Бахур и Уд (джен)

От маленькой посеребренной курильницы поднимается призрачной тенью ароматный дым. Горечь и сладость в том запахе. Терпкость жарких дней и радость нежных ночей.

— Как хорошо, что ты пришла сегодня.

Его лицо освещает улыбка. Глаза теплеют изнутри. Их шоколадный омут окружают тысячи морщинок, которые разбежались, как круги от брошенного в воду камня.

— Ты заходи, заходи. Знаешь ведь, я всегда тебе рад.

Бросив быстрый взгляд на свою гостью, мужчина подходит к окну. Осторожно закрывает его, отводит занавеску. И снова улыбается.

— Посмотри, какой сегодня красивый месяц. Тонкий-тонкий, как лодочка на ладошке. Знаешь, отец мне в детстве подстригал ногти, и мы выкладывали их на моей коленке: это пастух, это овечки. С тонкими крутыми рожками. Месяц на них похож.

Задернув вновь занавеску, мужчина отходит к креслу и переводит взгляд на собеседницу. Теперь его глаза неотрывно смотрят на нее. Внимательно, тревожно. Как будто зная, что внятного ответа он не получит. Как будто стараясь проникнуть в ее мысли. Или хотя бы угадать ее общее состояние.

— Ты давно не приходила. Я уже начал волноваться. У тебя все хорошо?

В ответ она лишь издает неопределенный звук. И слегка поводит плечами.

Он чувствует нарастающее в ней раздражение и тут же избавляет ее от своего пристального взгляда. Переводит разговор на другую тему.

— А ты опять не стучала. Почему? Только прошелестела у окна. Так ты хочешь оставить мне выбор: открывать тебе или нет? Ты до сих пор не уверена, что я счастлив пустить тебя в свой дом и в свое сердце?

Последние слова он произносит чуть слышно, как будто не хочет навязывать их собеседнице, как будто тоже хочет подарить ей выбор: услышать их или нет.

После секундного раздумья он встряхивает головой и добавляет, снова тихо и бережно, вновь чему-то улыбаясь:

— На самом деле, даже если бы ты вообще не издавала ни звука — я бы услышал все равно. Я чувствую твое тепло. И как чуть звенит воздух от твоего дыхания. Может быть, это оттого, что я не часто хожу теперь на улицу. Стал более внимателен к тому, что меня окружает. Знаешь ведь, пока мы молоды — нетерпеливы, вечно что-то ищем на стороне, мечтаем о недостижимом. Походы, войны, подвиги и спасения кружат нам голову. И мешают увидеть то, что есть. Тех, кто совсем близко. Прости, я знаю, ты не любишь всех этих рассуждений.

Он вздыхает и усаживается поудобнее. Неподалеку от него, в другом таком же кресле, уже устроилась она. Расположилась так уютно, что сразу становится понятно, что это ее кресло, и оно стоит здесь всегда, ожидая, когда она вернется.

Он закидывает ногу на ногу, поправляет сбившийся ворот рубашки. Краем глаза стараясь не выпускать ее из виду. Ненавязчиво и по возможности незаметно, но все время смотреть на нее. Любоваться. Вбирать в себя ее легкую грацию. Мягкость форм.

— Вот в молодые годы я все время рвался осваивать этот яркий звенящий мир.

Она молча кивает ему, и он продолжает, приободренный таким ответом.

— А теперь мне и выходить никуда не надо. Ты только посмотри — он широким жестом обводит комнату. — Здесь есть почти все чудеса света. Вон там, в том мешке у окна — гвоздика. Острая и сладкая на вкус. Она из Индонезии. Если приоткрыть мешок, то видно, что это бутоны тропического гвоздичного дерева. Здесь у себя я храню целые. А мелкая смесь лежит в лавочке. Там, на рынке. Гвоздика подходит всем. Ее добавляют и в пряничное тесто, и в тушеное мясо, да даже в колбасу.

— Вот этот холодный, немного резкий запах — чуешь, — и он невольно широко улыбается, когда видит, как сморщивается ее нежный маленький носик, — это анис. Это растение родом из Китая и Сирии. Можно использовать сушеные семена и листья. Я больше люблю семена. Они в форме звездочек, видишь? — и он осторожно извлекает из кармана широкой робы маленькую узорчатую звездочку с острыми хрупкими краями. Держит ее на ладошке так, чтобы ей было видно.

