Сказка для богача (джен)

Бывают на севере Германии такие города, что и городами-то назвать сложно: так, деревеньки. Игрушечные домики с черепичными крышами — из тех, которые зимой будто пряник пудрой присыпаны, — белыми стеночками и крепкими дверями, а главное — непременно выстроенные вокруг церкви. Церковь, стройная и строгая, рождественской свечой возвышается на перекрестье неровных рядов домов, лавок, таверен...

Таким городком и был Фрицценбург, а может — Кайтциг; уже много лет как этот городок слился в одно целое с Бременом, сейчас никто и не вспомнит, как он звался раньше. Да что сейчас: не помнили толком и тогда.

Зато помнят звон пивных кружек и шлепки купюр, а еще — пьяные споры и пьяные слезы. Слезы лились в городке нередко: слезу карта любит, а Кайтциг... Если в Бремене не было человека без слуха, то в Кайтциге днем с огнем не сыскать было юнца, ни разу не игравшего в картишки. Бывало, подойдешь к утреннему прохожему, спросишь, что в городе деется, а он подбоченится, сверкнет глазами, подмигнет и зашепчет:

— Вон в том доме, с башенкой, живет богатая вдова, — слышал, нет? — что все еще хороша собой и не прочь закрутить роман — словом, настоящая черва, ей палец в рот не клади, а на окраине — ее коварный обольститель, подлец, таких еще поискать! Говорит, что вот-вот получит наследство от уважаемого дяди, да только врет все: дядя его еще год как преставился. Горе-ухажеру, конечно, потому вдова и приглянулась, да только не обпиковит он ее. Она серьезной любовью сыта по горло, так, поиграть и бросить. Не дело, в общем, брат — туз трефовый, во!

Подобных драм, описываемых всегда по всем правилам — с вальтами, дамами и королями, — в городке происходило немало: хоть про каждую сказку складывай! Только все эти сказки печальные будут...

Только один раз за все существование Фрицценбурга не звучало зычных голосов, делающих ставки на хитро подмигивающие карты. Случилось это на одно особенно холодное Рождество. За неделю до Сочельника в городе творились странные дела: неизлечимо больные улыбались светло-светло и словно бы вздыхали легче — не так, конечно, чтобы вылечиться, но чтобы силы были порадоваться и заснеженным улицам, и краснощеким детям, и карамельным крышам; в безнадежно одиноких глазах вспыхивал праздничный огонек. Говорили, что каждый из них вдруг сорвал большой куш: кому письмо от вежливого юноши, кому весточка от застенчивой девушки. Кто адресом ошибся, кто еще что. Разгоралась переписка, потом тихо угасала, но тут уже и в самом городке оказывались рядом люди, не позволявшие вчерашним одиночкам снова укрыться за дубовыми ставнями.

Что происходит, не знали ни гадалки, ни даже старожилы, кажется, уже сто лет как сросшиеся с барной стойкой. То ли нечисть какая завелась, то ли бес шалит, то ли бог милостью одарил — да только решили поберечься, почтить неведомую силу чем-нибудь этаким. А как лучше выразить свое уважение, как воздержанием на целый день от карт? Конечно, кто-то тасовал колоду и в Рождество, да только тихо...

Но на этом рождественские чудеса не закончились: из Бремена приехал бродячий театр.

Хоть Бремен и Фрицценбург на карте торжественно звались добрыми соседями, доверия между ними не было. Даже бременская осина и фрицценбургский клен, всю жизнь росшие бок о бок, не нашептывали друг другу холодной ночью тайны городских улиц: гордые больно. Завсегдатаи трактиров поговаривали, что потому соседство и было добрым...

Так или иначе, отважные картежники не учили грязным трюкам музыкантов, музыканты же отвечали взаимностью с такой страстью, что не давали даже представления.

Каков же был переполох в Фрицценбурге, когда на всамделишней крытой телеге приехала труппа из Бремена! Взрослые настороженно переглядывались, кто-то наотрез отказался смотреть, кто-то не устоял перед искушением. Дети же были в восторге: разноцветными птенцами вились вокруг телеги, дергали запертую дверцу, упрашивали сводить их на представление.

