на длинную жердь. — Я, конечно, и счет и грамоту разумею, но чтобы страсть к ним испытывать — нет такого.

— Так ведь наука — это не только счет, тятенька, — Михайло тянет невод на себя, помогая ему. Раз отец спрашивает — может, поймет? Отпустит? — Наук много бывает. Химические науки и физические, например. Вот почему вам в тулупе тепло? Думаете, вас тулуп греет? Нет! Вы сами себя греете. Или вот, это пространство между небом и землей, которое мы вдыхаем — из чего оно состоит? Разве вам не интересно?

Отец усмехается, опуская жердь в прорубь и проталкивая ее так, чтобы она была как можно ближе ко льду.

— Подумать — так занимательно, но ведь некогда думать-то, Михайло, жить надо, — говорит отец на выдохе. Борода его и брови совсем побелели от изморози. — Мать кормить, тебя, да архангельским шкуры и зверье сбывать, а холмогорским — рыбу. Вот сейчас треска пойдет — помощь нужна. А у тебя руки свободны, а ум занят. Оттого и руки висят плетьми. Брось ты мечты эти, бесполезные они. Пустые. Все равно не отпущу тебя никуда — а уйдешь, так прокляну на веки вечные. Где родился — там и пригодился, понимаешь?

Михайло не отвечает — взявшись за другой конец невода, привязывает его ко второй жерди. Отец говорит о рыбе, и в нос сразу ударяет запах чешуи и потрохов, и пальцы словно становятся скользкими от слизи. Досадно и больно, что отец не разделяет его жажды знаний, ведь он сам человек неглупый: умеет ориентироваться по звездам и луне, знает, какие облака несут грозу и снег, а какие — мимо пройдут, от какого ветра нужно прятаться, а к какому лицо поворачивать. Знает, где тюленей искать и когда треска пойдет. Ум светлый, но это ум, созданный природой — из-за потребностей. Это не наука ведь, а выживание.

— Михайло! — дьяк отчаянно машет ему с берега и, видя, что Михайло не пойдет, опасливо ставит на толстый лед ногу в лаптях и шерстяных онучах. — Михайло!

— Иди, — отец кивает, глядя на него сурово. — Надеюсь, свою «Арихметику» да «Грамматику» пришел назад требовать.

Жидкая бородка дьяка взволнованно трясется, а глаза глядят на Михайлу требовательно и строго. Тот переступает с ноги на ногу, бросая редкие взгляды на стоящего поодаль отца.

— Что, вот так, уже послезавтра?

— Перед рассветом, — шепчет дьяк, наклоняясь вперед. — Не подведи, Михайло. Вот твой пачпорт, держи. Много сил мы отдали, много времени посвятили. Не вздумай на попятный идти.

Михайло выдыхает белое облачко пара.

— Да какой попятный, Семен Никитыч. Учиться-то охота — сил нет. Только можно мне книги с собой взять?

Дьяк запрокидывает маленькую голову и смотрит на него словно издалека. Оценивающе. Понимающе.

— Бери, Бог с тобой, — говорит он ласково и хлопает Михайлу по плечу. — Люб ты мне, парень. И Богу люб, помни это.

4

За спиной, на лазорево-яхонтовом небе снова вспыхивают желтые и зеленые узоры. Старики называют их сполохи, но Михайло знает: это не просто чудеса, это не разгаданное еще явление природы, которому он когда-нибудь даст свое имя.

Михайло оглядывается по сторонам и стучит в небольшое оконце избы, стоящей за три дома от его двора. Из-за плотно закрытой створки слышится громкий говор и веселый смех. Опять, наверное, девушки на гадание собрались или с парнями милуются, в игры играют да песни поют. Михайлу никогда не тянет к шумным сборищам, у него от них голова болит, да тоска начинается. Ему бы книжку взять — да к камельку.

— Так и знал, что ты придешь, — Федор приоткрывает дверь и приглашает зайти в сени. — Сердцем угадал.

Вихрастый, с широким улыбающимся лицом, друг вызывает у Михайлы тягостное чувство вины и странное желание хоть на день снова сделаться ребенком. Бегать босиком по речному песку, падать спиной в снег, кататься с Федором на санях со склона до самого льда, читать книжки до полуночи, выть вместе с Волком на луну — и всегда, везде ощущать на себе любящий взгляд матери.

— Ухожу я. — Федор — единственный, с кем можно поговорить по душам. Скоро и Федора не будет. — Хотел попросить денег. Сколько дашь, Федор. Своих-то у меня рубль, у отца просить не могу — под замок посадит, а шагать ведь недели три — не дотяну.

— Неужто действительно уходишь? За латынью, в Москву? Вот же дела! — Федор смотрит на него озадаченно. — Да еще и тайком! Вот Василий Дорофеич гневаться будет! Да ты упрямый, Михайло, что дьякова коза. Что в голову втемяшил, то и делаешь. Женить тебя, что ли, хотят?

Михайло яростно топает ногой.