— С анисом выпекают хлеба и засаливают овощи. А вон с тем мешком будь осторожней. Да. Там душистый перец. Это небольшие коричневые ягоды, по запаху напоминающие сочетание корицы, гвоздики и мускатного ореха. С ним можно печь пироги или делать пудинги. Ну и, само собой, тушить мясо.

Она недовольно поводит носом. И он добавляет, ухмыляясь в посеребрённые временем усы:

— Знаю я, знаю, ты его не любишь. Помню, как ты ругалась в прошлый раз. Прости еще раз. А вон в том углу у меня — шафран. Это очень дорогая специя. Говорят, цветок, из тычинок которого добывают шафран в Индии, это подарок богов. А некоторые вообще верят, что шафран стал подарком древнему мудрецу от кочевников, правителя которых тот спас от смерти. Подумай только — для маленькой горстки шафрана нужно почти сто тысяч цветков. И еще часов двадцать, чтобы их насобирать. Немудрено, что он на вес золота.

Она смотрит на него внимательно. Долго. И под ее взглядом он как будто становится моложе, сильнее. Выпрямляется сгорбленная временем спина. Разглаживаются морщины. В невольной гордости выпячивается грудь.

— Это что, а вот в моей лавочке… Той самой, что расположилась на узкой улице перешейке между дорогами Банияс и Аль-Сабха — там есть все. И розовый перец, и калган, сумах, махлеб, анардана — все эти сказочные редкости, когда-то доступные лишь царям да полководцам-завоевателям.

Теперь он смотрит не на нее. Его мысленному взору, очевидно, предстают все эти завоеватели и цари, преисполненные глубокой зависти, созерцающие богатства его лавочки. Самодовольная улыбка невольно освещает его лицо. Он не видит, но почти точно такая же освещает теперь и ее глаза. Она выглядит необычайно довольной. Как будто тоже упивается его гордостью, веселится его радостью.

— Больше всего в своей лавочке я люблю запахи. — продолжает он. Потом разудало подмигивает ей и добавляет: — Ну, ты сама знаешь. Один из самых тонких, какой есть у меня — запах ванили, конечно. Думаю, он должен тебе понравиться. Говорят, много лет назад жила на свете прекрасная принцесса. Почти такая же совершенная, как ты. Н-да. Ну и, как водится, ей запретили выходить замуж за возлюбленного. Интриги, политический расчет, принц соседнего королевства. Да, я понимаю, что ты не одобряешь. Но так уж заведено меж людей. Старая, в общем-то, история. Она сбежала в лес вместе со своим любимым, их схватили и обезглавили. Там, где кровь коснулась земли, выросли виноградная лоза и нежная орхидея. Из нее-то и делают теперь ваниль.

В жарком, пронизанном ароматами вечернем воздухе повисает тишина. В ней нет неловкости. Так молчат только меж близких. Он вздыхает опять и вновь смотрит на нее — пытливо. Осторожно. Затем, мотнув головой и словно решившись на что-то, разбивает тишину чуть хриплым от волнения голосом.

— Я никогда не говорил тебе раньше, но знаешь, когда я только приехал сюда — первое время работал грузчиком. Ты должна понять. Кем я был тогда? Семнадцатилетний мальчишка, впервые увидевший Залив.

Не встретив ни тени осуждения в ее зеленых с искорками, словно пронизанных солнцем, спокойных глазах, он продолжает:

— Я ведь вырос в пустыне. Ничего, кроме завываний ветра и колючей щекотки песка. Ничего, кроме черных дюн под бескрайним близким ночным небом. И белой мглы жаркого дня. Конечно, я обалдел, когда оказался здесь. Сразу столько. Чайки. Их гортанные крики и шум прибоя, бьющегося о причал. Я и не знал, что на свете существует столько звуков. Порт и базар просто дышали ими. Но больше всего мне нравилось, как лодки перекликаются гудками с большими судами. Здесь их называют — доу. Я до сих пор безумно люблю смотреть на них. Мне так повезло, что моя лавочка, наш рынок рядом с портом. Старым портом для старых доу. Которыми любуются такие же старики.

Он опускает глаза и затихает на минуту. Как будто ожидая, что она начнет возражать сейчас. Или презрительно фыркнет в ответ. Но она молчит. Просто молчит и смотрит. Внимательно и тепло. И под этим ее взглядом он снова оживает и продолжает рассказ.