Не находил себе места от радостного предвкушения и Николас Петерс, сын трактирщика Петерса, богатейшего человека города.

Трактирщик Петерс был человеком со всех сторон уважаемым и порядочным: широкая спина, аккуратное брюшко, расплывшееся в бессменной улыбке лицо и туго набитый карман выдавали в нем человека весомого, ну а трактир содержать, по разумению жителей Фрицценбурга, мог только наидобродетельнейший из граждан.

Николас был, как говорится, пареньком с ветром в голове. Умные серые глаза с легкостью могли бы уследить за перемещением карт на столе и в широких рукавах мастеров, крепкие руки управились бы и с пересчетом звонких монет, и с винной бочкой, и с особенно рьяными постояльцами, да только все его таланты пропадали даром: мальчишка потерялся в звездах. Пройдет по улице, увидит воробья, победным маршем наступающего на испуганную ворону, и задумается: "Птичка-то совсем кроха, а бойкая какая, ха!" Потом посмотрит на небо и представит, каково это: быть облаком. Легко ли плыть или тяжко — от готовой вот-вот пролиться воды.

Старик Петерс уж и порол его, и ставил за стойку, да толку не было: пропал малец. Так и ходил неприкаянный — двенадцати лет отроду.

А как приехали артисты из Бремена, оживился весь, взгляд повеселел. И когда скрипка возвестила о начале представления, прибыл на площадь одним из первых.

Заветная дверца широко распахнулась и пропустила дородную немку в пестрой шали, видать, хозяйку театра. Круглолицая и грузная, она смотрела удивительно остро, насмешливо.

— Для вас у нас особое представление. Плату вперед!

Отлив. Синие воды мощной волной откатывали от скалистого берега...

Так и толпа отхлынула от площади.

— Так и знал, что не стоит приходить, время тратить! — раздалось справа.

— Вильгельм, пойдем домой! — визгливо закричала женщина слева.

Вскоре у крытой телеги остались людей три десятка. Последними с площади уходили нищие дети, бросая отчаянный, больной взгляд на разноцветье повозки.

— Эй, подождите! — раздался звонкий женский голос, и из телеги выбежала девчонка лет семнадцати. — Вам бесплатно. За чудо денег не берем!

— Не берете? — недоверчиво округлили глаза дети.

— Ни монетки!

Стайкой испуганных гусят дети прошмыгнули обратно. Девчонка широко улыбнулась и повернулась к Николасу.

— Деньги, пожалуйста!

— Как — деньги? — пробормотал Петерс. — А как же чудо?

— А какое тут чудо? — хмыкнули в ответ. — Так, ловкость рук. Ну так будешь платить?

— А вот и не буду! — крикнул он и сжался весь.

— Ах, не бу-у-удет он, — протянула девица и недобро прищурилась...

— Марта! Пора! — и прозвенел колокольчик.

Нахальная девица замерла. Глаза заволокло дымкой, руки бессильно опустились, и Николас замер. Какой хрупкой вдруг показалась бледная шея, какими тонкими — длинные пальцы!

"Принцесса, — понял Николас. — Заколдованная принцесса, превращенная в злую ведьму".

Из телеги выпрыгнул молодой парень и затянул песню. Приливной волной по камням, ветерком по мху, ручьем по корягам, росой по листьям звучал его голос. Маковым дурманом и соловьиной трелью. Так шептались звезды, когда Николас впервые убежал из дома в ночное поле. Пахло васильками, и небо над головой было синее-синее... А потом прокричал петух, и Николас вдруг понял, что уже утро, что собрались в стайки облака, что заря окрасила их в розовый...

Замечтавшись, Петерс и не заметил, что вторят певцу и петух, и кот, и пес, и даже осел, оторвавшийся от сена. Потом он навряд бы смог рассказать, что происходило на сцене.

Это была история о любви и дружбе, о верности и о доме. Она — принцесса, он — бедный трубадур, чьи попутчики — старые, выставленные за дверь после лет доброй службы бессловесные твари. Она — стройная танцовщица, он — бродячий певец, но Николасу все казалось, что это взаправду...

