Чертов цвет (гет)

Вода в ванне практически остыла: я уже собиралась выходить, когда раздался звонок в дверь. Я вымученно вздохнула и убрала с глаз намоченный горячей водой махровый компресс.

Вы когда-нибудь замечали, какими бывают дверные звонки?

Первое, на что я всегда обращала внимание, приходя в гости к новым знакомым — каким звуком отзовется кнопка на мое прикосновение. Ты можешь знать людей — или думать, что знаешь — но ничто не придаст им такой особенный шарм, как мелодичный штрих дверного звонка.

Бывают мягкие, переливчатые звуки — тилинь-тилинь! — и я вижу творческих и задорных людей, которые пытаются добавить в свою жизнь немного музыки. Слышу из квартиры птичий пересвист — и невольно улыбаюсь, представляя себе дружных и общительных домочадцев и кучу гостей, приход которых для них всегда в радость. Собачий лай на звонке — отталкивающая недоброжелательность, какими бы милыми люди не казались… Но больше всего я не переношу мерзкий гудящий «тр-р-р», такой старческий, помните, как раньше в хрущевках?

Дверной звонок у нас был совсем простым, мы не успели еще поменять его. Безликим "дзынь-дзынь" — и только... Но в ту секунду мне он показался каким-то странным... Неприятно странным, на который не то что открывать — даже к двери подходить не хочется...

— А вот и Джонни! — буркнула я, шмякнув плюнувшее водой полотенце на бортик ванны и поднимаясь на ноги: хочешь не хочешь, а открывать придется. Хотя и не сказать, чтобы я так уж не хотела… Ну подулась немного и успокоилась.

Промокая стекавшие по телу капли, я прислушалась — Ник не хныкал и не звал меня. Значит, не проснулся. Звонок раздался вновь, и я чертыхнулась.

— Иду! — громким шепотом проревела я, накидывая полотенце на капающие на пол волосы и хватая с вешалки халат.

Путь до двери занял полминуты — считая и время на то, чтобы заглянуть в детскую. Никитка спал в позе морской звезды, даже не шевельнувшись за те сорок минут, что я пробыла в ванной. Я поспешила в прихожую и мимоходом глянула в дверной глазок. Что-то он быстро сегодня…

— Макс, ты? — я взялась за ручку двери, положив вторую ладонь на защелку. И вдруг…

— Я! — раздалось с той стороны двери.

— Хвост от воробья!

Я привычно сострила и уже почти повернула щелчок замка, как вдруг… отдернула руку. Внутри колючим холодным ежом нехорошо заворочалось что-то. Глубоко вздохнув, я попыталась успокоить гулко застучавшее сердце — и снова, уже более детально, «углубилась» в дверной глазок.

Это был мой муж, совершенно точно. По крайней мере, выглядел именно так. Мой муж, с которым мы прожили вместе пять лет… От которого родила сына почти два года назад… Муж, с которым я поссорилась напрочь только этим утром…

Он стоял и в упор смотрел на дверь, а когда я, не дыша, приникла к глазку, он уставился прямо на меня. Будто понял, куда смотрю…

Последний год наш был очень тяжел. До встречи с ним я и не представляла, что можно так сильно полюбить человека, что даже мысль о расставании полосовала по сердцу не хуже ножа. Казалось, мы прожили первые четыре года, не размыкая рук и объятий, а потом… случилась беда…

Макс всегда был более эмоциональным, чем я, думал не разумом, а сердцем, а оно ведь всегда глупое. Горячее и любящее, но глупое, хоть и ровно настолько, как ты сам позволишь ему быть. И когда родился Ник, я тоже позволила себе быть глупой, ведь так было проще не замечать постоянных финансовых проблем, усталости, его попыток что-то исправить… Мы были друг у друга, моя старшая дочь через год уже звала его папой, и глупость быть семьей легко перевешивала все попытки призвать сердце к разуму. И хоть было нелегко, я — даже сотню раз оглянувшись назад — оставалась уверенной, что никогда не заменила бы его никем.

Когда Нику только стукнул год, я сидела на кухне — еще прежней, в старой квартире — и тупо смотрела на розовенький плюсик электронного навороченного теста. Помимо плюсика, он сообщал еще срок — три недели. У меня текли слезы, и я боялась, что они испортят результат и придется покупать новый тест.

