Семь (джен)

Дадли четырнадцать, и почти все его друзья уже гуляют с девчонками. Когда те громко смеются над шутками своих парней и без стеснения целуют их у всех на виду, Дадли чувствует себя неловко. Он немного завидует, недоумевая, почему у этих остолопов есть девушки, а у него — нет.

Дадли подходит к зеркалу.

Разбухшие щёки, кажется, скоро придётся поддерживать руками, подбородки станет невозможно пересчитать по пальцам, а живот и вовсе будет волочиться по полу. Дадли отворачивается. Это всё ерунда.

Когда мать ставит на стол его любимый мясной пирог, Дадли не успокаивается, пока тарелка не опустеет. Настолько вкусно, что хочется ещё и ещё. Естественно, Дадли не оставит никому ни кусочка: зачем делиться с кем-то, если так хочется насладиться самому? Это его любимое блюдо, а значит и приготовлено оно специально для него. За пирогом идёт десерт, а потом и чай с сахаром. Наевшись до отвала, Дадли идёт к себе в комнату и плюхается на кровать. Интересно, существует ли что-то лучше материнского пирога?

«Шпик надел парик», — звучит у него в голове злорадный голос Поттера.

Дадли переворачивается на другой бок.

«Поттер… тощий как скелет, да ещё и больной на голову... Он просто не умеет наслаждаться едой», — думает Дадли, стараясь не смотреть в сторону зеркала.

В школе над Дадли не смеются. Они не посмеют: знают, что Дадли может здорово накостылять им после уроков.

Дадли игнорирует полные отвращения взгляды, которые бросают на него одноклассники в раздевалке перед физкультурой. Не станет же он догонять задир за то, что те косо посмотрели. Или просто не сможет?

Школьная медсестра, разглядывая его, поджимает губы, берёт ручку с листком и пишет что-то. Дадли выходит из кабинета и читает: «Избыток веса». Идиотка. Какая разница, какой там у него вес, если он умеет наслаждаться едой? Дадли бросает листок в урну и вразвалку шагает по коридору, избегая зеркальных поверхностей.

Дадли делает вид, что не замечает боязливого взгляда матери, когда та протягивает ему грейпфрут. Иногда ему кажется, что она его ненавидит. Ненавидит настолько, что готова пытать, лишая главного удовольствия. Дадли не наедается и украдкой берёт грейпфрут отца. Какая же дрянь. Любая еда дрянь, если она не вкусна, и Дадли, как никто другой, знает это. Он выходит в коридор, воровато оглядывается и достаёт из материнского кошелька пару банкнот. Потом колеблется секунду и берёт ещё.

Дадли идёт гулять и не зовёт друзей: они наверняка притащат с собой этих девок, которые при взгляде на него невольно морщат носы.

Он направляется к супермаркету и набивает рюкзак всем, что так любит. Всем, что приносит ему истинное наслаждение.

Ночью Дадли сидит на полу в своей комнате. Перед ним лежит полупустой открытый рюкзак, рядом — куча фантиков и упаковок. Он умеет наслаждаться едой, и в который раз доказывает себе это.

Дадли ненароком бросает взгляд на зеркало.

Ему тошно, но он продолжает есть.

Дадли не может остановиться.

На Чжоу Чанг было надето платье старшей сестры, ушитое по краям, а волосы собраны в простую, но красивую причёску. На её лице сияла счастливая улыбка, когда она раз за разом утягивала Седрика танцевать.

Теперь же Чжоу сидит в своей спальне, держа в руках единственную фотографию со Святочного бала, где они с Седриком смеются и машут руками в камеру. Завтра очередное занятие в Отряде Дамблдора; какое оно по счёту — шестое, или может быть, восьмое? Дурацкое Оглушающее заклятие уже которую неделю ей не даётся: она всё никак не может отвести взгляда от Гарри. Когда Гарри тепло улыбается Чжоу, из её головы радостно вылетают все мысли до единой, но лишь на мгновение — потом приходят мысли о Седрике, а за ними вина и жгучий стыд.

— Так нельзя, — слова вырываются против её воли.

— Что нельзя? — спрашивает Мариэтта с соседней кровати.

Чжоу прячет фотографию под подушку, качает головой и отворачивается. Дышать становится трудно, глаза плохо видят за прозрачной пеленой, в горле ком. Чжоу срывается с места и бежит в душевую. Она садится на бортик ванны, даже не пытаясь остановить хлынувшие из глаз слёзы.

«Седрик не хотел бы, чтобы ты раскисала», — звучит ободряющий голос в её голове.

«А хотел бы Седрик, чтобы я, вместо того, чтобы тренироваться, вешалась на другого?» — спрашивает она. Но ответ так и не приходит, а Чжоу снова захлёбывается рыданиями. Рука сама тянется к маникюрным ножницам на полке: она сжимает их в кулаке и проводит остриём по костлявому бедру, силой вдавливая ножницы в кожу. На бледной ноге выступают капли крови.