— Ну да, а еще дома. Высокие, маленькие, длинные. Там, где я родился, ничего подобного не видели. Чего здесь только не было, в этом городе, в устье Залива. Каменные дома, известняковые башни, а ближе к центру уже начали возводить первые небоскребы. Бетон, стекло. Как нелепо и странно они выглядели посреди пустыни. Кто бы мог подумать, что через пару десятков лет они станут сердцем небоскребного леса. А тогда только строили Часовую башню. Ты наверняка знаешь ее — теперь это самое старое сооружение во всем городе. Тогда казалось — это торжество инженерной мысли, — он тихо смеется в усы, вздыхает. — А еще меня тогда поразило — все улицы под асфальтом. Песков почти нет, они изгнаны за границу города, притаились там огромным мохнатым зверем. Притихли. Даже когда приходит ветер, даже тогда пески не могут войти в город. Так, полетают немного в воздухе и уносятся прочь.

Она слушает его, внимательно следя за выражением лица, за движением рук. Когда он увлечен, то всегда оживают его руки. Тонкие, смуглые. Время пощадило их, и они по-прежнему молоды и прекрасны. Особенно, когда взлетают вот так в загадочном танце эмоций.

Поерзав в своем кресле, чтобы устроиться поудобнее, он продолжает:

— Но мне больше всего нравились доу. Тогда их было гораздо больше чем в наши дни. Да-да, гораздо больше. Думаю, ты меня поймешь. Вряд ли есть что-то более притягательнее этих деревянных невысоких кораблей. От носа и до самой кормы, от трюма и до самой верхней палубы они пропахли морем. Океанскими свободными ветрами. Беспечностью моряка и серьезностью торговца. А еще, конечно, дальними странами. Ты знаешь, как пахнут дальние страны? — мягко спрашивает он и протягивает к ней руку, как будто хочет коснуться.

Но рука застывает в воздухе. В паре сантиметров от нее. Так и не решившись. Не посмев.

— Некоторые из них пахнут кардамоном. Кое-что пахнет гвоздикой. Мускусным орехом. А есть еще, например, бахур. Да, вот этот самый, дым от которого встречает тебя у моего порога. Говорят, это благовоние одно из самых древних в мире. Наши умники с базара утверждают, будто бы есть исторические подтверждения, что ещё в начале нашей эры римляне и древние греки использовали бахур. В особо торжественных случаях. В Европе его воскуривали на службах в этих их бусурманских церквях. Говорят, когда их волхвы пришли к волшебному младенцу, они принесли ему бахур. Древние вещи всегда остаются неизменными. Запах у бахура сильный и стойкий, незабываемый как сама жизнь. А дым, как видишь, призрачный и мимолетный, как людские мечты. Когда я впервые вдохнул этот запах, то понял — жизнь моя пройдет напрасно, если я буду вдали от него. И тогда я решил навсегда остаться в этом пыльном, жарком, шумном городе, жмущемся к Заливу, как щенок жмется к ногам своей матери.

Он прикрывает глаза, и она тихо улыбается, с нежностью глядя на его лицо, озаренное светом воспоминаний о молодости.

— Да. Как удачно все сложилось. В конце концов я смог устроить свою лавочку на Рынке специй. Ты помнишь пересечение улиц Банияз и... Хорошее я тогда место выбрал, ты же согласна? Рынок специй всегда был и будет здесь, у самого устья Залива. А тогда, в семнадцать лет, впервые попав к Заливу, я понял вдруг со всей определенностью, что не смогу никуда уйти отсюда. Что сердце мое навсегда прикипело к крикам чаек. К плеску волн. Застряло где-то между просоленных досок раскаленной палубы корабля.

Он пожимает плечами и открывает глаза. Смотрит на нее в упор. Чуть подсмеиваясь своими темными, шоколадными, миндалевидными глазами, в которых пляшут озорные огоньки не иссякнувшей молодости.

— Так что выбора у меня особо не было. И я пошел работать грузчиком. Там-то я и познакомился со всем этим богатством, — он обводит рукой комнату. — Доу часто привозили специи из дальних краев. Впрочем, иногда это была просто сушеная треска, — и он полувопросительно смотрит на нее.

Но она лишь вежливо молчит в ответ. И он, внимательно вглядываясь в ее спокойные зеленые, почти янтарные глаза, осторожно спрашивает:

— Тебе не очень скучно?

Взмах длинных золотистых ресниц, полуулыбка. Задумчивое, полувопросительное: "М-м-м…" в ответ.