Я пыталась отстоять разум, тогда как глупое сердце мужа уже сделало выбор. Дочь через год поступала в колледж, и за него полагалось платить; новая квартира, покупка которой была в планах с рождения сына; куча постоянных трат… Я понимала, что мы не можем позволить себе этого ребенка, но мое глупое сердце — куда глупее, чем у супруга, понимавшего меня чуть ли не лучше меня самой, решило совершенно точно — я могу отказаться от всего, но не от этого розового плюсика.

Решение не далось мне легко. Мы ссорились, после чего он уходил, а я ревела часами, потом возвращался, и я лежала, прижавшись к нему и слушая его уверения, что мы сможем, все одолеем, ведь это наш ребенок…

Все закончилось в тот день, кода я приняла решение, вопреки заверениям врача, что беременность протекает не так положительно, как должна была. Она долго вглядывалась в анализы, нахмурившись, выслушала мои жалобы на боли и выписала несколько препаратов. Я взяла листок, решив позвонить мужу из дома и продиктовать список, но не успела.

Я лишь вошла, даже не разулась, когда ощутила будто резкий удар под дых, а внутри раздался щелчок словно лопнувшей лески. Кровь хлынула водопадом — я, еще не опустив глаза, поняла, что это кровь — она была горячей и липкой, джинсы пропитались в тот же миг. Я добралась до ванной, где сидела, рыдая на полу, прижимая руки к низу живота, будто пытаясь удержать что-то внутри, и сквозь всхлипы пытаясь дозвониться в службу спасения.

Он прилетел сразу, как смог, но уже ничего нельзя было исправить. К тому моменту, когда мы еще только пытались принять решение, плод был мертв почти три недели. Заражение, произошедшее вследствие этого, и вызвало обширное кровотечение. Мы потеряли ребенка.

Вместе с ним, как мне начало казаться, мы утратили и глупость сердца, все более скептично смотря на вещи. Я пыталась заниматься всякой ерундой, понемногу училась, растила детей. Мы отдалялись, перестали обниматься, все чаще ссорились. И теперь мирились мы не потому, что хотели этого, а потому что «пора бы уже». Он все чаще уезжал к матери после ссоры, и мог не показываться пару дней, пока я не звонила с очередным враньем, что его сын скучает и ждет папу. По правде, скучать начинала я сама.

Он возвращался, мы мирились, обнимались, и все начиналось по-новой — до следующей ссоры. Мы перестали дурачиться, называя друг друга смешными прозвищами, почти позабыли, как любили ходить куда-то вдвоем. Будто в тот день вместе со мной истекло кровью и его глупое живое сердце…

Я скучала по нам. По смешному ласковому словечку «пимпупсик», которое однажды изобрела случайно, пытаясь назвать его поласковее. Мы долго смеялись, и он стал звать пимпупсиком меня, ведь дома я почти не отходила от него, вечно укладывая голову ему на плечо. По поглаживанию кончиками пальцев моих плеч, по сопению мне в затылок по утрам… Я скучала по нему.

Но вместе с тем, я знала Макса так, как никто. Я знала, как он любит шутки и пересмешки, почти наверняка угадывала сказанное наперед, выражение лица, фразу или гримасу. Знала, что он, пробивая кошачий корм, непременно скажет кассиру в супермаркете, что это мой любимый… и будет хохотать на ее удивление. Я больше не могла без всего этого жить, да и разве должна была учиться? Даже люди, выйдя на берег после гибели динозавров, эволюционировали до разумных существ, дышащих воздухом, лишь через миллионы лет… вот и он был моим воздухом.

И еще я знала, что он никогда не отвечал на вопрос однозначно. Вот спроси я через дверь — ты? — он бы ответил «нет». Или сказал бы «маньяк», или «прячь любовника»… Но не «я». Он так не говорит.

И я не звонила ему утром, и днем тоже… Я хотела отдохнуть и успокоиться, да и потом — он ушел всего пару часов назад. Говорил, поедет к матери в пригород, крыльцо поправит, пока мои «тараканы порисуют». То есть, пока не успокоюсь. Ехать до нее почти час, значит, не поехал? Говорил — позвони, когда яд перетопишь — тоже его шутка — но я не звонила. А он здесь.

В утренней ссоре виновата была я. Мы ехали от его мамы, где ночевали вчера, а утром по пути высадили ее у старого кладбища — она хотела навестить чью-то могилу. Остановились у ворот, и сами вышли на пару минут. Макс разговаривал с мамой, а я отошла в сторону, вдыхая лесной запах, когда увидела… неужели васильки? Тут и там торчали пучки ромашек, «позвякивали» на ветру колокольчики… но васильки были краше всех… Полевые цветы оставались моей слабостью с детства, да и муж в последнее время не баловал букетами. Красота… поставлю в воду.