Кажется, ей немного легче.

— Ты мне очень нравишься, Гарри, — почти неслышно шепчет Чжоу, сглатывая ком в горле.

Она робко подступает к Гарри, кладёт руки ему на плечи и накрывает его губы своими. Какой же он красивый. И умный. И смелый.

«И Седрик тоже был таким»,— вспоминает она, но не прекращает поцелуй.

«Я не шлюха, — повторяет Чжоу про себя, крепче обнимая Гарри. — Я не такая».

«Так нельзя», — портит все противный голос в её голове.

Из глаз прорываются слёзы, и она резко отстраняется от Гарри.

— Что-то не так? — тихо спрашивает он, несмело дотрагиваясь до её плеча, на что Чжоу лишь качает головой и отворачивается. Нет. Нет. Она такая. Гарри заслуживает лучшего.

Чжоу медленно отходит к двери, а оказавшись в коридоре, бежит что есть сил. В тёмном закутке она, задыхаясь от бега и слёз, сползает на пол.

— Ты не заболела? — в который раз обеспокоенно спрашивает её Роджер Дэвис, когда она на разминке перед тренировкой упускает четвёртый квоффл подряд. — Тебе плохо?

Чжоу снова качает головой и отворачивается. Она старается дышать глубоко, чтобы не разрыдаться.

После тренировки Чжоу позади всех плетётся в раздевалку. На этот раз она не стремится поскорее убежать, а ждёт, пока все уйдут. Когда это происходит, она поднимается на ноги и подходит к зеркалу. Она такая худая, почти прозрачная, под покрасневшими от недосыпа и слёз глазами жуткие синяки. В ногах тяжесть, какой не было раньше, а руки трясутся, напоминая о каждом упущенном мяче на этой тренировке. И на всех предыдущих.

Зачем они все её терпят? Зачем им такой никудышный игрок? Она не способна контролировать себя даже на тренировках.

Неужели это никогда не прекратится? Неужели ей не хватит воли, чтобы самой это прекратить?

Какая же она жалкая.

— Тряпка, — шепчет Чжоу, глядя на своё отражение. По её лицу снова текут слёзы.

Северусу десять лет, и он впервые видит Лили Эванс.

Он видит, как хорошенькая рыжая девчушка, смеясь, убегает от какой-то тощей блондиночки, на лице которой сияет весёлая, но неприятная улыбка. Не замечая, что шнурки на её ботинках развязались, рыжая спотыкается о них и падает, проезжая на коленках по неровному асфальту. Блондиночка с причитаниями бежит к ней и помогает подняться.

— Ну как же так, Лили, с тобой всё в порядке? — испуганно говорит она, обнимая девочку за плечи.

Лили опускает взгляд на свои ладошки и коленки и удивлённо поднимает брови. Северус стоит как вкопанный. Он понимает, что так поразило её. Ни царапинки.

«Неужели она тоже?..» — безумная мысль проносится у него в голове.

Удивление на лице Лили быстро сменяется радостью.

— Ну всё же хорошо, Туни, видишь — я в порядке, не переживай.

Туни вздыхает с облегчением.

— Не пугай меня так больше, пожалуйста, — сорвавшимся голосом шепчет она, обнимая Лили. Тут она замечает Северуса. — Чего вылупился? — фыркает она.

Северус, забывая о своём невероятном открытии, посылает ей самый злобный взгляд, на который только способен.

Если бы он так упал, едва ли кто-то помог бы ему подняться. Мать велела бы смотреть под ноги, а отец назвал бы кривоногим идиотом. Почему, где-то есть люди, которых любят, о которых переживают и заботятся? И почему никто не заботится о нём?

Задыхаясь от обиды, Северус смотрит, как две девочки, держась за руки и радостно хихикая, удаляются прочь.

Северусу одиннадцать лет, и он впервые видит Джеймса Поттера.

Такой же тощий и мелкий, как он сам — только лицо его — светлое и радостное, а карие глаза горят счастливым непокорным огнём.

Поттер общается со всеми, на кого ему хватает словарного запаса. Он без стеснения хохочет над чужими шутками и сходу придумывает свои. Всеобщий любимчик… Чемпион по квиддичу, чтоб его! Северус старается не смотреть в его сторону и идёт в свою комнату. Кажется, он придумал, как заставить своё заклинание работать.

Северусу восемнадцать лет, и он впервые видит, как Лили целует Джеймса Поттера.

Он стоит, облокотившись на стенку в Большом зале, украшенном для выпускного бала. Лили и Поттер весь вечер отплясывают как в последний раз, а когда, наконец, играет медленный танец, Лили, вместо того, чтобы положить Поттеру руки на плечи, обхватывает ладонями его лицо и целует, медленно покачиваясь.

