Демиургова меланхолия (джен)

Эду двадцать восемь, он пьет вино в три глотка, находит подобие крови и полукопченого лосося забавным, боится исключительно аневризмы и боготворит зеленоглазых. В его голове гремучая смесь высокомерия и культа одиночества, редкая для выходца из многодетной семьи, а может, в полной мере присущая только им. От этого Эд страдает, но не кинематографично, потому не надеется однажды стать героем чего-то или для кого-то. Он видит в себе мало интересного, умалчивает то немногое, что видит, и скрупулёзно выпячивает всё самое худшее, дескать, чтобы сразу понимали, с кем придется иметь дело. Эд остр и неуместен, никак не может отличить подвластное ему и нет, но аккуратен в быту и отношениях. Поэтому у него мало друзей, но зато все они сейчас здесь, на похоронах Люси, Питера и Сьюзен. Точнее, символичном погребении предметов гардероба с табличками, поскольку останки после крушения поезда не были «разобраны должным образом». И теперь три гранитные плиты с одинаковыми датами смерти красуются перед глазами Эда, и ничто, даже червь в глазу, к сожалению, не закрывает вид или хотя бы его часть.

Эд начинает плакать. Горе накрывает его волнами и бьется о плечи, так что он сначала горбится, а потом падает на колени.

Лори, острые скулы и квадратная челюсть, зеленые глаза и черные кудри, — Лори, весь шик и блеск во фраке, садится рядом, похлопывает по плечу и ничего не говорит. Джо поспешно обнимает Эда, её сердцебиение бьется о его позвоночник в успокаивающем ритме, и это поэтичнее лосося цвета крови, и Эд рад думать об этом, чтобы не думать о другом.

Но тень Джадис парит за спиной, и он не видит, но чувствует, как она говорит, как её тонкие белые губы складываются в слова, но не разлетаются на осколки, как разбитый фарфор, и это досадно.

* * *

Эд живёт и работает в доме Лори, душит печаль изнеможением, мало спит. По вечерам Джо зачитывает отрывки из своих пьес. Втроем — Эд, Джо и Лори — сидят на кухне и упиваются звучанием смыслов, что рождает трагически-юмористическая эссенция жизненного опыта Джо, и пытаются угадать друг друга.

Точно знает только Джо, и никогда не признает догадки верными. В какой-то момент она начинает богохульно копаться в Библии и утверждать, что верующим обязательно понравится (Эд не считает себя верующим, но ему нравится), Лори же начинает питать лютейшую страсть к персикам, — и к ним присоединяется Эрик.

Ему всего двадцать два, и он собирает себя из лучшего в своих кумирах. Эд видит в нем что-то не совсем попсовое, но уже рассказанное тысячу раз. Эрик пока не видит необходимости убить в себе подражателя, и это делает его юным.

* * *

Поздний вечер пахнет детским лагерем, лесом и Нарнией. Связью двух людей, которые не догадываются о взаимном влиянии, синтезе обучения на основе опыта друг друга, наблюдения друг за другом, подражания тому, кого считаешь лучше. Получается, что ты обучаешься на основе того, что кто-то обучается на основе того, чему ты обучаешься на основе того, чему обучается кто-то.

Лори курит на балконе и делает вид, что ему ни до чего нет дела.

Он красив, но еще и беспечен. И Эд не может пропустить такой кадр. Лори смеется и начинает позировать. Эд опускает камеру, потому что теперь Лори не похож на себя.

— Как день? — Лори всегда спрашивает первым.

Его жизнь — один бесконечный день, полный возможностей и способов, но он бездействует. И отчаянно хочет знать, чем заняты другие. Вдруг что-то в нем отзовется, и он сможет скопировать чей-то смысл. Лори уже много раз пробовал: занимался фотографией как Эд, писал как Джо, танцевал как Эрик, рисовал как кто-то ещё — но всё его не трогало. Он загорался, но быстро остывал. И возвращался к праздности, которая по-своему приятна, но холодна.

— Фотосессией я доволен. Эрик чудесен. И добрее всех, кого я раньше встречал.

