Стеклянная пустота (гет)

Мне не страшны ни звезд холодный свет,

Ни пустота безжизненных планет.

Во мне самом такие есть пустыни,

Что ничего страшнее в мире нет.

* * *

Она бежала по зеленому полю, и волосы ее развевались, горели огнем, извергали нечеловеческое пламя. И внутри была такая легкость, такая пустота, которая приносила заветный покой, которая будто бы свалилась на нее с неба, камнем прибив к земле. Казалось, что больше ничего нет: только она в длинном белом сарафане, бежавшая, несмотря на тяжесть в ногах и каменную ношу; и чистое поле, с недавно скошенной, острой травой, что так впивалась в стопы.

Лили раскрыла глаза. Нет. Она не бежала, а сидела на старом неудобном стуле, и волосы ее были заплетены в тяжёлую косу, которая будто бы тянула вниз, к полу. И вокруг не было ни поля, ни солнца, ни неба — только темные обои гостиной и расписной, некрасивый гобелен. И она была не в белом одеянии: на ней было черное платье, чей цвет так ей не подходил.

И внутри у нее было также темно: чернь будто скапливалась в легких, проникала в кровь и отравляла ее изнутри специально, чтобы убить. И Лили была не против умереть. Закрыть глаза и пуститься по полю, пренебрегая камнем и всем-всем, но лишь бы убежать, спрятаться, раствориться в теплом осеннем воздухе.

Усталые глаза переметнулись вдруг со стен и встретились с не менее уставшими глазами мужа, который сидел и пристально смотрел на нее, будто бы пытаясь прочесть ее мысли. Лили скривилась. У нее внутри было так много горечи и мрака, что она уже просто не могла заставить себя улыбнуться как раньше, еще до свадьбы.

— Мы изжили себя, — пробормотал он, прищурившись. Он сидел, откинувшись на кресле, и во всем его теле была неестественная расслабленность. А ей хотелось сорваться с неудобного, старого стула и вцепиться ему в лицо, закричать дико и сказать все, что так разъедало ее изнутри. — А Изабелл… последняя капля. Мы несчастны, Лили, несчастны вместе. Не пора ли уже отцепиться друг от друга и начать новую жизнь?

У нее внутри — пустота, но в этом чувстве не было ни легкости, ни покоя. Потому что в этом вакууме, внутри, кто-то жил, скребся по сердцу, плевался в легкие, наполняя их жидкой, черной вязью. Она была отравлена.

Ни живая ни мертвая, Лили смотрела в эти хорошо изученные глаза и пыталась отыскать ответы. А еще, наверное, хотела убедить себя, что так правильно, так нужно: им действительно стоит наплевать на почти десять лет совместной жизни, общего ребенка и разойтись. Просто и непринуждённо. Легким росчерком на бумаге.

Перед глазами промелькнули картинки, растворяясь, они обжигали сердце, а потом она услышала это. Тихий детский плач, и легкие, расширившись, не могли вернуться в прежнее состояние. Переполненные, они пытались прорваться сквозь кожу и затопить все желчью, им нужно было вырваться наружу, и Лили хотелось ткнуть его, сидевшего напротив с этой жалкой улыбкой, в эту чернь.

Но она молчала, отвернувшись, чувствуя, как с каждой секундой труднее сидеть. А перед глазами — поле и солнечный свет, который так непривычно резал глаза. Ей было больно. И горько. И совсем немножко пусто. Но даже в этой пустоте кто-то жил.

— Завтра к нам придет адвокат. Не думай, что я обделю тебя. Мы все-таки… — минутная пауза, — были так долго вместе.

А ей плевать — ничего не нужно, ни в чем не нуждается. Лили закусила губу сильно, до крови, чтобы не закричать, не разорвать наступившую тишину, потому что молчание — это страшно, но еще страшнее отчаянье, которое рвалось наружу, вышибало изнутри воздух.

И только взгляд на секунду упал на столик с колдографиями, где в центре стояла она. Маленькая белокурая девочка, которая двигалась, смеялась беззвучно, посверкивая заколками в волосах. И это девочка — ее дочь, плоть от плоти, и на сердце стало легко, легкие вновь пришли в нормальный вид.

Лили встрепенулась, соскочила со стула, опрокинув его, и позвала тихим, но звонким голосом:

— Изабелл!

Но в ответ была тишина. Она, будто смеясь, окутывала Лили, заставляя прикрыть глаза. И опять поле. Только света больше не было. Был один только мрак, который исходил от нее же.

* * *

— Миссис Томас, миссис Томас! — она дергается, но потом, будто опомнившись, расправляет плечи и улыбается без натяжки, пряча вглубь все свои эмоции.

— Мисс Поттер, — поправляет Лили, сверкая белыми зубами, стараясь не заскулить. Почему-то на работе все так упорно старались не принимать тот факт, что она больше не миссис.

— Ой, — обескураженно дергается девушка, вздрогнув под взглядом этих безжизненных темных глаз. — Я забыла… но… в общем… вас ждут в триста четвертой палате, пациент проснулся.

Лили улыбается сильнее, так, чтобы лопнули щеки, чтобы из них вышел воздух и чернь, и чувствует, как внутри будто все опять сковывает свинцом. И ни закричать, ни подать вида — она колдомедик, и у нее нет права выставлять свои слабости.

Ноги куда-то шли, запрограммированные, они вели ее по этим многочисленным палатам, к волшебникам, которых нужно было осматривать, расспрашивать, которым нужно было уделять внимание. Работая в чрезвычайке, Лили давно выбила внутри себя стержень и научилась контролировать все свои эмоции, ведь по-другому здесь было нельзя, настолько ужасны и уродливы были некоторые случаи.

