Русская долина (джен)

Китайский сентябрь дышит жаром. Прямо в затылок и в нос. А ещё он дышит подгорелым кукурузным маслом и жареной рыбой из распахнутого соседского окна. Он пахнет слегка забродившим виноградом, который задумчивый сосед-старичок выбросил с утра на асфальт из окна верхнего этажа. Дворник ещё не приходил, так вот этот виноград и лежит, источая тленный аромат.

И все-таки, даже несмотря на толпы китайцев, прогуливающихся в паре шагов, я очень люблю это место: наш балкон, он же крыльцо. Это мое тихое вдохновляющее уединение, моё тайное убежище, отдохновение дня.

Мы живем на первом этаже, окна выходят на маленькую полянку с памеловыми деревьями. Весной они цветут большими белыми бутонами и пахнут сладко и нежно, напрочь заглушая всё остальное. К сожалению, за полянкой сразу расположена спортивная площадка — примерно той же степени новизны, что и наш дом. То бишь ей лет семьдесят; а потому все её полтора тренажера неимоверно скрипят и завывают при малейшем движении — как, должно быть, завоют и мои кости, если я когда-нибудь вздумаю этими железяками пользоваться.

Но мне некогда упражняться; так что ржавые конструкции с утра и до вечера оккупированы местными старичками и старушками, решительно, с остервенением и маниакальностью безумцев размахивающими конечностями и остатками спортинвентаря. Поэтому к незабываемым запахам сентября прибавляются скрип и скрежет.

И всё же прямо вдоль окон первого этажа, мимо кабинета и веранды идёт наше крыльцо, оно же балкончик. Его преимущество помимо длины ещё в ширине перил, отделяющих пространство балкона от дорожки у нас под окнами. Когда-то эти перила соединялись с полом замысловатыми витиеватыми изгибами; сейчас же там куски арматуры, остатки бетона и кружево задумчивых пауков, остатки коконов цикад и неведомых мне южных насекомых. Но вот верхняя часть перил осталась прежней, то есть помпезно-советски широкой: вспоминаются Московский проспект, здание со шпилем, сталинские многоэтажки около Парка Победы.

Вот на этих перилах — мой тихий мир, воплощение мечты и тайная обитель. Утоли моя печали. Там в сорока восьми горшках растут мои цветы. Найденные на помойке, выкопанные у реки ещё пять лет назад в маленьком, пыльном и сумрачном промышленном городишке; какие-то куплены уже здесь, в Наньчане, в манящих зазывно зеленых лавочках: с получки, премии или просто по причине хорошего настроения. Хотя найденные на помойке всё же преобладают.

Обычно цветам тоже нравится балкон, и они пышно и вальяжно раскидываются в своих горшках, наливаясь соком и цветом. Но на время каникул, каждые четыре месяца, мне приходится их бросать. За время жизни в Китае я пробовала уже оставлять их соседям, коллегам по работе, знакомым иностранцам. Результат был один: все они — цветы — подчистую сдыхали. Так что теперь они ждут меня дома, расставленные во всевозможных тазах, кастрюлях и вёдрах, наполненных водой.

Естественно, такое времяпрепровождение цветам нисколько не нравится. Но то ли они притерпелись за эти четыре года уже, пятый пошёл, то ли просто остались самые живучие, но моим цветам удаётся как-то зимой и летом пережить без меня два месяца отпуска. По возвращении обратно я полдня трачу на то, чтобы перетащить все свои горшочки, бутылочки, ведёрки и тазики обратно на улицу, расставить на перилах, полить, взрыхлить, обрезать и прополоть.

Постепенно цветы приходят в себя, очухиваются после полуобморочного состояния и даже начинают расти, цвести и колоситься. И я тихо кайфую каждый день, перед работой на бегу обнимая их взглядом, быстро пробегаясь по их разношерстным рядам, упиваясь их сочным глубоким цветом и бесшабашной радостью, с какой они встречают новый день. По вечерам я пою их водой, наблюдая, как устало и жадно они глотают, иногда отпыхиваясь и захлёбываясь, купаясь в последних лучах заходящего солнца или задумчиво поблёскивая при свете высоких звёзд.

