В погоне за Белым Кроликом (джен)

Алиса прикрывает рукавами чернеющие на коже синяки. У Алисы красные глаза и болезненная усмешка. Алису он знает минут пять, — а вроде бы с самого детства. Алиса застряла, пытаясь выбраться из Страны Чудес. Алиса плачет без слёз, курит одну за другой и работает зазывалой на весёлый аттракцион абсурда.

Никогда у него ещё не было настолько странных последствий электрошока.

Алиса закуривает самокрутку и усаживается на поваленное дерево, которое тут же принимается вопить:

— Больно мне, больно, а ну, слезь с меня, невоспитанная девчонка!

— Да завались ты. Ой, извини, совсем забыла — ты же уже, — бормочет она без злобы, но и без сожаления.

Она выпускает изо рта причудливые кольца дыма и поправляет старомодную (времён Линкольна, не иначе) юбку с оторванным подолом, задирая ткань ещё выше прежнего. Красное шершавое колено смотрит на него искоса и с подозрением, и Билли мнётся, цепляется пальцами за собственные плечи, опускает глаза в пол, будто увидел что-то, чего не должен был, и тут же снова пристально оглядывает Алису, похожую на ребёнка и очень уставшую.

— Слушай, а ты не видел, куда побежал Белый Кролик? Тот, что с часами и куда-то торопится. Нет? — спрашивает она, наконец обратив на него внимание.

— А к-к-кролики носят ч-часы?

Разумеется, кролики носят часы. Для Алисы кролик без часов и заяц без чашки чая — странность. И это вовсе не значит, что она сумасшедшая. Вовсе нет.

— Вот и я о том же подумала! Разве могут быть у кролика часы? Ладно там жилет, по утрам бывает довольно прохладно, знаешь ли, да и тем, что кролик спешит по своим кроличьим делам, никого не удивить, но часы…

Алиса заставляет Билли вспомнить о Макмёрфи, но как-то безрадостно. Алиса болтает без умолку, но в каждом её слове, в каждом движении её губ — фальшь и едва пробивающееся отвращение к самой себе. Это вовсе не похоже на Макмёрфи, зато похоже на кое-кого другого. Я люблю Страну Чудес, разве она не замечательная? Я л-люблю свою м-м-маму, как я могу её н-н-не любить? Я чувствую себя прекрасно, улыбаюсь вот, нет, я не плачу, просто простудилась. Я ч-ч-чувствую себя лучше, мам, таблетки п-п-помогают… К-к-кровь? П-по-порезался, когда б-брился.

Алиса лживо улыбается гостям Страны Чудес, как Билли лживо улыбается в ответ на поцелуи матери. Кожа Алисы покрыта шрамами, и Билли с ног до головы усеян ими. Белые — бритва, розово-красные — ногти, серо-лиловые — ожоги от сигарет. Так же и Алиса с синяками, расплывающимися под одеждой, с одной лишь разницей, что грубая, как будто бы наглая, но он знает: чуть надави — она прогнётся, а может, и сломается.

Алиса не заикается. У Алисы, если верить книжкам, была чудесная семья и замечательный котёнок. Алиса никогда в испуге не прикладывала к глубоким порезам первое, что попалось под руку, и не оттирала чуть ли не хлоркой кровь с кафеля. Алиса убивает себя медленно, незаметно. Но когда поймёт, испугается ли, как он?

Билли обнимает себя, царапая ногтями плечи, пытается защититься от этого странного мира, в который его занесло, — интересно, это сон или смерть? — и от Алисы, протягивающей ему сигарету, дым которой пахнет чем угодно, но точно не табаком.

— Будешь?

Билли мотает головой. Ему и так досталось.

— А з-з-зачем т-ты ищешь Б-б-белого К-кролика?

Отвернувшись, будто бы намеренно, а будто бы и невзначай, Алиса бурчит себе под нос:

— Только ему известны все входы в Страну Чудес, а значит, и выходы. Только он может помочь мне сбежать.

