Матушка Готель (джен)

Нет, Готель уже не спрашивала себя о том, что и когда пошло не так, не искала виноватых: старательно прятала изуродованное лицо под капюшоном; горбясь и припадая на ногу, везла за собой телегу; не поднимая на людей взгляд, продавала на рынке зелень, больше не называя её волшебной травой. Только оказываясь в одиночестве, там, где каменные стены надёжно заглушали прорывающийся из сердца вой, она давала волю чувствам. Эти окружавшие её стены — нет, не каменного мешка, в котором находилась когда-то заподозренная в ведовстве рыжеволосая зеленщица, а добротного крестьянского дома — слышали страшные крики: Готель металась, била посуду, рвала бельё. И тогда, пожалуй, она была именно тем, кого в ней подозревали, — ведьмой.

Что её спасло? Возможно, именно то, что погубило — пыточных дел мастер… Волосы с её головы были вырваны так, что больше не росли на оплешивевших участках, лицо было покрыто глубокими шрамами, за которыми невозможно было угадать черты лица, а её изломанное тело выбросили за городские стены, как только убедились, что она ничего из себя не представляет.

С тех пор Готель изменилась: изменилась сама, но не то, чем она занималась. Она жила среди пахучих трав и цветов, боялась глубоких чистых колодцев, которые могли отразить её уродство, и сторонилась людей, в каждом взгляде которых, в шёпоте за спиной ей мерещилась угроза. Зеленщица утешала себя тем, что они обсуждают её уродство, но самоуговоры не помогали — она не могла доверять людям и каждый раз, протягивая пучок свежей травы, мысленно проклинала покупателя.

Только травам и цветам она была заботливой матерью, их лелеяла: поливала, открывала солнцу и прятала, когда это было необходимо, готовила почву, таская ил с реки, глину или песок, каждую травинку знала по имени и даже разговаривала с ними. Нет, мысли о том, что растущие в её саду травы могут принести пользу людям: заживить раны, избавить от боли, успокоить, усыпить — не посещали её. Готель продавала урожай, чтобы выжить, называя любую зелень салатом.

В тот день Готель как обычно волокла за собой гружёную горшками с землёй телегу по лесной тропе, и приближающаяся опушка пугала её своей освещенностью, а луг за ней был просто залит светом, и преодолеть это пространство было мучительно сложно. Стараясь не поднимать взгляд, Готель вышла из-под лесного покрова и услышала голоса…

— Ты уверена? — мужской голос произнёс эти слова восторженно, с придыханием.

— Да, теперь да! — ответившая на вопрос женщина легко рассмеялась — Готель осторожно опустила оглобли в траву и выглянула из-за дерева: на освещённом солнцем лугу стояла телега, не такая, как у неё, а значительно крепче, с полуоткрытым верхом из лёгкой ткани, между оглоблей стояла крепкая кобыла; рядом с телегой спиной к Готель стояла женщина; и эта женщина внезапно взлетела в воздух и закружилась. — Осторожнее! Осторожнее! — несмотря на крик, по тону было понятно, что она совсем не хочет, чтобы её отпускали. Готель помимо воли подошла ближе — женщину усадили на телегу, и теперь зеленщица смогла разглядеть её спутника: она ещё никогда не видела, чтобы человек был так явно счастлив. — Подожди… Ну подожди... Ты там ничего не услышишь.

— Я слышу! Я всё слышу! — мужчина сперва приник к её животу, а потом сжал в объятиях.

Готель отпрянула — её сердце готово было выскочить из груди — и замерла в темноте, впрочем, выгляни она на свет, эти двое её не заметили бы. Тысячи мыслей водоворотом закружились в голове… Готель не могла осознать всё, о чём думала сейчас, но первым чувством была радость, а вторым — странное чувство сопричастности.

Зеленщица впряглась в оглобли и продолжила свой путь к опушке.

— Матушка! — этот окрик заставил Готель резко остановиться и замереть.

— Жена принесла мне обед в поле, а сама занемогла. Не проводите её до дома? Мне будет спокойней, если она будет не одна.

Готель утвердительно кивнула, спрятала лицо под капюшоном и прошла вперёд, звук, донёсшийся из-за спины, говорил о том, что супруги поцеловались, а шум лёгких шагов по скошенной траве — о том, что у Готель появилась спутница.