Северус едва не задыхается от гнева и отчаяния.

Любимый сын у родителей, лучший ученик, талантливый игрок — да его вся школа обожает. Неужели ему всё мало? А теперь ещё он смеет целовать Лили. Его Лили. Лили, которую он — Северус, не Поттер — знает, как никто другой; которую он любит так, как не способен полюбить никто другой.

От досады Северус тянется к подносу. Он опрокидывает в себя стакан огневиски. Потом ещё один. И ещё.

Северусу пятнадцать лет, и он узнаёт, что Ремус Люпин — оборотень.

«Интересно, догадываются ли об этом его дружки? Наверняка нет, а то послали бы его куда подальше», — думает он.

Поздним вечером Северусу не спится, он выходит на улицу подышать. Вдалеке идёт компания учеников. Их четверо, да кто бы сомневался! Они направляются к Гремучей иве.

Северус смотрит в небо: скоро выйдет луна. Полная луна.

Он снова глядит на четверых мальчишек и видит, как самый мелкий из них — Петтигрю — исчезает в траве, а через минуту Гремучая ива перестаёт хлестать ветвями во все стороны и замирает, словно по мановению волшебной палочки. Поттер и Блэк бережно держат Люпина под руки, и лезут прямо под иву…

На небе появляется полная луна, а через пару минут из-под дерева вылезают волк, олень и пёс. Трава рядом с ними шевелится, но Северус не может разглядеть, кто там. Может, мышь или белка?

Северус не глупый, он всё понимает. Люпин — этот отброс общества, урод, прокажённый — настолько дорог им, что они готовы вылететь из школы или загреметь в тюрьму — всё, лишь бы помочь ему.

Северус раздражённо заламывает руки, сплёвывает на землю и уходит в замок.

Северусу тридцать четыре, и он вне себя от бешенства.

Иногда ему кажется, что Дамблдор идиот, а иногда — что тот над ним издевается. Он позволил учиться оборотню в своей школе — да ради бога. Но назначить его учителем — уму не постижимо! Неужели Дамблдор не видит, насколько Северус умён и способен? Неужели он не знает, насколько сильно его желание стать учителем Защиты от Тёмных искусств? А если знает, то почему берёт калеку-Люпина?

А этот калека плюёт на элементарную безопасность и забывает выпить зелье, — которое он, Северус, сварил для него самолично — после чего обращается прямо на глазах безмозглых подростков, которые даже палочку нормально держать не в состоянии. И не получает за это никакого наказания.

«Это ему Дамблдор доверяет Защиту от Тёмных искусств? Ему?! Больше так продолжаться не может», — решает он про себя.

С трудом пряча злорадную улыбку, Северус идёт в гостиную Слизерина. Один лишь тонкий намёк — и через час вся школа гудит о том, кто их учитель по Защите на самом деле.

Люпин не появляется в Большом зале. Северус знает, что он собирает пожитки. Северус всё сделал правильно, ведь так?

Да, да, так и должно быть…

Северус смотрит из окна на Люпина, сжимающего ручку огромного чемодана в кулаке. Люпин идёт к воротам и садится в повозку. Фестрал катит её к Хогсмиду.

Северус не понимает, почему он не чувствует радости.

Долорес пожимает руку начальнику Сектора борьбы с неправомерным использованием магии и улыбается, чуть приклонив голову. Плечи её укрывает дешёвая, но аккуратная мантия, а на указательном пальце — простенькое колечко, подаренное школьной приятельницей. Здесь, в столь непрестижном отделе Министерства, начинается её путь к вершинам: Долорес сделает всё возможное, чтобы никто не посмел ассоциировать её с её безвольным ущербным папашей.

Долорес пожимает руку уже бывшему начальнику Сектора борьбы с неправомерным использованием магии и улыбается, почтительно склонив голову. На плечах у неё покоится вязаная шаль, а на двух пальцах правой руки красуются новые колечки, купленные в ювелирном магазине Косого Переулка. Начальник не замечает, что за радостной, даже немного сочувствующей, улыбкой скрывается безумное, почти убийственное ликование. Скольких человек Долорес подсидела за годы работы — не сосчитать. Сколько людей было с позором уволено из министерства, чтобы Долорес смогла занять их место — и месяца не хватит, чтобы всех припомнить. И всё это по её вине.

Нет.

Это исключительно их вина, не её. Разве они не понимали: ничто не способно остановить Долорес? И неужели её назначение начальником Сектора тому не доказательство?

Долорес пожимает руку Корнелиусу Фаджу и улыбается, склонив голову набок. На плечах у неё легкая шифоновая накидка, а на пальцах кольца с изумрудами. Три года. Каких-то жалких три года ушло у неё на то, чтобы стать ближе всех к министру. Три года — и она уже имеет над ним непомерную власть.

