В Холода (джен)

Небо сегодня серое. Впрочем, как обычно. И усы на морозе покрываются инеем. Правда, пока с самых кончиков. Когда станет еще холоднее, ими будет уже не пошевелить.

Черные силуэты деревьев кажутся обгоревшими остовами. Острые, они протыкают низкие тучи, вспарывают дряблые животы, и оттуда валит снег. Еще больше снега. Как будто раньше его мало было.

На самом деле я сбился со счета. Не знаю, сколько раз умирал. Думал раньше, что это невозможно. И есть предел. Но каждый раз, срываясь в холодную пропасть, припорошенную льдистыми снежинками, я понимаю — нет, еще не предел. Я опять умер.

Сегодня я умер с горластой Синицей, что жила на самом краю Густого леса. Понятия не имею, зачем ее понесло на большую дорогу. Она же прекрасно знает, что по утрам по той дороге любит покататься… Знала. Зна-ла. Я устал уже умирать.

Моя когда-то рыжая морда вся усеяна мелкими белыми ворсинками. Дети думают, что это от холодов. Иней — явление природы. Хех. Не стоит их разубеждать. На самом деле это чужие смерти вплелись в мою шкуру, и их уже оттуда не вытрясти. Не смыть. Не закрасить.

Да, Белая Колдунья была всегда. По крайней мере, пока я себя помню. И пока помнит мой отец. И даже, кажется, отец его отца. Стабильность. Порядок. Неизменность. Ясно же, что сменяемость власти ничего хорошего не приносит. Шатание, войны, возможные смерти. Бунт — вещь кровавая, а главное, совершенно неправомерная. Это все незаконно.

У нас есть правительница Земель и Западных островов… А все эти сказочки о львах... Хех. Об этом лучше промолчать. Говорят, в последнее время даже мысли могут быть прочитаны и осуждены.

И все-таки я устал умирать. Снова и снова.

Только кажется, что привыкаешь. Только кажется, что смерти сплетаются в толстую косу, что после какого-то количества уже перестаешь считать. Уже не вспомнить подробностей. Как бы не так. Может, это только моя память так устроена. Не знаю. Но я помню каждую. В первый раз это было в глубине Леса. На поляне. Я был совсем еще лисенок. Он бежал неуверенно и как-то слишком медленно, слегка припадая на правую лапу. Он — мой отец. Сказал мне — посиди тут за пеньком, я сейчас. И сам побежал вот так, даже почти не путая следы. Две черных тени бросились из кустов. На самом деле им просто хотелось поразмяться. Прогнать скуку. Может, слегка согреться охотой.

Потом один из волков презрительно сморщил нос, сплюнул сквозь зубы. И оба они ушли.

Кровь долго-долго капала на снег. Так долго, что даже протопила его. И на черной жирной земле стал виден зеленый мох, быстро ставший бурым.

Или вот, сегодня на рассвете глупая горластая Синица помчалась на объездную дорогу Густого леса. Встрепанная, перья на макушке наверняка торчали опять в разные стороны. Она вечно куда-то спешит... спеши-ла. То нужно было срочно проведать Дятла, то спеть песню старой соседке мыши. От спешки и старания желтая грудка Синицы уже не блестела. Так, приглушенный свет солнца из-за туч. Ветки наверняка скрывали ей обзор. В этом-то все и дело. Она вылетела из кустов слишком быстро. И не успела затормозить. Слишком близко от саней Великолепной Джадис. Секунда, молниеносный взмах тонкой белой руки — и в корнях деревьев, вместе со сбитыми ветром старыми ветками осталось лежать каменное изваяние. Все перья так и остались встопорщенными на макушке. Только при падении одно чуть отломилось. У самого кончика.

Ничего не могу с собой поделать. Все время вижу, как в безмолвии дней и мраке ночей год за годом, век за веком, лежит этот смешной взъерошенный каменный комочек, пока не покроется мхом, пока наконец сам камень не искрошится от времени.

Бобры говорят, что так было не всегда. Что солнце, тепло, беззаботный смех, жизнь без оглядки — когда-то были доступны каждому. Смешные они, доверчивые звери. Когда я прямо спрашиваю их, помнят ли они такие времена — они смущенно опускают глаза и тихо шепчут:

— Нет.

И даже усы у них опускаются в этот момент. Но упрямая миссис Бобриха вновь поднимает на меня свой ясный и удивительно упрямый взгляд и, помолчав, обязательно добавляет:

— Звери созданы, чтобы помнить. Мы храним память об Аслане…

Даже если забыть возможные последствия таких вот разговорчиков, просто сама идея льва, Хранителя Восточных Островов.. Это безумная идея. Как она вообще пришла в наши глупые звериные головы?