— Как же я волнуюсь, матушка. Страшусь беременности, родов… Думаю, как изменится моё тело, как бы муж не перестал любить меня. Боюсь боли… Я не хочу умирать… — Готель была благодарным слушателем — молчала и прятала лицо. — Ах, матушка, что же делать, ведь муж так хочет ребёнка, — сложно было молчать, когда хватали за руки.

— Не стоит бояться, — Готель не пыталась вырваться, хотя прикосновение было ей неприятным, — есть боли, куда более страшные.

— Матушка, я не выдержу…

Готель задумалась, когда бы попросили её о том прежде — просто отказала — но сейчас будто яркое солнце чужого счастья растопило её душу.

— Тошнит тебя поутру?

— Нет, — Готель и сама бы удивилась, услышав свой голос, — так давно она не говорила с людьми — но женщина от удивления вскрикнула. — Ах, матушка, а вы знахарка? — это слово заставило Готель вздрогнуть, но в следующее мгновение новая знакомая повисла у неё на шее. — Помогите мне, матушка! Тошнить так не тошнит, а вот слюна изо рта идёт… некрасиво… и… Ах, матушка, я слыхала, что от каждого недуга есть травка… от каждой хвори, от каждой боли, и чтобы кожа не вытягивалась.

— Я не знахарка, я зеленщица, продаю салат, — Готель лёгким движением освободилась от объятий и постаралась обойти женщину, но не тут-то было.

— Матушка, не оставляйте меня, ну, пожалуйста!

В своём саду Готель всегда боролась с вьюнами, но на этот раз отступила перед силой объятий:

— Есть травка от тошноты, есть травка от боли. Чтобы ребёнок родился здоровым, нужно кровь жидкой держать, для того есть травка. Есть — для кожи живота и груди, можно делать примочки и притирания…

— Всё время лежать, натираться и есть? Я так растолстею, матушка! — Готель приподняла капюшон и оглядела свою спутницу. Перед ней стояла высокая пухлощёкая женщина, каждая её черта дышала здоровьем, будто солнце светило ей всю жизнь и никогда не заходило за тучи: алый рот, пухлые губы, белые ровные зубы, румянец на щеках, маленький носик, озорной взгляд из-под длинных ресниц, вьющиеся светлые волосы распущены по плечам. Выглянувшее из-под капюшона уродство не вызвало в лице новой знакомой Готель ни малейших изменений. — Позвольте мне разглядеть вас, матушка. А я думала, что вы старше.

— Когда хочешь всё и сразу, — Готель смотрела прямо в улыбающиеся, наивные глаза женщины, — есть у меня волшебная травка. Рапунцель. Боли не будет, тошноты не будет, кожа останется упругой, а ребёночек будет добрый, улыбчивый, точно солнышко.

— Рапунцель? — повторила беременная и задумалась.

— Травка редкая, только у меня растёт, — Готель мысленно ругала себя за простоту, но слова так и пёрли из неё наружу. — Каждый день надо в любую еду добавлять, будто пряность, будто соль… И вкус будет таким, что ничего вкуснее ты не едала, самую простую пищу украсит.

— Чудесная травка, — согласилась женщина, и Готель облегчённо выдохнула.

* * *

Ещё никогда зеленщица с большим рвением не освобождала грядки от поросли, не спрашивала с большим азартом у растений, хороши ли они, и так не спешила — разве что однажды в юности, когда пастушонок Ганс как-то позвал её на сеновал. Да, именно такое чувство владело ей: что-то отчаянно билось в верхней части живота, по лицу разливался жар предвкушения, а руки дрожали. Зелень, заботливо уложенная в лукошко, чтобы не помялась, казалась манной небесной, божим даром, который она обязана донести до нуждающихся.

Дом новых знакомых показался Готель усадьбой: широкий двор, амбар, хозяйственные пристройки, — разве что деревянный и слишком открытый — редкая изгородь из вертикальных плохо обструганных досок едва защищала от вторжения, а ворота казались украшением. Пожалуй, пару десятилетий назад она предпочла бы такой дом своему каменному каземату за высоким, спрятанным за деревьями забором, но не сейчас. Муж беременной неласково встретил Готель у ворот:

— Уж как она ждала, — проговорил он, принимая из рук зеленщицы лукошко.

— Да не переживай так, — проговорила Готель, заметив бегающий взгляд и выступившие на висках мужчины капли пота. — Испокон веков женщины рожали, и твоя родит.