Ей и даром не нужен трон, нет-нет. Она предпочитает место прямо за ним. Там гораздо удобнее обернуться и увидеть того, кто мгновение назад намеревался всадить нож тебе в спину. Или раскроить этим ножом череп неугодного короля в момент, когда он станет слишком подозрителен и понятлив.

Министр слеп и глуп, он не способен увидеть дальше собственного носа, и Долорес раз за разом пользуется этим. Одно её слово, и пара дементоров отправляется прямиком в Литтл Уингинг. А уже через пару часов Долорес наблюдает, как глаза министра загораются от едва сдерживаемого триумфа. Фадж что-то лопочет про мальчишку, который месяц назад кричал о возрождении Волдеморта: мальчик этот, мол, вызвал Патронуса забавы ради. Долорес кивает, едва сдерживая смех. Он так ничего и не понял.

До суда над Поттером больше недели, и Долорес позволяет себе расслабиться. Она торжествующе хохочет и заказывает бутылку безумно дорогого вина.

Долорес пожимает руку самому Дамблдору, с вызовом глядя ему в глаза. Она знает, что старик терпеть её не может, но он слишком вежлив, чтобы показать это.

Убрав руку, Долорес поправляет на плечах шаль из розового шёлка и, выражая надежду, что они сработаются, выходит из директорского кабинета. Фадж идёт за ней.

— Ах, дорогой министр, этой школе катастрофически не хватает… дисциплины, — как бы между прочим произносит она, складывая домиком пальцы, унизанные перстнями гоблинской работы.

— Я вам полностью доверяю, Долорес, — отвечает Фадж, приклонив голову.

Он уходит, не замечая, как на лице Долорес проступает жуткая звериная радость.

Теперь и школа в её руках. Теперь всё в её руках.

Долорес пожимает руку Пию Толстоватому и снисходительно улыбается, сверля его взглядом. На пальцах у неё всё те же перстни, а на плечах накидка из розового меха.

Дамблдор и Скримджер теперь служат кормом для червей и не смогут ей помешать. А с остолопом Пием проблем не будет.

Она настолько ослеплена властью, что не замечает на лице новоявленного министра отрешённого выражения. Долорес не понимает, что не она будет управлять им.

— Грязнокровки, — шипит она, глядя на Толстоватого снизу вверх и изображая праведный гнев. — Они не уважают наших традиций и смеют устанавливать свои порядки. Имеют ли они на это право, как вы считаете, господин министр?

— Не имеют, — твёрдо отвечает Толстоватый.

— Я думаю, стоит принять меры, господин министр. У меня возникла пара идей на этот счёт.

Толстоватый улыбается и кивает, а Долорес прилагает все свои силы, чтобы обуздать отчаянную радость триумфа. Это было слишком просто.

Через несколько дней перед комиссией по учёту магловских выродков предстаёт с полтора десятка человек. Долорес удовлетворённо поглаживает розовый мех на накидке и горделиво надевает медальон с витиеватой «S». Её власть почти безгранична, вот если бы ещё только…

Руки Долорес сжимают чёрные склизкие лапы дементоров, её губы дрожат от ужаса и обжигающего холода. Долорес, не отрываясь, смотрит в каменный пол и еле-еле передвигает ноги. Перстни сорвали с её пальцев, под обломавшимися ногтями грязь, а вместо меховой накидки её плечи укрывает грязная ветхая роба.

Неужели, это преступление — хотеть, чтобы тебя полюбили?

Костлявая девушка, одетая в лохмотья, сидит на полу в центре грязной комнаты. По её некрасивому лицу катятся слёзы долгожданного счастья. Больше никто не поднимет на неё руку, никто не повысит голоса. Отец и брат отправились в тюрьму, и она, наконец, стала свободна. Отныне родные гниют в Азкабане — они, можно сказать, уже умерли. А Меропа ожила.

Она выходит — нет, она резво выбегает — из дома и кружится, кружится, раскинув тонкие как палки руки.

Меропа, сжимая в ладонях рваный вещевой мешок, уходит из дома, понимая, что больше никогда не захочет переступить его порог. Ей здесь нечего делать…

Вдалеке маячит знакомый силуэт: красивый статный юноша двигается в неизвестном направлении мимо кустов и деревьев. Меропа, заметив его, бросает мешок на землю и бежит к нему, бежит что есть мочи. Теперь она сможет сказать ему о своей любви — теперь, когда она свободна. Но сил в её маленьком хрупком теле не так много, ноги быстро слабеют, и, не добежав до юноши какую-то пару метров, Меропа валится на землю. Том оборачивается. Увидев её, он презрительно усмехается и уходит, не помогая ей встать. Меропа поднимается сама и, утирая слёзы, убегает обратно в дом. Кажется, ей придётся задержаться здесь.