Его собеседница сегодня удивительно немногословна. Снова повисает тишина. Спокойная. Уютная. Он прерывает ее. Голос неожиданно хрипл. Как будто он успел сорвать его в крике.

— Знаешь, а я ведь вор.

Она вскидывает на него глаза. Больше ни звука. Если хочешь, рассказывай эту историю сам. Несколько коротких громких вдохов и выдохов. И он продолжает. Чуть хрипло.

— Да, соучастие в воровстве, сокрытие воровства — ничем не лучше самого преступления. Это было летом. Жара. Ночь. У нас уже ходили слухи о ворах. Кражи повторялись с завидной регулярностью. И хозяева доу нанимали нас, мальчишек с причала, сторожить трюм. Плата была копеечная. Но и работы особо никакой. Знай только не спи. Хотя вот это сделать было очень трудно. Представь — убаюкивающе шепчут волны. Теплый бок корабля под спиной. Зной слегка ослаб, притупил за день свое жало. Стало чуть легче дышать. В воздухе проявились запахи. Во время зноя они умирают. А теперь словно осмелели и вышли наружу. Соленая вода. Рыба и еще какие-то моллюски. Терпкий запах водорослей. Старого табака. Окурками закидан весь причал. Перекур — единственная услада в тяжелой работе грузчика. Сладкая горечь гвоздики. Холодок аниса. Мягкое прикосновение ванили. Это поддерживало. Помогало не уснуть. Самое трудное было потом — полдня таскать мешки на следующий день. Глаза слипались, в них как будто насыпали весь песок пустыни. Надо было как-то дотянуть до полудня. Потому что по случаю жары все дневные работы на улице были запрещены и можно было устроиться в тени доу и немного поспать под баюкающий плеск волн. Ночью этому шелесту нельзя было позволять себя укачать. Ни в коем случае нельзя.

И вот однажды вечером я сидел тихо-тихо. В полусне, полуяви. Не двигался, казалось, почти не дышал. Должно быть, поэтому он не заметил меня. Вышел прямо из трюма. Глаза чернущие. И мешок за спиной. Мне надо было лишь громко крикнуть. Там рядом был пост охраны. Это из порта пакистанские грузчики вместе с торговцами организовали. Решительные были ребята. Они бы мигом прибежали. Ему и деваться-то особо было некуда. Я отрезал единственный путь к отступлению. Побеги он в другую сторону — и попал бы прямо на охрану. Ну, конечно, они бы побили его немного. Ну, сломали пару ребер. Я видел один раз, как бьют уличного воришку. Кажется, когда наконец подоспела полиция, тот был даже рад. Говорят, он еще пару месяцев отлёживался в тюремном госпитале. И остался хромым на всю жизнь. Наши смеялись — не с руки будет теперь воровать. Видя мой испуганный взгляд, старики замечали мне наставительно:

— В наши-то времена за воровство сразу руку отрубали. Это сейчас просто детские забавы.

Ага, я видел эти забавы — трое мужиков держали того воришку, стянув за спину руки, а еще двое с упоением били. Под дых, в нос, в живот. И ниже. Особенно ниже, потому что воришка при каждом ударе издавал сдавленный стон. А они весело гоготали в ответ.

Короче, я представил вдруг, как сломается этот тонкий нос. И будут разбиты изогнутые губы. Да, я знал этого воришку. Так получалось часто, что мы оказывались рядом, когда пили горячий сладкий кофе в закусочной для рабочих. Сидели локоть к локтю. Я тогда все удивлялся, помню, чего он такой худущий. И в чем только душа держится. И предложил однажды ему своей лепешки.

— На, говорю, бери, ешь. Я не хочу больше.

Он так задорно улыбнулся в ответ.

— Спасибо, — сказал. — Я Ибрагим. А ты?

И голос у него такой еще тонкий-тонкий. Совсем мальчишеский. И за каким чертом его понесло на эту работу?