Билли кажется, что Алиса рассказывает не всю правду, очень уж явно она отводит взгляд, и сигарета нервно скользит между её пальцами, очень уж напоминает она пациентов их отделения во время собрания: каждый молчит, как на уроке, и надеется, что спросят кого-то другого, пусть другому поставят единицу, только не мне, пожалуйста, только не мне, а когда сестра всё же выуживает одного из круга и припирает к стенке, то жертва прячется, будто бы сжимается, пытаясь стать совсем невидимой. Алиса держится смелее, но всё потому, что Билли — не Рэтчед.

Ему интересно, какой бы была Алиса, если бы попала в их отделение. "Я искала Белого Кролика", — сказала бы она доктору Спайви. "Алкогольная делирия, — написал бы тот в её деле, — белая горячка". А затем сестра Рэтчед завела бы: "Алиса, расскажите, когда вы в первый раз оказались в Стране Чудес? Что вы почувствовали, когда увидели кролика в жилете и с часами? Почему вы не испугались?" Ох, как увлечённо принялась бы она за нового пациента, а они бы ей ещё помогли, накинулись бы на новенькую с вызубренными вопросами и радостью, что давит под собой всякое сочувствие. Лишь один человек не сказал бы ни слова в адрес Алисы, а быть может, и вовсе поверил бы ей. Макмёрфи не провёл в больнице столько, сколько провели они, Макмёрфи не выучил все эти длинные заковыристые термины наизусть и не собирается узнавать их значение, Макмёрфи не верит в то, что они больны, а сестра Рэтчед их лечит. Макмёрфи сильнее всех пациентов их отделения вместе взятых.

Но Макмёрфи здесь нет — здесь только он, Алиса и подвывающее бревно. Алиса хочет выбраться. А он — хочет? Чего ради? Проснуться на кушетке в отделении для буйных, а потом под ручку с санитарами вернуться на своё место в тесном кругу собрания? Но Алисе нужна помощь. У Алисы нет сил идти самой.

А у него, у него самого-то они есть?

Отчего-то кажется, что да, есть. В конце концов, это лишь один странный и длинный сон, разве нет? Разве сна стоит бояться? Алиса с опухшими глазами, пятнистыми запястьями и красными коленями уж точно не пугает его. Да и разве не может он хотя бы во сне побыть кем-то другим, кем-то, кого он не будет стыдиться?

— Д-д-дай мне руку.

Алиса поднимает голову и глядит на него растерянно, со страхом и надеждой. Она тушит окурок о землю — кажется ли ему, или трава тихо стонет под обугленной самокруткой? — и холодными пальцами неуверенно хватается за его руку, будто боится, что стоит ей встать — и он её отпустит. Крепче сжимая её ладонь, он неуклюже тянет её на себя, помогая подняться, и её юбка с шорохом опускается вниз. Они начинают свой путь...

— Куда мы идём?

— Ис-искать Б-б-белого К-кролика.

— Да, но идём-то мы куда?

…и резко останавливаются. Глаза у Алисы большие, круглые, но какие-то сонные, словно её накачали транквилизаторами. Билли смущается под её взглядом, внутри у него просыпается робкий испуг, и он растягивает губы в нерешительной улыбке, словно поднимая щит: смотри, я совершенно безобиден и не хотел ничего дурного.

— Ч-ч-честно? П-понятия н-не имею.

Алиса отворачивается, смотрит задумчиво на кроны деревьев и слегка постукивает подушечками пальцев по его руке.

— Гусеница знает всё, но ничего толком не скажет, чаёвники, наоборот, говорят обо всём, не зная толком ничего. Чеширский Кот везде и всюду, но потому найти его так трудно. Как говорится, хочешь спрятать что-то хорошо, так прячь на самом видном месте. Да и от чёрной кошки в чёрной комнате видна лишь её улыбка, и как же грустно, что улыбаться может лишь один на свете кот, да и тот больше не показывается, опасаясь встретиться с испугом на моём лице и криком…

Она говорит, говорит, будто не может наговориться, а Билли пытается понять, к чему она ведёт. Но чем дальше уходят её размышления — к Додо и Вильгельму Завоевателю, к Червонной Королеве и бедным Валетам, ряды которых что ни день, то пустеют, — тем яснее становится, что и говорит-то она уже не с ним. Главное: говорить, говорить, говорить — и не останавливаться.