На улице жарко. Красавец Том идёт по протоптанной дорожке, изредка обмахивая лицо руками, словно веером. Меропа ждет его за деревом, держа в руках ведро холодной воды. Лишь бы получилось… Когда Том подходит слишком близко, в который раз облизывая пересохшие губы, Меропа, слабо улыбаясь, указывает глазами на ведро с водой. Том с подозрением косится на неё, но его жажда сильнее его презрения. Он зачерпывает воду руками и жадно пьёт. Том кивает ей в знак благодарности, и в этот же миг безразличие на его лице сменяется почти безумным обожанием. Меропа, бросая ведро на землю, расплывается в улыбке и легонько сжимает его плечо. У неё получилось.

Теперь Меропа живёт в доме Тома.

Том без конца заваливает её подарками. Он смотрит на неё, не отрываясь, и твердит, что она красивая, красивая, красивая. Просто безумно красивая. Меропа сияет, не помня себя от счастья. На свете нет мужчины прекраснее. Она проводит рукой по его лицу, по плечам и груди… Меропа жадно целует его, увлекая за собой на мягкую кровать. Она позволяет себе это удовольствие.

«Но только раз», — говорит она себе.

Меропе приходится бегать в старую ветхую лачугу, которую она раньше звала своим домом, чтобы варить Любовное Зелье. Том никогда не спрашивает, где она была, лишь смотрит на неё влюблёнными глазами, прижимает к себе и шепчет, как он обожает её. Меропа отстраняется и заглядывает в его светящееся от счастья лицо. Она целует его так страстно и пылко, как никогда не сможет эта магловская дурёха Сесилия. Меропа запускает руки Тому под рубашку. Он, улыбаясь, идёт за ней в спальню.

«Это последний», — каждый раз обещает она себе. Она никогда не сдерживает этого обещания.

Меропа нежно улыбается, поглаживая округлившийся живот.

Том, не отходит от неё ни на шаг — если только ему не нужно принести какую-нибудь сладость любимой жене — и без конца повторяет, как он счастлив. Если будет мальчик, она назовёт его в честь Тома.

Меропа знает, что Том её любит. Он совершенно точно её любит, и ему не нужно никакого зелья, чтобы доказать ей это. Да, Том любит её и их ребёнка. Меропа выливает запасы зелья в раковину.

Меропе скоро рожать. У неё просто безумный аппетит, она почти не вылезает из-за стола, а Том совсем замучил бедных кухарок приказами готовить для его жены самые лучшие, самые вкусные блюда.

Они ужинают вместе. Том протягивает ей графин с соком, но в эту же секунду у него дёргается рука, и графин разбивается вдребезги. Выражение влюблённости и бесконечной радости на его лице сменяется ужасом и яростью. Меропа не понимает, что происходит. Том вскакивает, пальцы его тянутся к ножу, но он одёргивает себя и тихим страшным голосом велит ей убираться. Меропа пытается обнять его. Как же так? Он ведь так её любил. Но Том её отталкивает, повторяя, как обезумевший: «уходи, уходи, уходи…»

Меропа, рыдая, выбегает на улицу. На её не укрытые шубкой плечи падает снег.

Меропа еле-еле передвигает ногами, стуча зубами от холода. Сил едва хватает, чтобы открыть дверь невзрачного магазинчика в Лютном Переулке. Дрожащей рукой она протягивает человеку по ту сторону витрины пошарпанный медальон, который только что сняла со своей шеи. Человек протягивает ей пару галлеонов.

— Большего не стоит, сударыня, — алчно улыбаясь говорит он, но Меропе хватит и этого. Сегодня она поест.

Меропе тяжело, холодно и больно, но она продолжает идти. Осталось ведь совсем чуть-чуть…

Силы покидают её, когда она заносит ногу, чтобы подняться, и обмякшее тело валится прямо на ступеньки лондонского приюта. Она почти не слышит истерично обеспокоенных голосов, не видит суетящихся вокруг неё людей, не чувствует, как её берут на руки и несут в тепло.

Это просто невыносимая боль: ребёнок, который вот-вот появится на свет, кажется, вытягивает из Меропы последние жизненные силы. Меропа просит — нет, она умоляет — чтобы ей дали умереть. Из-под простыней доносится детский плач.

— Том М-марвол-ло Риддл… — она собирает остатки своих сил и вкладывает их в эти слова. — Т-то-ом Марв-воло Риддл… — хрипит она, указывая глазами на младенца в руках акушерки.

Перед глазами всплывает светящееся от восторга лицо удивительно красивого юноши. Он смеётся, смеётся, он всё смеётся и не умолкая твердит о том, как она прекрасна. Губы Меропы дёргаются, она закрывает глаза, и больше не видит его дорогого лица.

