Ночь не время для писем (гет)

Дрожащие нервные руки неуклюже застёгивали крючки на платье, а в голове стучали только два слова: "Сегодня ночью!"

Сегодня ночью должно было решиться всё.

Или не решиться ничего, что в её ситуации, впрочем, не играло особой роли. Ибо и отсутствие результата — это тоже результат. Так ведь кажется говорится?

Луиза медленно подошла к окну и с тоской посмотрела на догорающий закат. Как хотелось бы, чтобы в пламени этого заката сгорели все её страхи и сомнения, а заодно и эта чёртова любовь к самому невероятному мужчине на свете.

Мужчине, ради которого она была бы способна на многое, в своих мечтах.

А на деле... она даже не может выполнить его простейшую просьбу — утихомирить "самоназванную невесту", которая на весь Талиг вопит о своих отношениях с Первым Маршалом, ничуть не смущаясь того, что их мало того, что никогда не было, так и того, что сам "жених" узнал о них с завидным запозданием.

К тому же из письма самой Луизы. Отправленного две недели назад.

Луиза никогда не считала себя кляузницей, она умела молчать. О, в этом умении не было у неё равных!

Она молчала, глядя на то, как рушится её жизнь. Нет, ныне покойному Арамоне доставалось на орехи не единожды, но в те моменты она защищала своих детей и их шансы на выживание, ведь с таким-то отцом они порою начинали стремительно уменьшаться. Но вот её собственная жизнь была загублена давно и бесповоротно, и она просто молча провожала взглядом её неторопливо удаляющуюся в Закат спину.

Она молчала, пока играла роль дуэньи этой взбалмошной девицы Окделл. Нет, она воспитывала Айрис, объясняла ей — почему можно поступать так, а не этак, и что не приличествует благородной эреа, а что стоит выполнять с регулярностью и доскональностью, дабы ещё больше не испортить мнение о себе столичного высшего света. Поскольку испорченная репутация могла отвратить от неё любого жениха. Да-да, и "того самого" тоже.

Она молчала, прислуживая этой шлюхе Катарине. Нет, говорила то, что та желала слышать, вела себя так, как следовало, и играла роль неуклюжей кривой клуши, неизвестно чем заслужившей благосклонность самого эра Рокэ и дорвавшейся до королевского двора, куда она припёрлась чуть ли не вместе со всеми своими отпрысками вместе взятыми.

Она молчала и даже не краснела удушливой волной в присутствии самого Рокэ. Нет, она вежливо отвечала ему, вероятно, даже что-то умное и вразумительное говорила, раз смогла заинтересовать его настолько, чтобы он предложил ей свой дом в качестве временного пристанища и фактически рабочего места. (А также в виде убежища от всех тягот внешнего мира, но об этом никто никогда не узнает, потому что об этом она тоже молчала).

И вот, наконец, настал тот день, когда... нет, на самом деле это тоже была ночь.

В ту ночь Айрис, выпившая за ужином лишний бокал вина, устроила безобразную сцену, и всё вековое спокойствие и благоразумность капитанши Луизы Арамоны, прошедшей за свою жизнь через такие дебри унижений, страха и боли, прожившей внутри себя, казалось, все возможные, страшные и унизительные, а также смертельно опасные — как сейчас, так и для будущего её или детей — ситуации, и подготовившей слова, поступки и действия для наилучшего их разрешения в реальной жизни...

В общем, всё "нажитое непосильным трудом" было сметено одной фразой юной и нетрезвой Айрис Окделл, решившей, что ей пора поставить в известность Её Величество Катарину о скорой свадьбе, которая навеки сроднит дома Ветра и Скал. Собственно, сама фраза включала одно непечатное слово и пожелание сделать это немедленно.

В тот момент Луиза сначала замерла. Потом вышла из комнаты и тихим, полным практически ледяного спокойствия голосом велела Кончите запереть все двери и ворота, и что Антонио головой отвечает за сохранность лошадей в конюшне, а потом вернулась в малую гостиную, молча взяла Айрис за тонкую руку, отвела её в гостевую спальню, ту, небольшую, под самой крышей, откуда вниз можно было спуститься только по одной лестнице, и заперла её там до утра.

Айрис, видимо, ожидавшая грома и молний, а дождавшаяся тишины и ледяной руки на своём запястье, замолкла и позволила себя и отвести, и запереть, и начала буянить и бросаться на дверь только после того, как Луиза уже ушла в свою комнату, а сторожевой пост у лестницы занял один из слуг.