У нее перед глазами — картинки, серые и цветные, они калейдоскопом разлетаются, напоминая о том, как много и упорно она училась, чтобы попасть в больницу св.Мунго, дабы доказать всем, а особенно одному, что она не дурочка и может добиться высот. Только ему это не нужно, его рядом с ней нет. Он — там, со своей семьей, а она, униженная, но добившаяся своего, здесь. И все вокруг так упорно напоминают ей о бывшем муже, о дочери… Изабелл, где этот ребенок? Почему ее забрали у нее?

Лили вздрагивает, а потом сжимает руки в кулаки. Вот бы скорее увидеться с дочерью, растрепать ее белокурые волосы и услышать этот родной смех. Но это будет лишь потом, не сейчас, потому что там, где ее дочь, не находятся потерянные, расклеенные люди с пустотой внутри. Рядом с ней только умиротворенные и радостные, наконец отпустившие все свои эмоции люди.

— Добрый день, миссис Крайсман, как вы чувствуете себя? — ласково, с улыбкой, так, чтобы от этого веселья у всех сводило скулы.

И слова, слова, они все что-то говорят, рассказывают о своем горе, когда Лили хочется закричать. Развеять крепость из тысячи букв, чтобы кто-нибудь наконец услышал ее тихий вопль. Вокруг нее вакуум, внутри такая же пустота. И так горько. Ее просто тошнит.

— Что с вами, доктор?

Вопросы окутывают, когда живот сводит отчетливо, сильно, как будто оттуда кто-то рвался наружу, прорезал когтями мясо. Лили сгибается, а потом, сорвавшись, добирается до уборной, где участливые медицинские сестры с заботой смотрят, как ее выворачивает нутром.

— Лили, вы беременны?

Чьи-то теплые руки касаются плеча, и она будто в каком-то тумане видит озабоченное лицо Флоры, старшего доктора, у которой в глазах отчетливо стоит вопрос. А внутри волнение, сметающее все на своем пути, и страх, ведь… что, если правда?

Белые стены сливаются в линию, черную, как безлунная ночь, а над ней — стеклянный купол, и она сидит в нем, поджав колени под подбородком, и пытается что-то сказать. Но слова не властны над тем, что у нее внутри; они не могут ничего описать.

— Вот будет радость-то у Гидеона…

Купол трещит, по нему бегут четкие линии, и его массивные куски грозятся свалиться на голову. И так хочется Лили сжать в руках голову, зарыться в волосы и рвать их, чтобы с мясом, чтобы с болью, лишь бы не слышать ничего.

— Я, пожалуй, пойду, — встает наконец она, взяв себя в руки. А на устах — улыбка, непринужденная, глупая, такая, чтобы заставить других поверить, будто у нее в голове нет ни единой мысли и что все заслуги — помощь отца.

А ноги сами собой несут, что, если действительно так и есть? Страх отходит, а вместо него приходит понимание: этого ребенка у нее не отнимут. Гидеон не сможет его отсудить, она даже не заикнётся о нем. Вырастит и воспитает — он будет всегда с ней.

— У Изабелл будет брат или сестра, даже интересно, кто именно, — мечтательно тянет Лили на приеме у колдомедика. У той на лице на мгновение проскальзывает непонимание, но Лили махает рукой. Ей хочется встать и запеть, так, чтобы с чувством радости, чтобы эти белые, грязные стены, напоминавшие скорее серый, развалились от мощи ее голоса.

Потому что внутри — надежда. Цветущая и красивая, без липких пятен черной вязи. И так хорошо…

— Мисс Поттер, — важно тянет колдомедик, на секунду зацепившись своими глазами за ее. И Лили видит, все видит в этих зрачках и замирает, чувствует, как вцепляются ногти в ладонь. — Боюсь, это ложная тревога.

Когда Лили закрывает глаза, ей кажется, что она бежит. Но на самом деле это просто невозможно. Потому что на ее ноги упал камень, и он тянет, пробивает под ногами почву. И белый сарафан ее давно сменился на черное, траурное платье. Потому, когда она зовет свою дочь, в ответ ей звенит одна лишь тишина, ведь Изабелл там, где находятся радостные люди.

она уже давно лежит в гробу.

Она увидела его вновь, когда научилась жить с мыслью, что ее купол скоро оборвется вниз. Ей казалось, что она нашла покой в пустоте, а липкая вязь просто слилась с кровью. Но стоило Лили только поднять глаза и увидеть знакомый силуэт, как легкие сдавило в грудном спазме.

Скорпиус шел, а в руке у него была чужая — маленькая, бледная ладонь с короткими ноготками. Его точная копия шла следом за ним, и выглядели они так, будто сошли с картинки. Лили задыхалась. Смотрела и падала куда-то вниз, запоздало думая, как бы хорошо было, если б этот мальчик подружился с ее дочерью.

— Мисс Поттер, — холодно кивнул он, и от голоса, родного, знакомого, самого желанного, у нее замерло сердце. Застыло в грудной клетке и не билось.

Прислонившись к больничной стене, Лили улыбнулась, так и не подняв глаз с ребенка, у которого было слегка надменное выражение лица. Она просто боялась поднять глаза и столкнуться с ними… серыми глыбами безразличия.

— Рад видеть тебя снова, — проговорил он прохладно, и она не выдержала, кинула робкий взгляд из-под челки и теплее улыбнулась, ощущая, как леденеет кровь и как бесится там, внутри, кто-то, проживающий в пустоте.

— Да… не ожидала, что ты так скоро вернешься.