Когда все смолкло — и голоса, и скрипка, — Петерс и не заметил сразу, что его прожигают недовольным взглядом.

— Я о тебе не забыла, мальчик. Не хочешь заплатить?

— За чудо не платят, — упрямо повторил Николас, опустив голову, глаза жгло. Еще чуть-чуть, и он запустил бы руку в карман, вытащил бы кошель и отдал бы весь, не считая. Кошель — и веру в сказку...

— Ну хорошо, — вдруг ответила девчонка, оглянувшись на повозку. — Ступай себе с богом.

Николас и ушел. Весь день он не находил себе места: не радовали его ни низкий гул камешков на мостовой, ни озадаченно чирикавшие ему вслед растрепанные воробьи, ни облачные башни. Вечером он пошел к пруду, зарылся в снег по самые колени и вперил хмурый взгляд в серые льды.

Почему он не имеет права на сказку? Во всех историях, что ему доводилось слышать, чудо совершали потому, что так было правильно: по-доброму, по-людски. По-людски было вернуть на площадь тех оборванных детей и совершенно бесплатно показать им самое настоящее рождественское волшебство. Наверняка они еще долго-долго будут помнить прекрасную принцессу, что сама просила их остаться. Но разве Николас сам не хотел чуда?

Юный Петерс совсем замечтался и сообразил вдруг, что ведь ни в одной сказке богачам не дарили волшебства. Мальчик-с-пальчик, крестьянские дети, мастера на все руки из народа — им удавалось горы свернуть, реки вспять пустить, полцарства завоевать, а то и целую принцессу замуж взять. А что богачи? Сплошь скряги, старики да уродцы. Все они чужому счастью мешали, а сами что — счастливы разве?

Так бы Николас, возможно, и просидел всю ночь, задумавшись, не услышь насмешливое:

— Снова ты!.. О-ох, — заколдованная принцесса, не дойдя до Николаса каких-то пять шагов, поскользнулась и упала, совсем не по-царски выругавшись. — Эй, парень, я, кажется, ногу подвернула.

Петерс молча поднялся, отряхнул снег, поднял тут же взвизгнувшую девчонку на спину и, так и не сказав ни слова, понес по улицам Фрицценбурга к площади, где все еще ютилась пестрая повозка. Принцесса тоже молчала, только тепло дышала в шею.

— Где же тебя носило! — всплеснула руками дородная немка, пока юноша с волшебным голосом бережно принимал с рук на руки девицу. — Спасибо вам, молодой человек! Право же, какое чудо, что вы рядом оказались! Сколько мы вам должны?

— За чудо не платят, — едва слышно выдохнул Николас и, сглотнув, быстрым шагом направился в трактир. Уже уходя с площади, он сорвался на бег.

Принцесса внимательно взглянула на хозяйку театра.

— Вам кажется?..

— Нет, дитя мое. Я — знаю.

Но оставим на миг наших артистов и заглянем в недалекое прошлое. У настоящей сказки нет перевернутых страниц.

За шесть дней до Рождества по широкой заледенелой дороге, ведущей из Бремена к самым воротам Фрицценбурга, чинно, как на козлах, восседая на изящной ручке черного зонта, подъехал — или, вернее будет сказать, подскользил — маленький хмурый человечек. Он был хмур с головы до пят, обутых в красные кожаные сапожки; раздражением веяло и от серебряных пуговичек его камзола, и даже от трех волосинок, гневно топорщившихся на неприкрытой, блестящей, как начищенный золотой, лысине.

— Все-то у меня не так! Я не сказочник — простак!

— Тири-тири-тири-ри! — поддакивал зонт. — Уи-их!

— Хоть на выдумку я лих, что забыл-то я у них?

— Вжих!

Если бы этого чудаковатого господина кто-нибудь слышал, тот тут же бы приосанился, напустил на себя важный вид, смахнул с камзола песчинки и снял несуществующую шляпу — да сделал бы это так, что вы бы тут же уверовали, что в руках у него самый настоящий цилиндр!

