Натянутый канат (джен)

Посмотрите — вот он без страховки идёт.

Чуть правее наклон — упадёт, пропадёт!

Чуть левее наклон — всё равно не спасти!

Но, должно быть, ему очень нужно пройти четыре четверти пути

Все плохо. Это ощущение вязкого, холодного льда, сковавшего сердце, плотно пристывшего к пальцам, никак от него не избавиться. Ни вздохнуть, ни согреться.

Очень плохо. Есть вещи, которые невозможно забыть. Не вычеркнуть, не выбросить, не замять. Вещи, увидев которые, ты начинаешь жизнь с нуля. С новой точки. Вспоминая о прошлом с недоумением и усмешкой. А то, что внутри, наверное, можно сказать — душа — сворачивается в сгоревший черный лист, как хотелось бы сейчас свернуться самому Тибулу.

Привкус гари во рту. Всегда теперь с ним будет этот привкус пепелища. Сгоревшие остовы сосен, полусгоревшие ноги, которые совсем еще недавно меряли равнодушную поверхность земли. Обугленные руки, еще вчера что-то чинившие, писавшие, обнимавшие. Почему-то дерево горит быстро. А человеческая плоть никак не хочет догорать до конца. Застревает, проклиная небо и землю вечным напоминанием о несбывшемся. О том, что не случилось и не будет уже никогда.

Все плохо.

Он отталкивается от твердого края крыши. Канат еле заметно подрагивает под ногой. Его весомая твердость, его изменчивая легкость успокаивают.

«Просто доверься. Воздух вокруг — он надежный на самом деле… Не выдаст и не обманет, главное, доверься ему» — так, кажется, добрую сотню лет назад говорил ему старый Гийом.

И прищуривал смеющиеся зеленые глаза. Почему-то на дне их всегда плясало веселье. Сам Гийом был рыжим. Никакая старость не могла повлиять на яркость его буйной шевелюры, неизменно окружавшей лицо хозяина ореолом света. В сочетании с глубокой зеленью глаз это рождало ощущение солнечного дня в теплом диком лесу. И только борода его седела. Словно вобрав в себя все беды и печали, выпавшие на долю этого худощавого и невысокого человека. Циркача, канатоходца, заменившего Тибулу и родителей, и профессоров, и друзей.

Собственно, своей семьи Тибул не помнил. Только синюю безбрежную гладь океана. Ощущение могучего простора в груди и соленых брызг на губах. И еще какие-то пронзительные, вольные крики — Гийом говорил, что это, должно быть, кричали альбатросы.

Выпуклое, как купол цирка, небо, а под ним круглое, как арена море. И кричащие где-то в вышине огромные птицы. И горячий мелкий песок под босой ногой.

Если напрячься сильнее, Тибул мог воскресить в памяти два размытых силуэта. Один — огромный, заслоняющий небо, в черном трико и почему-то в цилиндре. К сожалению, как ни силился, Тибул не мог восстановить черт лица. Сколько раз проклинал свою дырявую память. Вместо второго силуэта в памяти и вовсе всплывало лишь облако золотистых волос. Что-то большое, пушистое, мягкое. И очень теплое. Даже тень этого силуэта заставляла сердце пускаться вскачь. В ушах начинался ватный глухой шум, а под язык ложилась горечь.

Немногие подробности из жизни родителей Тибул узнал со слов Гийома.

Молодой, подающий надежды гимнаст и хорошенькая балерина. Они были красивой парой, города пестрели афишами с их именами. От зрителей не было отбоя. Пока однажды холстяной шатер бродячего цирка не сгорел со всеми обитателями. Злые языки подозревали происки конкурентов, как раз потерявших по вине восходящих звезд хороший контракт. Но доказательств собрать не удалось. Возможно, потому, что искать их было некому.