И всё же Алиса не сумасшедшая. Просто она живёт в сумасшедшем мире и почти стала его частью. Потому и нужен ей Белый Кролик — чтобы сохранить остатки прежней Алисы, чтобы не потерять себя.

— М-м-может, тогда ч-чаю? — тихо бормочет он, пытаясь прервать её, но как-нибудь помягче, чтобы не напугать. Алиса легонько вздрагивает, переводит на него удивлённый взгляд, будто позабыла, что он всё ещё здесь и сжимает её руку, и нервно улыбается ему, обнажая желтоватые зубы.

— Хорошо. Только никаких карт, Билли. Никаких карт.

Билли нравится странная, ненормальная Алиса, нравится, как она болтает без передышки, будто не говорила много лет, нравится даже то, что её ладони быстро потеют. Но вот Страна Чудес со всеми её чудесатостями никогда ему не нравилась. Хуже дела обстояли только с Неверлендом — одно лишь его упоминание пробуждало в нём необъяснимую тревогу.

— Чай у них отменный, а на болтовню внимания не обращай. У них что в голове, то и на языке, а в голове у них протухшая каша. Ты же не обижаешься на кашу за то, что она протухла? Теперь поверни налево.

Алиса то и дело спотыкается позади него, но крепко стискивает его руку, царапая обкусанными ногтями, и не хочет идти впереди. Всё в п-п-порядке? Да, в полном. М-мы можем и-идти м-медленнее. Нет, не нужно. Т-ты уверена? Абсолютно.

И так снова и снова, пока они не выходят к дому Мартовского Зайца; из крыши торчат две трубы, похожие на длинные уши, и Алисе даже не нужно говорить, что они пришли по верном адресу, — и так ясно.

— Нет, часы определённо перестали показывать время как надо. Как такое возможно, чтобы в одно мгновение они показывали шесть, а в следующий миг — уже одиннадцать? — Мартовский Заяц трясёт карманными часами у уха, а затем макает их в чашку с чаем и вытаскивает обратно, оглядывая так внимательно и сосредоточенно, будто видит перед собой не сломанные часы, а одну из картинок теста Роршаха.

— Может, тебе следует поменьше бить их о стол? — ворчит Болванщик, с умным видом потирая подбородок.

Алиса тихонько отодвигает стул и опускается на него, скрещивая руки на животе, и Билли присаживается за стол следом. Никто не обращает на них внимания: Мартовский Заяц прислушивается к часам, не затикали ли, а Болванщик продолжает бурчать себе под нос что-то о масле и явно рыщет взглядом в его поисках.

Маслёнка стоит прямо перед Билли, и он, недолго думая, передаёт её Болванщику, который уже едва не залез на стол.

— Д-д-держите.

— Ох, нашёл! — Болванщик радостно принимает маслёнку, отдаёт её Мартовскому Зайцу, и тот с охотой и рвением принимается обмазывать маслом свои часы. Билли удивляется, но старается не подавать виду. Пусть март давно прошёл, но то, что вытворяет Заяц, даже мило. В конце концов, в лечебнице он видал и похуже.

Болванщик резко поворачивает голову в его сторону и принимается пристально на него смотреть.

— А ты кто? Неужто у нашей Алисы появился друг?

— Я Б-б-билли.

— А я Болванщик, а это Мартовский Заяц. Ещё где-то здесь была Мышь-Соня, но после того, как она пошла искупаться в бассейне из чая, мы её не видели.

Билли кивает, не зная, как реагировать, и косится на Алису, которая, в свою очередь, угрюмо и как-то чересчур устало косится на Болванщика и совершенно точно не собирается начинать с ним разговор.

— В-в-вы не м-могли бы помочь н-нам?

Болванщик, успевший схватиться за чайник, со стуком ставит его на стол и восклицает:

— Что? Нет, нет, так нельзя, это же совсем неприлично. Сначала надо выпить чаю. Потом надо поговорить о чём-то отвлечённом. Вот скажи мне, Б-б-билли: что общего у ворона и письменного стола?

