Дождь (джен)

Моя бабушка всегда говорила: «Хотела бы я иметь волосатое сердце!» Мы с братьями часто смеялись, представляя нашу бабушку, всю поросшую волосами, изнутри и снаружи. А потом я начала ее понимать.

«Все мои соратники одинаково дороги мне, и я приложу все свои знания, чтобы защитить их. Но я не могу защитить всех. Иногда кто-то гибнет». Небесно-голубые глаза искрились мудростью. Старый, но сильный и могучий маг знал, что говорил. Когда не стало этого мага, то же самое стал говорить кто-то другой. Министр магии, например. Так уж получилось.

Всегда кто-то говорит, а кто-то гибнет. Во имя общего блага. Пафосные речи, накрытые столы, хруст скатертей и орденов. Торжество справедливости и общего благоденствия. И пара мальчишек, так никогда и не имевших возможности повзрослеть.

Шум приходит издалека. Начинается так незаметно, как будто поезд едет где-то или просто река журчит, но через мгновение он нарастает, всё ближе, ближе — а потом вдруг стихает совсем. Звенит внезапная тишина. За ней налетает ветер, он сбивает с ног, скидывает все, что встречает на своем пути. Старый дом кряхтит и поскрипывает.

Я всегда хотела иметь большой дом. Крепкий, прочный. То, что у нас с Артуром так и не получилось такого, — это, наверное, такая ирония судьбы… Сколько себя помню — живем в этом курятнике. Стал ли мне менее любим Артур? Смешно, конечно. Артур — это Артур, муж, радость и тепло. Ну а дом... Что дом — в принципе, жить можно и в курятнике. Если он выдержал семерых детей, выдержит и нашествие внуков, что ж теперь. Это мне мама еще в детстве говорила — за все надо платить.

Если я люблю Артура — то такого, какой он есть; если прибавить к нему умение зарабатывать деньги, это же будет уже не Артур, так ведь? А кто-то другой мне и вправду не нужен…

Иногда, когда так вот приближается дождь, отчего-то вспоминается особенно остро…

Детство. В дождь запахи острее. И чувства тоже. Сидим мы на чердаке, колени почти к ушам прижаты, я — как старшая — посерединке, братцы по бокам. Смесь страха и восторга — вот сейчас, прямо сейчас начнется! Забарабанят по крыше крупные капли, а потом налетит шторм. И из узкого слухового чердачного окна станет совсем ничегошеньки не видно. И если не нажать поплотнее на ставню — в щели между старой рамой и слегка облупленным проемом будет заливать.

Мы с братьями любим дождь. Можно сидеть вот так на крыше и рассказывать страшные истории. Сегодня моя очередь, и я рассказываю про голубей-вампиров. Это наша любимая страшилка.

— Сотни, сотни маленьких кровопийц накидываются на оставшихся дома детей. Родители далеко, и никто не придет им на помощь!

В полумраке мне видны расширившиеся от ужаса глаза, Фабиан даже рот приоткрыл; в ставших непомерно огромными зрачках мальчишек отражаются острые когти и крепкие смертоносные клювы голубиных чудовищ. Черт, как бы теперь так сделать, чтобы дети спаслись? Ну не могу же я допустить, чтобы те дети погибли, да?

— К счастью, сарай оказывается открытым, и они успевают забраться туда! Грозные голуби атакуют, но не могут разрушить крышу...

Все, ну вот уже скоро доблестные родители аппарируют на зов сердца и развеют голубей к чертям. Вот только еще парочка атак на прочную крышу и…

— Да ну, не заливай! — слегка обиженно тянет Гидеон.

Мерлин, ну и имечко всё ж таки у моего братца! И не сократить его никак. Део, Гид, Гион? Мы с Фабом пробовали по-разному, но каждый раз получали в лоб от рассерженного гордого воина… Теперь вот даже про себя полным именем называть приходится, не дай бог, ошибусь как-нибудь — смертельная обида...

Да и характер у моего братца под стать имени — вот ведь прицепился, реалист хренов.

— Как же это они так — стену у дома разобрали, а с крышей справиться не могут?

Чёрт, про стену-то я и забыла. Это да, я несколько погорячилась, наделяя своих голубей магическими способностями. Чёрт, что же делать-то теперь?

— Ну, понимаешь, это была волшебная, заговоренная крыша; родители на всякий случай наложили на нее особые заклинания.

Уф, кажется, пронесло.

Но на меня по-прежнему устремлен полный сомнения взгляд:

— Чё же это они — на каждый сарай в округе самые мощные чары накладывали?