— Белая Колдунья, Госпожа Джадис была всегда, — шепчу я. Даже не для лишних ушей, которые вполне могут тут оказаться. Просто для себя. Потому что, если я хотя бы на мгновение представлю, что жизнь может быть другой, без снега, холода, без смертей, без этих серых, воняющих псиной волчьих шкур повсюду, повсюду… Если я хоть на мгновение представлю, сколько Рождественских вечеров я пропустил в своей жизни — груз отчаянья окончательно навалится на меня и придавит. Так легче — свято верить в то, что все это выдумки легковесных глупцов. Нет никакого лета, смешно и несерьезно представлять себе рыжие теплые лучи, скачущие по веткам, вместо вьюги. Нет, такой мир, пожалуй, слишком хорош для нас. И я мотаю головой и в который раз шепчу:

— Белая Госпожа всегда правит нашим миром. Если не она, то кто? Таков миропорядок…

А упрямые темно-синие глаза миссис Бобрихи прожигают меня взглядом.

— Вы, лисы, слишком много мудрите, — слегка качая головой, так же, как и я, очень тихо говорит мне она. — Слишком много мудрите.

И уходит, бережно держа за локоть старенького мистера Бобра. Говорят, зрение стало ему изменять последнее время. Они оставляют мне корзинку с рыбой. Они всегда приносят мне рыбу, особенно в дни, когда на опушке леса появляется еще одна каменная фигура. Они знают, что в такие дни я не могу охотиться.

Каким-то своим древним звериным чутьем они знают, что я умираю каждый раз, с каждым непутевым невезучим зверем, обращенным в холодный камень самой Госпожой, растерзанным острыми зубами и тяжелыми когтями ее волков. Дыхание вылетает у меня из груди и никак не может вернуться обратно. Сердце каменеет, а кончик хвоста обжигает холодом. Ух, лечу я в пропасть и каждый раз надеюсь, что не выкарабкаюсь из нее больше. Но почему-то каждый раз открываю глаза опять. Только слой непролитых слез становится все толще, наверное, я скоро, как мистер Бобр, не смогу различать все детали. Собственно, наверное, это и ни к чему. Мир Королевы Джадис — не то место, которое стоит подробно разглядывать.

Наверное, самое паскудное в моем состоянии — это чувствовать какую-то причастность. Ты неизбежно являешься частью кошмара. Ничего с этим уж не поделаешь. Ты знаешь, что что-то где-то происходит, но не можешь ничего с этим сделать.

Холодный камень останавливает горячее дыхание. Поэтому проще не думать — и мне кажется, что никто особо не думает. Иногда мне кажется, это я один такой ненормальный…

На следующее утро я опять открываю глаза. Опять из-за серой пелены туч выглядывает солнце. И ко мне приходит знакомый сатир. Странные они существа, если честно. Что бы ни случалось вокруг, всегда находят они повод для теплых посиделок и задушевных песен. Песни сами вылетают у них изо рта, превращаясь на глазах в ширококрылых птиц. Они забирают твое сердце и уносят его в дальние дали, за пороги Высоких Остророгих гор. Оттого-то всегда теряешь счет времени, когда сатиры поют. Я никогда не могу отказать сатирам, зовущим на очередные посиделки. Хоть и понимаю очень ясно, что даже самым сильным птицам не унести меня сейчас никуда, даже попросту не поднять от земли — слишком много слез застряло в моих глазах. По дороге к сборищу к нам присоединяется старый гном. Я знаю его, он живет под большим раскидистым деревом, неподалеку от моей Норы. Обычно неразговорчивый и даже немного угрюмый, он тоже не устоял. Каждому хочется полетать хотя бы мгновение на сильных крыльях песен сатиров.

Суетливая белка собирает на стол. Я всегда поражался, сколько всего она умудряется хранить в своей маленькой норке. Находить под снегом корешки и грибы, отыскивать в спутанных голых ветвях засохшие ягоды и орешки. Самый маленький бельчонок забирается ко мне на колени и, с интересом заглядывая мне в рот, осторожно спрашивает:

— Можно на тебе покататься?