Гийом не любил вспоминать ту ночь. Но мальчишка Тибул умел настоять на своем. Почему-то в детстве Тибулу казалось, что бесконечный пересказ тех событий поможет найти ошибку, поможет как-то исправить случившееся. В крайнем случае, позволит самому Тибулу вспомнить. Гийом вздыхал, кряхтел, смирялся. Садился на свое любимое полотняное кресло и мягко хлопал рукой по коленке. Мальчишка Тибул следовал приглашению немедленно. И, зажмурившись, вдыхал тепло и чуть горьковатый табачный дым, всегда окружавшие старого циркача.

— Ну, было лето. Ночи стояли теплые. И ветер с моря прилетал, вечерний ветер, понимаешь? В тех краях он называется бриз. Так уж устроен мир. Движение воздуха рождает ветер. Вода в море отдает накопленный за день жар, и под ее влиянием теплый воздух стремится на сушу, чтобы вытеснить другой, холодный.

Тибул прижимался покрепче к теплой костлявой груди. Зажмуривался. Позже, только значительно позже он вдруг понял, что старик Гийом сознательно рассказывал о чем угодно, специально выискивая все новые и новые факты и детали, только бы не переходить к событиям. Конечно, можно было предположить, что таким образом Гийом старался вложить в буйную голову своего подопечного хоть капельку знаний. В таком случае его усилия были напрасны. Тибул не запоминал из этих пространных объяснений ровным счетом ничего. Потому что, сжавшись в маленький комок, потеряв большую часть прожитых лет, Тибул становился в эти минуты маленьким брошенным ребенком. «Сиротиня» — как называли его цирковые жонглёры.

— Тот город был очень маленьким. А еще там проходила уездная ярмарка. Это замечательная возможность заработка, понимаешь? Чем больше народа — тем больше зрителей. Чем больше зрителей — тем больше денег за билеты. Директор рассчитывал подкупить что-то из оборудования. Костюмы новые пошить.

В этом месте Гийом обычно вздыхал. Тяжело. Воздух медленно выходил у него из груди, со скрипом и присвистом. Как будто старый футбольный мяч испускал последний дух. Как будто Гийому надо было прыгнуть с разбегу в ледяную воду. Но старый циркач был храбрым человеком. И потому после минутного молчания он продолжал:

— В местных гостиницах не было мест. Директор решил, что пару дней артисты могут переночевать и на рабочем месте. Заодно и деньги сэкономить.

Гийом замолкал и смотрел в потолок. В эти мгновения становилась заметна небритая седая щетина у него на шее, грязный, грубый, некрасивый кадык. Смеющихся глаз не было видно. Потому что Гийом их закрывал. Через пару мгновений он продолжал:

— Чисто случайно я не ночевал тогда со всеми. У меня были в городе дела, и я вернулся поздно, почти к рассвету. На месте шатра было зарево пожарища. Старая грубая холстина, высохшая и выцветшая на солнце, быстро занялась. Все перекрытия внутри были из фанеры. Она вспыхнула почти мгновенно. И потом еще солома. Знаешь, солома — самый замечательный горючий материал.

Обычно после этих слов Гийом замолкал надолго. Тибула успокаивала предсказуемость его реакций, ставшая уже ритуалом повторяемость действий. Гийом, по-прежнему смотря в потолок, наливал себе чего-нибудь в маленький, толстого стекла стакан.

Пил, делая паузы перед каждым глотком. Громко прочищал горло. Иногда мучительно заходясь сухим скрежещущим кашлем.

— Тогда сгорели все. Даже директор. Самый крупный пожар за историю цирка в нашем столетии. Это просто чудо, что ты уцелел. Видимо, твоя семья пыталась пробиться к выходу. На тебя упала декорация. По дороге она сбила поилку для слона, и в итоге ты оказался укрыт огромным мокрым полотном. Когда дымящиеся клочья шатра разгребли, под завалами нашли тебя. Ты спал.

Почему-то последнее утверждение казалось Тибулу особенно обидным. Как можно было оказаться таким глупым и беспечным? Бессонными ночами, глядя в расползающиеся от слез в глазах звезды, мальчик Тибул думал, как бы сложилось все, если б он тогда не спал.

Вдруг он бы тоже умер и сейчас просто был бы давно вместе со своими родителями? Или… Или — вдруг он смог бы их как-нибудь спасти?