Разве она не заслужила счастья?

Неужели, это преступление — хотеть, чтобы тебя полюбили?

— Я всё делаю правильно, — Бартемиус произносит эти слова тихо, почти шепотом, еле сдерживая прорывающееся наружу ликование. Теперь, когда школа позади, он может навсегда покинуть ненавистный дом и исполнить мечту всей своей жизни. Ему, лучшему ученику, блестяще сдавшему все экзамены, незачем размениваться на всякий сброд и зарывать свой талант. С его-то умениями он без труда станет лучшим в Дивизионе Авроров, следом — главой Департамента защиты магического правопорядка, а там уж и до министра магии недалеко.

Бартемиус сбегает из дома, смерив презрительным взглядом молчаливую безответную мать и расхлябанного, вечно пьяного отца. Пусть они и дальше варятся в собственном дерьме. У него теперь своя жизнь.

— Я всё делаю правильно, — едва не срываясь на крик, громко проговаривает Бартемиус.

Жена смотрит на него с неприязнью. Бартемиус разворачивается и уходит. Она сама виновата: разбаловала сына, из-за нее этот гадкий мальчишка позволяет себе нести всякий вздор. Раз жена не способна привить ему уважение к старшим, то это сделает Бартемиус. Каким способом — он решит сам, и её мнения спрашивать точно не будет. Его-то этот паршивец будет слушаться. Он просто не посмеет сделать по-другому: сама мысль об этом будет наводить на него страх. Об этом Бартемиус позаботится.

— Я всё делаю правильно, доверьтесь мне, — твёрдым голосом говорит Бартемиус, протягивая главе Департамента бумагу на подпись. Старая дама мгновение смотрит на него, кивает и берёт перо. Даже если не согласна с ним, она не сможет ему противостоять. Ей не сегодня-завтра придется оставить должность. Бартемиус, пряча торжествующую улыбку, смотрит, как старуха дрожащей рукой подписывает приказ.

Вскоре Министерство насильственно выдворяет из Британии всех великанов, а тех, кого выгнать не удается, попросту убивает — и всё это благодаря Бартемиусу.

Ни одна его идея, ни один указ не подвергается осуждению. Бартемиус усмехается: «Так и должно быть». Он — единственный, кто может связать руки Волдеморту — не дать ему заполучить новых сторонников, — и Бартемиус раз за разом пользуется своей властью.

Бартемиус улыбается, принимая поздравления коллег. Теперь он глава Департамента. Иначе просто быть не могло. Кто, если не он?

— Я всё делаю правильно, — Бартемиус едва сдерживает смех, представляя лица членов Визенгамота, когда те услышат его завтрашнее выступление. Конечно, глупцы и слюнтяи будут с ним не согласны, но какая, впрочем, разница? Последнее слово не за ними. Как только его новый приказ принесёт плоды, никто больше не сможет спорить с Бартемиусом.

Через несколько дней Авроры отправляют на тот свет полдюжины Пожирателей, столько же оказывается в Азкабане. Бартемиус знает, что Волдеморт в ярости, и издевательски насмехается над ним. Скоро от его приспешников останется одно мокрое место.

— Вам бы впору министром быть, Барти, — слышит Бартемиус от каждого, с кем пересекается в коридоре. Он лишь вежливо улыбается им, будучи уверенным, что это всего-навсего вопрос времени. Более достойного человека найти нельзя. Конечно, многие будут против: сочтут его меры слишком жесткими. Но они — слабаки, не способные посмотреть правде в глаза. Глупые, безвольные идиоты, а мнение идиотов не учитывается.

— Я всё делаю правильно, — рычит Бартемиус, пристально глядя жене в глаза.

Та отводит взгляд и со слезами наблюдает, как Барти-младший, потирая красную от удара щёку, тащит чемодан к двери. Бартемиус провожает его мрачным взглядом: что с него взять, с малолетнего идиота.

В голове звучит яростный крик сына: «Чтоб оно сдохло, твоё Министерство». Безмозглый мальчишка. Вместо того чтобы благодарить отца за воспитание и предложенную работу, этот щенок устраивает истерику. Не хочет помогать отцу и быть хоть в чём-то полезным — так пусть катится.

— Жрать захочет — придёт, — обрубает Бартемиус, убеждённый, что иначе быть не может.

— Не придёт, — жалобно произносит жена, но Бартемиус её не слушает. Мальчишка вернётся, никуда не денется, ещё на коленях к нему приползёт. Тогда Бартемиус уже решит, принимать его обратно или нет.

«Я всё делаю правильно», — эти слова Бартемиус судорожно повторяет про себя словно молитву.