Алиса закусывает губу и отворачивается. Билли кажется, что ей на глаза вновь наворачиваются слёзы. А Болванщик продолжает смотреть как хищная птица, оглядывающая поле в поисках мышей, и Билли, сам того не замечая, задумывается над загадкой, но сколько бы ни думал, не может найти хороший ответ. А Болванщик смотрит, и смотрит, и смотрит. Внимательно, наливая чай в чашку и нисколечко не переживая из-за того, что тот уже давно переливается через край и стекает на блюдце, а с блюдца — на стол.

— Во-вопрос? — выпаливает Билли первый пришедший на ум ответ.

— Да, Б-б-билли, это вопрос. Нет, Б-б-билли, это не ответ на вопрос. Что. Общего. У ворона. И. Письменного. Стола.

— Хватит, — едва слышно шепчет Алиса и опускает голову, скрывая лицо за спутанными волосами.

— О-они оба е-есть в во-вопросе, значит, у н-них общий вопрос.

— Это самый глупый и скучный ответ, который мне доводилось слышать, — разочарованно выдыхает Болванщик и, наконец поставив чайник на место, отхлёбывает чай.

Под столом рука Алисы находит руку Билли и крепко сжимает её. Она поворачивает голову в его сторону и тихо гундосит сквозь сжатые зубы:

— Не слушай его, не бывает неправильных ответов, бывают только неправильные вопросы.

— А ты, Алиса, знаешь, что общего у ворона и письменного стола? — спрашивает её Болванщик с самым любезным видом, будто и не видит её слёз, будто они ведут дружескую беседу и никто за столом не находится на грани истерики.

Алиса сбивчиво выдыхает и резко закрывает зажмуренные глаза свободной ладонью, до боли сдавливая руку Билли под столом. Болванщик глядит на неё так же пристально, как прежде глядел на Билли, но Алиса не реагирует, делает вид, будто её здесь нет.

— Скажи мне, Алиса, что же общего у ворона и письменного стола?

Билли слышит сдавленные рыдания: Алиса всхлипывает, задыхается, вытирает тыльной стороной ладони слёзы и начинает всё по новой. Он не удивляется. Он уже привык. Но пора уходить, это точно.

— В-вы н-не знаете, г-где нам на-найти Б-белого Кролика?

— Мы с кроликами не якшаемся, Б-б-билли, мы их едим, — и Болванщик закатывается безумным хохотом, будто только что рассказал ужасно смешную шутку, а Мартовский Заяц наконец отрывается от своих часов и вслед за ним заходится икающим смехом. Билли сутулится, смотрит на них загнанно пару мгновений, но затем находит в себе силы встать из-за стола. Аккуратно тормоша забывшуюся и всё ещё плачущую Алису за плечи, он помогает ей подняться и уводит подальше от безумного чаепития.

— Алиса, ты как-то неправильно кроликов ищешь, — кричит им вслед Мартовский Заяц, и позади раздаётся звон бьющегося фарфора.

Алиса плачет долго, прижавшись спиной к стволу одного из деревьев в лесу, вроде бы не говорящему — по крайней мере, оно не произнесло ни слова; её плечи трясутся, будто от озноба, и она навязчиво говорит о Мыши-Соне, которая наверняка уже наложила на себя лапки. Такие они, эти мыши-сони, когда им не дают нормально отоспаться, а разве с этими отоспишься? И как же она понимает Мышь-Соню, как же она тоже хочет отоспаться, но Страна Чудес не предназначена для сна — тут только чудеса, а Время весьма прихотливо и обидчиво, и ночь можно ждать месяцами. Кажется, на севере есть белые ночи? Нет, нет, полярные ночи, да, точно, полярные ночи, и полярные дни в противовес. Вот и здесь случаются, даром что всегда тепло.

Она поднимает на него взгляд, полный безразличия и отрешённости. Сейчас ей не нужен никакой Белый Кролик, ничто не имеет для неё значения, кроме тех мыслей, что продолжают роиться в голове. Слёз больше нет, глаза будто бы готовы взорваться, а у переносицы такая боль, точно молотом по наковальне. Алиса знает, что плакать больше нельзя, а Билли знает, что она расплачется ещё больше, если её не отвлечь.

— И к-куда теперь?