Ещё я очень люблю выходить к ним по вечерам, совсем поздно, уже ближе к полуночи, когда большинство громкоголосых суетных соседей уже давно спят и я могу просто смотреть на далёкое плоское небо, яркую луну и мерцающие звёзды, чувствуя себя в надёжных и мягких объятиях. Потому что, если сразу после отпуска я за ними приглядываю и выхаживаю их после обморока, то уже через пару-тройку недель начинаю сама чувствовать их мощную крепкую защиту и, выходя на свой балкончик, ощущаю себя в их крепких объятиях, укутывающих меня от глаз посторонних, любопытства соседей, тревог о будущем или печали о прошлом.

Цветы становятся моей невидимой стеной, так что я могу даже посредине дня выйти на балкон, и пара сотен снующих мимо китайцев меня даже не заметит. Но чтобы это все сбылось, для начала каждый раз после возвращения из отпуска, наполненная еще шумом морских волн и разочарованием от приезда на работу, я должна сначала их всех вытащить на улицу, подрезать, прорыхлить, и много чего еще.

И вот, когда я в один из первых дней после приезда колупаюсь в своих горшках, на тот момент наполненных лишь жалкими пеньками, огрызками былого великолепия, прямо над своим ухом я слышу бодрое приветствие на русском языке: «раствуйте, дорогой товарисч!»

Ну, теперь-то я к этому уже привыкла, теперь-то меня уже не прошибает холодный пот и не закрадывается мысль, что мне точно пора в сумасшедший дом. Но когда я услышала это обращение впервые, поплохело мне капитально. Это было в холодный, по-настоящему осенний день, когда хмурый ветер возил по улицам ссохшиеся листья и очистки банановой кожуры, а мы с дочкой занимались постановочной фотосъёмкой для реферата по физкультуре. Ездили на роликах и думали, как бы это поинтереснее обставить и при этом не расквасить ребенку нос. И тут, прямо из-за спины, таким бодрым, невероятно советским голосом, как из динамика Совинформбюро, на меня вывалилось всеми совиными формами: «раствуйте, дорогой товарисч», и спустя еще пару минут: «даз раствуйет краснайа коммуна!»

Это вот хорошо, что тогда я была моложе и меня не так-то просто было разбить инфаркту и кондратию. Всё же я подпрыгнула, так что чуть фотоаппарат из рук не выпал, и, резко развернувшись, увидела миловидную старушку лет семидесяти, чинно держащую под ручку старичка. И оба они улыбались лучезарно и тепло. Дальнейшая наша беседа состояла из осколков русского и китайского. Они оказались бывшими учителями, соседи наши теперешние, и когда-то, лет пятьдесят назад, в университете и в школе учили русский язык. С тех пор он им ни разу не пригодился, но вот эти фразы накрепко застряли в мозгу. С тех пор они нашу семью так и приветствовали: «дорогой товарисч». А уж про «красную коммуну» я потом полвечера пыталась дочери объяснить, но не уверена, что она поняла: у меня и самой о коммунах довольно смутные представления. Для дочери подобное общение оказалось фантастически странным: старички вроде бы говорили по-русски, но ни одного знакомого слова в их речи ей не встречалось.

И вот теперь эта милая, аккуратная, интеллигентная старушка с прядкой завитых волос, бережно заправленной за ухо, подходит меня поприветствовать после летнего отпуска. Она так задорно и тепло улыбается, что мне почему-то сразу уютнее становится на китайской земле. Как будто она очень рада, что мы опять вернулись, что будем снова тут жить, доставать несчастных китайских студентов. Весело оглядывая мои пеньки в горшочках, она воздевает к небу большой палец и бодро заявляет: «Очон хурушо!»

Конечно, ничего хорошего в своих пеньках я не вижу, только огрызки после нашествия зайцев дедушки Мазая или остатки леса после Мамаева побоища, и все же невежливо так вот помалкивать в ответ, и я киваю: «Спасибо».