— Попросишь не обижать его? — Лори смеётся, и глаза его становятся тёмными, как у Джадис, когда она возбуждена (смертью Аслана), но Эд усилием воли выбрасывает этот образ в ментальную форточку, ведущую в черную дыру, и закрывает дверцу.

— Боюсь, он будет рад быть обиженным тобой.

— Туше.

Лори любит людей. От безделья становится холодно, а люди согревают.

* * *

Эрик рассказывает что-то о Карлсоне, долго и подробно, честно, открыто и немного печально. Лори спорит. Эд знает: язвительные комментарии Джадис слышит только он, — но Джо иногда смеется слишком вовремя.

Лори кричит и называет Эрика «несмываемым пятном на полигамной репутации». Тот сдерживает ответный крик только от сплава приличия с силой воли. Эд никогда не слышал, чтобы Лори кричал что-то осмысленное и так очевидно причиняющее ему боль. Это слишком личное для него, все ещё одинокого ребенка без братьев, сестер и родителей, говорящего только внутри себя с собой же. Эту часть ни Джо, ни сам Эд не понимают, точнее, не чувствуют, и Лори это чует.

Джо, кстати, ведет деловую беседу по телефону со смертельной сосредоточенностью. У неё есть ответы на все вопросы, и она может прекратить перебранку едва ли не мгновенно, но она ничто и никого не поставит выше своей работы, своей жизни. Потому Джо уходит из комнаты. Ответы она даёт лишь в промежутках от генерирования собственных, куда более сложных.

Эд не знает, что делать с этой какофонией чувств и звуков, и путается в своих порывах, посылах и убеждениях. Эду кажется, что в их компании он самый спокойный и покорный, — качества, привитые ему в детстве одним мифическим существом, никак не выветриваются. Это неприятно, и он внушает себе, что внутри него таится некая великая сила, ждущая своего часа. Причина пробуждения ещё не придумана и не найдена, потому Эд всё ещё не повелитель вселенной. Хотя Джадис с этим не согласна и нашептывает ему многочисленные аргументы, из-за чего собственно Эд и не высыпается за границы этого мира.

Лори вдруг подсказывает Эрику нетривиальное решение, и Джадис замолкает, и жгучая неизбежность разливается по венам Эда, жжёт и щиплет внутри, как наказание за то, что не придумал соломоново решение.

* * *

В этот раз в центре — Лори. Эд думает, что потеря одного любовника не равна потере трёх сиблингов, но ничего не говорит.

Джо считает, что что-то лучше прописать свершившимся событием, потому что при подробном описании сцена получится на редкость скучной и предсказуемой. Эд восхищен отсутствием сомнений. Новая пьеса Джо получает в целом положительные отзывы, но один из критиков высказывается крайне критично. Эд опасается, что Джо расстроится, но всё обходится. Хотел бы он так легко ограничивать влияние внешнего мира на свою суть.

— У тебя бывает такое, что ты чувствуешь всё происходящее неважным, словно сцена-связка в динамичном фильме, та, где герой зализывает раны и бросает скучнейшие реплики?

— Зрителю нужно дать пожевать чипсики, чтобы он позже смог насладиться изысканным блюдом твоей философии, — пожимает плечами Джо. — Без чипсиков философия не идет, guilty pleasure правит бал.

— Не замечал за собой похожих пристрастий. Что же, я — венец творения? — Эд ухмыляется так лучезарно, как ухмыляется только для Джо.

— Твое дурное пристрастие — дурацкие вопросы всегда и ко всем, — она невозмутима.

Эд любит Джо. Очень любит. Она его лучший друг и первый советник. У него слов не хватит, чтобы описать её чудесность. Но временами Эду нужен кто-то менее идеальный, кто-то, кто тоже ошибается. Просто чтобы чувствовать себя на равных.

