По эту сторону ада (джен)

Через знакомых, спустя почти три года после трагедии, я узнал, что Гэтсби каким-то чудом выжил. Прикованный к инвалидному креслу, он ютился в Бронксе — в одном из самых бедных и криминальных районах Нью-Йорка.

Я взял на себя смелость прийти без приглашения: на письмо он все равно бы не ответил.

— Ник, старина! — Гэтсби выкатился на середину комнаты в инвалидной коляске со скрипучими колесами. Выражение лица у него было такое, словно он стоял на балконе виллы и смотрел на меня сверху вниз. — Чувствуйте себя как дома.

За его спиной мелькнула женская фигура. Гэтсби, улыбаясь, сделал широкий жест рукой, приглашая меня сесть в продавленное кресло.

— Как ваши дела, старина?

— Болтаюсь на суденышке иллюзий в череде бесконечных дней.

— Староваты вы для иллюзий, Ник.

— А только их откинешь — врезаешься на полном ходу в однотонные фасады. Посередине "Брак", слева — "Работа", справа — "Мужской клуб по пятницам", и все они связаны длинным кольцевым коридором. Вот и приходится спать под открытым небом.

Гэтсби рассмеялся. Его смех был все таким же искренним, как и тогда, в нашу первую встречу.

— Вы ходили на мои похороны?

— Был там среди сотни...

— Да полно врать. — Его лицо вдруг стало бледным, голос зазвучал жестко. — Вы были там один. Я навел справки.

На секунду он стал прежним — на секунду. Тогда я понял, что он мог, но не хотел вести иную жизнь.

— Вы не связывались с отцом?

— Пусть считает, что я мертв. Ведь так и есть. Я никогда не встану с кресла. Я мертв, старина.

Я достал сигарету и закурил. Единственная вредная привычка, от которой я не мог избавиться. Иллюзии я вредными не считал.

— Люди деятельны и в гораздо худшем состоянии.

— Меня убил не паралич.

— Дейзи всегда была пустышкой, — сказал я тихо и выпустил струю дыма в сторону приоткрытого окна. Из него пахло мусором.— Под стать ее муженьку Тому.

Гэтсби молча протянул руку, а я молча подал ему сигарету. Он чиркнул спичкой и закурил.

Женщина закашлялась. Я встал и распахнул окно. Мне показалось сюрреалистичным, что раньше с виллы Гэтсби было видно море и зеленый огонек на причале, а теперь — пожарные лестницы и груды вонючего мусора. Среди них спали бездомные.

— Помните Бенджамина Франклина?

— Как же.

— Я воображал, что воплощаю его собственной персоной. Впрочем, так и было — до того, как я свернул с прямой дорожки на кривую. Подумал — так покороче. На честности не заработаешь, Ник.

Я потушил сигарету о блюдце с яблочными очистками и сказал:

— Говорят, любовь слепа. Уверен, настоящая любовь — самая зоркая и потому все принимающая. Настоящая любовь обнажает и любуется обнаженным, не презирая его изъянов. Хотите правду, Джей? Ни вы, ни Дейзи никогда не любили друг друга.

Гэтсби не ответил, пока не погас огонек сигареты. Я пока осмотрел комнату: узкий книжный шкаф, забитый в два ряда книгами, кровать с железной спинкой, пара тазов для умывания, вешалка для одежды с одиноко висящим женским пальто, письменный стол слева от окна и дверка, ведущая на кухню.

— Помните, как холодно зимой в окопе?

Я повернул голову и встретился с Гэтсби глазами. Он был далеко.

— Сидишь, бывало, дуешь на замерзшие руки или зажимаешь их между коленями. И мечтаешь. И мечтаешь так сильно, что мечты становятся выпуклее реальности, а потом превращаются в саму реальность. Множество кривых дорожек вели именно из окопов.

Я кивнул. В окопе, правда, я сидел лишь раз, а потом меня мобилизовали. О чем я тогда мечтал? О горячем обжигающем кофе. Я до сих пор завариваю его по утрам.

— Все Бенджамины Франклины мертвы, старина. Вот в чем беда. — Гэтсби с усилием подкатил кресло к окну и захлопнул его. — Торжество Бьюкененов достигло апогея. Там, где все позволено и доступно, нет места мечтам. Когда ты сыт, тебе ничего не нужно.

— Вы сыты?

— Страшно голоден. Я вижу то, что не видел раньше. Но мой часовой механизм доживает последние месяцы. Сердце тикает, но душа пуста, а ведь именно душа крутит наши шестеренки.

Я подумал, будто он хочет покончить с собой, и высказал свое предположение вслух. Его настроение было мне близко: я никак не мог ни за что зацепиться. Я менял работы, а женщин обходил стороной. Я болтался на волнах и никак не мог причалить к берегу. Облигации мне осточертели, но я больше ничего не умел. Я набивал карманы деньгами и не знал, что с ними делать.

— Я и так мертв, старина. — Гэтсби сделал знак женщине. Она подошла и начала массировать ему плечи. На вид ей было около сорока. — Не стоит усугублять ситуацию.

Я предложил ему денег — он отказался. Я предложил ему работу под вымышленным именем и из дома; я мог такое устроить. К тому моменту связей у меня было предостаточно. С его складом ума ему удалось бы стремительно выбраться из бруклинского ада обратно в достойную жизнь.

Гэтсби сперва согласился, но потом вдруг бешено затряс головой и взял свое согласие назад. Женщина горестно вздохнула. Кем она приходилась ему — сиделкой или любовницей, — я так и не понял.

— Я живу в аду, Ник, но этот ад честнее рая, — сказал он просто.

Я догадался, что он устал притворяться. Быть, а не казаться — вот чего он сейчас хотел. Упиваться настоящим собой: с щетиной, в старом костюме, с дырой для опорожнения в сиденье инвалидного кресла. Улыбаться пожелтевшими зубами. Видеть каждую морщинку, не притворяясь, что ее нет. Я вдруг понял, что Гэтсби счастлив, даже если он и не осознавал своего счастья. Он был свободен от оков потребительства. Он не зависел ни от цен на бирже, ни от смены президентов.

Я ощутил укол зависти. Гэтсби стал по-настоящему великим.

Я ушел от него с тяжелым сердцем и в очередной раз поклялся себе, что никогда не стану оправдывать чьи-то ожидания.

Но у жизни на меня были свои планы.