— Да я-то не переживаю, а вот жена слегла…

Готель вошла внутрь, прошла кладовую и просторную комнату, занятую столом и скамьями, и оказалась в небольшой спаленке: на высоком настиле, покрытым мятыми полусползшими простынями, охая, лежала её знакомая, а рядом на стуле был кувшин, полкраюхи хлеба и надкушенное яблоко.

— Нельзя такое есть, — проговорила Готель, окинув взглядом беспорядок; беременная не ответила, только усилила показные страдания, — особенно всё вместе. — Готель принюхалась — судя по всему, в кувшине когда-то было молоко; несколько белых капель, вылившихся на стул при переворачивании, подтвердили догадку. — Когда жена не может, сам за ней следи, — проговорила она, обращаясь к мужу беременной.

Готель собрала объедки, прибралась в доме, накормила, как оказалось, недавно вернувшегося с поля мужчину, заварила жидкий суп, растёрла рапунцель в кашицу:

— Поднимайся! — прикрикнула она на страдалицу. — Вставай, постель перестелю.

— Не надо. Двигаться не могу, тяжело — дитё давит, душит…

— Ничего не давит. Ну, не можешь встать, так я тебя напою бульоном.

— Не хочу! — беременная повела носом.

— Ешь, а то заставлю.

К тому времени, как Готель перестелила кровать, беременная опустошила миску с супом и теперь сидела на стуле, облизываясь:

— Что это было, матушка?

Готель с трудом разогнула спину и, к собственному удивлению, почувствовала, как её губы расползаются в улыбке.

— Вкусно? — улыбка впервые за много лет чувствовала себя вполне вольготно на изуродованном лице. — Это куриный бульон, заправленный протёртым рапунцелем.

— Куриный бульон? Я думала, это какое-то лакомство французской кухни, и удивилась тому, как странно выглядит.

Готель усмехнулась:

— Живот всё ещё болит? Будешь так питаться, ребёнок будет лёгким, внутри тебя ему будет вольготней и вылезать наружу легче.

С тех пор распорядок дня, которого придерживалась Готель, сильно изменился: она больше не волочила за собой телегу с зеленью на рынок, а бодро тянула так, что иная кобыла позавидовала бы её скорости; продав урожай, она не возвращалась обессиленной в свой каменный дом, а торопилась в другой, чтобы прибрать, приготовить, выслушать очередную перепалку между супругами, подивиться и посмеяться наивности той женщины с волосами цвета солнечных лучей, рассудительности и долготерпению её мужа; а после она, напевая, трудилась в огороде. Нет, Готель не изменилась, или просто уверяла себя, обманываясь, в том, что по-прежнему предпочитает общество растений любому человеческому, хотя и перестала разговаривать с дорогими питомцами и давать им имена. Готель внезапно осознала, что ещё молода и полна сил, а её изуродованное пытками много лет назад тело зажило, и ей хочется улыбаться.

— Я словами не могу передать, как благодарен вам, матушка, за жену. Она так боялась, а под вашей опекой всегда весела и всем довольна, — Гельмут — так звали хозяина дома — теперь чаще лебезил и заискивал.

— Готель! Иди сюда! Поговори со мной! — Казалось, что супруги не могут обойтись без неё, и те подтверждали это каждым словом:

— Вы придёте назавтра, матушка?

Готель засыпала с мыслью, что хочет прожить следующий день в трудах и заботах, а сны больше не мучили её. Дни складывались в недели, недели — в месяцы, и уже даже шепот толпы за спиной не трогал Готель — мало ли, зачем этим людям смеяться, шептать и плакать.

Вот и на этот раз донёсшийся из спальни крик не вызвал у Готель ничего, кроме улыбки. Она уже поняла, почему время от времени так кричит эта молодая и здоровая женщина, но всё же поспешила на зов.

— Матушка… матушка… Где этот человек? Он уже бросил меня? Ушёл, как только я собралась родить? — Лина стояла, слегка расставив ноги и наклонив корпус вперёд, и держалась за низ живота, а расплывшееся по полу под ней мокрое пятно заставило Готель вздрогнуть.

— Гельмут, она рожает! Гельмут!

— Он не придёт… не придёт, — эти слова Лина прокричала в нервном припадке.

— Ложись в постель! Молчи и дыши спокойнее, — Готель передалось нервное возбуждение, владевшее роженицей, и её движения стали резкими, а руки задрожали. Готель принялась стягивать с Лины юбку.

— Почему он не приходит? Он решил бросить меня? Что ты делаешь? — речь роженицы становилась нечеткой.

