Фотографии черные и белые (джен)

В тот день, когда умер дед, для Сашки ничего не поменялось.

Солнце светило тепло и по-летнему, хотя в воздухе уже присутствовал осенний холодок. Сашка играл с дворовой компанией в песке.

— А почему ты не плачешь? — спросил его Стасик.

Сашка не знал, что должен ответить.

— Мне надо плакать? — спросил он в ответ.

— Ну да, у тебя же дедушка умер, — ответил Стасик. — Если бы у меня умер дедушка, я бы, наверное, неделю плакал.

— А я вот не плачу, — строго отрезал Сашка и продолжил накладывать песок в желтый кузов огромного игрушечного самосвала из пластмассы. Такие самосвалы делались на заводе деда, и Сашка думал, что пока у него есть такой самосвал, то и дед продолжает жить. А еще от деда остался баян. Дед здорово умел играть и обещал научить играть Сашку, когда тот подрастет. И тут Сашка понял, что этого уже точно не будет. Но он продолжал цепляться за какие-то воспоминания, за все ниточки в душе, не желая поверить, что дед Иван ушёл навсегда.

Ведь дед всегда был впереди. Лучший в песнях и игре на баяне. Лучший на производстве — передовик. У деда даже фамилия была подходящей — Передний. Сашке она очень нравилась, и он даже жалел, что у него с мамкой совсем другая фамилия.

И Сашка решил крепко-крепко помнить деда, чтобы он остался где-то там, глубоко у самого сердца.

Он помнил, как дед водил его на весёлое масленичное гуляние прошлой зимой. Как красиво он играл. Как он всегда заботливо оберегал бабу Нину. Дед Иван всегда был душой компании. Желание быть с коллективом его и погубило — после инфаркта врачи категорически запретили ему алкоголь, но его друзья не признавали никаких иных методов лечения, кроме как выпить “по чуть-чуть, для зоровья”. Причём пили они не водку, которая называлась в то время странным словом “дефицит”. Они пили технический спирт с завода и еще какую-то совсем страшную бодягу, которую как-то и подлили деду, доконав его окончательно.

На похороны деда пришло очень много людей с завода. Люди заполнили весь небольшой тупик-закоулок, где жила Сашкина семья, и прилегающие улицы. Казалось, что здесь, в захолустье, проводят парад, вот только настроение было нерадостное и похоронная музыка играла тоскливо и грустно, пытаясь разорвать и так болевшие сердца людей.

И после похорон жизнь не закончилась. Сашка рос. Рос и думал, что ничего хуже быть не может, чем пьянка. От водки все беды.

У некоторых друзей деда проблема была только одна: что пить?

Например, дед Свиридов. Его иначе, чем по фамилии, никто не называл — из-за острого, злого взгляда, орлиного носа и бровей, напоминающих две спинки ежей над глазами. Да и характер у него был не ангельский. Пил он всегда и всё, в чем было хоть немного спирта. Просто иногда “по чуть-чуть” делало его веселым и добрым. А иногда он свирепо гонял Сашку с друзьями по улице, а те задорно убегали, зная, что в таком состоянии Свиридов никого не поймает.

А еще был Филоненко Толик — единственный живой человек с абсолютно синей кожей на лице из-за лопнувших под кожей вен — как объяснил ему Шурик Мархай, которому Толик приходился родным дядей. Филоненко Толик пил вообще все — даже какую-то химию, которой заливали молоко в его молоковозе, чтобы оно не так быстро скисало. Толик пил одеколон и денатурированный спирт.

Когда Толик или дед Свирид напивались, им, похоже, было хорошо, а всем остальным — плохо, потому что они вечно что-то ломали и портили, ночевали в лужах и ходили в рванье или без исподнего.

И Сашка решил, что никогда не будет пить.

У бабы Нины еще были живы мать и отец — прадед Василь и прабабушка Проня. Сашка часто бывал у них. Их дом с огромным огородом слегка возвышался на пригорке между соседними хатами. Прадед был худым и высоким и очень мало говорил. А прабабушка прожила сложную жизнь — ее отец погиб в Первую Мировую, а мать, не имея возможности прокормить многодетную семью, отдала ее в наймы.

Бабушка иногда рассказывала, как, не имея обуви, грела ноги под струей коровьей мочи.

Как-то на День Победы Сашке поручили записать воспоминания ветеранов о Великой Отечественной Войне. От прабабушки он знал, что дед прошёл всю-всю войну. Как она говорила:

— Я его на войну провожаю, смотрю, идёт мой Василь, несет винтовку за спиною, такой худющий, что его за винтовкой и толком не видно. И сказал он мне только одно обещание: “Я вернусь», — и вернулся.

И вот Сашка спросил у прадеда:

— Деда, а ты воевал?

— Воевал, матьитить. — ответил дед. Он всегда отвечал коротко, а маты сокращал так, что даже не всегда было понятно, что он ругается. Хотя он, наверное, и не ругался — просто к слову их говорил.

— А расскажи что-нибудь про войну? — с замиранием в голосе спросил тогда Сашка.