— Я... так давно... его... не видела... Бесполезно... — Алиса размазывает слёзы по красным щекам и качает головой, резко, будто захлёбываясь, вдыхая ртом воздух и с трудом выталкивая его из своей груди, как застрявшую в горле жвачку.

— Н-но по-попытаться-то стоит?

Притворяясь героем, которым не является, Билли чувствует себя жалко и глупо. Но раз назвался горшком, то и в печь, будь добр, полезай. Разве теперь он может её оставить, разве теперь совесть позволит ему пойти на попятную? Страна Чудес не так уж хороша, как пишут в книжках, но в ней не так уж и страшно. Не переживать же, в самом деле, из-за того, что человек, использующий сливочное масло для починки часов, передразнивал его заикание! На мгновение Билли задумывается, когда это он успел научиться так спокойно реагировать на подобное, но голос Алисы, слабый и тихий, отвлекает его.

— Чеширский Кот наверняка помог бы. Знать бы ещё, где он.

Внезапно позади Алисы, прямо в воздухе, появляется широкая клыкастая улыбка, за ней — горящие жёлтым глаза, и стоит моргнуть — висит уже целый кот с усами, лапами и хвостом.

— А-алиса, т-там... — Билли указывает на кота пальцем, но Алиса не успевает обернуться, как кот проводит своим пушистым хвостом под её носом, и она чихает.

— Быть может, стоит оглянуться за спину? — мурлычет кот, не переставая улыбаться. — Если вы будете смотреть только вперёд и ни разу не оглянетесь за спину, вы точно никого не найдёте. А показывать пальцем, между прочим, некрасиво.

Билли прячет руки в карманы и на пару мгновений пристыженно опускает голову. А Алиса будто бы расцветает — зарёванная, с мокрым лицом, она вытягивает шею, глядя на кота снизу вверх, и в её душе с новой силой разгорается надежда.

— Я знаю, где дом Белого Кролика. Но не думаю, что он поможет тебе.

Алиса пожимает плечами и встаёт с земли, отряхивая подол своей порванной юбки, а затем бесцеремонно вытаскивает руку Билли из кармана и хватается за неё, как прежде. Она колеблется, не уверенная в том, что Кролик и впрямь сможет помочь. Но срыв притупил все её страхи, и на Чеширского Кота она глядит почти решительно.

— Следуйте за мной и не отставайте, — мягко произносит он и уплывает вперёд.

Чеширский Кот и впрямь приводит их к дому Белого Кролика — к его старому дому, который он покинул давным-давно. Дом определённо пустовал уже не первый год, и теперь выбитые из рам кусочки стекла валяются на земле, на крыше, если присмотреться, местами заметны дыры, а табличка с надписью «Б. Кролик» висит лишь на одном гвозде и похожа на хвост бродячего пса.

— Но ведь...

— Я обещал привести вас туда, где живёт Белый Кролик, и он живёт здесь. Вернее, жил когда-то, а где он теперь — кто разберёт? Он исчез после того, как Червонная Королева его уволила — очень уж он её огорчал. Но, Алиса, открою тебе секрет: он тебе не нужен. Кроликом, знаешь ли, и самой быть не так уж тяжело — просто боязливо трясёшь своими ушами и не думаешь ни о чём, кроме страха. Несложно ведь, правда? Но как же скучно... — и, не попрощавшись, Чеширский Кот начинает растворяться в воздухе. Он пропадает быстро, но постепенно: от хвоста до упитанного туловища, от пушистых ушей до длинных усов, пока не остаётся лишь одна улыбка, похожая на хищный полумесяц, да и та вскоре угасает, бросая их одних перед заброшенным домом.

Проводив кота, Алиса грустно хмыкает, отпускает руку Билли и, бормоча что-то себе под нос, заходит в старый домик Белого Кролика, а Билли направляется следом.