— Таня!!!

— Да, Галина Семеновна? — обреченно выдохнула я, услышав знакомый — «вы что, сдурели?» — тон.

— Ты что творишь? — свекровь на всех парусах летела ко мне. — Выкинь сейчас же!

Хлоп! Цветы были вырваны из моих рук одним хапом, а через мгновение я уже изумленно смотрела, как свекровка втаптывает мой букетик в грязь, загребая ногой сверху кладбищенскую землю.

— Мам, ты че? — Макс, увидев мое лицо, сообразил, что запахло жареным.

— Никогда ничего на кладбище не рвите! — Галина Семеновна, завершив «похороны» букета, испуганно смотрела на меня. — Особенно цветы! А тебе тем более нельзя! У тебя ребенок маленький! Будешь потом за эти цветы расплачиваться!

— Ну, Галина Семеновна, — медленно выдохнула я, — ну что за ерунда? Просто цветы же…

— Знаешь, как моя бабка говорила? — нахмурилась свекровь. — На кладбище все цветы нечисть сажает — она их чертов цвет называла — и чем красивше они, тем плата выше. Ой, еще и дите некрещеное… — она всплеснула руками, побежала к багажнику нашей машины и что-то достала из сумки. — Сейчас, сейчас, я его водичкой святой умою.

— Начались в колхозе пляски…

Я выразительно посмотрела на мужа. Галина Семеновна меж тем поливала хнычущего Никиту водой, Макс развел руками.

— Все-все, не плачь, — свекровь повернулась ко мне, — иди, тебя умою, Таня.

— У меня косметика, Галина Семеновна, — я и впрямь зачем-то с утра накрасила ресницы, — дайте, я ребенка вытру. Сейчас мокрого продует.

— Подолом вытри своим, защита хорошая, — свекровь закрутила крышку и сунула бутылку в мой («Твоюмать!») рюкзак. — А сама чтобы дома умылась! Таня! — она добавила чуть децибел, видя, что я вытащила детское полотенчико. — Подолом утри!

— Подолом чего? — я вытерла Никитке мордаху и дала ему маленький банан. — Джинсов?

— Моим надо было… — покачала головой Галина Семеновна. — Когда Никиту покрестите? Ребенок от всякой пакости беззащитный. А то гляди — заберут.

— Да что ж такое… — вся эта белибердень мне порядком наскучила. — Кто заберет, Галина Семеновна? Что вы всякую ересь собираете? Никто не тронет моего ребенка, я никого не боюсь. Пусть хоть черти приходят!

— Вот покрестите, тогда и не будете бояться, — покачала головой свекровь. — Завтра с батюшкой договорюсь в храме, пойдем ребенка крестить.

— Макс, поехали, — я залезла в машину и захлопнула дверь, — Аська скоро вернуться должна, мы в кино собирались.

Свекровь поцеловала на прощенье внука, помахала нам и перекрестила на дорогу вслед. Как, впрочем, и всегда. Но посеянные ей семена дали неплохие всходы по дороге — меня взбесило, что свекровь решает, когда нам крестить ребенка, а муж отмолчался. И меня понесло.

Справедливости ради, она была совсем неплохой теткой. Ник был не единственным ее внуком, всего их у нее было четверо, и дети — трое, Макс самый младшим был. Она никогда никого не выделяла, Никитку обожала, даже куда там — Аську мою старшую за внучку свою считала, а это вам не хухры-мухры.

Любила она и меня. Потчевала, поддерживала, даже кофе всегда мне покупала, если знала, что приеду в гости. Макса называла балбес, и всячески ругала, если у нас случался конфликт.

Но вот при том же была она очень верующей: иконы, свечи, церковь постоянно, святая вода. Мне-то не жалко, это личное дело каждого, но вот эти заскоки про нечисть… Ребенка зачем пугать-то всякими бабайками? Да еще по гадалкам разным ходила, то лечила там чего-то, то чистила…

Умом я понимала, что Макс на это повлиять никак не может, он из всех религий только крестик нательный признавал. Носил не снимая, постоянно, старый, крупный, из чистого серебра. Тот темнел порой, он его чистил и надевал снова. За пять лет, что мы вместе прожили, он терял его раза четыре — застежка на цепочке сама обрывалась — но всегда находил, даже на улице.

