Стеклянная пустота (гет)

Мне не страшны ни звезд холодный свет,

Ни пустота безжизненных планет.

Во мне самом такие есть пустыни,

Что ничего страшнее в мире нет.

* * *

Она бежала по зеленому полю, и волосы ее развевались, горели огнем, извергали нечеловеческое пламя. И внутри была такая легкость, такая пустота, которая приносила заветный покой, которая будто бы свалилась на нее с неба, камнем прибив к земле. Казалось, что больше ничего нет: только она в длинном белом сарафане, бежавшая, несмотря на тяжесть в ногах и каменную ношу; и чистое поле, с недавно скошенной, острой травой, что так впивалась в стопы.

Лили раскрыла глаза. Нет. Она не бежала, а сидела на старом неудобном стуле, и волосы ее были заплетены в тяжёлую косу, которая будто бы тянула вниз, к полу. И вокруг не было ни поля, ни солнца, ни неба — только темные обои гостиной и расписной, некрасивый гобелен. И она была не в белом одеянии: на ней было черное платье, чей цвет так ей не подходил.

И внутри у нее было также темно: чернь будто скапливалась в легких, проникала в кровь и отравляла ее изнутри специально, чтобы убить. И Лили была не против умереть. Закрыть глаза и пуститься по полю, пренебрегая камнем и всем-всем, но лишь бы убежать, спрятаться, раствориться в теплом осеннем воздухе.

Усталые глаза переметнулись вдруг со стен и встретились с не менее уставшими глазами мужа, который сидел и пристально смотрел на нее, будто бы пытаясь прочесть ее мысли. Лили скривилась. У нее внутри было так много горечи и мрака, что она уже просто не могла заставить себя улыбнуться как раньше, еще до свадьбы.

— Мы изжили себя, — пробормотал он, прищурившись. Он сидел, откинувшись на кресле, и во всем его теле была неестественная расслабленность. А ей хотелось сорваться с неудобного, старого стула и вцепиться ему в лицо, закричать дико и сказать все, что так разъедало ее изнутри. — А Изабелл… последняя капля. Мы несчастны, Лили, несчастны вместе. Не пора ли уже отцепиться друг от друга и начать новую жизнь?

У нее внутри — пустота, но в этом чувстве не было ни легкости, ни покоя. Потому что в этом вакууме, внутри, кто-то жил, скребся по сердцу, плевался в легкие, наполняя их жидкой, черной вязью. Она была отравлена.

Ни живая ни мертвая, Лили смотрела в эти хорошо изученные глаза и пыталась отыскать ответы. А еще, наверное, хотела убедить себя, что так правильно, так нужно: им действительно стоит наплевать на почти десять лет совместной жизни, общего ребенка и разойтись. Просто и непринуждённо. Легким росчерком на бумаге.

Перед глазами промелькнули картинки, растворяясь, они обжигали сердце, а потом она услышала это. Тихий детский плач, и легкие, расширившись, не могли вернуться в прежнее состояние. Переполненные, они пытались прорваться сквозь кожу и затопить все желчью, им нужно было вырваться наружу, и Лили хотелось ткнуть его, сидевшего напротив с этой жалкой улыбкой, в эту чернь.

Но она молчала, отвернувшись, чувствуя, как с каждой секундой труднее сидеть. А перед глазами — поле и солнечный свет, который так непривычно резал глаза. Ей было больно. И горько. И совсем немножко пусто. Но даже в этой пустоте кто-то жил.

— Завтра к нам придет адвокат. Не думай, что я обделю тебя. Мы все-таки… — минутная пауза, — были так долго вместе.

А ей плевать — ничего не нужно, ни в чем не нуждается. Лили закусила губу сильно, до крови, чтобы не закричать, не разорвать наступившую тишину, потому что молчание — это страшно, но еще страшнее отчаянье, которое рвалось наружу, вышибало изнутри воздух.

И только взгляд на секунду упал на столик с колдографиями, где в центре стояла она. Маленькая белокурая девочка, которая двигалась, смеялась беззвучно, посверкивая заколками в волосах. И это девочка — ее дочь, плоть от плоти, и на сердце стало легко, легкие вновь пришли в нормальный вид.

Лили встрепенулась, соскочила со стула, опрокинув его, и позвала тихим, но звонким голосом:

— Изабелл!

Но в ответ была тишина. Она, будто смеясь, окутывала Лили, заставляя прикрыть глаза. И опять поле. Только света больше не было. Был один только мрак, который исходил от нее же.

* * *

— Миссис Томас, миссис Томас! — она дергается, но потом, будто опомнившись, расправляет плечи и улыбается без натяжки, пряча вглубь все свои эмоции.

— Мисс Поттер, — поправляет Лили, сверкая белыми зубами, стараясь не заскулить. Почему-то на работе все так упорно старались не принимать тот факт, что она больше не миссис.