— Господин Оле-Лукойе, к вашим услугам, — представился бы человечек. Но не спешите ему верить! Он отъявленный волшебник и любитель пустить пыль в глаза.

Звали этого человечка просто — Песочным Человеком. Столетиями скитавшийся по миру — из легенды в легенду, — он собрал своему имени столько славы, что сам уже не помнил хорошенько, каким был в начале творческого пути. Однако он знал точно: он нес людям сон.

Когда он был помоложе, он проводил целые дни у южных морей, собирая в вышитые мешочки кварц — самый обычный песок. А ночью скатится по дымоходу в чью-нибудь кухню, оглушительно чихнет и решительно пройдет в спальню. Достанет пригоршню песка, дунет легонько — и у детей глаза легонько щиплет, слезы выступают. Небольно, конечно, потому что Песочный Человек — волшебник; но веки смыкаются — и не поднимаются до утра. Так и трудился Песочный Человек, пока...

Пока не оказалось, что и волшебники могут поседеть за минуты.

Дело было в июле, Песочный Человек, как обычно, гордо прошествовал в спальню — жил в ней, к слову, самый настоящий хулиган, — огляделся по сторонам и уж было направился к кровати, как увидел на столе фарфоровую миску, до самых краев наполненную вишней. Полные сока ягоды, покрытые таким ровным румянцем, что ни одной красавице не снился, они показались Песочному Человеку долгожданной платой за работу. Вскарабкавшись на стол, человечек сел по-турецки, поджав ноги, и с блаженным причмокиванием стал трапезничать. Да только то ли вишня стояла на столе уже не первый день и бродить начала, то ли еще что, да только когда вспомнилось, что пора бы и за дело приниматься, Песочный Человек впервые в жизни ошибся и достал из мешочка слишком много песка. Какой вой тут поднялся! Мальчик с визгом выскочил из постели, яростно потирая глаза, в комнату вбежала растрепанная мать... И увидела в темноте только содрогающегося сына и два влажных шарика, с противным хлюпаньем покатившихся по полу. То была недоеденная вишня.

С тех пор Песочный Человек превратился в умах людей не только в хранителя снов, но и в ночное чудовище, жестоко наказывающее непослушных детей. Сам Песочный Человек в тот злополучный день приобрел благородную седину; не хватило ему и песка на больную девочку из Орхуса, так что пришлось выдумывать на месте, благо хозяйка напрочь забыла о молоке, оставленном на пороге...

А потом датский сказочник, обмакнув перо, нарисовал образ забавного Оле-Лукойе, усыпляющего детей почти как Морфей: сладким молоком. С собой всегда были у Оле-Лукойе два зонта: черный и цветной, для плохих и добрых снов — или вовсе для сна без сновидений.

Так Песочный Человек присвоил себе имя Оле-Лукойе и на всякий случай обзавелся зонтиками.

Потом живые глаза сказочника потускнели, благородная седина сменилась не менее благородной лысиной, собирать песок по берегам стало недосуг, но хитрый волшебник продолжал приносить людям сны. И теперь уже наотрез отказывался брать плату за работу: оставленные на столах ягоды, конфеты и пирожные он отныне и навсегда считал только добрым подарком.

И вот именно этот Оле-Лукойе подъезжал — скользил — к Фрицценбургу по ледяной дороге.

Дело все в том, что перед каждым Рождеством Оле-Лукойе отправлялся на гастроли, по крайней мере, так он их называл. На протяжении всего года Песочный Человек приходил к людям по ночам, усыпляя их и заколдовывая сны. Днем же он заглядывал в гости к старым друзьям — к весенним ласточкам, зимним воробьям, летним цветам и осенним листьям. Садился рядом, свесив ножки, и слушал пересвисты и перешептывания, запоминал новые сказки. Иногда и задремать случалось, чего уж там. И только одну неделю в году Оле-Лукойе проводил в путешествии: плотнее сжимал ручку черного зонта и шел — летел, скользил, плыл — туда, куда позовет чья-нибудь мечта. Кто хотел Луну с неба, кто хотел аленький цветочек — таким желаниям никогда не исполниться, но настоящим волшебникам именно они указывают путь.