Ребенок кривился, нетерпеливо дергал его за рукав, но только Скорпиус почему-то медлил, и пока на лице его был какой-то вопрос, впечатавшийся прямо в скулы, она смотрела прямо, впитывая малейшие детали, подмечая, сравнивая.

Изменился. Состарился, приобрел еще большую мужественность и вместе с тем холодность. И она уже не верила, что раньше он улыбался так, что у нее сводило зубы.

Она вновь посмотрела на мальчика с платиновыми волосами и точно такими же холодными глазами, впитывая взглядом любое несовершенство этого детского лица, а в голове лишь вопрос: неужели его?

— Скорпиус, — протянула лениво, наклонив чуть голову вбок. — Это твой сын?

Что-то дернулось в этом безразличие, откололись глыбы, и на мгновение где-то между льдом просквозил свет. Он улыбнулся, крепче сжал ладонь в руках и с некоторой гордостью представил.

— Познакомься, Орион, это… Лили. Сестра твоего крестного отца.

А у нее внутри будто взвыло что-то от отчаянья. Липкая вязь, раскачиваясь, поднималась вверх, прямо к гортани и, казалось, вот-вот выйдет наружу. Дрожа, она сжала руку, прислонив ее к груди, и смотрела будто сквозь.

— Очень приятно, — пафосно проговорил мальчишка, и Лили прыснула от смеха. Какой же забавно вежливый был этот ребенок, не то что ее драчливая дочь.

— Взаимно, — улыбка шире, — надеюсь однажды ты заглянешь к нам в гости и как-нибудь познакомишься с моей дочерью, Изабелл. Вы поладите.

Когда разворачиваясь на каблуках, она уходила в палату, то успела заметить, как краска в момент сошла с гордого лица, как усомнилось безразличие. Скорпиус смотрел растерянно, с непониманием и ужасом, крепче сжимая руку своего сына, а Лили просто улыбалась.

Улыбалась так, что еще чуть-чуть, и могла засмеяться. И от этого смеха стекло бы точно оборвалось вниз.

* * *

У нее в руках — колдография, и на ней смеется белокурый ребенок. И в этом ребенке, кажется, ключом бьет жизнь, отчего Лили, не выдерживая, начинает мять фотокарточку, прогибать угодливую картонку под давлением собственного отчаянья.

И ей почему-то становится больно. Что-то там, в пустоте, разрывает ее на части, терзает, мучает несчастное тело. Лили хочется кричать. Сильно, так, чтобы разбить белые стены в камни, чтобы сквозь вой несчастных ее крик был ярче всего.

Но она молчит. Складывает карточку подальше, расправляет складки черного платья и не понимает, почему носит этот цвет. Он — не ее. Цвет Лили — это ярко-алый, оттенок умирающего дня и растекающейся по металлу крови.

Она — пожар, его яркие языки трепещут, пугают людей и жгут до самых костей. Но ожоги, почему-то, только у нее внутри, и они таких размеров, что больше живого места нет.

— Лили!

Сквозь вязь воспоминаний и боли она пробирается по лестнице, держась за стену, не поднимая глаз, потому что боится, ибо чувствует, что он тоже здесь. Эти глыбы серого безразличия, которые уже однажды потушили ее пожар.

— Добрый вечер, — вежливо кивает она, замечая, с какой осторожностью смотрят эти серые глаза. У него на лице одни вопросы, они впечатались по самые капилляры.

— Ух, мы проголодались, — резво говорит Альбус, потирая руки в предвкушении. — Что у нас на ужин?

А она не может сдвинуться с места, потому что Скорпиус смотрит так непривычно заботливо, что у нее все сжимается внутри. И в голове — тысяча воспоминаний, мыслей, и все они только о нем. Но потом она вспоминает о ней, о его жене, и что-то опять обрывается вниз. Иллюзия трещит. У него сын. Семья. А у нее — ничего. Ей даже не разрешили остаться с дочерью.

— Давай я помогу, — шепчет он, принимая из рук Лили тяжелый котелок с едой. Она морщится, когда чувствует прохладу его пальцев, и совсем немного дуется. Ей отчего-то все кажется несправедливым.

— Я и сама могу, — у него в глазах все та же растерянность, а у Лили на этот раз злость. Почему он смотрит так, ищет что-то? Зачем? Что с ней не так?

Разворачиваясь, она стремительно идет на кухню. Лили идет и чудится на секунду, что перед глазами опять это поле, яркое солнце и жесткая трава. Но на этот раз ей не легко, напротив, ее всю выворачивает наизнанку: оголяются внутренности и кружится голова. Прислонившись к столу, она закрывает глаза.

— Лили, — настойчиво зовет кто-то, и она открывает глаза, развернувшись. Он стоит совсем близко, чуть-чуть и можно коснуться рукой до фарфоровой кожи. И воспоминания пляшут диким танцем, отбивают ритм.

Лили всегда была влюблена в серое безразличие. В это бесцветное ничто. И жизнь ее отравило оно же.

— Лили, — тянет он, будто пробуя на вкус, а вопросы так и скачут с века на веко.

— Изабелл жива?

И ей хочется закричать, что, конечно! Но язык не двигается. Он — заложник чего-то знакомого, но неясного, и она молчит. Чтобы потом ночью лежать в кровати и всматриваться в саму чернь, чувствовать, как вязь облепляет небо и насколько горькая она на вкус.

Изабелл жива. Жива ли?

Лили не знает. Не понимает, почему носит это черное платье, почему ее муж подал на развод. Ей кажется, что над ней кто-то смеется, гогочет громко, так, что перепонки расширяются под давлением звуковых волн.