Макс психанул утром так сильно, что даже в дом не зашел — высадил нас у подъезда и газанул, подняв клубы пыли, даже рюкзак забрать не дал. Мы пошли домой, поели, потом Ник уснул, а я налила себе ванну, думая, что к вечеру, наверное, надо будет позвонить и извиниться.

И вот пары часов не прошло — а он дома. Туда-обратно, что ли, только скатался?

Звонок раздался вновь так внезапно, что я подпрыгнула. Мамочки, забыла, что он там стоит до сих пор!

— Любимая, открой! — донеслось из-за двери.

— Макс, это ты?

Я не знала, что и думать… У него не в ходу слово «любимая». «Милая» — да. И «зайка», и «кисулька», да… «пимпупсик» наконец. А «любимой» он меня со дня конфетно-букетного времени не называл. Да и злиться по идее должен.

Я снова посмотрела в глазок. Супруг все еще стоял, глядя на глазок и улыбаясь чуть заметно, одними губами. Лицо же его не выражало ни капли раздражения.

— Танечка… Открой…

И так он меня тоже никогда не называл, только Танюшей, и то редко. Чаще зайкой… Боже, что-то я себе накрутила… Я щелкнула замком и толкнула дверь.

Макс вздохнул отчего-то облегченно и придвинулся к двери. Сейчас я изображу обиду, сложив губки бантиком, он обнимет и поцелует в висок, бормоча: «Дурочка ты…» Все как всегда…

Он не переступал порог, продолжая смотреть на меня, в лице читалось нарастающее недовольство. Мне не совсем было понятно, что происходит, ведь прежде он всегда старался коснуться, ибо тактильные ощущения уничтожали напряжение между нами, но тут раздалось тихое хныканье Никиты.

— Мам… Ма…

В горле Макса что-то булькнуло, и я разозлилась тут же: говорила же еще пару дней горло пополоскать, все-таки не долечился, как второй младенец, ей Богу.

— Опять болит? Ну вот почему никогда не послушаешь меня?

Я раздраженно развернулась и направилась в детскую на зов сына. Муж так же стоял за дверью, переминаясь с ноги на ногу. Отлично, теперь его величество еще и с поклоном пригласить надо. Я взяла Никитку на руки и высунулась обратно в коридор.

— Зая, ты что стоишь там? — его упертость уже начала меня раздражать. — Сквозняк же, Никиту продует сейчас, заходи. Обувь сними, куда?

И замолкнуть не успела, а он уже перепрыгнул порог одним махом — я даже вздрогнула от неожиданности — и поперся прямо в ботинках. Да что такое с ним?

— Отдай, — он подошел вплотную и вытянул руки. — Ребенок. Гулять.

— Он проснулся только, — пробормотала я, немного удивленная его поведением, и направилась в сторону кухни, где на столе грелся детский йогурт, — покормить надо и одеть. Макс, ты в порядке?

Я не задаю обычно этот вопрос, ибо считаю его глупым и каким-то наивным. Я всегда знаю, в порядке моя семья или нет, адекватно ли ведет себя, хорошо ли чувствует… Но в этот самый момент я не была в этом уверена, и вопрос вырвался сам собой.

Он закивал, но на лоб набежала тень, когда он опускал протянутые руки. И не спускал глаз с Никиты, а тот, обычно кидающийся просто навытяжку с моих рук навстречу папе, сидел у меня смирно и исподлобья глядел на Макса. Муж же снова улыбнулся, не размыкая губ, растянутым жутким «смайликом», и я не выдержала, засмеялась.

— Дурак! Что ребенка пугаешь?

Засмеялась, а внутри все сжалось, настолько не забавным и страшным показалась мне эта гримаса. Я дала йогурт Никите и посадила его в манеж. В холодильнике закончилось молоко, которое обычно пьют Макс и дети. Надо было сходить в магазин. Супруг таскался за мной по пятам, как приклеенный, и в итоге остановился прямо у манежа.

— Гулять, — однотонно возвестил он.

Я уже начинала сердиться. Пришел замороженный, не обнял, не поцеловал, бродит, будто привидение… Что за штаны на нем широченные, даже ступней не видно? Опять Галина Семеновна обноски по деревне собирает.

— Вот сейчас он поест, и пойдем гулять, — резко — более, чем стоило бы — ответила я, — кашу надо сварить, побудь, я до магазина сбегаю за молоком. Сейчас Ася придет голодная.