Прибыв в правильный городок, Оле-Лукойе начинал колдовать — чудесить. Кому дружбу сладит, кому крышу починит, кому болезнь облегчит. Никто, конечно, не знал, что все это его рук дело, но уж такова работа сказочника: в каждой сказке он герой второго плана.

А если на Рождество Северный Ветер начинал дуть с юга, холодные тучи расступались перед теплыми звездами и рак свистел на горе, то Оле-Лукойе удавалось найти нового волшебника. Случалось это редко, в Фрицценбурге не было даже горы, что уж говорить про рака — и Песочный Человек знал наверняка, сетуя, куда его занесло: здесь чуда ждать не приходилось.

Со злополучного представления прошло два дня, театр ждал вечера, как перелетная птица — осени. Как смеркнется — взмахнет пестрыми крыльями и исчезнет в заснеженной дали.

Николас вдруг решил взяться за ум, чем очень обрадовал отца. Засел за счета, вызвался сыграть. Может, все бы у Петерсов и заладилось с тех пор, если бы в сгущающихся сумерках дверь трактира не хлопнула за новым посетителем. Принцесса чинно прошествовала до стойки, ничуть не прихрамывая, осторожно села напротив Николаса и выжидающе на него посмотрела. Затем разочарованно цокнула и затараторила:

— Мы сегодня уезжаем, я вот... пришла поблагодарить и извиниться. Вот, держи, — не успев и моргнуть, Николас уже держал в руках маленький красный сверток. — Прощай, Петерс-младший, — и девица была такова. Растворилась во тьме — как и положено настоящей принцессе. Развеялась, как поутру сон...

— Эй, парень, наливать сегодня будут? — и о коробочке было забыто до ночи.

Только уже в постели Николас вспомнил о ней. Зажег заботливо потушенные свечи, поправил подушки и торопливо развернул красную бумагу. На простыни вывалились простенькая деревянная флейта и обычная карточная колода. Николас по привычке вгляделся в рубашки: даже не крапленые. Выглядывала из карт, как положено при всех прощаниях, и записка. Николас вмиг вспотевшими руками тихонько вытянул ее и развернул:

"Мой молодой друг,

позволь сказать тебе, что ты глубоко заблуждаешься. Не во многих ли сказках есть прекрасная принцесса или доблестный рыцарь — с титулом и званием? Уж не они ли богачи? Не богата ли Эльза, возлюбленная Лоэнгрина? И не заметил ли ты, кто помогает простому люду? Добрые колдуны живут в белых башнях на самом краю света и ждут, пока до них дойдут ищущие счастье. Думаешь, они бедняки?

Ты хотел чуда, мальчик мой. Не стоит так удивляться: прочесть мысли хранителю снов вовсе не сложно. Дарю тебе карточную колоду и деревянную флейту. Сыграй на флейте раз — и получишь слух острее, чем у кошки. Теперь ты будешь слышать, как стучит сердце, дрожат сосуды под кровотоком, сжимаются легкие. Так ты сможешь выявлять болезни, а карты помогут их называть. А как дойдет дело до лечения — заговариваю твои руки.

Волшебник — тот, у кого есть что-то, что не имеет другой. Вот сказка для богача.

Вот твое чудо".

Подписи не было.

— Ну и злая же ты, принцесса! — но письмо Николас не порвал и не сжег. Целый месяц все думал и думал, а потом возьми и сыграй на флейте.

В тот же миг затихли для Николаса шелест листвы и перезвон звезд, умолкла тишина, и днем, и ночью слышалось только: "Тук-тук. Уф-ф-фы-ы-ф". Чириканье воробьев и журчанье ручья показались оглушительным ревом.

Николасу казалось, что он сходит с ума. Соприкоснешься с человеком руками — и девятым валом сразу навалятся на виски чужое дыхание, сердцебиение, давление. А доведется пробираться сквозь толпу — голову будто разрывает на сотни и тысячи симфоний.

Николас стал плохо спать. Ложился рано и ворочался до самого утра, пытаясь заглушить чужие голоса: "Уф-ф-фы-ыф-ф-фы-ы-ы-ых. Тук-тук. Тук-тук".