Схватившись за голову, Лили почти что кричит. Но звуки не издаются, ни е-д-и-н-о-г-о.

Изабелл жива. Лили готова поклясться душой.

Но… жива ли?

Она вышивает. Вонзает иголку в неподатливую ткань и выводит узоры, медленно, прикусив губу. Нити, спутываясь, складываются в единую картину, и перед ней знакомое поле, солнце и камень, от которых уже выворачивает внутренности. Почему она помнит это яркое, ослепительное солнце? Что было такого в этой острой траве?

Лили не знает. Улыбается лишь сильнее, упорно не замечая, как люди разбегаются перед ее глазами, как все стремятся куда-то. На затворках памяти важная дата — день свадьбы ее братца, но ей кажется, будто это все не для нее: на ней опять это черное платье, которое просто не хочется снимать.

Родители улыбаются счастливо, Альбус тоже выглядит довольным, а Лили не может даже приподнять уголки губ — ей все напоминает собственную свадьбу, этот ужасный день, когда она, загнанная в отчаяние, решилась выйти замуж за Гидеона Томаса, перспективного молодого человека, правую руку отца. В голове лишь одна мысль: зачем Лили с разбитым сердцем понадеялась, что его сможет залатать кто-то другой, а не он? Почему она верила, что эта боль, которая шумом отдается в ушах, оставит ее в объятьях другого?

Свадебный марш накатывается на нее, как снежная лавина и тошнота к горлу, и она, не выдерживая, стремительно покидает зал, чтобы, прислонившись к холодной стене, сквозь туман слышать эту противную музыку и учащенно дышать. А в голове снова больница и ее начальник, у которого рот открывается будто с помощью механизмов: медленно и ритмично, так, чтобы ей было не трудно прочесть лишь по губам.

— Лили, в последнее время вы слишком меланхоличны. Не думаете, что вам стоит взять отпуск и… разобраться со своими проблемами?

Лили скалится: развязно, но криво, уголки губ, не слушаясь, спускаются поочередно вниз. Она не понимает, о каких проблемах говорит ей начальник, не понимает, почему не поможет быть счастливой на свадьбе у брата и почему она видит все эти взгляды.

Ей хочется закричать им в лицо, чтобы они перестали смотреть на нее такими глазами, в которых явственно читается лицемерное сочувствие и скрытая в нем насмешка. Лили не дура, она видит, как шепчутся за спиной колдомерки, как смеются они над тем, что ее бросил муж и что он уже нашел себе какого-то… какого-то лучше и веселей. Ей просто холодно: пальцы дрожат от озноба, и они не чувствуют ничего, не могут даже согнуться в кулак. Лили отчаянно жаждет согреться, кутаясь в мантию и думает обо всем и сразу: тоска по Изабелл камнем лежит на сердце, но теперь помимо нее в ее голове мелькает и он.

Она полюбила его сразу, как увидела: холодный мальчишка с серыми глазами и оскалом на лице. Грубый, отстраненный, он всегда был так далеко от нее, даже когда их разделяли всего лишь сантиметры одежды. Лили любила его так, что все тело находилось в постоянно напряжении, а кровь бегала по венам слишком быстро, словно хотела вырваться из этих стенок сосудов. Но его безразличие было первым потоком холодной воды, который потушил весь пожар, разгоревшийся внутри. Скорпиус никогда не обращал внимание на младшую сестру лучшего друга; для него она — никто.

Задыхаясь, Лили силится просто не закричать, когда вдруг вспоминает свадьбу, только на этот раз его. Богато украшенный Малфой-мэнор сверкал в великолепии, сверкали лица гостей, а она мечтала прийти в свою комнату и выпить яду, лишь бы боль не сковывала ее в такие тиски. Интересно, тогда ли она решилась принять ухаживания Гидеона Томаса и начала стремительно откапывать внутри себя целый ад? Лили не знает. Или просто не хочет вспоминать, придаваться мыслям, вновь и вновь уходить вглубь себя.

Оскал сильнее впивается в щеки, а в пальцах на секунду возникает покалывание. О как хотелось увидеть его сейчас и забраться этими пальцами в его волосы, обвить ногами его бедра и почувствовать то тепло, о котором Лили так часто мечтала по ночам.

Она смеется тихо, прикрыв на мгновение глаза и чувствует, как внутри надувается ком, как он травмирует ее легкие и сердце, как отчаянно не хватает воздуха голове. И этот вальс ударами дробит ей перепонки, а клятвы лишь сильнее режут нутро. Когда-то она также клялась в любви человеку, которого никогда бы не смогла полюбить.

— Все свадьбы до прозаичного скучны, не находишь? — слышит она сквозь туман, а потом заметно вздрагивает, распахнув карие глаза. Конечно, это он. Лили узнает Скорпиуса из тысячи бесформенных силуэтов в толпе: она слишком долго впивалась в него своими глазами.

— Мне кажется, что шафер не вправе говорить подобные вещи, — тихо говорит она, не отворачиваясь от его глаз, наконец видя там ни сочувствие и ни безразличие, а бесконечный бушующий океан; его волны — сметающее на своем пути нечто, но только где-то на самом дне она замечает искорки насмешки. С минуту они молчат, и Лили, не выдерживая, прыскает от смеха, чувствуя, как внутри вязь будто заворачивается в воронку.

Скорпиус улыбается в ответ, а потом, без разрешения и властно, берет ее ладонь, отчего мир на мгновение теряет краски и Лили вдалеке будет слышит тихий детский смех. Ей становится страшно: она смотрит в серое ничего и силится не задать ему вопрос, тот самый, единственно важный.