— Накладывали, накладывали, станешь сам родителем — и поймешь…

Ветер затихает опять, и через секунду тишины прорывается дождь. Шум его перекрывает все вокруг. Уже не слышно придуманных историй и въедливых вопросов, и даже воспоминания практически не слышны. Остается громкий топот босых ног по расшатанным половицам, еле сдерживаемый хохот, запах только что испеченных маминых булочек. Черт. Фаб любил с поджаристой корочкой, практически уже коричнево-черные по бокам, а Гидеон выбирал еле-еле золотистые: «Терпеть не могу угли». Внешне они были очень похожи, но вот если подсунуть им булочки — всегда можно было определить, кто из них кто.

* * *

Помню, в тот день тоже был дождь. Он надвигался неотвратимо, и я понимала, что надо что-то делать: снять белье с веранды, проверить, закрыты ли окна в комнатах у детей. Надо было заставить себя встать. А я не могла. Сидела здесь на кухне как остолбеневший истукан. С тех пор, как патронус Муди ворвался ко мне со своим страшным известием.

«Они дрались как настоящие герои. Понадобилось пятеро Пожирателей, чтобы...»

Я никак не могу себе это представить — они не придут. Никогда-никогда больше не придут.

Я как раз сегодня затеяла булочки, на кухне под чарами огромное блюдо стоит, они еще теплые — с поджаренной почти до черноты корочкой для Фаба, слегка золотистые, бледные-бледные — для Гидеона. Никак не могу взять в толк — как же так — булочки еще теплые стоят, а живые люди уже остыли. Это же неправильно как-то... Тут что-то не верно, где-то ошибка, вот сейчас сосредоточусь, исправлю её, и все станет как раньше.

Мальчишки часто прибегали ко мне со своими заданиями — помоги уже, а? И нужно было только наклониться над страницей с их невозможными каракулями, продраться сквозь все эти кляксы и лишние завитушки на буквах, вчитаться в смысл, проверить вычисления.

— Да вот же она, смотри — вот ошибка; на, исправляй, дальше уже все правильно пойдет, теперь всё хорошо, — и облегчённое сопение в ответ.

Где же вы сегодня-то напутали, братишки? Где же та лишняя завитушка, которую я должна исправить?

У нас в доме родителей была большая лестница. Деревянная. Гладкая. Босым ногам так нравилась ее теплая литая поверхность. У нас частенько была игра — мы прыгали через ступеньки. Не через одну, а кто больше. Я благоразумно остановилась на трёх, а Фаб никак не мог успокоиться. Они с Гидеоном вечно подначивали друг друга, и соревнование это могло быть бесконечным, пока однажды Фаб не оседлал вдруг по-магловски перила и в секунду не съехал в прихожую.

— Йо-хо, — воодушевленно завопил он снизу. — Йо-хо!

Этот победный клич, кажется, все еще разносится по дому гулким эхом.

Так, надо мне только как-то с мыслями собраться, надо только как-то собраться вообще…

У входа слышно какое-то шебуршание. Я распахиваю дверь одновременно с появлением чьего-то прозрачного патронуса: тонкие ноги с копытцами, смешные оттопыренные уши, морда такая, почти как у лошади, но я не успеваю ее рассмотреть, меня прерывает тихий, полный ярости голос:

— Так нельзя открывать дверь, не спросив. Это мог быть кто угодно! Защитные чары снимаются, даже Фиделиус можно обойти, это война.

По тому, как ругается этот мальчишка, я понимаю, что ему очень плохо. Может быть, руку сломал или ребро. Фаб тоже так всегда ругался.

Помню, как-то раз они с Гидеоном забрались на крышу и устроили там бой, и Фаб не удержался и пихнул брата, и так испугался, когда тот начал падать, что забыл обо всем на свете и сам сиганул за ним — тупица, Мерлин, какие же мальчишки бывают тупицы. Гидеона-то поддержала стихийная магия, а вот Фаб свалился, потому что он в ту минуту вообще обо всем забыл, ну, и приложился коленом к земле; хруст был зверский, я с крыльца слышала, а когда подбежала, он уже сидел на земле, белый как мел, и тихо ругался сквозь зубы, тоже что-то вроде: «Ты с ума сошла: из дома выскакивать? А если бы мы тебе на голову упали? Ты соображаешь вообще, что делаешь?»

Но мне не удается рассмотреть этого пришедшего мальчишку, я натыкаюсь сразу на глаза — черные глаза, полные черной тоски и боли. Он стоит, как-то неуклюже прижавшись к косяку — видимо, все-таки что-то сломано, — и просто смотрит на меня и молчит.