— Раздеваю тебя, ты рожаешь.

— Зачем? Я не хочу рожать, ещё рано.

Готель выдохнула, бред роженицы заставлял сердце замирать в страхе, и зеленщица решала, стоит ли снять юбки или просто отбросить на лицо.

— Хочешь или нет — ты рожаешь.

— Не-е-ет! — крик сменился приступом боли, Лина закусила губу и заметалась на кровати, Готель сорвала с неё юбки.

Гельмут возник в дверном проёме, и Готель посмотрела в его побледневшее от страха лицо — вид полуобнажённого тела жены с вспученным огромным животом шокировал его.

— Не стой столбом! Принеси чистые тряпки и вскипяти воду. Твоего ребёнка надо будет обмыть, когда он родится.

— Этот ребёнок разорвёт меня изнутри! Я не хочу! — роженица сучила обнажёнными пятками по кровати и кричала сквозь сжатые зубы.

Эта истерика выводила Готель из себя.

— Многие рожали до тебя, и ни одну ещё не разорвало.

— А меня разорвёт, — проговорила Лина и в очередной раз закричала от боли.

— Она умрёт?

Появление Гельмута было продолжением бреда, он появился в дверях с дымящимся от пара тазом, и Готель закричала на него:

— Таз поставь и пошёл прочь!

Схватки участились, и Лина беспрестанно кричала от боли, а Гельмут бился о дверь снаружи.

— Ты обманула меня! — речь роженицы становилась всё более нечеткой, прерываясь стонами.

— Выдавливай из себя ребёнка! Тужься, если хочешь его увидеть!

— Не хочу-у-у!

— Тужься, если жить хочешь!

— Ма-ма-а-а!

— Ты же родилась, вот и твой ребёнок родится!

Готель была рада, когда Лина потеряла способность говорить, а ещё больше она обрадовалась, когда между ног Лины показалась покрытая слизью волосатая головка младенца. Пожалуй, ни один из родителей не был рад этому ребёнку больше, чем Готель.

— Только взгляни на неё. Прекрасный ребёнок!

Дитя посмотрело в лицо Готель полупрозрачными голубыми глазами и закричало. Зеленщица ножом перерезала пуповину. Роженица молчала, успокоившись, только редко моргала, а Готель чувствовала себя так, будто сама родила. Принесённый Гельмутом кипяток успел остыть, обмытая и завёрнутая в тряпки девочка была чудо как хороша: светлый длинный пушок покрывал головку, кожа была чистой, белой, глаза — огромными, широко открытыми, аленький ротик вытягивался трубочкой и мило причмокивал.

— Дай сюда! — Готель, разглядывая ребёнка, забыла о матери.

— Ты же не хотела её видеть, — она не могла до конца осознать, зачем это сказала и почему прячет ребёнка на своей груди.

— Это девочка? Дай мне дочь! — Готель поднесла ребёнка и уложила на растёкшийся живот женщины. — До-чень-ка! — в глазах Лины показались слёзы, а через мгновение они уже текли по лицу. — Она диво как красива, не правда ли, Готель? — зеленщица кивнула. — Милый, посмотри на нашу дочь! — Готель хотела было напомнить Лине, как совсем недавно та поносила милого последними словами, но не успела — Гельмут ворвался в дверь, оттолкнул Готель с дороги и через несколько мгновений отец и мать в два рта целовали новорожденную дочь, которую больше всего хотелось оградить от этого.

* * *

Готель сидела за празднично накрытым столом в доме своих знакомых и не притрагивалась к еде.

— Чего ты не ешь? Не нравится?

Да, угощение было отвратным, и в каждом движении хлопотавшей по хозяйству Лины Готель замечала ошибки.

— Ты стала реже нас навещать. Не бросай нас. Жена просто задыхается без тебя, а как ты пришла, она забегала и даже полы помыла, — слова Гельмута не вызвали у Готель улыбки.

— Рапунцель?

— Спит, как ангелочек. Не беспокой её, прошу тебя. Она так радуется, когда ты приходишь, что мы потом долго не можем её успокоить.

Возможно, Готель слишком большое значение предавала словам или, в действительности, ненавидела людей, но, услышав это, поднялась и направилась к дверям.

— Ты уже уходишь, Готель? Останься, мы хотели обсудить с тобой кое-что…

— Да, мы хотим ещё одного ребёночка… братика для Рапунцель…

Донёсшийся из спальни детский крик заставил Готель подскочить на месте:

— Рапунцель плачет! — проговорила она и попыталась обойти родителей малышки.