— Возьму ребенка?

Слова пробулькали почти не отчетливо, даже проклокотали, и я обеспокоенно взглянула на мужа. Выглядел он болезненно, серая кожа и ввалившиеся щеки, и снова эта жуткая улыбка.

— Хватит, — по спине пробежало просто стадо мурашек, — не надо так делать… Никите страшно.

Страшно было мне, но я не могла объяснить, что конкретно меня пугает. Он дурачился, но это было не впервой. И простужался, и ботинки снимать забывал… Но прямо сейчас, в эту минуту… было что-то еще.

— Ребе-е-енка….

— Ты его одевай пока, — показалось, будто что-то сжалось внутри на миг, как в тот день, перед самой трагедией, — я схожу в магазин.

Я натягивала джинсы, искоса поглядывая на супруга. Тот стоял, словно изваяние, чуть склонившись над манежем и вцепившись худыми пальцами в перила. Никита пил йогурт из бутылочки и перелистывал книжку-игрушку, словно не замечая стоящего рядом отца. А еще вчера из штанов бы выпрыгивал к нему на руки.

Свитер я натянула самым последним и взяла маленькую, «магазинную» сумочку. Только кредитки, пара купюр и продуктовая холщовая сумка. Стараюсь не покупать пакеты.

— Сейчас приду, — возвестила я, заглядывая в комнату. Святые угодники, что…

Внутри что-то дернулось — и морок пропал. На миг я увидела возле манежа сына серую фигуру в тряпье, с закрученными когтями, почти достающими лица Никиты. В груди потяжелело что-то, я попыталась продышаться, держась за косяк. Сын по прежнему спокойно играл в манеже.

Муж стоял возле, на мои слова не двинулся, лишь посмотрел одними глазами в мою сторону. Глаза его были обычными, карими, но... почему-то злыми.

Я и сама уже начинала злиться. Его поведение было мне не понятно и пугало. Он любит шутить, но знает, как именно шутить точно не стоило бы. И эти гримасы не в его привычках.

Проходя по коридору, я заметила на полу, от самого порога, дорожку мусора — веточки, листики, сосновые иголки. В лесу лазил, что ли… и даже не вытряхнул все это на улице?

— Макс! Мусор убери! — крикнула я, завязывая ботинки, а когда подняла глаза — грязи не было.

Мне стало казаться, что я схожу с ума. Со мной было подобное, когда казались подлинными странные вещи — как только вернулась из больницы после выкидыша. Тогда нам так много давали снотворного, что я пребывала в некоем анабиозе, и на какой-то миг перестала отличать сон от реальности. Но я давно не принимала никаких препаратов. Махнув рукой, я сунула мобильный в карман и вышла из квартиры, прикрыв за собой дверь.

Макс вырос в поселке, недалеко от города. И настолько привык к тому, что никто и никогда не запирает там двери, что и дома квартира вечно нараспашку. Я же не могу находиться в незапертом помещении, мне нужно чувство защищенности, а ему все это кажется глупым. Порой я вставала поутру, а дверь не на замке, и тогда кое-кому, любящему покурить поздно ночью, крепко влетало.

Я стояла, ожидая зеленый пешеходный по направлению к маленькому парку за домом, за ним находился местный магазинчик, куда мы бегали за молоком. Осень в этом году наступила как-то совсем уж стремительно: листья на березах пожелтели и начали облетать прямо после первой холодной ночи, резные листики рябины залились алым, а нахохлившиеся голуби, называемые мной «энгри бердз» сидели кучками на клумбах, оживляясь только при виде пакета семечек или горсточки пшенки. Мы любили ходить сюда втроем с сыном, кормить птиц… Правда, давно… Теперь кажется, что многое в нашей жизни было давно.

Я наполовину пересекла проезжую часть, кода в кармане затарахтел мобильник. Я взглянула на экран — свекровь. Наверное, муж позабыл забрать «ботиночки, которые соседи от своих правнуков отдали, хорошие, в детдом не взяли, а вам сойдет».

— Да, Галина Семеновна? — обреченно произнесла я в трубку.

— Таня!!! — меня вдруг едва не смело оглушительным криком из динамика. — Ты дома?!! Не выходи никуда, пока Максим не приедет, слышишь? И двери не открывай никому!

— Я за молоком пошла, Галина Семеновна, — вздохнула я, — все у нас нормально.

— Как… — голос свекрови оборвался. — А Никита где? С кем оставила? С Асей?