А сама Луиза достала бумагу, чернила и написала Рокэ письмо. И отправила его той же ночью, не мешкая, чтобы не растерять к утру решимости и безрассудства.

К утру решимость, к слову, покинула всех незваных обитательниц дома Алвы.

Айрис протрезвела и была необыкновенна тиха, прятала глаза и завтрак попросила принести себе в ту самую спальню под крышей. И обед тоже. Да и ужин.

Селина, вчера ночью ворвавшаяся к маме со слезами и мольбами не наказывать её любимую подругу и клявшаяся, что если Луиза расскажет эру Рокэ о произошедшем (письмо на столе в тот момент ещё не было дописано), то она никогда-никогда не выйдет замуж и виновата в этом будет именно Луиза, разрушившая жизнь и воспитанницы, и дочери, сегодня была полна раскаяния, жалела о своей клятве, и плакала о своей загубленной судьбе. Собственными руками, ибо — кто её просил клясться такими вещами? Да и ради кого? Ради Айрис, которая возжелала выйти замуж за Первого Маршала, а сама может гордиться только своим происхождением, но никак не воспитанием или изысканностью? В то время, как Селина и сама хотела бы за него замуж, и уж она-то могла бы составить ему достойную партию... если, конечно, забыть об её отсутствующем знатном роде...

Про Луизу и говорить не приходилось.

Она жалела об этом письме, как никто другой.

Оставалось надеяться только на то, что письмо не дошло и благополучно кануло в Закат где-то по пути в Фельц...

Однако, сегодня ближе к вечеру в особняк Алвы приехал взмыленный гонец и передал короткую записку для Хуана, после чего весь дом встал на уши. Пробегающая мимо Кончита сообщила, что эр Рокэ спешно возвращается в столицу, и они ожидают его уже этой ночью.

И вот уже несколько часов Луиза сидела в своей комнате, смотрела в окно, время от времени вскакивая и бросаясь к огромному платяному шкафу, чтобы поменять себе платье. Внезапно оказалось, что их в её гардеробе стало сильно больше одного, и она никак не могла решить, в каком будет лучше встретить разгневанного Повелителя Ветра, когда он прискачет, чтобы высказать ей своё негодование.

Закат догорел.

На Олларию опустилась тьма, и в ней все страхи прошлого и нынешнего трансформировались и извращались в причудливые формы и образы, одурманивая мысли и сознание. Они обволакивали, окутывали, проникали в самое нутро и нежно выгрызали его своими острыми зубами.

На далёкой улице послышался звонкий стук копыт, и Луиза уже знала, кто стремительно и быстро приближается к дому, ставшему её временным жилищем и убежищем. К дому, который сегодня ночью перестанет быть для неё таковым.

Всадник стремглав проскочил ворота, лихо соскочил с лошади, бросив поводья внезапно вынырнувшему из конюшни конюху, и бегом ворвался в дом. Закрыв глаза, Луиза сидела и слушала, как шаги торопятся, бегут и неотвратимо приближаются к её комнате.

Дверь распахнулась, в комнате дохнуло ветром и морским бризом. Кто-то высокий и гибкий подошел ко все ещё не открывающей глаза госпоже Арамоне, тёплые сильные ладони легли на её плечи, и...

И глубокий голос, такой знакомый, такой бархатный, как самая нежная и волнительная ночь, произнёс ей прямо на ухо:

— Луиза... Что ж, это было очень... неожиданно... и абсолютно странно, но знаешь...

Рука Рокэ коснулась её уха, и Луиза распахнула глаза, которые сразу же почти ослепли от света успевшей взойти луны, со всей дури светившей сейчас прямо в окно.

— Что? — хрипло спросила она, даже не стараясь предугадать его ответ, и радуясь уже тому, что он рядом... и она всё ещё жива.

— Я согласен, — тихо засмеялся за её спиной Рокэ, — можешь заказывать свадебное платье. Надеюсь, портной не рехнётся от того, что за последний месяц это будет уже третье платье для третьей невесты Первого Маршала.

...

То самое письмо, в котором безрассудная Луиза Арамона рассказала Рокэ о сборище потенциальных невест в его доме, и о том, что из них всех она единственная, кто подходит ему по благоразумию, уму и вообще, и если ему надо жениться, то почему же не на ней?, до сих пор хранится в семейном ларце с домашними реликвиями.