Дева-ведьма (джен)

Крики доносились со всех сторон, провожая шедших. Крики, полные страха, желания лицезреть смерть виновной и чувства превосходства над... ведьмами? Существуют ли они вообще?

Раньше Окин верила в их существование, боялась, но так же, как и все, наблюдала за тем, как безжалостно они сгорали на кострах. Ей не было их жалко, ибо сами виноваты: сговорились с дьяволом.

— Так пусть же и отправляются к нему в ад, где им самое место! — говорила она каждый раз, когда там, на площади, привязанная к столбу, горела очередная ведьма.

Но сейчас, когда саму Окин вели на смерть, когда каждый новый шаг приводил её ближе к смерти, когда крики: "Сжечь ведьму!", "Дьявольское отродье!" — были обращены именно к ней, ее уверенность сильно пошатнулась. Были ли все те люди, с которыми так жестоко расправлялись их собратья, виновными? Видели ли они своими очами дьявола? Заключали ли с ним договор? Что, если они были такими же, как она, — ложно обвиненными? Эти вопросы для каждого будут иметь свой ответ.

* * *

Солнце безжалостно пекло, будто провожало своим яростным взглядом невинных людей. Локоны золотых волос Окин липли к шее, в голубых глазах плескались волны неописуемого ужаса.

"О Солнце, неужели и ты веришь в подобные вещи?! Неужели своим ясным взглядом не можешь заглянуть в души чистые? Неужели не спасешь их, не подаришь больше своих нежных лучей? Хочешь ли и ты проводить несчастных жуткой жарой?" — если бы руки Окин не были связаны, она наверняка бы подняла их к небу, к Богу, начала бы молиться и просить пощады. Но руки связывали толстые веревки, а с двух сторон окружали охранники с битами и мечами. Ты не такая, как все? На костёр! Тебя в чем-то заподозрили? На костер!

На небе ни облачка, а город — серый и унылый — провожал еще одну группу людей, которым сегодня предстояло умереть.

Совсем недалеко, среди ревущей и озлобленной толпы, стояла мать Окин. Неужели и она верила во всю эту ересь? Неужели не пожалела, не поверила родной дочери-то? Она уйдет, не попрощавшись? Почему никто не прислушивался к словам Окин? Почему никто не слышал ее?

"Я не та, кем вы меня считаете! Не ведьма я, не прислужница дьявола!" — был ли смысл кричать на всю площадь об этом? Кто услышит? А может, они просто не хотят ее слышать?

Сзади непрерывно доносились стоны, крики и мольбы о пощаде. Какая-то старуха, что шла следом за Окин, уперто, но еле слышно твердила одну и ту же фразу. Какую — не разобрать.

— Помилуйте нас, поверьте! Ладно уж взрослых, а детей-то, детей-то за что?! — ревела еще одна осужденная, совсем молоденькая девушка, пытаясь достучаться до сердец людей, которые были напрочь заколочены от речей "ведьм". Что толку от ее крика?

— На костер всех! Пусть помрут в муках!

"Бестолковые! Очнитесь! Стадо свирепых животных!" — мысленно закричала Окин.

Перекричать вслух всю эту ораву у неё не получилось бы, да и щупальца липкого страха и понимание, что эти драгоценные секунды — последние в ее земной жизни, что вот он — конец, — смешались в одну жуткую какофонию, стали чем-то непонятным, незнакомым и невероятно тяжелым. Каждый новый шаг давался с трудом, ноги подкашивались. Что ж, все равно скоро она померла бы. Двадцать лет вполне себе неплохой срок для жизни. Многие и до этого не доживали. Слабое утешение...

— Вот и пришел вам конец! — к Окин подошел мужик — её охранник — начал привязывать и проверять, надёжно ли держат веревки. Иначе как будет неловко: обвиняемая в колдовстве сбежала прямо с суда. Так называемого суда: люди обвиняют других людей в жестокости, но сами при этом согрешили не меньше. Вот что с человеком делает страх.

Мужик жутко усмехнулся, показав свои жуткие желтые зубы. Окин ничуть не удивило их состояние, сейчас куда не плюнь — все такие, но все же было противно. Но намного противнее был связывающий по рукам и ногам страх. Он засел где-то внутри, врос, как сорняк, в тело Окин. Она попыталась пошевелить рукой — нет, веревки крепкие. Не выбраться. Да и куда она собралась бежать-то? Повсюду люди. Жестокие существа, которые сейчас безжалостно отнимут ее жизнь.