И вот в этот момент, стоя у трюма обворованного корабля, глядя в его черные обреченные глаза, я вдруг понял, что просто не смогу слушать, как он будет стонать, когда его будут бить. Это ужасно, конечно. Я оказался просто трусом и вором. Недостойным называться мужчиной. Но решение принялось молниеносно. Я посмотрел ему в глаза пару бесконечно долгих секунд. Он и не пытался защищаться. Даже не замахнулся на меня. Не сделал ни одной попытки бежать. Просто на лице его проявилась вдруг какая-то бесконечная усталость. Как будто он тоже увидел, что его ждет. Судьба, от которой не уйдешь. И я просто отвернулся и медленно пошел в сторону охраны, оставляя ему путь к отступлению. В эту ночь на доу недосчитаются пару мешков с ценным грузом. И завтра, скорей всего, меня выгонят ко всем чертям. Придется вернуться в Аляйн. В наш оазис, домой. К финикам и козам. Но, черт возьми, мне не нужно море такой ценой. Если полиция подоспеет вовремя, и он будет еще жив, то потом будет суд. Тюрьма. Каким он выйдет из нее? Без будущего, без здоровья, без гордости, — он усмехается. — Глупо это было, да. Я всегда знал, что не очень-то и умен. Какая, к черту, гордость может быть у портового воришки? Потом я нарочно громко заговорил с охранником. Чтобы тот парень знал, в какую сторону точно нельзя. Попросил закурить. Долго мял в руках крепкие сигареты. Мне было очень стыдно. Я ведь предавал доверие, предавал всех этих людей. Мне, между прочим, платили деньги. Не большие, но все же. Но по-другому сделать все равно почему-то не мог.

А когда я вернулся — его уже не было. Слава Аллаху. Он все понял и тихо слинял. А в углу я нашел мешок. Тот самый, который он пытался стащить. Даже не развязанный.

Утром решили, что кто-то из охранников спугнул вора. Хозяин корабля, толстый низкорослый торговец, все прижимал руки к сердцу и благодарил. Даже мне досталась пачка сигарет. Так стыдно было их видеть. Каждый раз, как натыкался на них взглядом, вспоминал, что я трус, предатель и вор.

Он поводит плечами, как от озноба. И ухмыляется криво. На этот раз в улыбке нет тепла, только презрение.

— Но ты не подумай. Долго переживать мне было некогда. Знаешь, работа грузчика в те времена — это все могло быть даже опасно иногда. Пачку ту я искурил через неделю, а еще через две у нас в порту погиб парень. Тоже молодой совсем. На него упали мешки. Мы таскали их по узкой деревянной доске. С корабля вниз на причал — если идет разгрузка. И с причала вверх на корабль, если погрузка. Грузить было тяжелее. Там ребята-пакистанцы спорили меж собой, кто больше сможет поднять зараз. И один взял пять мешков и понес, но не выдержал и уронил все сразу. Несчастная звезда привела того молоденького неудачника как раз под эту доску для погрузки. Все произошло так быстро. Вскрик, глухой стук и вырвавшаяся из мешков пыль. Хребет сломан. Тот парень умер не сразу. Безумные, до краев залитые болью глаза. Он не мог даже кричать. Но когда приехал врач, все было уже кончено. Наш порт же был на отшибе в те времена. Скорая сюда добиралась медленно. Я тогда подумал, что судьба ошиблась. И мешки должны были упасть на меня. Сама подумай, с такими наклонностями куда бы я мог прийти? Да и что бы ждало меня с возрастом? Без образования, без ума и совести, без особой физической даже силы? Собственно, это был бы лучший выход для меня, наверное. Так бы я и сгинул, если бы не дядя Рахмат. И да, на самом деле он и не дядя мне вовсе. Просто он как-то раз посмотрел на меня пристально. Потрепал по плечу и сказал:

— Знаешь парень, давай-ка ты у меня поработаешь.

И взял меня в дело. Мы с ним ездили добывать уд. Знаешь, что это? В переводе с арабского «уд» значит «дерево». Но на самом деле это не древесина, не листья и не корни. Все сложнее. В тропиках растет агаровое дерево. Здоровое такое, в полнеба. А еще в этих тропиках много болезней. Даже деревья болеют. И вот когда заражается это дерево, то вырабатывает особую смолу, которая пропитывает древесину. Вот эта пропитанная смолой деревяшка и есть уд. Уд стоит дорого, поэтому люди становятся охотниками за этими деревьями. И Рахмат предложил мне стать его напарником в этой охоте. Купил билеты, снаряжение. Оформил документы. Нет, работка эта была не из легких, конечно. Ты только представь — высаживаешься ты посреди тропиков, кишащих дикими животными, змеями и насекомыми, и вам надо найти какое-то больное дерево. Хорошо, я хоть жару люблю.