А потом наше застолье прерывается звоном бубенцов. Нет, не тем, от которого холодным обручем сжимается сердце. Этот звук теплее. И почему-то внушает надежду. Мы с Сатирами, как старшие, первыми выходим наружу. И так и остаемся, замерев, почти что каменными изваяниями. В паре метров от нас стоят сани. Те самые. Нет, не те, что вы подумали. Не ее, не Джадис. Это именно те самые, настоящие сани. И сидящий в них смотрит на нас, улыбаясь. А потом, чуть заметно покачав головой, спрашивает:

— Ну что, праздновать-то будете? Рождество как-никак…

И вытаскивает из большого мешка несколько длинных, тонкого стекла бокалов, пузатый белый чайник с ароматным горячим чаем внутри, изящные серебряные вилки и сливочно-белые шестиугольные тарелки. За это время как-то незаметно оттаивает от снега большой аккуратный пенек, и белка тут же накрывает его невесть откуда взявшейся ярко-желтой скатертью. А тот, из саней, водружает на самую середину пенька пахнущий пряностями и мятой плум-пудинг. Даже гном заулыбался. Как-то они все успели выбраться наружу. Я и не заметил.

Мы едим. Рыжеватый горячий чай плещется в маленьких, тонких фарфоровых кружках, сквозь стенки которых, кажется, проникают золотистые лучи внезапно выбравшегося солнца. Снег тает все больше и больше. Прямо на глазах пышные толстые сугробы оседают, сереют, их прорезают тысячи маленьких дырочек. На мгновение тепло чая топит лед внутри. И кажется, что все обязательно будет хорошо. И вслед за Рождеством обязательно наступит лето. Гном, уже привычно улыбаясь, весело разматывает свой цветастый вязаный шарф. Я встаю, чтобы произнести тост. И вижу, как из тени леса выезжают сани. И тонкий, почти острый женский силуэт закрывает от меня кривенький куст шиповника. Почему-то мне очень важно еще раз увидеть этот куст, кажется, если я его увижу, то проснусь. И все закончится хорошо. Но увидеть его не удается. Королева Джадис, еще более белая, чем обычно, от возмущения привстает на своем месте. Голос ее, внешне совершенно спокойный, звенит от скрытого напряжения.

— Что все это значит?!

И полная тишина в ответ. Я слышу, как булькает у гнома в животе, и серебряная вилка мелко и часто стучит о край блюдца у сатира в руках.

— Говорите, сброд вы этакий! — повторяет Белая Колдунья. — Или вы хотите, чтобы мой кучер развязал вам языки своим бичом? Что означает все это обжорство, это расточительство, это баловство?! Где вы все это взяли?

Я понимаю, что нельзя допустить, чтобы и дальше висела тишина, мне нужно что-то сделать, как-то растопить этот леденящий ужас, и я выпихиваю с силой:

— С вашего разрешения, ваше величество, мы не взяли, нам дали. И если вы позволите, я осмелюсь поднять этот бокал за ваше здоровье…

— Кто дал? — спрашивает Колдунья.

— Д-д-дед М-мороз, — говорю я, заикаясь. И понимаю, что вот это и есть полный конец. В последние мгновения жизнь становится такой вкусной. Морозный, чуть покалывающий воздух, ванильный запах пудинга, осязаемая тяжесть гладкой вилки в лапе.

— Что?! — Колдунья почти кричит, и ее лицо, в спокойствии кажущееся совершенным, разбивается на сотни острых осколков злобной гримасой. В одно мгновение она соскакивает с саней и делает несколько гигантских шагов по направлению к нам. — Он был здесь? Нет, это невозможно! Как вы осмелились… но нет… Скажите, что вы солгали, и, так и быть, я вас прощу.

Воздух становится вязким, тягучим, никак не хочет вдыхаться в легкие, я все пытаюсь найти нужные слова, нащупать спасительный островок в бушующем океане.

Тут один из бельчат, тот самый, самый маленький, совсем теряет голову.

— Был… был… был! — верещит он, стуча ложкой по столу. Какой-то мальчик, человеческий детеныш, за спиной у Колдуньи испуганно вздрагивает и тянет ее за подол платья. Она же так крепко прикусывает губу, что по подбородку у нее катится капля крови. Красная на белом. Сейчас она упадет в снег, растопит его, и мох тут же станет темно-бурым.

Капля катится медленно-медленно, кажется, успевает пройти не одна вечность, прежде чем она добирается до конца подбородка и срывается с него вниз, вниз. Бельчонок отчаянно лупит вилкой по тарелке, и я опять слышу, как бурчит у гнома в животе. А потом Колдунья поднимает волшебную палочку.