Не то чтобы жизнь с Гийомом была ужасна. На самом деле он был внимательным учителем и добрым наставником. Обладал неиссякаемым чувством юмора и безграничным терпением. Мог часами рассказывать увлекательные истории, и только вот такие разговоры о той ночи способны были прочно вывести из равновесия старого канатоходца.

На самом деле, Гийом в ту ночь потерял все. Следуя нелепой недоверчивости, сослужившей ему, впрочем, добрую службу не раз, все свои собственные накопления Гийом держал в походном сундуке. Эти гастроли должны были стать последними, Гийом давно уже мечтал купить маленький домик с розами во дворе. Ему не хватало лишь немного, и он уже даже приглядел такой домик, и сторговался в цене. До тихой, безбедной старости в доме с двориком, наполненным пением соловьев и благоуханием роз — оставалось рукой подать. Даже если последние гастроли будут не слишком удачными. А они проходили как раз более чем замечательно, на крупнейшей городской ярмарке от зрителей не было отбоя. В том числе им нравился худой невысокий человечек, бесстрашно расхаживающий под потолком цирка.

В итоге в одну ночь Гийом оказался без денег, документов, вещей и экипировки, с маленьким перепуганным ребенком на руках.

В детстве Тибул никогда не задумывался, почему старик-канатоходец забрал его к себе. Тогда это казалось таким естественным. Только уже много лет спустя Тибул понял, что был Гийому совершенно посторонним. Судя по всему, даже с родителями Тибула тот не был тесно знаком. Пришел в труппу как приглашенный артист, на пару высоких сезонов. Мечтами и мыслями прикованный к маленькому домику с садом из роз, Гийом не успел особенно ни с кем толком познакомиться.

Что заставило его взвалить на себя ответственность за лишний рот?

К сожалению, к тому времени, как Тибул додумался до этих вопросов, Гийома давно уже не было на свете.

«Чтобы не сойти с ума. Знаешь, на самом деле, так легко пустить себе пулю в лоб», — представлял себе Тибул улыбчивый шепот Гийома.

Или, может, тот просто хотел передать кому-то свое мастерство? Раз уж судьба лишила тихой и обеспеченной старости.

При этих мыслях Тибул сжимал зубы, упрямо выставляя вперед нижнюю челюсть.

«Ты так похож на маленького бульдожка», — слышались в ушах теплые, как летний вечер, слова Гийома.

— Я могу пройти на этой высоте, — отвечал Тибул надутому владельцу большого цирка.

— Ты разобьешься на первом же выступлении, — слышался шепот сквозь зубы ему вслед.

— Посмотрим.

«Посмотрим» — это было любимое словечко Гийома. Когда Тибул хотел получить в подарок белоснежного пуделя, прокатиться на настоящем жеребце со скачек, полетать на воздушном шаре, получить вот тот ярко-желтый шейный платок — Гийом лишь весело прищуривался и изрекал: «Посмотрим».

Пудель оказался маленькой золотистой собачкой, которая любила сидеть на руках и нежно лизала ухо своим теплым шершавым языком. Вместо жеребца Тибула прокатили на цирковом пони, зато стоя и восемь раз. Шейный платок оказался тем самым, желтым, чистого китайского шелка. Сколько уж лет прошло с тех пор, а канареечная яркость ни капельки не вывелась с гладкой, чуть холодящей поверхности. До недавнего времени Тибул всегда таскал этот чертов желтый платок с собой.

Только вот с воздушным шаром не получилось. И то, Гийом честно привел Тибула на воскресной городской ярмарке к вдыхающему огромному чудовищу, сшитому, как цирковой наряд, из разноцветных маленьких лоскутков. Но вот незадача, налетевший грозовой ветер сорвал шар с канатов и, завывая, унес добычу в небеса.

— Как же замечательно, что ты цел, — снова и снова шептал тогда Гийом в макушку рыдающего Тибула.

— Посмотрим, — говорил Гийом и, высоко подняв голову, проходил по упругому канату у самого купола цирка.