А потом вытаскивает откуда-то часы. Часы Фаба. Папины часы. Он молча протягивает их мне, и холодная тяжесть механизма оказывается у меня в руке. Чёрт — они тоже теперь холодные. Холод, холод, повсюду холод…

Мальчишка молча стоит у двери, не уходит, стоит так, что я вдруг понимаю: он ждет, что я сейчас достану палочку и убью его. Или даже просто кухонный нож. И что-то есть в его взгляде, в его фигуре такое, что я знаю точно: он не будет сопротивляться, что он уже сам приговорил себя и к более худшим вещам, он просто ждет. И я бреду тихо к плите и вручную, как какая-нибудь дурацкая магла, наливаю в большую белую кружку — папа ее очень любил — чай. Чёрный чай — до самых краев, с сахаром и виски.

Помню, мы, маленькие, с братьями однажды подкрались к креслу отца; мы играли в змей-разведчиков, незаметно подползли к задремавшему великану и вытянули у него из-под руки бочку с жизнетворным эликсиром. Гидеон, конечно же, не удержался и отхлебнул из чашки, прямо там, у кресла, и, само собой, виски обжег ему горло, и он оглушительно закашлялся и был пойман с поличным. А нас потом долго просвещали на тему вреда пьянства в малолетнем возрасте.

Когда я оборачиваюсь к нему, он стоит все так же, этот мальчишка. Кажется, его зовут Северус, я видела его пару раз в штаб-квартире. Дамблдор не особо афишировал его появление, но каждый раз это было что-то срочное, и он неизменно пояснял случайно оказавшимся рядом: «Это наш друг, я доверяю ему как себе». И от этих слов худой черноглазый мальчишка весь как-то съеживался, как будто его хлыстом огрели по голове.

Да, помню, он не из наших, и то, что он принес часы… Я смотрю на него: Мерлин, сколько же ему? Двадцать? Двадцать один? Девятнадцать? Он такой тощий и бледный, что вполне сошел бы и за семнадцатилетнего, а вот взгляд у него сейчас — столетнего старика.

Вообще весь его вид сейчас до того растерянный, никогда ни до, ни после я не видела его таким. Если честно, это был вообще единственный раз, когда я застала его уязвимым, он же и правда ждет, что я в него что-нибудь воткну, и даже когда отпивает чай — осторожно, маленькими прерывистыми глотками, как будто забыл, как люди пьют, — он ведь тоже как будто ждет, что это отрава и он сейчас упадет на пол и забьется в судорогах. И мне даже кажется, что он хочет этого, что ему, может, легче стало бы, что ли.

— Сядь, — говорю я, — и он садится неловко, как покалеченная собака; сидит и держит эту чертову кружку в руках. — Пей, — говорю я, и он тихо пьет, сначала маленькими глотками, а потом больше и больше.

И когда в кружке ничего уже более не остается, я вижу, что его бьет крупная дрожь. И я понимаю, что по крайней мере этот мальчишка не будет мертвенно холодный сегодня, я помогла теплу немножечко проникнуть если не внутрь, то хотя бы под кожу. Это ненадолго, я знаю. Прекрасно понимаю, насколько тщетны мои усилия, это как попытаться накормить впрок большую ораву мужиков. Я-то знаю, у меня семеро детей, шестеро из которых — вечно голодные мальчишки. Но это ничего, ничего, я всё-таки пробую опять и опять.

Помню, в детстве, мама приготовила уху — из какой-то удивительной блестящей рыбы, я не помню названия; Фаб и Гидеон наверняка помнят, но их уже не спросить. И вот у Фаба в тарелке оказалась большая такая рыбина, и, хоть он и младше меня, — я посмотрела на него с ненавистью.

«Вот же ест и ест и не лопнет никак — лучше бы мне эта рыба досталась», — подумала я, и он тут же подавился, закашлялся, мой братец Фаб.

И вся обида, вся злость отпали сразу, как корочка с зажившей ранки, я обняла их обоих и поняла вдруг, как это круто — когда кого-то можешь согреть. Хоть и на минуту.

Мой дедушка любил говорить: «Мужчина — это случайно выживший мальчик».

Вот именно что — случайно… Я знаю, что очень мало что могу изменить. Ну, нарожаю еще детей, а потом они… Потом их, как Фреда… В этот раз, правда, одному близнецу все же удалось остаться в живых. А что еще? Ещё я могу, пожалуй, только чаю налить, ну, может, еще булочек испечь. И хотя бы на секундочку, хотя бы временно согреть. И это всё.

Часы те я хранила все время под подушкой. Это глупо, я знаю, но мне было немного легче, когда я, после очередного ночного кошмара могла нашарить их в темноте рукой и просто уцепиться за них. Как утопающий за соломинку.

Я потом их Гарри подарила. Так и не решилась отдать никому из своих детей. Всё никак не могла представить, кому бы отдал их Фаб. А потом решила, что им с Гидеоном наверняка понравился бы такой компромисс.

Лягушки поют за окном. Дождь прошел, и лягушки возносят хвалу небесам. Дом пуст, и его окутывает тишина.

Дождь прошел.