— Ася в колледже, — стремление контролировать все мои поступки, словно я глупая и нерадивая мамаша, снова вызвало раздражение, — с Максом Никита, он его одевает на улицу.

— С каким Максом? — мне стало жутко — в голосе свекрови зазвучал настоящий ужас. — Максим дома, только что выехал со двора! Я вас предупреждала!

— О чем? — голова у меня закружилась. — Макс почти час как приехал, Галина Семеновна.

— Господи, доигрались… — я услышала, как она заплакала в трубку. — Максим проснулся десять минут назад, Таня! Домой беги скорее, и Никиту ей не отдавай!

— Кому…

— Кикимора за ребенком пришла! — яростно выкрикнула в трубку свекровь. — Плату хочет за цветы! У нас вокруг дома все истоптала лапищами своими, пахнет тут младенцем, а его нет. Искала, не нашла... За вами пошла, Таня! Не разрешай входить и ребенка брать не раз…

Я выронила телефон. Он хлопнулся беззвучно об асфальт, попав прямо на белую полоску «зебры», и отлетел в сторону, чуть не под ноги какого-то мужчины.

Я не понимала раньше, что значит «липкий» ужас. Но сейчас явно ощутила, как страх окутывает с головы до ног, почувствовала, как сжались, не впуская кислород, легкие, как мышцы живота каменели, стискивая внутренности, а колени превращались в желе…

Я поверила ей сразу, в один миг, ни на секунду не поставив под сомнение ее слова. Верить в это было глупо, смешно и… страшно, чертовски, невероятно, до коликов в животе… Но поверила, ведь в тот миг, когда раздался звонок в дверь, я почувствовала — что-то не так…

— Эй, овца! Давай с дороги нах…

Из стоящей на светофоре «Ауди» высовывался «блатыкашник» лет тридцати, в кожанке и с мерзко вздернутой верхней губой. Я машинально взглянула на светофор — там вовсю горел красный, а вместе с ним, видимо, и пукан «блатыкашника», желающего нестись вперед.

— В машину вернитесь!

Возле меня материализовался мужчина, подобравший мой упавший мобильник — жестом он указал хозяину «Ауди» направление. Тот, буркнув что-то вроде «дак, че она на дороге» исчез с поля зрения. Меня взяла под локоть сильная рука.

— Девушка, давайте отойдем сюда, — я засеменила, почти не слыша сквозь туман долетающих до меня звуков, — с дороги, а то сшибут.

Вж-ж!!! «Ауди» просвистела за спиной. Руки мои тряслись, когда я пыталась забрать телефон, возвращенный мужчиной, и от него это не укрылось. Я подняла глаза, пытаясь выдавить слова благодарности, но горло сжимали спазмы. Передо мной стоял полицейский, явно из управления МВД, здание которого соседствовало в нашим домом.

— Что такое? — он увидел мое лицо и испуганно моргнул. — Вам помочь чем-то?

Я покачала головой. Слова не выходили, будто застряли внутри, да и что я могла сказать этому человеку? Я не могла уложить происходящее даже в собственной голове.

— Точно не нужна помощь? — допытывался полицейский. — Вы где живете? Проводить?

Я указала на дом дрожащей рукой и снова покачала головой. На нетвердых ногах я направилась к подъезду, не понимая, как заставить себя подняться наверх, открыть дверь… Господи, там же мой мальчик…

Я припустила бегом, спотыкаясь на каждом шагу, меня шатало, и когда я ввалилась в подъезд, внутри скрутило все так, что стало больно. Я должна опередить, должна… Макс уже едет, он будет через двадцать минут…

Я заставляла себя преодолевать каждую ступеньку. Каждая из тридцати трех — всего лишь второй этаж — казалась шагом в ад. Пот заливал глаза, руки тряслись, а по спине ледяным пауком ползал пожирающий изнутри ужас.

Вот и дверь в квартиру, приоткрытая от сквозняка… Отломав пару ногтей, зацепила за створку, потянула — в лицо пахнуло гнилью и запахом хвои.

— Никита?

Я перешагнула порог. Внутри стояла звенящая тишина, меня вихляло из стороны в сторону, словно допившуюся до припадков алкоголичку. Я сделала шаг, затем еще один… Запахи леса усиливались, но звуков до меня не доносилось. Я дошла до детской и заставила себя заглянуть внутрь. Боже…

С момента звонка свекрови я словно впервые ощутила биение своего сердца. Ужас медленно отпустил скрученные комом внутренности, и я наконец смогла вздохнуть.