— Мне кажется, — тихо говорит он, и улыбка гаснет на этом лице: в нем, словно из мрамора, прямо на глазах выбивается странная для нее боль, — что сестре жениха лучше посмотреть на его свадьбу, а не прятаться от людей в коридоре, словно этот праздник не касается ее совсем.

Лили хмыкает невнятно и покорно следует за ним, а внутри у нее лишь одно отчаянье и смятение, выливающиеся в вопрос. Где ее маленькая Изабелл? И что это за поле, которое постоянно мелькает у нее перед глазами?

Музыка кружит голову, и ей становится совсем тошно, будто внутри извергается сплошная чернь, загрязняющая легкие. Но только приятное тепло, исходящее от тела Скорпиуса, не позволяет ей полностью провалиться в собственный мрак. Лили молчит; все, чего ей хочется — вечно стоять рядом с ним и слышать, как гулко бьется сердце напротив.

— Скорпиус, — тихо шепчет она, прижимаясь совсем близко, когда они неуверенно вальсируют среди счастливых пар. Его глаза совсем рядом, как и губы, которые так и манят, чтобы коснуться их, но она лишь нервно переносит взгляд с них на глаза, прижимаясь ближе, совсем уж развязно. — Где твоя жена?

Скорпиус скалится, чуть приближая голову. Совсем немного, и у нее точно снесет любую рациональность и правильность, и она исполнит давно задуманные вещи.

— Во Франции, — мягко цедит, касаясь губами уха, оставляя свое теплое дыхание на коже, — в семейном склепе вот уже как два года.

Иголка в руках замирает, и Лили отрывает взгляд от вышивки, чтобы вновь посмотреть на знакомое поле. Солнце слепит, от него — спасенья нет. Воспоминания, как рой пчел, гудят в ушах, а она лишь сильнее вонзает взгляд в это сотканное воспоминание. Нет, ей совсем не больно и она совсем ни на что не надеется: Лили не дура.

Но почему же, черт возьми, так больно где-то внутри?

— Твой сын так похож на тебя, — мягко тянет Лили, улыбаясь совсем немного, исподлобья посматривая на невозмутимое лицо Скорпиуса. Он пытается подавить оскал, который всегда заменяет ему улыбку, и Лили чувствует, что сердце бьется быстро-быстро, готовясь сорваться вниз.

Когда Скорпиус чем-то доволен, у него сверкают глаза: серые льдины превращаются в бесконечное море, и оно так спокойно и просторно, что кажется, будто нет в мире места более уютного и тихого. В такие моменты он начинает смотреть на нее по-другому: во всем его лице будто что-то расцветает, и Лили боится, боится, что все это просто блажь. Попытка сознания подыграть собственным чувствам.

Рядом с ним ей не видится ничего плохого: на мгновение она даже забывает Изабелл с ее белокурыми волосами и просто растворяется в своей любви. В такие моменты ей начинает казаться, что вся ее жизнь до его приезда была глупым и длинным сном, но потом реальность врезается в самые легкие, вырезая из них куски. Лили морщится: вдалеке она слышит, как Орион весело щебечет Скорпиусу о новых метлах, и его смех заставляет ее вздрагивать и вспоминать. Но Лили никак не может понять что.

— Мэм, с вами все в порядке? — важно тянет Орион, подойдя к ней и внимательно впиваясь своими искренними глазами в ее. Лили улыбается слабо, чувствуя, как тошнота подходит к горлу, а потом внимательно оглядывается по сторонам. Солнце слепит, они сидят в кафе у Фортескью, куда их привел Скорпиус, специально заглянув с утра в дом Гарри Поттера. Мерлин, и зачем только он ищет этих встреч?

— Конечно, Ори, — мальчишка морщится, но не отходит, благосклонно поглядывая из-под густых ресниц. Лили улыбается, разрываясь от боли. Как же напоминает он ей Изабелл. — И можешь звать меня просто Лили, не люблю формальностей.

Замолкая, Лили дает себя клятву сегодня же вечером наведаться к Гидеону, чтобы увидеться с дочерью. Плевать, как сильно убеждали ее родители больше никогда туда не ходить; плевать, что скажет его невеста — она обязательно увидится с дочерью, иначе просто сойдет с ума. Растворится в своей темной вязи.

Улыбаясь сильнее, Лили весело говорит:

— Скоро ты обязательно познакомишься с моей дочерью, Изабелл, она просто чудо.

Она видит, как мрачнеет в момент Скорпиус, как Орион непонимающе смотрит на них, а потом с детской, поистине искренней непосредственностью выдает:

— Но разве ваша дочь не была убита?

Лили молчит, и потухшая улыбка все еще криво висит на лице. Она непонимающе смотрит на Скорпиуса и видит в его глазах столько несказанных слов, что ей хочется просто закричать. Ей нужно встрепенуться и, засмеявшись, хоть что-нибудь ответить мальчишке, но вглядываясь в серые глаза напротив, ей не хочется ничего говорить: слова застревают где-то внутри.

Лили молчит, и улыбка больше не озаряет ее лицо. Черная вязь накрывает ее с головой, заставляя отчаянно цепляться за воздух. Перед глазами — зеленое полотно и маленькая девочка, бегающая по нему. У этой девочки белый сарафан, на котором россыпью разбрызганы кровавые капли, и в глазах у нее сплошь пустота, в которой хочется удавиться окончательно.

В голове много вопросов, и Лили мысленно твердит себе: Изабелл жива. Она вместе с отцом в особняке. Мотая головой, она приподнимает вопросительно брови, мол, о чем вообще говорит Орион!

Изабелл жива.

Но.

Жива ли?