Внутри всё покрыто толстым слоем пыли, некоторые вещи сломаны, и всё же это место кажется Билли самым уютным из всех, где он был за последние несколько лет. Собственно, за последние несколько лет он нигде, кроме лечебницы, и не был, поэтому даже полуразрушенный, но полный всяческой мебели, сундучков и прочей утвари домик смотрится мило. Алиса, спрятав лицо в ладонях, сидит на мягком диване, который когда-то был ещё и тёмно-розовым. На этот раз она совершенно спокойна, только расстроена, будто знала, чем закончится это путешествие, но понадеялась на лучший исход и почти успела в него поверить. Разрушенные, но несбыточные мечты так и выглядят — отпечаток грусти и безразличия на лице, слова «я же говорил» на языке и вот такая вот сидячая поза, когда локти на коленях, голова на ладонях, а взгляд упирается в отрезок пола между ступнями.

— Наверное, так даже лучше. Тут мне самое и место.

— Н-н-не говори так.

— Самому из Страны Чудес можно выбраться, только если искренне захотеть вернуться обратно, в свой мир. А меня с моим прежним домом ничего не связывает, я его ненавижу. Страну Чудес я тоже ненавижу, но здесь хотя бы безопасно. Каждый день похож на предыдущий: безумное чаепитие, казнь Валета — всё это повторяется изо дня в день, ничего нового, ничего опасного. А там...

Билли ничего не говорит. Любое утешение из его уст будет звучать лицемерно — разве он сам не бежит, не прячется, как Алиса? Разве он сам не сидит в давящей, ненавистной, но безопасной клетке? Он присаживается на краешек дивана, принимая точно такую же позу, что и Алиса. Какой же он дурак, раз решил, что сможет кому-то помочь, пусть даже и во сне. Какой же он дурак, раз решил, что сможет помочь ей освободиться, когда и сам-то освободиться не может.

— Ты всегда заикаешься? — спрашивает Алиса, отняв руки от лица и повернув к нему голову.

— Д-д-да.

— Даже когда устал? Или когда поёшь?

— Н-н-не знаю, не п-пробовал.

С минуту они молчат, и тишину, заполнившую дом, разрывает лишь тиканье всё ещё исправных часов. А потом Алиса неожиданно начинает петь.

— Busted flat in Baton Rouge, waiting for a train, and I was feeling nearly faded as my jeans⁽¹⁾...

Голос Алисы похож на голос Дженис Джоплин, такой же хриплый, прокуренный, и песня будто льётся из самого её сердца, будто там ещё осталось место для чего-то, о чём ему самому не хватает никаких сил думать и мечтать, и Билли слушает её как заворожённый. Она кивает ему, предлагая подпевать вслед за ней, а он мнётся, нервничает от её улыбки и боится, что испортит всё, как обычно и бывает. Алиса кладёт голову ему на плечо, её волосы свешиваются вдоль его руки, и от её тепла рядом, от её уверенного — впервые за всё время, что он с ней знаком, — голоса Билли решается. Тут же приподняв голову, она смотрит на него с радостной улыбкой, а он замечает, что хоть и запинается немного, но поёт спокойно, не заикаясь на каждой букве.

Закончив песню, пригревшись на старом пыльном диванчике Белого Кролика и прижавшись друг к дружке, как маленькие уставшие дети, они засыпают.

1) Строки из песни Дженис Джоплин «Me and Bobby McGee».

Вернуться к тексту

А затем наступает темнота, сквозь которую пробивается тонкая полоска яркого ледяного света. Билли с силой открывает глаза шире. Вокруг мрак, под ним больничная койка, а впереди — приоткрытая дверь в коридор. Сон закончился, он снова здесь. От досады он бьёт кулаком по подушке, слабо, как тщедушный ребёнок — на большее он сейчас и не способен. Но то ли койка у него слишком скрипучая, то ли просто так совпало — стоило ударить, и пару минут спустя в палату входит незнакомая медсестра, то ли новенькая, то ли он просто её подзабыл после процедуры. Билли пытается вспомнить свой домашний номер телефона, но цифры путаются в голове. Нет, наверняка не новенькая, это у него в голове каша. Хоть бы не протухшая.

Незнакомая медсестра подходит к нему и осторожно спрашивает:

— Мистер Биббит, как вы себя чувствуете?

— Голова к-кружится, — бормочет он, еле ворочая языком. Она удовлетворённо кивает и мягко прикасается к его плечу, подбадривая. Точно не новенькая. Они же в психушке, трогать тут никого нельзя, пока вдоль и поперёк личное дело не прочитаешь. А то мало ли, кто попадётся: может, парень с суицидальными наклонностями, который и мухи не обидит, а может, маньяк, которому никакой электрошок нипочём.