— Шо там сказать? Война — да й война.

— Ну расскажи, как ты воевал?

— Ружжом, матьитить!

— А ты же всю войну прошёл?

— Всю.

— И что там на войне?

— Стреляють! Бомбють! Малой ты, матьтвою, про войну знать! — ответил прадед Василий и пошел в свою комнату чинить сапоги.

Так ему прадед никогда и ничего не рассказывал о войне.

Тогда Сашка подумал, как здорово, что у него еще жив пра-прадед Илья, который тоже, наверное, может что-то рассказать про войну.

И Сашка пошёл через весь город за железную дорогу по узким грунтовкам к дому пра-прадеда.

Пра-прадеду было очень, очень много лет. Говорили, что он “всех переживет”, хотя Сашка не знал тогда, что это значит.

Пра-прадед Илья был сгорбленным старичком, который шаркал у себя во дворе, опираясь на палку, которую он называл смешным словом “ковинька”. Лицо его было усеяно лучиками морщин, а на голове от брови до уха надутым пузырем выступала кожа. “Водянка” — называл этот вырост дед Илья.

— Дед, а ты расскажешь про войну? — спросил Сашка.

— Не так страшна война, как голодовка, — ответил пра-прадед.

Сашка, который привык, что еда всегда есть и её много, с удивлением спросил:

— А что, разве когда-то была голодовка?

На что дед Илья ответил:

— Была. После войны была. Но самая страшная голодовка была перед войной.

И дед рассказал, как его сначала “разкуркуливали”, а чуть позже, когда он едва стал на ноги, — отобрали “излишки”. Про голодающий город, в котором трупы валялись прямо на улицах, хлеб не продавали, а выживал он только благодаря тому, что знал тайные лазы к “экспроприированному” ранее саду. Сашка даже не поверил, что такое могло быть.

В результате Сашка послушал про голодовку, но не узнал ничего нового про войну.

Потому он вернулся домой и, найдя в летней кухне бабу Нину, спросил у нее:

— Бабушка, ты не знаешь, кто может рассказать про войну? Дед Василь не хочет, а дед Илья уже, наверно не помнит.

— У Мельника спроси, — посоветовала она.

Мельник — это был приятный, круглый и очень вежливый старичок из дома напротив. Сашка даже представить не мог, что он воевал.

Мельник рассказал много интересного, только потом Сашка часто-часто вспоминал разговор с дедом Василием, а разговор с Мельником как-то забылся.

Бабушка всегда выручала Сашку и была лучшей в мире бабушкой. Она так замечательно пела на Сашке на ночь. Он часто ночевал с ней вместе на диване и очень любил, как бабушка чешет спинку.

На утро баба Нина поднимала его всегда затемно — ее работа была далёко от дома, и в предрассветной мгле, сидя у кухонного окна, Сашка сонно кушал завтрак, который она приготовила. Сашка не очень любил такие утренние подъемы, но был в них один приятный момент. Бабушка всегда включала радио. Оно сначала молчало, а потом включалось, пропищав пять раз и потом играл Гимн со словами про “Союз нерушимый”. И в этот момент казалось, что проснулся не только ты и бабушка — вся огромная страна, невидимая в заоконном мраке проснулась.

А потом баба Нина вела Сашку в школу, а сама шла на работу.

Так они и жили. Но потом умер прадед Василий. А следом за ним, всего через три месяца — прабабушка Проня.

И бабушка как-то совсем стала серой и грустной. Она перестала петь Сашке, но все еще чесала его спинку на ночь.

Приближался Новый Год, они, как обычно, легли спать. Бабушка почесала Сашке спинку, и он быстро уснул. Снился ему новый мультик “Утиные Истории”, который недавно начали показывать по телевизору. Сон был весёлым, хотя Сашке хотелось бы, чтобы ему приснился "Чип и Дейл" — этот мультик казался гораздо интереснее. Будто бы услышав его мысли, к нему подбежал Скрудж Макдак и, открыв рот, стал кричать на него. Крик превратился в жуткий хрип.

Сашка проснулся, но хрип не прекращался. Он обернулся и увидел, что это бабушка лежит, вся бледная, и жутко хрипит.

Он побежал к тете, которая спала в соседней комнате, и разбудил ее, сказав, что с бабушкой что-то случилось.

Тетя как ошпаренная вбежала в комнату и мигом бросилась к дивану.

Сашка смотрел, как она кричит:

— Мама, мама!

И пытается сделать бабушке искусственное дыхание.

Вскоре Сашка был послан к соседке — позвонить и вызвать скорую. Скорая приехала через час и уже ничем не могла помочь.

И вот теперь Сашка понял, что всё закончилось.

Что смерть — это навсегда. Что не будет ни песен деда Ивана, ни коротких ответов деда Василия, ни прабабушки Прони. А самое страшное — бабушки Нины уже не будет.

Он стоял и слушал, как певчие из церкви поют: “вечная память”, и подумал, что когда нибудь напишет про всех них книжку.

Потому что люди уходят, а книги — остаются.