Жена сидит рядом, пряча лицо в ладонях. Бартемиус не смотрит на неё: он ровно раскладывает бумаги на столе, надеясь, что никто не видит, как дрожат его руки. Когда тянуть больше нельзя, Бартемиус глубоко вдыхает и твёрдым голосом произносит:

— Введите.

Он окидывает яростным взглядом четверых подсудимых и лишь на мгновение задерживает взор на побледневшем, дрожащем от холода и ужаса мальчишке.

«Он сам во всем виноват, — думает Бартемиус, — сам виноват». А он, Бартемиус, всё делает правильно. Да-да. Всё правильно. Только почему перед глазами у него прозрачная пелена? Почему ему так больно?

— Я всё делаю правильно, — сорвавшимся голосом шепчет Бартемиус, медленно шагая к комнате сына. — Так будет лучше. Для всех.

Бартемиус останавливается возле двери и долго смотрит под ноги, не решаясь сдвинуться с места. Уверенности как не бывало. Только страх и ненависть. Ненависть не к сыну — к себе самому. Бартемиус горько усмехается: видели бы его сейчас те, кто так хвалил его смелость и решительность.

Бартемиус берёт себя в руки. Он должен это сделать, по-другому просто нельзя, — это правильно, вне всяких сомнений. Бартемиус вытаскивает палочку и, отворив дверь в комнату сына, с порога произносит:

— Империо.

«Я всё делаю правильно», — глядя на завывающую Винки, думает Бартемиус, но после стольких лет у него уже с трудом получается убедить в этом себя самого.

Если эта немощная идиотка не способна справляться со своими обязанностями, в доме Бартемиуса ей делать нечего. Так он и говорит какой-то малолетке, кричащей, что Винки просто испугалась шума. Трудно же будет этой вздорной девчонке, если она не способна совладать со своими эмоциями.

Бартемиус с презрением смотрит на умоляющую Винки. На что она надеялась, интересно бы знать. Не может уследить за полностью управляемым мальчишкой, у которого даже палочки нет — пусть идёт на все четыре стороны. А Бартемиус сам с ним справится, у него хватит на это сил. У него всегда на всё хватало сил.

— Я всё делаю правильно, — шепчет Бартемиус, жалея, что не смог забрать у Хвоста палочку.

Он бесшумно выходит из дома, а потом бежит, что есть сил. Дамблдор — его единственная надежда. Бартемиус должен многое ему рассказать, пусть даже придётся сесть в Азкабан. Бартемиус, не переставая бежать, заходится безумным смехом, представляя, как будет переговариваться с сыном, сидящем в соседней камере.

— Я совершил ошибку, — Бартемиус отчаянно цепляется руками за дерево. Он не может понять, почему дерево такое мягкое, и почему оно шевелится. Он поднимает глаза и видит, что держит за руки лохматого мальчика, который пытается что-то ему сказать.

Бартемиус не понимает, кто пустил мальчика в Министерство, да ещё и в таком непозволительном виде. Нужно сказать Уизерби, чтоб вышвырнул его. А потом пусть заварит ему чай.

Время не ждёт, жена с сыном вот-вот придут. Может, он успеет ещё немного поработать?..

Нужно срочно поговорить с Дамблдором, предупредить его, иначе все погибнут…

Ну где же они? Концерт уже скоро. Наверняка этот гадкий мальчишка не торопится, заставляя всех ждать. Он ему ещё устроит дома… Если они опоздают, перед Фаджами будет неудобно…

«Никогда не возводи себе границ».

Так сказала ему мадам Лестрейндж, когда он, восемнадцатилетний мальчишка, впервые отправился на боевое задание. В тот день он совершил своё первое убийство.

Барти, окаменев от ужаса, смотрел на мёртвого Аврора, лежащего у его ног. Он не понял, как это произошло, не понял, как у него хватило духу совершить такое. Он понял лишь одно, что лишил жизни человека. Теперь он убийца, и Барти не знал, как будет с этим жить. Он покачнулся, и палочка, минуту назад нанёсшая молодому Аврору смертельный удар, выпала из рук. К нему подошла мадам Лестрейндж.

«Никогда не возводи себе границ, — твёрдо сказала она, возвращая ему палочку. — Это наш враг, а врага надо бить. Ты всё сделал правильно, не стоит сожалеть».

Барти ощутил тогда небывалую радость. Её слова — то, что он мечтал услышать всю свою жизнь. Он всё сделал правильно...

Тридцатидвухлетний Барти слышит из палатки громкие голоса и пьяный смех и словно просыпается после продолжительного сна. Второй раз за день. Папаша стареет, и его Империус не так силён, как раньше.

Барти не понимает, что происходит, когда отец вскакивает на ноги, хватает палочку и выбегает из палатки, впопыхах забыв задёрнуть полог. Сквозь открывшуюся щель Барти видит пару десятков тёмных силуэтов, грозно ступающих по земле, их лица скрыты под металлическими масками. В воздухе над ними неестественно, словно марионетки, кружатся обычные люди. Барти может разглядеть животный страх в их глазах.