— Не переживайте, это скоро пройдёт. Я зайду к вам позже. Отдыхайте.

Билли кивает, не отрывая щеки от подушки, трётся ею о наволочку, пахнущую дешёвым порошком, и тут же снова проваливается в сон — на этот раз пустой и затягивающий, как воронка торнадо.

* * *

В отделение он возвращается следующим утром — как ни странно, голова не кружится, и чувствует он себя лучше, чем в прошлый раз. Правда, номер телефона он так и не вспомнил, но звонить домой не особо и хотелось, так что невелика потеря. Он кивает картёжникам, те буднично кивают в ответ, но отводят глаза, пытаясь забыть о существовании электрошока. Со скрипом отодвинув стул, Билли садится и наблюдает за игрой, ожидая следующего кона и делая вид, будто и впрямь ничего не случилось. Карты проносятся перед ним: десятки, шестёрки, трефы, бубны. Во время одного из ходов мелькает червонная королева: хоть во сне он с ней и не встретился, она глядит сурово и жестоко, будто хочет снести ему голову с плеч, но не может, ведь здесь она всего лишь карта. Билли вспоминает Алису и едва заметно ухмыляется, устроив голову на сложенных руках. Хоть она и была лишь видением, он всё равно будет по ней скучать.

Уставившись в одну точку, он не замечает, как остальные удивлённо поглядывают на него поверх карт. Из раздумий его вырывает громкий голос Макмёрфи, который положил свои карты на стол и накрыл их тяжёлой ладонью. Он заводит одну из своих баек, тех самых небылиц, в которые ни за что не веришь, да и не надо — главное, как он их рассказывает, будто заставляет наяву пережить то, чего никогда не было и не будет.

— А помнишь, Билли, Сан-Франциско? Шестьдесят седьмой на дворе, лето, выхожу из бара и вижу: молодой, лопоухий, красивый, волосы вот досюда, рубашка в цветочек. Ну, думаю, из этих. Не смейтесь, это сейчас скукота да пижамы белые, а тогда «лето любви» было, каюсь, даже я подштанники с подсолнухами носил. В общем, смотрю, к нему какой-то мордоворот подгребает. А он один, от своих-то отбился. Ну, думаю, всё, пиши пропало, не нюхать ему больше носом цветочков, сломают ведь и не починят обратно. Засучил я, значит, рукава и только помочь хотел, как раз-раз — не успел я и глазом моргнуть, а мордоворот уже на полном ходу мимо меня летел, да так улетел, как отсюда и до во-о-он той стены — вот так улетел. А я смотрю и думаю про себя, ну и дела, ну и даёт это дитя цветов. С тех самых пор мы с Билли и закорешанились, да, Билли?

До Билли доходит, что он мурлыкал себе под нос ту самую песню, которую пел с Алисой во сне; сначала он хихикает, прикрывая рот кулаком, а затем не сдерживается и начинает смеяться — так, как не смеялся уже много лет, свободно и раскованно, будто и впрямь нет никакой больничной пижамы, будто нет никакой медсестры, подруги мамы, будто он не раз сидел в баре с Макмёрфи, будто сейчас он просто играет в карты с друзьями — и всё!

Посмеявшись над историей — значительно тише, чем Билли — все возвращаются к игре, и время течёт вперёд, ведь в этом мире у времени нервы покрепче и оно не обижается на всех и вся. Хотя иногда кажется, будто оно специально тянется медленнее, чем обычно, поэтому, быть может, время здесь и Время там не так уж и отличаются друг от друга.

И всё же оно неумолимо, и вот уже переваливает за полдень, и начинается собрание. Мисс Рэтчед окидывает всю их компанию своим холодным взглядом и пытается найти среди них сегодняшнего мальчика для битья.

— Кто откроет наше собрание? — обыденно спрашивает она монотонным голосом, вновь оценивающе осматривает каждого пациента и цепляется за него. — Билли, я заметила, что твоё настроение сегодня лучше, чем было вчера. Быть может, ты хочешь начать?