И она сильнее сжимает кулаки. Лежа на заправленной кровати в кромешной тьме, Лили усиленно щурится, пытаясь отогнать эти зеленые пятна перед глазами, а в голове вихрем проносятся слова: нападение, зверское убийство, месть главному аврору страны. А потом она вновь вспоминает безжизненно холодный Хогвартс. Скорпиус, лучший друг ее брата, насмешливо кривит брови всякий раз, когда она садится рядом с ним в библиотеке. Его волосы отливают платиной из-за солнца, и у Лили замирает сердце, она просто смотрит на него и не может угомонить ропот своего сердца. Он смеется ей в лицо, когда, запинаясь и краснея, Лили все же просит его перестать постоянно издеваться над ней, насмехаться над ней всякий раз, когда она, заливаясь краской, пытается отвести свой взгляд.

Но он лишь скалится. Скалится. Точно такой же оскал был и у него. У мужчины, что заявился к ней в дом, когда она осталась с дочерью совсем одна.

Он одет в черное, и в глазах его пляшет огонь, сравнимый лишь с оттенком ее волос. Этот страшный человек говорит тихо, и все тело ее покрывается мурашками от одной только интонационной манеры. Этот человек нацеливает палочку прямо на нее, и Лили жмурится, сжимает ткань домашнего платья, ведь палочки у нее нет: она стала горсткой пепла на ковре.

Точно такие же чувства она испытывает, когда видит, как Скорпиус гуляет со своей женой по Косой аллее. У его жены — округлый живот и превосходство во всем, аристократическая бледность и ровный стан. У них на двоих домик во Франции и неродившийся ребенок, а у Лили тяжелый брак с правой рукой ее отца. У Лили — тысяча разочарований и неразделенная любовь, и они давят грузом, когда, тенью следуя за ними, она провожает их молчаливо на перрон, откуда они навсегда должны уехать во Францию.

Задыхаясь, Лили сильнее сжимает пальцами покрывало на своей кровати и жмурит глаза. Летний день и поле. Мерлин, как же она могла забыть? Это поле было позади особняка, где она жила с мужем и дочерью. И на это поле, на острую траву, словно листок с дерева, падает девочка в белом платье, испачканном кровью, что медленно стекает по подолу.

Лили страшно. Еще чуть-чуть, и она сойдет с ума. Этот страшный человек целится теперь в нее.

Задыхаясь сильнее, впиваясь до крови зубами в губы, она пытается не закричать. Все эти жалостливые взгляды, презрительный шепот за спиной, это все сливается воедино, когда Лили озаряет мысль:

Она больше никогда не увидит свою дочь. Изабелл не в сыром особняке отца, она даже не бегает по острой траве. И это знают все.

Все,

кроме нее.

— Она не выходила из своей комнаты все это время?

— Да, уже прошла почти неделя. Уж не знаю, что произошло во время вашей прогулки, но на ней не было лица, когда она вернулась.

Лили зажмуривается. Она слышит голоса за своей дверью и узнает среди них его. Сердце на мгновение замирает, а потом боль шквалом обрушивается на ее несчастную грудную клетку, стремясь раздробить на куски, отделить по реберной косточки от скелета. Ей душно. Тело сковано, и из этих оков уже даже не хочется выбираться.

Когда дверь отдает скрипом и в комнату врывается свежий воздух, Лили приоткрывает глаза и держит его фигуру под прицелом своих выцветших карих глаз, в то время как рука сама по себе до хруста сжимает свитер. У Скорпиуса на лице — привычная маска безразличия, а в глазах бездонный океан. Лили злится. Ей хочется кинуть в него подушкой или Ступерфайем, но она не может даже сдвинуться с места.

Он двигается медленно, словно пробует, насколько может далеко зайти, а потом, присев на корточки, смотрит прямо в лицо, обдувая ее лавиной безграничного холода, того самого, в который она так давно влюблена. Они долго молчат, не отрывая друг друга от глаз, и Лили чувствует, как там, внутри, будто начинает работать давно заржавевший механизм. Он, скрипя с громким шумом, начинает стучать. Ей страшно: любить его Лили хочется меньше всего.

— Ты все вспомнила, да?

Молчание — страшный спутник, но теперь она молчит назло. Лили видит, как поднимаются волны перед штормом, и, резко выпрямившись на кровати, смотрит в упор, чувствуя, как яд, скопленный в легких, наконец вырывается наружу. Между ними электризуется даже воздух, и Лили больше не может отдавать отчет в своих эмоциях и чувствах.

— Зачем ты пришел?

— Конечно же за тем, чтобы понаслаждаться тем, как ты гробишь свою жизнь, — медленно тянет Скорпиус, выводя ее окончательно из себя. Его спокойствие — наиграно, и она видит это слишком отчетливо, что заставляет только сильнее раздражаться. Ее бесит его постоянные маски, насмешки и издевки над ней.

Лили подскакивает с кровати на пол и, сложив руки на груди, кидает, прежде чем выйти из комнаты:

— Надеюсь, представление стоило твоего времени. Я смогла произвести впечатление и заинтересовать тебя? Ты посмеялся вдоволь?

Ей душно: она стремительно спускается по лестнице, ощущая себя наконец-то живой: не избитой пустотой, не заплаканной женщиной с вихрем воспоминанием в голове. Что-то будто отпустило ее, какая-то часть там внутри навсегда поменяла свои очертания. На мгновение в голове опять возник лик Изабелл, только она больше не бежит по полю, не смеется, размахивая волосами. Она всего лишь застывшая маггловская фотография в голове, и сердце у Лили на мгновение вздрагивает от боли.