— Посмотрим, — говорил Тибул надутому владельцу большого цирка. И выходил на арену. Да, слишком высоко. И никакой страховки. Но раз по-другому хорошую работу не получить — почему бы и нет? Зачем, в конце концов, нужна жизнь, если ею никогда не рисковать? Твердый канат под ногой дарил обманчивое ощущение устойчивости.

— Только не отчаивайся. Пока ты веришь в свои силы — любые вершины тебе по плечу, — шептал в ухо Гийом.

— Знаешь что, парень, пора тебе уже прекращать играть в эти прятки со смертью на потеху публике, — сказал Тибулу однажды дядюшка Август — задумчивый седеющий клоун. — У меня есть вагончик. И лошадка. Неужели два полные сил человека должны рисковать жизнью, потешая других? Неужели мы сами не в состоянии заработать себе на пропитание?

— Просто доверься, — весело улыбался старый Гийом. — Ничто так не губит жизни, как подозрительность и осторожность. Обе они в чем-то сродни трусости.

Так Тибул стал жильцом маленького фургончика, возимого постаревшей уже, доброй и тихой лошадкой. Так он взял на себя ответственность за дядюшку Августа. Хотя, конечно, это еще не известно, кто кого из них подобрал и спасал.

Потом у них появилась Суок. Проселочные дороги и шумные городские площади стали родными и понятными. Вечер будоражил огнями факелов и веселым посвистом зрителей. Жизнь переливалась яркими красками, маленькими беззаботными заплатками циркового шатра. Пока не случился этот июньский теплый погожий день.

Тибул повел плечами, вдыхая похолодевший к вечеру воздух. Там, за городом, он пах сочной травой и клевером, здесь же, на площади Звезды ударяет в нос пылью, раскаленным железом и ненавистью.

О ком сейчас думать нужнее всего? К кому идти по тонкому, слегка пружинящему под ногой канату? Старый рыжий Гийом всегда рядом. Стоит только закрыть глаза. Дядюшка Август ворчит и ждет где-то там в ночи. А Суок просто молча смотрит на звезды. Если бы она умела колдовать и молиться, наверное, равнодушные звезды тотчас покинули бы свои привычные места и примчались к Тибулу на помощь. Если бы она умела. Чтобы как-то добраться к Суок и старику Августу, глаза закрывать совершенно не стоит.

Площадь Звезды лежит под ногами многоголовой ощерившейся гидрой. Один неверный шаг, взмах, вздох — и раскачивающееся под ногами чудовище проглотит тебя. И хорошо, если сразу.

Он отталкивается от твердого края крыши. Канат еле заметно подрагивает под ногой. Его весомая твердость, его изменчивая легкость успокаивает.

Всего-то и нужно — только перейти через площадь.

И лучи его с шага сбивали

И кололи, словно лавры.

Труба надрывалась, как две.

Крики «Браво!» его оглушали,

А литавры, а литавры —

Как обухом по голове!

Канат как всегда тверд под ногой. Сегодня эта предсказуемость обычных вещей особенно странна. Там внизу — пропасть. Ликующая и посылающая проклятья. На самом деле даже ее он не может теперь воспринимать в полную силу. На сердце липкий холод. Все плохо, помнишь?

И опять этот запах гари. Не вытравить, пусть тысячу лет пройдет.

— Это горят рабочие кварталы, — слышал он крики в толпе, пока пробирался сюда.

Они, значит, тоже горят. Кажется, сегодня весь мир сошел с ума.

И тем не менее, канат под ногой пружинит, как прежде. Он словно спина их лошадки — надежная, упрямая, подрагивающая от скачки — до боли известный и родной. Да, сегодня в середине каната висит самый большой фонарь, носящий собственное имя — Звезда. Но это мало что меняет на самом деле. Самые трудные, самые осознанные — первые шаги. Следующие — уже дело техники. Привычное, родное, любимое ремесло затягивает. Легкий плащ взлетает в руке, ловит невидимые объятия воздуха. Когда ты знаешь, что нужно делать, и любишь свою работу — жизнь наполняется ощущением смысла и тепла, даже сейчас. Сквозь лед, конечно, ему не пробиться далеко. Теперь все звуки будут как через вату. А перед глазами до сих пор стоят обгоревшие остовы, протыкающие закатное небо.