* * *

Лори, весь шик и блеск, сидит на краю матраса и сосредоточенно ковыряется ножом в упаковке подкопченной форели. Рядом с матрасом стоит открытая банка оливок. В банке стоит вилка. Иных причин считать комнату кухней или хотя бы столовой нет. Комната, помимо недавно освобожденного островка рядом с матрасом, завалена вещами и мусором. Лори тут живет, и ненавидит лампу, которая светит ему в лицо, в каком бы углу комнаты он ни сидел, и разбрасывает шуршащие пакеты и бесится, когда наступает на них. Лори, весь шик и блеск, принадлежит этому месту, иллюстрации к слову «депрессия», но вне этой комнаты никто не скажет так.

Эд смотрит на влажные пятна на его кристально белой жилетке.

— Открывал оливки! — Лори тычет ему в лицо пальцем, и Эду приходится отодвинуть его руку подальше, чтобы сфокусироваться. — Тут было кольцо и все остальное, но я слишком сильно потянул, и вот! — в голосе восторг.

На третьей фаланге безымянного пальца красуется ярка полоса крови, небольшая, но не тонкая, как от пореза, а больше походящая на мазок краски. Нельзя точно сказать, размазал её Лори случайно или специально, поскольку он питает необъяснимую страсть к мелким порезам, хотя мазохистом себя не считает.

— Смотри! — Лори вытаскивает кусок рыбы и берет его так, чтобы одновременно был виден порез и кусок. — Кровь цвета форели!

Эд смеется. И фотографирует, как просит Лори. Но тот расстроен: ради пореза не пошли в студию и не настраивали свет. Хотя всё равно говорит:

— Я боялся, что он прыгнет с балкона, чтобы доказать мне существование Карлсона, мол, Карлсон есть и поймает. Не поймал.

* * *

Лори дико щедр, когда дело касается его друзей. И щедрость Лори не вызывает отторжения, не обязывает. Это до сих пор не ясно Эду, но он себя не винит. Просто относится к Лори как к солнышку, которого все любят и которому тяжело что-то подарить, потому что у него всё есть.

Эд печатает фотографии. На них Эрик такой, как был: светловолосый, светлоглазый — нордический, — мягкогубый, с расцарапанными прыщами на безволосой груди. На нескольких лицо его приобретает гибкое выражение с множеством складок на месте щек, так смешно он втягивает голову в плечи. Там нет ни одной, на которой лицо его, обычно такое светлое, искажается до неузнаваемости, до сумасшествия, которое все до этой секунды игнорировали и называли изюминкой, веселящей в минуты печали.

Лори увешивает фотографиями стену. Эд и Джо стоят за его спиной и наблюдают, переминаясь с ноги на ногу. Они никогда не были частью любовных драм Лори и не думали, что когда-то станут. Его беспорядочные связи обманули всех.

«Какие же мы все твари», — думает Эд.

Лори пижамной горсткой скручивается на краю матраса и засыпает, потому не обвиняет Эда во всех грехах мира. Джо молчит. Нет, это надо подать иначе. Джо — молчит. И вместе с Джо молчит сердце Эда, охрипшее от постоянного крика.

Звуки выключаются. Эд слышит только смех Джадис, раскатистый, обволакивающий, такой, каким он мог бы ему казаться в детстве, когда он боялся её. Сейчас также. Джадис теперь не только в голове, она касается его плеча и дышит в шею, и это невыносимо. Она всё ещё выше. Ему двадцать восемь, а не десять, и она выше.

«Я не позволю тебе умереть», — шепчет она, и это угроза.

* * *

Джо обещает восславить ливанские корни Эда в следующей пьесе, говорит, что он красивее всех его моделей. Эд немного смущен, но, в целом, согласен.

Лори спит с полуночи до четырех дня уже около месяца.

Ныне полночь, летний зной.

Джо пишет уже несколько часов и непрерывно смотрит в экран, и ненавидит эти часы. Ей тридцать лет. Она пишет о себе полжизни, а живет так, будто прожила четыре. Её светлые волосы всегда растрепаны, потому что Джо бегает между делами как ящерка с пропеллером вместо хвоста. Джо умеет всё, что хочет уметь. И её чертовски тяжело поймать между всеми этими занятиями.