А потом увидел, как захмелевший постоялец барабанит по столу, выстукивая замысловатый марш.

Прошел не год и не два, но Петерс-младший научился вслушиваться в странный ритм, навострился слышать, если вдруг кто-то в оркестре сфальшивит: легкие собьются, сердце отстанет, мелодия сорвется в рваную рану. Глухой для мира дирижер, он искал ошибки и вкладывал выроненный смычок в вялую руку сонного скрипача, будил задремавшего барабанщика.

Принцесса не обманула: добрые жители Кайтцига поверили ему быстро. Нет, не ему, конечно, но картам. С одинаково насмешливыми лицами пророчили они и корь, и пневмонию, но люди не боялись: в мансарде при трактире жил самый настоящий волшебник — лекарь, способный, кажется, и с того света вытащить. С придурью, конечно, но ему легко ее прощали.

— Чудаковатый ты какой-то, — добродушно усмехался пекарь, дергая за мочку вновь слышащее ухо.

— Оливер, а как звучит тишина? — отвечал лекарь. — Нет-нет, ты только не говори: я не услышу. Просто подумай.

Пекарь недоуменно качал головой, но не отказывал; жмурился и из-за всех сил пытался представить себе тишину. Лесные кроны, полевые цветы, талый снег — и больше ни звука. Лицо его краснело, щеки надувались от усилий, а лекарь прикрывал глаза и улыбался. Что говорил ему чужой разум — да не разум вовсе, а пульс, сердечный ритм, частота вдохов и выдохов, сжатие желудка — пекарь не знал.

Как не знал никто в городке и то, что недолго прорезала снежный воздух яркая повозка, увозящая бродячих музыкантов в родной Бремен.

Только-только отъехав от ворот, телега остановилась, на землю осторожно спустилась хозяйка театра. Тут же выпрыгнули и юноша с девицей.

— Ну что я вам могу сказать: всем спасибо, не хворать! — пропела хозяйка и уж было направилась бодрым шагом обратно к Фрицценбургу, как сзади окликнули:

— Думаете, мальчишка справится? Не слишком ли жестоко вы с ним обошлись?

Хозяйка обернулась, прищурилась хитро-хитро.

— Волшебство-то без труда — сплошь обманы и беда! — а потом помрачнела и пробормотала: — Этот мальчишка знает цену чуду и имеет средства. Сочетание редкое, а сил на всех волшебникам не хватает уже давно. Упустить такую возможность...

— Знает цену чуду и имеет средства... Не понимаю, — опасливо выдохнула принцесса.

— Эх, ваше высочество! Да вспомните тех голодных детей! Они собирались уйти с площади, потому что не могли заплатить. Вы тогда их остановили — и спектакль стал для них настоящим чудом, которое по всем законам мироздания не могло исполниться, — хозяйка театра покачала головой, забавно дернулась полная шея. — Вот так мы, волшебники, творим колдовство. Если бедняк получает то, что не может получить, — это чудо. А богач... Богач может получить почти все, что пожелает. Чудо ли для богача наше представление? Нет? Тогда пусть заплатит. Да? Тогда этот богач самый странный из всех, что мне встречались.

— А господин Петерс?..

— Этот мальчишка не скряга. Он не заплатит за чудо — но и не возьмет за него ни копейки. У него все есть, лишь чуда и не было, а ведь мечтал он о нем, ой как мечтал! Такие волшебниками и становятся. Странный мальчик, что сказать! Только карты с флейтой дать.

— А как становятся? И где же тут чудо?

— Отдают что-то ценное, ваше высочество. Хлоп — и нет чего-то. Вот тогда-то, когда чего-то перестает хватать, они и могут получить высшее чудо: возможность колдовать для других. И нет, ваше высочество, чудо приходит в жизнь без стука. Ни обещания, ни предупреждения.

— Больно похоже на наказание, — вмешался Трубадур.

— А много ли вы слышали сказок про счастливых волшебников? — пожала плечами хозяйка театра. — Но все они искренне мечтали о чуде и оказались его достойны.

— Так вот оно что, — вздрогнула Принцесса.