— Ой, — обескураженно дергается девушка, вздрогнув под взглядом этих безжизненных темных глаз. — Я забыла… но… в общем… вас ждут в триста четвертой палате, пациент проснулся.

Лили улыбается сильнее, так, чтобы лопнули щеки, чтобы из них вышел воздух и чернь, и чувствует, как внутри будто все опять сковывает свинцом. И ни закричать, ни подать вида — она колдомедик, и у нее нет права выставлять свои слабости.

Ноги куда-то шли, запрограммированные, они вели ее по этим многочисленным палатам, к волшебникам, которых нужно было осматривать, расспрашивать, которым нужно было уделять внимание. Работая в чрезвычайке, Лили давно выбила внутри себя стержень и научилась контролировать все свои эмоции, ведь по-другому здесь было нельзя, настолько ужасны и уродливы были некоторые случаи.

У нее перед глазами — картинки, серые и цветные, они калейдоскопом разлетаются, напоминая о том, как много и упорно она училась, чтобы попасть в больницу св.Мунго, дабы доказать всем, а особенно одному, что она не дурочка и может добиться высот. Только ему это не нужно, его рядом с ней нет. Он — там, со своей семьей, а она, униженная, но добившаяся своего, здесь. И все вокруг так упорно напоминают ей о бывшем муже, о дочери… Изабелл, где этот ребенок? Почему ее забрали у нее?

Лили вздрагивает, а потом сжимает руки в кулаки. Вот бы скорее увидеться с дочерью, растрепать ее белокурые волосы и услышать этот родной смех. Но это будет лишь потом, не сейчас, потому что там, где ее дочь, не находятся потерянные, расклеенные люди с пустотой внутри. Рядом с ней только умиротворенные и радостные, наконец отпустившие все свои эмоции люди.

— Добрый день, миссис Крайсман, как вы чувствуете себя? — ласково, с улыбкой, так, чтобы от этого веселья у всех сводило скулы.

И слова, слова, они все что-то говорят, рассказывают о своем горе, когда Лили хочется закричать. Развеять крепость из тысячи букв, чтобы кто-нибудь наконец услышал ее тихий вопль. Вокруг нее вакуум, внутри такая же пустота. И так горько. Ее просто тошнит.

— Что с вами, доктор?

Вопросы окутывают, когда живот сводит отчетливо, сильно, как будто оттуда кто-то рвался наружу, прорезал когтями мясо. Лили сгибается, а потом, сорвавшись, добирается до уборной, где участливые медицинские сестры с заботой смотрят, как ее выворачивает нутром.

— Лили, вы беременны?

Чьи-то теплые руки касаются плеча, и она будто в каком-то тумане видит озабоченное лицо Флоры, старшего доктора, у которой в глазах отчетливо стоит вопрос. А внутри волнение, сметающее все на своем пути, и страх, ведь… что, если правда?

Белые стены сливаются в линию, черную, как безлунная ночь, а над ней — стеклянный купол, и она сидит в нем, поджав колени под подбородком, и пытается что-то сказать. Но слова не властны над тем, что у нее внутри; они не могут ничего описать.

— Вот будет радость-то у Гидеона…

Купол трещит, по нему бегут четкие линии, и его массивные куски грозятся свалиться на голову. И так хочется Лили сжать в руках голову, зарыться в волосы и рвать их, чтобы с мясом, чтобы с болью, лишь бы не слышать ничего.

— Я, пожалуй, пойду, — встает наконец она, взяв себя в руки. А на устах — улыбка, непринужденная, глупая, такая, чтобы заставить других поверить, будто у нее в голове нет ни единой мысли и что все заслуги — помощь отца.

А ноги сами собой несут, что, если действительно так и есть? Страх отходит, а вместо него приходит понимание: этого ребенка у нее не отнимут. Гидеон не сможет его отсудить, она даже не заикнётся о нем. Вырастит и воспитает — он будет всегда с ней.

— У Изабелл будет брат или сестра, даже интересно, кто именно, — мечтательно тянет Лили на приеме у колдомедика. У той на лице на мгновение проскальзывает непонимание, но Лили махает рукой. Ей хочется встать и запеть, так, чтобы с чувством радости, чтобы эти белые, грязные стены, напоминавшие скорее серый, развалились от мощи ее голоса.

Потому что внутри — надежда. Цветущая и красивая, без липких пятен черной вязи. И так хорошо…

— Мисс Поттер, — важно тянет колдомедик, на секунду зацепившись своими глазами за ее. И Лили видит, все видит в этих зрачках и замирает, чувствует, как вцепляются ногти в ладонь. — Боюсь, это ложная тревога.

Когда Лили закрывает глаза, ей кажется, что она бежит. Но на самом деле это просто невозможно. Потому что на ее ноги упал камень, и он тянет, пробивает под ногами почву. И белый сарафан ее давно сменился на черное, траурное платье. Потому, когда она зовет свою дочь, в ответ ей звенит одна лишь тишина, ведь Изабелл там, где находятся радостные люди.

она уже давно лежит в гробу.