— Не ходи к ней! Она скоро успокоится. Мы избаловали её в первые месяцы, не спускали с рук, и теперь она постоянно требует объятий.

— Пускай привыкает спать одна.

— А мы пойдём в амбар, чтобы не мешать ей.

Супруги стояли, обнявшись, смотрели друг другу в глаза и улыбались, крик дочери воспринимался ими как обычный звук, а Готель чувствовала, как всё её тело бьётся от сопереживания мучениям ребёнка.

— Рапунцель плачет… Вы не подойдёте к ней… Вы же так хотели… Вы же так боялись…

— Так ты поможешь нам с сыном?

Готель дёрнулась, пытаясь расправить сведённые судорогой плечи, повела головой, и Гельмут с Линой восприняли эти действия как согласие. Женщина подбежала и поцеловала зеленщицу в щёку:

— Спасибо, спасибо тебе! — в глазах у Лины стояли слёзы, а в ушах у Готель звучал крик.

— Ну, мы пойдём! — в ответ на эти слова Гельмута Лина легко рассмеялась.

Готель осталась в доме одна, хозяева не удосужились выпроводить её — в спальне заливался криком никому не нужный ребёнок. Готель бегом преодолела отделявшее её от спальни расстояние и подхватила малышку на руки — слёзы драгоценными камнями сияли на её лице, Рапунцель всхлипнула, шмыгнула носиком и успокоилась. Готель посмотрела в ярко-голубые глаза малышки. Нет, она не оставит свою Рапунцель, не вернётся в свой каменный дом — там ребёнку будет слишком холодно. Готель нашла в лесу небольшую поляну, на которой стояла полуразрушенная церковь с колокольней: на поляне можно будет устроить сад, а в колокольне, ближе к солнцу, — комнату.

Единственным, о чём сожалела Готель сейчас, была так не вовремя наступившая старость — нет, всё, что произошло с ней, включая обвинение в ведовстве и пытки, было к лучшему: к тому, чтобы она нашла своё счастье. Старая зеленщица вспоминала сейчас, как о чем-то несбыточном, о том, как семнадцать лет назад она своими руками сложила из камней стену, закрывшую верхнюю, продуваемую ветрами площадку колокольни, занесла мебель, обила стены светлым шёлком и даже устроила сток для нечистот, — сейчас просто поднять наверх ведро с водой из ручья было сложно.

— Матушка, если мы не укрепим лестницу сейчас, то скоро она обвалится.

— Надо просто реже ходить по ней, — Готель, конечно же, понимала, что её Рапунцель права, но никаких сил заняться строительством не было.

— Позвольте мне, матушка.

— Нет! — Готель лишь больше ласкала ребёнка. Нет, она не могла позволить случиться ничему, что могло навредить ей. — Рученьки белые пуховые, личико — кровь с молоком, глазки точно звёздочки — взмахнёшь ресничками, взглянешь, и будто всех моих бед не было, а волосы твои, доченька…

— И никто не поможет нам, матушка?

— Кто же поможет, Рапунцель? Матери твоей с отцом радость была одна — на сеновале кувыркаться. Плачешь ты, они и не подойдут, плачешь ты, они в амбар спать ушли.

— Ах, матушка…

— А как увидят тебя? Люди злые. Посмотри, что со мной сделали, а я была и вполовину не так хороша.

— Матушка! — Рапунцель не понимала уродства и отвечала на ласку. Готель ближе прижимала ласкающую её дочь. — Ведь вы с утра до вечера в трудах, позвольте мне заменить вас. Вы меня всему научили.

— Волосы твои, Рапунцель… Когда наступишь да упадёшь? Когда за ступени зацепишься?

— Заплетите их в косу, матушка… — Готель только качала головой и целовала лицо дочери. — Остригите их, матушка, скоро уж и голову поднять тяжело будет.

— Нет, доченька! Покуда жива, не позволю ножницам коснуться волос твоих. Пусть и у меня будет что-то святое. Покуда жива твоя матушка, Рапунцель, ничто красоты твоей не коснётся: ни чёрная работа, ни завистливый, злой взгляд.

— Как же мне страшно, матушка...

Нет, Готель не сожалела ни о чём, каждый день её жизни все эти семнадцать лет был наполнен светом близкого, мягкого и тёплого солнца, и только смерть страшила её.