Вырываясь из дома на улицу, она быстро проходит мимо маггловских домов, силясь не разрыдаться прямо по дороге. Ей больно. И обидно. Ей кажется, что весь мир просто смеется над ее иллюзиями и потерей; что каждый змеиный шепот за спиной лишь о том, насколько глупа Лили Поттер — она даже не помнит, как больной урод убил дочь на ее глазах.

Ей горько. Чернь, пролезая во внутренности, оставляет громадные следы на стеклянном внутреннем куполе. Там — кто-то живет, и этот кто-то постоянно переносит ее на зеленое поле к маленькой девочке в белом сарафане. Лили не хочется больше видеть Изабелл в своей голове, ей тошно от одного взмаха этих белокурых волос. Ей больно. Еще чуть-чуть, и она точно упадет на землю, разобьет коленки, как в детстве, только теперь к ней больше никто не придет. У нее — ничего нет. И сама она ничто. Ничего. Просто пустая.

— Лили, постой! — но она идет, кутаясь в растянутый бабушкин свитер. На нем золотом выведено «L», но надпись уже давно потеряла свой цвет. Этот свитер — очередное пятно в ее воспоминаниях, которые калейдоскопом перемещаются у нее в голове. Лили страшно: она не знает, что реальность, а что лишь выдуманная ею же иллюзия. — Я же сказал, стой!

Резко дернув ее за руку, Скорпиус разворачивает к себе лицом, и Лили начинает злиться, находя яростные искорки в его бескрайнем море. Кто он такой, чтобы вот так вот просто приходить к ней домой и обдувать своим холодом? Какое право он имеет злиться на нее, когда она намеренно бежит прочь?

— Зачем, Скорпиус? Зачем ты приходишь? Разве ты не видишь, что мне больно находится рядом с тобой! — Лили кривится, у нее внутри настоящий пожар, она уже и забыла, как может полыхать. — Мне больно, очень больно. А перед глазами одна только она. Ты спрашивал, вспомнила ли я, так да, вспомнила! И теперь вижу, как весело было со мной: эй, посмотрите, глупая Лили Поттер, которая никогда не была достойна… — голос скрывается, и Лили замолкает. Ей больше совсем не хочется ничего говорить, а злость проходит еще быстрее, безразличие накрывает ее волной.

Скорпиус сильнее сжимает ее руку и приближает к себе, внимательно исследуя что-то на самом дне ее зрачков.

Лили кривится: почему он постоянно не дает ей упасть?

— Пошли.

Когда они приходят к склепу и Скорпиус подводит ее к маленькой аккуратной могилке, совсем свежей и опрятной, Лили забывает как дышать. Красивые черные буквы двоятся перед глазами, а рука рефлекторно отчего-то прикрывает рот. У нее внутри застывшая магма кусками слетает вниз, а сердце пропускает первый удар; в далеке — заливистый детский смех и тысяча воспоминаний перед глазами. Ее маленькое счастье в белокурых волосах, в пухлых ладонях и карих глазах.

Лили шатается, но сильные руки не дают ей упасть. И она чувствует всем своим телом тепло, исходящее от плотно прижатого к ней мужского тела, чувствует, как внутри давно забытые чувства начинают порхать. Зачарованно переведя взгляд, она внимательно и робко смотрит из-под челки, пытаясь найти ответ на немой вопрос. Скорпиус не говорит ни слова и внимательно следует по пятом за ее зрачками; впервые Лили видит в них грусть и нервно сглатывает ком.

Потому что где-то там на самом дне бушующего океана прорываются чувства — и эти чувства не безразличие, не издевка и не лютый холод. Это то, чего она жаждала в своей жизни больше всего.

Лили плачет.

Слезы, стекая по щекам, уносят вместе с собой всю пустоту, что скопилась у нее в легких.

Она бежит по зеленому полю, и волосы ее развиваются, горят огнем, извергают нечеловеческое пламя. И внутри у нее такая легкость, такая пустота, которая приносит заветный покой, которая, свалившись на нее с неба, камнем прибивает к земле. Кажется, что больше ничего нет: только она в длинном белом сарафане, бежавшая, несмотря на тяжесть в ногах, и каменную ношу, и чистое поле, с недавно скошенной, а оттого острой травой, что так впивалась в стопы.

Лили раскрывает глаза: нет. Она не бежит по полю, а сидит в Малфой-мэноре, нервно постукивая ногой по полу, и ждет, когда уже наконец выйдет Скорпиус. Лили совсем немного страшно, ей кажется, что расставить точки над «i» нужно было уже очень давно, но она почему-то решается только сейчас, когда наконец смогла вырвать с корнем боль из своего нутра и улыбаться искренне, не пустой улыбкой.

Солнце пробивается сквозь раскрытые окна, и Лили с удовольствием вновь прикрывает глаза, чувствуя, как солнечные лучи ласкают ее кожу. У нее внутри — переполненное любовью сердце, которое бьется только из-за него одного; любовь, пролезая в каждый миллиметр бледной кожи, отравляет ее, только этот яд, как машинное масло, заставляет двигаться только вперед, к поставленным целям и задачам.

Лили наконец-таки живет без оглядки на прошлое: Изабелл смотрит на нее только с прикроватной тумбочки, а Гидеон, отыграв пышную свадьбу, уехал навсегда из страны. И ей так легко, так радостно, что улыбка сама по себе лезет на уста. Тихий смех срывается с губ, когда она, все еще прикрыв глаза, чувствует, что кто-то пристально разглядывает ее фигурку.