Но больное дерево так просто не опознаешь. Та смола, что нам нужна, запрятана лишь в самой сердцевине ствола. И по внешнему виду не ясно — здоровое оно или нет. По лесу можно бродить неделями. Что мы и делали. Иногда накатывало черное отчаянье, и я думал, что лучше бы уж мне было оказаться на месте того парня со сломанным хребтом. Чтобы понять, нужное ли это дерево, мы каждой встречной аквиларии забивали в ствол тонкую трубочку. И ждали — потечет ли смола. Если смола есть — считай, тебе несказанно повезло. Но из одного дерева получают всего несколько граммов уда. Сколько именно — зависит от того, как долго оно болело и каким способом потом получили масло. Причем, поскольку смола образуется только в сердцевине, нельзя срубить часть дерева: всю эту махину приходится спиливать полностью. С другой стороны, все эти заморочки с поиском, выдержкой и обработкой сделали уд дороже золота. Самый драгоценный — тот, что найден в диком лесу. Некоторые древние редкие экземпляры стоят больше двухсот тысяч евро за килограмм. В одну из своих экспедиций мы нашли почти полусотни таких больных золотоносных деревьев. Ох, и намаялся я тогда валить эти чертовы стволы. Распиливать их на части, вырезать пропитанную смолой сердцевину. Когда мы собрали все — глаза Рахмата сияли как алмазы в лучах заходящего солнца.

— Это наша последняя экспедиция, — сказал он. — Как только получим деньги за добытое — открываем лавочку.

Так мы и сделали. Знаешь, он ведь мог бросить меня тогда. Отдать мою часть и распрощаться. Но он взял под свое крыло, сказал: "Ты так совсем потеряешься, слушай меня". Научил, как отличить хороший шафран от подпорченного, где лучше хранить гвоздику. С чем никогда нельзя смешивать анис. Он рассказывал обо всех своих специях и запахах, как о живых людях. И заразил меня этой любовью. Смотри, вот его нет уже давно, а я все так же дрожу над розмарином и кардамоном, перебираю имбирь и амбер. Бахур и уд — для меня в каждом этом элементе кроется целая Вселенная. Взять тот же уд. Весь он — абсолютно разный. Индийский — чуть резкий, даже примитивный. Индонезийский, мой любимый, более мягкий, благородный, сладковатый. Вообще-то их даже сравнивать нельзя — настолько они непохожи. На самом деле, если взять уд из двух деревьев, выросших в одном диком лесу, даже их аромат будет отличаться. Во многих странах уду приписывают разные слегка магические свойства. В Индии, Японии и арабских странах считают, что он полезен для здоровья, его едят, пьют и используют как благовоние. И да, кто-то думает, что он работает как афродизиак. Наверное, из-за низких, животных нот. Но доказательств этому никаких нет.

Он снова смотрит на нее прямо. Почти не мигая. По-кошачьи. Потом добавляет:

— Знаешь, а ведь ты могла бы приходить ко мне прямо в лавочку. Днем, в самую жару, там как раз тишина. Синие тени, послеполуденный сон. Раскалённые камни, деревянные своды, пропитанные всеми ароматами света. Они в жару застывают, как смола в воздухе. Тебе у меня понравится, вот увидишь.

Она молчит, и он поспешно добавляет:

— Ладно, прости, что говорю ерунду. Но ей-богу, это было бы так здорово, если бы ты заходила иногда ко мне в лавочку.

Собеседница неопределенно пожимает плечами:

— М-м-м…

Он вздыхает и говорит примирительнее, тише:

— Нет, я, конечно, понимаю, соседи могут как-нибудь нелепо все истолковать. Ты не хочешь лишних разговоров. Я и сам не возьму в толк, что такого ты во мне нашла. Я ведь каждый вечер боюсь, что ты не придешь. Нет-нет, молчи, не вздумай оправдываться. Ты делаешь так, как тебе лучше. Это правильно.

В этот раз его рука все же приближается к ней. Нежно, почти невесомо гладит взьерошившуюся прядку рыжих волос у нее за ушком. Потом, словно испугавшись своей вольности, он встает, медленно подходит к столу. Из белого фарфорового пузатого чайника дымящейся струей весело бежит черная, почти густая жидкость. По комнате распространяются ароматы трав и меда, и еще чего-то, еле уловимого, как шум далекого прибоя. Уже усевшись обратно в свое кресло, он оборачивается к ней. Улыбается.

— Дорогая, тебе я не предлагаю. Даже такой идиот как я знает, что кошки не пьют чай.

— М-м-м... — потягиваясь, отвечает она и легко запрыгивает ему на колени.