Старушка, ободрённая удачной коммуникацией, набирает в лёгкие побольше воздуха. Вот если бы тут был мой муж, давно бы уже скроил бульдожью морду, расфыркался бы и убежал домой, с воплями: «Сколько можно! достали!», а мне вот так даже нравится. Она же как лучше хочет. И цветы мои, опять же, даже то, что от них осталось, сейчас тут со мной: защищают и вместе со мной радуются солнцу, улыбке соседей.

Я продолжаю колупаться в горшках, поглядывая на соседку, а та, решившись, вдруг запевает: «Вижю реки и равнины, вижю горы и польа, это русскайа равнина, это родина мойа». Тихий, слегка надтреснутый старческий голос подрагивает, медленно, как дым, стелется по воздуху, застревает в ветках толстолистых памеловых деревьев, задумчиво проплывает над моими почти пустующими горшками. В глазах моей собеседницы тепло и бесконечная задумчивость. Она прерывается на секунду и продолжает разговор по-китайски. Такую простую фразу я в состоянии понять, хотя говорит она её не для меня, просто вспоминает:

— Пятьдесят лет назад у меня учительница была в школе. Мы песню эту учили. На праздник. Со сцены пели.

И я прямо вижу: переполненный зал с низким потолком и тускловатым освещением, маленькая школа на пару десятков тысяч человек. У ворот школы, наверное, чьи-то старые велосипеды. Холодно уже, ноябрь, туман по вечерам, капли промозглой измороси лежат на ступеньках крыльца, а в помещении, где поют, набилась толпа народа. Родители, родственники, школьники. Какой-нибудь гражданин товарищ в костюме с галстуком. На стенах красные плакаты «даёшь победу коммунизма». И на маленькой сцене дети, мелкие совсем, бледные, взволнованные. Вдыхают воздух поглубже, и вот уже грянули хором: «Вижю чюднойе привольйе, вижю нивы и польа. Это русскойе раздольйе, это русскайа земльа!»

Теперь это русское раздолье раскидывает, тянет, выводит передо мною старушка, мило и женственно заменяя все «р» на «л». Вот что ей-то раздолье? Она же наверняка за пределы родной провинции ни разу в жизни не выбиралась. И полей-то тех, русских, бесконечных, бескрайних, до слёз грустных и пронзительных, не видела никогда. А вот поди ж ты, пятьдесят лет уже помнит. И мне вот поет. В чужедальней, заброшенной стране дарит встречному страннику кусочек тепла, дымку из его родного дома.

Такие странные существа люди. По всей планете их мотает, может, и в другие галактики как-нибудь занесёт; но у любого папуаса, африканца, эскимоса, белого остаётся неизменным этот маленький кусочек души, это приволье: бескрайнее или весьма ограниченное, облитое жарким солнцем или окутанное ледяными вихрями, но своё, родное, такое, что увидишь раз, и сердце затрепыхается; и это как точка опоры, как ядро в душе. И вот когда к тебе, в твои родные края, заносит чужедальца чужеземного, то первое, что приходит в голову, от всей души — подарить ему кусочек этого родного тепла, весточку с его родины.

И вот поди ж ты, работает! Никогда не ловила себя на любви к русским березкам, васильковым глазам и пшенично-патриотичным просторам. А вот когда оно идёт от чистого сердца, когда подмешано в слова тепло души — волшебное получается средство.

Так меня согрело! Будто и вправду где-нибудь в деревне у себя оказалась.

В нос набивается запах Князьих Лугов: полынь, цветущая вперемешку со зверобоем и тонкой сладкой ноткой дикой земляники, притаившейся у самых оснований толстых стеблей ковыля. Вот ведь чёрт! Улыбаюсь я старушке и ощущаю: может, и вправду все «хорошо»? И вырастут снова мои пеньки? И заколосятся сиренево-синеватыми, налитыми соком, грациозно скрученными листочками?

Вот, пожалуй, и правда самое странное на свете — это люди. И самое безграничное и щедрое, такое неприметное, неофициозное, будничное, пройдешь — не заметишь, а оно-то самое волшебное и есть: простое человеческое тепло, странное, смешное, спонтанное и зачастую такое нелепое, но вот ей-богу же, такое фантастически действенное…

Через пару недель в моих горшках уже распускались цветы.