Распахнув глаза и устремившись ими к нему, Лили видит Скорпиуса, и сердце бессовестно начинает трепетать. Она чувствует себя юной шестнадцатилетней девчонкой, и это чувство так окрыляет ее, что Лили, не сдержавшись, ласково начинает улыбаться, позабыв о том, что свои чувства нужно скрывать.

— Приятно видеть, что тебе лучше, — тянет Скорпиус, присев прямо напротив нее, так и не убрав своих серых глаз от ее лица. В них сквозит просто нечеловеческая нежность, и Лили недоумевает, как могла раньше находить в них сплошь холодное безразличие, когда в этих зрачках столько чувств.

Она ежится. Ее с головой накрывает неловкость, которая заставляет наконец отвести взгляд и прикусить губу, чтобы потом выпалить быстро, без секундной остановки для вдоха:

— Я пришла… В общем, мне хотелось бы… Даже не знаю, как бы точнее сказать, но… — Лили вдруг поднимает голову, ощущая мелкую дрожь в руках, и видит, как спокойно и приветливо его лицо и как внимательно устремлено оно на нее. — Спасибо, Скорпиус. Ты единственный, кто… — минутная заминка, — кто открыл мне глаза.

Скорпиус молчит. Смотрит как-то слишком понимающе, и ничего не отвечает, отчего Лили начинает чувствовать себя совсем уж дурочкой. У него в глазах слишком много всего, и ей трудно разобраться окончательно: стоит ли поднимать прошлое и наконец выложить собственные чувства напрямую ему, или же прямо сейчас встать и уйти.

В конце концов у него уже своя семья — за такого милого сына Лили бы отдала многое. Нервно сглотнув, она на секунду ощутила знакомую тупую боль, но тут же попыталась спрятать ее подальше. Ворошить прошлое не стоит, особенно, когда это может повлечь за собой окончательный разрыв. Лили много не надо: лишь бы просто видеть его изредка, знать, что у него все хорошо. А значит, надо встать и уйти. Прямо сейчас взять себя в руки и улыбнуться.

Надо. Но… стоит ли?

— Ну что ж, — неуверенно тянет Лили, подпрыгнув с кресла. — Думаю, я пойду, не буду отвлекать тебя от…

— Ты же не за этим пришла, — резко перебивает Скорпиус, и тоже встает, будто готовясь к тому, что она может прямо сейчас сбежать.

Невольный нервный смех срывается с ее губ прежде, чем она успевает подумать. Ее всю пронизывает страх, она боится, что прямо сейчас он возьмет и засмеется над ее чувствами, и ей опять придется искать в себе силы, чтобы приводить в порядок заржавевшее сердце.

— Тебе интересно совсем другое, — продолжает он, приблизившись почти вплотную, так, чтобы видеть, как с каждой секундой ее лицо начинает покрываться красными пятнами и как нервно начинают бегать глаза. Лили отступает назад, но безжалостно натыкается на кресло и теряет равновесие, из-за чего Скорпиус в момент сковывает ее талию своими руками, сократив последнее спасительное расстояние между ними. — Тебе же хочется спросить: зачем, Скорпиус?

Его голос пронизан лукавством, и она тихо вздыхает, когда ощущает теплое дыхание над своим ухом. Лили вся — кусок раскаленного нерва, и ей так сладко и больно, что хочется лишь броситься в безумство с головой, воплотить все свои самые тайные фантазии в явь.

— Зачем? — неслышно шепчет она, наконец решившись посмотреть в его глаза. Море бушует: в нем кипят волны, которые сносят все на своем пути.

— Ответ очевиден, Поттер, — Лили слышит, как изменяется его голос, как за секунду он приобретает совсем низкий регистр. Она чувствует всем своим телом, насколько напряжен он и как сильно бьется его сердце. — Потому что люблю. И всегда любил. Только ты вечно пребывала в собственных иллюзиях и ничего не замечала вокруг. Ты ведь никого не видела по-настоящему, только жила в своих мыслях и выходила из них лишь тогда, когда я начинал смеяться над тобой, — Скорпиус усмехается, прислонившись своим лбом к ее и шепчет тоже вполголоса, только для нее одной. — Я тоже был тем еще идиотом, пошел по воле семьи и женился. Только потом не смог наблюдать за тобой и этим уродом Гидеоном, из-за чего решил уехать во Францию.

Солнце медленно скользит по ее лицу, когда она, как зачарованная, смотрит только на него, на его улыбку и ласковые глаза. Ей кажется, что кто-то точно смеется над ней, издевается так изворотливо, потому что все, что ей казалось правдой, разрушается прямо на глазах.

Ей легко. Она смотрит на эту улыбку, и не может удержать свою. Годы, прошедшие в тоске и мучении, кажутся сейчас одним днем.

— Я люблю тебя, Поттер, — повторяет он, и от одних этих слов что-то замирает внутри, трепещет как-то по-глупому. — И я думаю, что мы сможем наверстать упущенное вместе, верно же?

Когда Лили закрывает глаза и ощущает, с каким желанием и остервенением ее целует Скорпиус, ей кажется, что она бежит. Трава противно колит пятки, только ей плевать, она стремительно покидает поле, не оглядываясь назад. У нее внутри — крепкий стеклянный купол, и сквозь него проходят солнечные лучи, они медленно скользят, освещают пустоту, наполняя ее теплотой.

Лили легко. Она улыбается счастливо, сжимая его руку, и думает, что все хорошо.

Потому что, если даже в этой стеклянной пустоте кто-то живет, то она точно сможет.

* * *

От одиночества и пустоты

Спасенья нет. И мертвые кусты

Стоят над мертвой белизною снега.

Вокруг — поля. Безмолвны и пусты.

— Р. Фрост