— Женить! Мачеха проходу не дает. Отцу охота, чтобы я остался в наследниках, невесту мне какую-то красивую выбрал, да за двадцать верст отсюда. А мне… мне желание учиться душу жжет, понимаешь? Науку я хочу изучать, Федор. Мир хочу понимать. Не могу я тут больше! Пойми ты хоть! А чуть промедлю — так женят…

Федор кладет сильную руку ему на плечо и крепко сжимает. Потом исчезает в избе и выходит, неся в руках серый узел и черный кожаный кошель.

— Держи, Михайло. Три рубля тут, да кафтан теплый. Не морщи нос, бери, бери. Холодно ведь, а тебе шагать так далеко, до самой белокаменной. И обо мне вспоминать будешь.

— Ну, прощай, — Михайло обнимает его крепко-крепко и зажмуривает глаза. — Жизнь долгая, еще свидимся.

Федор качает головой, глядя на него с сомнением. Да и самому Михайле кажется, что он видит эти избы, поля, заснеженный берег, людей в последний раз.

Ошибиться бы.

Уже уходя, он оборачивается и видит, как Федор отчаянно трет пальцами румяные щеки.

5

Мрак становится слабее, постепенно отползая вниз к реке, и Михайло, выдохнув, туго завязывает оборы лаптей вокруг черных шерстяных онучей. В котомке лежат хлеб и вяленое мясо, свернутый кафтан Федора и запасные онучи, белье, а в самом низу, в отдельном мешочке — «Грамматика» и «Арифметика». У сердца, в кармане тулупа, лежит паспорт и деньги.

Михайло последний раз окидывает взглядом холодные сени, касается ладонью косяка двери, ведущей в избу, и тихонечко выходит на крыльцо.

Студено и удивительно спокойно.

Михайло спускается со склона, с трудом вытаскивая ноги из выпавшего накануне снега, и решительно ступает на лед. Чтобы присоединиться к обозу, нужно добраться до Холмогор, а это ни много, ни мало — три версты. Ночная метель почти прошла, и только отдельные колючие снежинки обжигают разгоряченное лицо.

Михайло просит себя не останавливаться, не смотреть назад — но сердце не выдерживает. Спящие избы стоят как зачарованные, и из-за крыш виднеется недостроенная колокольня церкви. Отец и односельчане обязательно ее достроят, и будет она не хуже холмогорской.

Только он, Михайло, уже этого не увидит. Никогда. Кто за знанием уходит, обратно не возвращается. Как человек, нашедший после долгих скитаний озеро, не вернется больше в бесплодные земли. Книги, лежащие на дне котомки, греют ему душу и бередят мечтами сердце. Михайло ускоряет шаг и не останавливается ни на миг, пока не поднимается на холмогорский берег.

Пусть отец беснуется, пусть проклянет. Не страшно. Судьба у каждого своя, и каждый свою судьбу выбирает сам. Человек он свободный, а значит, волен отказываться от ненавистной доли. А сердце врать не умеет, раз оно молит о знаниях — значит, путь выбран правильный.

Будущее взывает к нему, зовет его к себе, манит — шелестом бумаги и тягучестью чернил, золотыми буквами на толстых томах и белыми париками профессоров. Вперед, вперед — в Москву, науку для России писать, мир открывать и пояснять себе все, в чем сомневался раньше.

Сомнение — движущая сила знания.

— Деньги-то есть? — румяный торговец, чья телега идет первой в обозе, рассматривает его недоверчиво и кладет руки на толстые бока. — Бледный больно. Дойдет ли?

Дьяк уверенно трясет жидкой бородкой, похлопывая Михайлу по спине и тем самым говоря: «не влезай, мол, сам договорюсь».

— Это он на вид такой, а на самом деле — богатырь! Плечи видишь какие? Пособит, если нужно, по пути. Пособишь ведь?

Михайло коротко кивает, глядя на торговца исподлобья. Не возьмут — сам пойдет. Лучше замерзнуть да волкам достаться, чем так — гнить всю жизнь.

— Лады, пусть идет, мне не жалко, — торговец машет рукой, в беличьей рукавице. — Со второй телегой рядом пойдешь, понял, вьюноша? Не глухой он?

— Слышу, — Михайло говорит так громко, что все вокруг вздрагивают и на миг замолкают.

Дьяк остается позади и еще долго непрерывно крестит Михайлу в воздухе, шепча молитву.

Наконец деревня, купола в морозной дымке, темные избы, покосившиеся изгороди, и печальные бабы в меховых полушубках — жены торговцев — остаются за спиной, уменьшаясь с каждым шагом.

Задорно звенит упряжь, коренастые мохноногие лошади, качая головами, размеренно идут по знакомому пути. Пахнет сеном и рыбой, кое-где торчащей из мешков — и кажется, когда выйдет солнце, она засверкает серебристой чешуей.

— Что разумеешь, парень? — тучный торговец в коричневом тулупе, сидящий на груженой доверху телеге, с любопытством рассматривает его лицо. — Какую науку?

Михайло поднимает голову, задумчиво всматриваясь в безграничную снежную даль, раскинувшуюся впереди, и криво улыбается.

— Арихметику.

А там, за холмами, за атласной лентой дороги, спит Москва.