Барти не нужно много времени на догадки. Глаза его застилает красной пеленой, а тело дрожит от закипающей в груди ярости. Паршивые ублюдки. Они отреклись от его Господина, сумели отвертеться от тюрьмы. Они не знают тех мучений, что он, Барти, испытывал тринадцать лет. Ни одной минуты в своей жизни они не чувствовали того, что чувствуют его товарищи по оружию прямо сейчас, заживо сгнивая в Азкабане.

Барти не медлит ни секунды: он вскакивает на ноги, а Винки вскрикивает, глядя в его горящие от бешенства глаза. Барти кидается прочь из палатки, а эльф кое-как успевает набросить на хозяина мантию-невидимку и ухватиться за него с помощью магии, но Барти ничего не замечает. Перед ним нет никаких преград. Никаких границ.

Слова заклинания, вспышка — и небо озаряет череп с выползающей изо рта змеёй. Барти скалит зубы в безумной улыбке: больше эта шваль не посмеет танцевать на костях его Повелителя.

При всей своей ненависти к Поттеру Барти не может отрицать, что язык у парня подвешен отлично. Выдать сходу столь оригинальную и в то же время дерзкую фразу не каждому по силам. Белобрысый мальчишка — тот, что из Малфоев, — кажется, оскорблён до глубины души, раз отвечает Поттеру, едва не срываясь на визг.

Поттер, ставя точку в перепалке, велит ему держать пасть на замке, разворачивается и уходит. Барти замечает, как Малфой вытаскивает палочку. Руки, сжимающие посох Грюма, трясутся, нижняя челюсть ходит ходуном от рвущейся наружу злости.

«Мразь. Подлый, трусливый подонок. Такой же жалкий, как его папаша», — Барти, не помня себя, целится палочкой в Малфоя.

— Ну уж нет, парень! — рычит он в исступлении. В мыслях проносятся слова заклинания, мелькает вспышка, и вместо Малфоя перед Барти оказывается белый хорёк.

Барти машет и машет палочкой вверх-вниз — хорёк взлетает, потом падает, ударяясь о землю. Барти окончательно теряет самообладание, остаётся только желание доставить выродку Люциуса Малфоя как можно больше боли.

На крики учеников прибегает Макгонагалл и причитает о чем-то. Барти кривит физиономию Грюма, изображая покаяние, а в груди у него поднимается свирепая дикая радость.

Малфои были первыми, кто предал его Господина. Они — трусы и лицемеры, враги. А с врагом полумер быть не может.

Врага надо бить.

Когда Барти видит на карте Хогвартса точку с именем отца, волнение в его душе мешается с негодованием. Всё-таки пришёл. Барти хватает карту и срывается с места с необычайной для калеки-Грюма скоростью. Быстро достигнув места событий, он останавливается, наблюдая, как отец цепляется за Поттера и что-то бормочет — с такого расстояния не разобрать, — а Крам топчется рядом, не зная куда приткнуться. Поттер вырывается из хватки отца и бежит в замок. Барти больше не медлит. Палочка рассекает воздух — и Крам в тот же миг без чувств валится на землю. Барти хватает отца под руки и тащит в лес.

— Аластор? — шепчет отец, и на его лице проступают облегчение и нелепая радость. Барти швыряет его на твёрдую холодную землю. В голове ясным воспоминанием проносится скрипучий голос отца, впервые накладывающего на него Империус. Старая сволочь, давшая ему собственное имя, и раз за разом лишавшая его гордости и достоинства — тот, кто дважды лишил его свободы, сейчас лежит у его ног в настолько жалком виде, насколько можно вообразить.

— Аластор-Аластор, — сорвавшимся голосом отвечает ему Барти. Отчаянная ярость смешивается с предвкушением.

Два слова, взмах палочки, зелёная вспышка — и папаша больше не заговорит. Никогда и ни с кем.

Барти снова вскидывает палочку, и на месте отца остаётся белая кость, годная лишь на съедение шавке Хагрида. На обезображенном шрамами лице сияет звериный оскал. Его личный враг повержен…

Последнее, что слышит Барти перед тем, как дементор откинул капюшон, это смех, — свой собственный смех, полный безумного торжества. Его Господин, его Повелитель обрёл небывалую мощь, он вернулся, и теперь никто не посмеет усомниться в его могуществе. А он, Барти, который сделал для этого столько, сколько не сделал никто другой, стал близок к своему Господину так, как не был близок никто и никогда…

Дементор надвигается, а Барти всё хохочет, хохочет, раздирая горло. Это триумф, его личный триумф.

Он всё сделал правильно.

Он ни о чём не сожалеет.