Макса не было. Никита перебирал ручонками игрушки, а возле манежа стояла моя дочь. Я взглянула на экран мобильника, покрывшего каплями пота от моих мокрых скрюченных рук — ну да… как раз вовремя.

— Ася… — тяжело дыша, пробормотала я. — А где Макс?

— Не видела, — однотонно ответила она, наблюдая за братом, — нет его. Хочу гулять.

— Поешь и иди, — пожала плечами я, вспомнив, что так и не купила молока. — Все нормально?

Она покивала и улыбнулась мне. Я развернулась и направилась в спальню, на ходу набирая номер мужа. Сейчас узнает много нового о своей заполошной мамаше.

— Возьму ребенка? — звонко спросила Аська.

— Возьми, — я поднесла телефон к уху.

«Не разрешай брать ребенка, Таня!» — раздался в голове голос Галины Семеновны. «Возьму ребенка?» Возьми…Возьми… Возьми…

— Боже…

Я рванула назад, словно бешеный зверь, крутанувшись ладонью на косяке, и влетела в комнату. Ярость на тварь, посягнувшую на моего ребенка, почти похоронила под собой животный страх.

Она стояла там, возле манежа, держа моего сына в руках. Черты дочери, которые обвели меня вокруг пальца, исказились — лицо плыло, теряя человеческие краски, серело, кожа плавилась, становилась пластилиновой, отекала… На щеках появились глубокие рытвины, а голубые прежде глаза загорелись злым желтым огнем. Волосы паклей и ступни — широкие, трехпалые, с острыми птичьими когтями — торчали из-под грязного измочаленного одеяния, свисающего рваными веревками.

Я закричала — злобно, отчаянно, исторгая из себя весь захвативший меня ужас. При виде меня тварь зашипела, прижимая к себе безмолвно висящего на ее руках ребенка. Обнажились острые, черные зубы. Магия — если она обладала ею — развевала черным облаком грязные, драные лохмотья, в которые кикимора была замотана, в комнате разом потемнело, и на меня дохнуло вонью леса. То была именно вонь, не имеющая ничего общего с тонким лесным ароматом — спертый смрад дохлых животных смешался с терпкостью прелой хвои и плотным запахом болотной топи.

Я сделала шаг к чудовищу, но меня держало что-то тяжелое, навалившееся глыбой на плечи, тело сдавило, а легкие опустели и зажались, не пуская кислород. Я схватилась за горло, на миг почернело в глазах, будто темнота леса вокруг сомкнулась гуще.

— Хи-хи-хи! — кикимора рассмеялась тонким девчачьим смехом, мерзким, жутким, звонким — точно рассыпала по полу стеклянные шарики.

— У-уа-аы-ы-ы!!! — раздалось ей в ответ.

Сквозь дребезжащую в глазах рябь я увидела, как в сторону отвратительного существа метнулся серый комок, он прыгнул — и раздался испуганный — да, злобный, но и вместе с тем испуганный — крик, почти похожий на человеческий. Я мотнула головой, и способность видеть постепенно вернулась.

Кикимору атаковал Аськин кот — абсолютно антропоморфная амеба, проводящая жизнь между лежанкой и миской. Завывая дурниной, он вцепился зубами в руку твари и что было сил драл задними лапами, разбрасывая во все стороны гнилые ошметки серых одежд.

Кикимора закричала, отступая назад, и выпустила ребенка из рук. Падая, он зацепился ножкой за перила, и перевернулся прямо внутрь манежа. Тварь взревела яростно, а через миг кот отлетел в сторону, ударился в стену и упал недвижимый на пол. Я метнулась вперед — нечисть, избавившись от агрессора, повернулась в сторону добычи, но ребенка в манеже уже не было.

— Нет, — прошептала я, отступая назад и прижимая к себе сына, — ты не можешь его взять, не можешь, нет…

Уловка не сработала — кикимора взвыла, вытягивая руки, и я ощутила, как некая сила вырывает у меня малыша. Я вцепилась, и меня потянуло в сторону твари — рот ее растягивался, внутри него с каждой секундой увеличивалось количество острых, похожих на черные щепки зубов, глаза горели теперь алым светом, а руки, кривые, похожие на корни деревьев, удлинялись, пытаясь достать Никиту. Пронзительный, металлический вой закладывал уши, я постепенно теряла сознание от давящего напряжения, и в какой-то миг поняла, что ребенок выскальзывает из моих пальцев…

— Нет… нет…

Реальность постепенно ускользала, крик кикиморы стихал, истончался, пальцы онемели… Где-то вдалеке я услышала хлопок входной двери, а вслед за ним поспешные шаги.