— Нам жаль, — выпалил Трубадур. — Но нам снова пора в путь, — Принцесса согласно закивала. — Не забывайте нас. А если все же забудете... следуйте за осенним ветром. Он приведет вас в Бремен.

— В городке Бремен осень цветистой юбкой подметает улицы. Цокает по серой мостовой косой дождь, — затянула Принцесса. Высоко-высоко, будто ветер пронесся меж елей. — Вы не смотрите, что ни рифмы, ни ритма. Это наше... волшебное. В городке Бремен...

— В городке Бремен, — подхватил Трубадур, и его голос разлился, как полноводная река.

— В го-о, — захрипел осел.

— В городке Бремен, — подпевали деревья даже тогда, когда яркая повозка уже унесла за поворот и Принцессу, и Трубадура, и старых их друзей. — Осень с проседью в черных волосах смахивает листья с веток пестрым платком. Она приведет вас в Бремен.

— В Бремен, — повторила совсем не хозяйка театра. — В Фрицценбург.

Дородная немка щелкнула пальцами, взметнулось искристое облако дыма, а как рассеялось — на дороге возник маленький человечек с аккуратной, засаленной, как золотая монета, которую все крутили и крутили в руках, лысиной. Над снежным полем черной точкой мелькнул зонт.

Маленький человечек, кряхтя, вскарабкался на мокрую подушку и озабоченно прищелкнул языком.

— Плохо дело, жар не спадает. Эх, Хельга-Хельга...

— Ах, — печально разнеслось по комнате.

— Ох, — пробасил хромой на одну ножку и потому всегда чуть запаздывающий стол.

— Ух, — зашумела старенькая энциклопедия. Затертая до дыр, с небрежно оборванными краями страниц, брезгливо хрипящая при любом прикосновении детских пальцев, она усердно прятала за цветными картинками привязанность к этим самым надоедливым рукам. — Не спадает, ух как не спадает! Хоть дурные сны девчонку не мучают, и на том спасибо!

Разноцветный зонт в руках Оле-Лукойе застенчиво дрогнул.

— А вы где пропадали, господин сказочник? Уж не в Бремен ли решили податься? Зверьем от вас пахнет, у меня все листы со страху дрожат.

— Да нет, не в Бремен, уважаемая энциклопедия, в Фрицценбург. Я нашел нового волшебника.

— Кому сейчас нужны волшебники? — пробормотали настенные часики.

— Волшебника? — оживились ложки. — А он... — и затихли под задумчивым взглядом.

— Я придумал новую сказку. Хельга будет спать долго-долго; не сто и не триста лет, конечно. Ее забудут все, кто знал раньше, эту комнату посчитают пустой, и даже самый любопытный из людей не пожелает сюда заглянуть. Я пошлю Хельге пятнадцать тысяч цветных снов, покажу заповедные тропы и птиц, что ярче радуги, а еще нарисую ей город, где дома с припорошенными карамельными крышами стайкой ютятся вокруг высокой церкви, а жизнь поделена на масти. Когда придет время, она проснется и почувствует себя чуточку лучше и пойдет за сном — силы ей хватит, а там встретит и лекаря с золотыми руками и чистым сердцем. Не принц, конечно, но и не бедняк. А был бы бедняком...

Оле-Лукойе усмехнулся, вспомнив страстное: "За чудо не платят".

— Эх, Николас... Помни мою доброту. Хотя нет: забудь меня вовсе. А я подарю тебе еще одно чудо. Будь счастливее, чем я...

— Говорите громче, господин сказочник, — обиженно зазвенел фарфоровый сервиз.

— Опять ведь переврут вашу сказку, — укоризненно прошелестела энциклопедия.

— Наивны вы, господин сказочник, — удрученно вздохнул светильник.

— Наивен, — легко согласился Песочный Человек и достал бездонную склянку со сладким молоком. — Тс-с-с, молчите! Пора спать, — и светильник, обиженно вспыхнув, погас. В спасающихся бегством тенях разноцветной каруселью мелькнул маленький зонтик.

Сказка в темной комнатушке удивленно выдохнула и заснула на долгие десять лет.