Эд думает о том, что сказала Джадис, что он сделал и какими именно словами Джо распотрошит идею создания мира, в котором Эрик жив, высмеет концепцию рая и морально-этическую составляющую рабства. Питер убил бы его, если бы знал, что он может вернуть Люси, но не делает этого. Убил бы голыми руками, если бы сам был жив. Эд хочет обсудить всё это с Джо. Потому что он снова — злой брат с самыми темными глазами. Десятилетний мальчик, ответственный за доброту случайного незнакомца в случайном месте и случайном времени в стране, которой нет.

— Ты хочешь поговорить? — Джо ждёт.

— Я… Лори нашел, наконец, применение своему состоянию. — И Питер, коронованный ристалищем, не выходит из головы. — Он расскажет тебе завтра. Я в восторге и очень хочу помочь ему и оказаться полезным, — Эд говорит, и старается улыбаться не натянуто.

Ему неловко и страшно. Он никому не рассказывал о Нарнии, он не хочет быть тем, кого нужно защищать от резких реплик (и потом упоминать всуе), потому что Нарния совершенно точно реальна.

Джо сейчас здесь, свободна и готова слушать. Её легкое платье держится на тонюсенькой веревочке вокруг шеи, льется вниз, обволакивая цветом — насыщенным зеленым, как листва. Можно заметить родинки на лопатках. Всё это должно успокаивать, напоминать, что доверие входит в список его опций для общения. Но Эд не может говорить, слова вязнут в горле и забивают гортань, мешают дышать. Их не получается вытолкнуть вовне, на суд Джо.

Тишина действительно звенит.

— Я не знаю, что превозношу выше, чем говорение слов вслух перед другими, — говорит Джо, улыбается открыто, и Эд думает, что в Нарнии её прозвали бы Всезнающей. У неё жилка бьется на шее, и Эд гадает, от волнения или от поверхностной жажды узнавания.

Эд хочет гарантию собственной безопасности.

«Скажи, что ничего не изменится, что бы я ни сделал. Обещай».

Между зубами застревает глупая история о любви-ненависти к рахат-лукуму.

— Лори хочет открыть фонд помощи психически больным. — Снова не то. — Чёрт, я не должен был тебе говорить. Ты удивишься завтра от души, ведь так? — звучит довольно неловко.

Джо кивает. Почему-то тянет к нему руку, касается плеча. Говорит:

— Эд, я вижу, что ты сам ещё не отошёл от всего. Ты был там, ты видел, как…

— Я могу оживить Бесс!

— Что? — Джо ошеломлена.

— Я могу оживить Бесс, точнее, создать мир, где она будет жива, копию этого. И мы все туда перейдем. И Эрик там тоже будет жив. Ты бы этого хотела? — Эд не может спрятать возбуждение, оно звучит так явно, так выжидающе. «Позвали меня, я лучший в мире». — Ты бы этого хотела?

Джо молчит. И не говорит яростно «Да». И не бросается ему на шею. Эд расстроен, наверное, нужно было ко всему этому подвести, как его подводила Джадис. Она рассказывала всё долго и помногу раз, так, чтобы он точно всё понял.

Эд точно всё понял. Он — демиург, совсем как Аслан, теперь может создавать миры. И он создал мир для Джадис: зефирки-слуги, замедленный ход времени и отсутствие порталов в другие миры — всё предусмотрено.

Эд может сделать такое для каждого. Но он не хочет стараться для всех, не хочет быть спасителем. Он планирует жить в отдельном мирке со своими друзьями и помогать им во всем.

Эд теперь может сделать всех счастливыми.

— Эд, — Джо гладит теперь уже его ладони, её руки мягкие и теплые. — Прости меня, пожалуйста.

— За что? — Эд удивлен. И в голове его нет сложных предложений или предположений, чтобы объяснить это.

— Я слышала, как ты говорил за Джадис, отвечал себе-Джадис нормальным своим голосом. Лори говорит, это ты не дал ему прыгнуть следом.

— Это Джадис! Она материализовалась тогда по моему пожеланию! — Эд выходит из себя. Ему снова десять, и ему не верят, и он тот самый плохой ребенок, и все смотрят, и бог умирает из-за него, и Эд не знает, что будет дальше.

Джо не выражает сожаление. Смотрит, молчит и гладит его ладонь.