— А ну вон пошла!

Я упала на пол, прижимая к себе малыша, звуки усилились, следом пришла боль в ушибленных коленях… Реальность стала ярче, и я ясно услышала пронзительный, резкий крик, переходящий в истошный визг.

Чудище крутилось на месте, закрывая искаженные черты руками, тряся усиленно головой, а с ее черных, свисающих мокрой паклей волос в разные стороны летели капли.

— Таня! Таня, вставай!!! — меня поднимали за руку, придерживая Никиту. Я оглянулась и увидела мужа.

— Макс… — выдохнула я, готовая разрыдаться от ужаса. — Это…

— Знаю, — кивнул он, таща меня за руку, — водичкой святой угостил. Давай Никитку мне.

— Не-е-ет!!! — я пихнула его, пытаясь отстраниться: сил уже не осталось, а разум после пережитого отключался на ходу. В тот миг я даже не понимала, что мне нужно сделать.

— Ребе-е-ено-о-ок!!!

Истошный, на уровне ультразвука визг сжал голову, внутри черепа взорвалась боль. Макс стиснул виски, из носа его хлынула кровь, впитываясь в футболку, попадая на пол. Я ощутила горячую жидкость на руке и поняла, что со мной происходит то же самое…

Кикимора бросилась вперед, муж заслонил меня, оттискивая к двери, а потом…

Я не сразу поняла, что произошло после… Тварь остановилась, не достав до Макса лишь на полметра, когти чиркнули у его лица. Я четко разглядела удивление на чудовищном лице, она взглянула вниз…

Прямо между нами, крепко обхватив ее вокруг живота, стоял нечеткий силуэт — невысокий, щупленький, со светлыми волосами, на нем с трудом угадывались очертания детской пижамки. Он держал нечисть, она дернулась — и фигура дрогнула, стала светлеть. Дернулась второй раз — силуэт стал расплываться, кикимора набирала силу.

Фигура обернулась — и я увидела глаза. Те, что я видела каждый день… на лице мужа… сына… Мальчик смотрел на меня в упор, и я отчетливо услышала в лопающейся от боли голове… «Некрещеный».

Я хотела сказать, открыла рот — но поняла, что и Макс услышал его. В глазах его стояли слезы, а через мгновение кикимора вырвалась из захвата — силуэт исчез, но в тот же миг муж бросился вперед и накинул на ее шею цепочку со своим серебряным крестом.

Ведьма заголосила, выгибаясь назад. Тело ее словно сложилось пополам, тряпки «потекли», падая клочьями на пол и тут же исчезая, посыпались обугленными палочками когти, волосы, извиваясь змеями, просочились сквозь украшенный машинками ковер…

Я вжималась в мужа, стискивая зашевелившегося сына что было сил. Крик, словно разом галдела сотня птиц, усиливался, достиг максимальных децибел и пропал вмиг, будто отрезало. На месте, где только что извивалась лесная нечисть, маленьким облачком пыли висела растворяющаяся в воздухе серая взвесь. На полу лежал почерневший крестик.

Я без сил опустилась на пол, рядом рухнул муж, уже не пытаясь забрать проснувшегося Никиту. Протянув руку, я подняла крестик и вложила в его ладонь, чувствуя, как бешено колотится загнанное ужасом сердце.

— Это ты? — прошептала я, взглянув в его лицо. Обычное, не серое… с карими глазами…

— Я, пимпупсик, — улыбнулся он, — теперь точно я… Ты… видела его?

— Да, — я кивнула, незаметно стирая хлынувшие из глаз слезы, — кажется… Он нас спас. Он всегда... всегда был рядом.

— И будет, — ответил он, поднимаясь на ноги и помогая мне встать, и беря лезущего к нему на руки сына, — пока мы его помним.

— Мам? Я дома! — раздалось от порога, хлопнула дверь. Мимо меня пролетел очухавшийся кот.

— Мы тут! — крикнула я, и уже на выходе из комнаты повернулась к мужу. — Маме позвони.

— Поблагодарить хочешь? — тот засмеялся, доставая мобильник.

— Пусть батюшке позвонит, — из коридора ответила я. — Поедем завтра Никиту крестить…