"Я не ведьма! Я не ведьма!"

Огонь... Пока он еще не касался ног, но скоро, совсем скоро языки пламени страстно оближут хрупкие, беспомощные ноги, жар накроет своей волной, а ее прекрасные золотые волосы украсит корона из пламени. Лучше бы ей отрубили голову. Так быстрее. Но нет, ведьмы должны погибать мучительно, издавая стоны, видеть, как огонь съедает их, как дикий зверь нападает на добычу. Огонь из самых глубин ада породил их, значит, только ему и отнимать у них жизни.

— А-аргх!

Вот и первый жаркий поцелуй, первая волна мучений. За ней следует вторая, накрывает Окин, пытается утопить в океане боли. Волны закручиваются, покрывая все ее тело за несколько секунд, но есть ли Окин до них дело? Боль съедает, тащит на дно, на дно, где ее ждет покой. Лучше отдайся этим волнам, не сопротивляйся, сдайся. Уже ничего не поделать, так было предначертано судьбой.

Куча голосов слились в один, но настолько громкий, что затопил собой все. Орали не люди: орали их сердца, разрывавшиеся на части. А из них вырывалось нечто иное, дым уносил это за горизонт, освобождая людей. Больше не надо бояться за жизнь. Вдох. Выдох. Смерть. Конец.

* * *

По коже прошелся легкий холодок, оставляя после себя след непривычных ощущений. Не было жара, пламени, нестерпимой боли. Сейчас ей хорошо. Просто хорошо? Нет, непривычно. Что-то давило в груди, а ноги онемели и словно бы приклеились друг к другу — не раздвинуть. При вдохе и выходе воздух щекотал бока.

Где она?

Окин медленно открыла глаза. Это не площадь. И такая тишина. Вдали виднелся белый круг, но его изображение нечеткое, постоянно меняются очертания границ. Вокруг все синее, темное, чуждое. Трудно поднять руку: та будто налилась свинцом, тело было ей незнакомо, словно оно было вовсе не ее. Мысли путались, голова пухла, но боли не было. Окин с трудом подняла голову, села и тут же чуть не упала обратно на спину.

— Ноги! Что с вами? Где вы вообще?

Ног и впрямь не было. Зато был длинный, блестящий серебряный хвост, подобный рыбьему. Он заканчивался слегка зеленоватым хвостовым плавником: острым, имеющим форму сердца. Да, именно сердца, но не обычного, а будто расколотого пополам. Трещина была ровной, посередине.

Почему же Окин сравнила эту форму с разбитым сердцем? Не потому ли, что сердце ее разбито? В нее никто не верил, ее никто не слышал. Ну что ж, настал час мстить! Пусть же она будет тем, чье имя они ей приписывают!

Вдруг к Окин подплыло точно такое же существо, как и она сама. Морская дева... Да, ее невозможно было не узнать. Такая прекрасная, но такая опасная. Та самая, о которой слагались легенды. Она топила моряков. Теперь ясно, за что. Это такая же разбитая душа, потерявшая рассудок, какой стала и сама Окин. Душа, что была в коробочке под названием "Сердце". Но та теперь разбита, а она на свободе бороздит океаны, топит путников. За что? За то, что были тупы и слепы. Теперь ее душа не успокоится. Окин хотела выбраться на сушу, снова почувствовать ноги, мягкую траву и твердый камень; хотела пролить кровь виновных в ее смерти. Все-таки люди намного хуже животных. Даже свирепый лев может проявить сострадание к хилой собачонке, но не человек. Он готов драться со своим собратом, перегрызть ему глотку, заколоть, выпотрошить кишки. Так же они поступили и с ней. Возмездие никого не обойдет стороной, и Окин хотела видеть это, но океан крепко сдерживал ее, словно оковы, которыми она была привязана к столбу тогда, на площади... Невинная девичья душа была опорочена. Не выйти теперь: волны не отпустят. Окин мертва, теперь есть только дева морская, русалка опасная, и черная душа, что мести желает.

Сначала златовласая незнакомка небывалой красоты поманит пальчиком, но стоит наклониться за борт — утопит тебя чудовище морское. Утянет на дно, сожрет плоть, а из костей сделает корону и ожерелья; волны, верные помощницы, потопят корабли.

"Смогут ли люди устоять перед чарами сладкого голоса и ангельской внешности?" — Окин усмехнулась. Ответ очевиден.