Они поспешили. Не нужно было выступать сегодня. Просперо еще не собрал всех сил, и подкрепление из рабочих окраин не успело бы подойти. Они были глупые и самонадеянные, эти рудокопы. Они были…

— Это ничем хорошим не кончится, вы не готовы. Не ходи, — кивал головой и выплевывал сквозь сжатые зубы дядюшка Август. С Суок попрощаться Тибул так и не успел.

— Не надо было тебе приходить, — тепло глядя в глаза, сказал Уго.

— Не веришь в победу? — прищурившись совсем по Гийомовски, спросил Тибул.

— Да нет, просто хочу, чтоб ты остался жив, — ответил Уго. И добавил, чуть помолчав:

— Это важно.

Почти сразу им пришлось отступить. Слишком мало людей. Гвардейцы к тому же были лучше вооружены. Наступать посреди бела дня вообще была плохая идея. Лучше б им выступить ночью. Зато Тибул к ним успел.

Канат привычно пружинит под ногой, как живой, изгибает упругую спину, подбадривает своей легкой твердостью. Кажется, одна четверть пути уже позади.

Народ, эта стоголовая пестрая гидра внизу, ликует и плачет, свистит и причитает:

— Браво, Тибул! Браво, Тибул!

— Держись! Вспомни, как ты ходил по канату на ярмарке…

— Он не упадёт! Он лучший гимнаст в стране…

— Ему не впервой! Мы видели, как он искусен в ходьбе по канату.

— Браво, Тибул!

— Беги! Спасайся! Освободи Просперо!

Другие были возмущены. Они потрясали кулаками:

— Никуда не убежишь, жалкий фигляр!

— Плут!

— Мятежник! Тебя подстрелят, как зайца…

— Берегись! Мы с крыши стащим тебя на плаху. Завтра будет готово десять плах!

В каждом деле важна организация. Почему-то ремесленники и рудокопы решили, что главное — начать, выступить уже наконец. И потом все само развернется и состыкуется. Ведь задача, в сущности, очень простая. Выйти в наступление к дворцам Толстяков.

Да, среди них не было стратегов. И тактиков. И всему приходилось учиться на ходу. Методом проб и ошибок. За ошибки приходилось платить самую высокую цену — жизнь. Свою и чужую.

Иногда Тибул думал, как его вообще сюда занесло. Как все дошло до такой точки невозврата, что дальше единственный путь был — на баррикады и штурм?

Да, жизнь никогда не была легкой. Да, с самых первых дней пронизана и окрашена была несправедливостью, горький вкус которой примешивался ко всему, что бы вы ни делали. Родившись не в той семье и не в том месте — вы теряли шанс преуспеть в жизни. Но если вы не хотели достигать каких-то особых высот? Вон, Гийом мечтал о домике с розами. Не Три же Толстяка подожгли тогда цирк. Но чем дальше, тем больше Тибулу казалось, хоть дядюшка Август и ругал его за излишнюю подозрительность и теории заговора, что виновному в поджоге удалось отделаться так легко именно потому, что он договорился с властью Толстяков. По правде говоря, Тибул начинал склоняться к тому, что такие погромщики были близки власти, воспринимались ею как понятные и родные, а потому негласно получали помощь и содействие. По крайней мере, в деле сокрытия улик. В конце концов, чисто прагматически, такие люди становились проще управляемыми. Прошлый грешок становился удобной ниточкой для дерганья, прочным канатом, намертво привязывающим деятелей искусства и коммерции к действующей власти.

Жизнь с каждым днем становилась все труднее. Народ нищал, налоги росли. Пропасть между обитателями чистых кварталов и пригородами росла прямо на глазах. На сумму, которую какой-нибудь фанфарон отдавал за модную укладку перед балом, семья на рабочей окраине могла прожить целый месяц. В ярко освещенных, благоухающих кварталах люди забывали о существовании других и потихоньку переставали быть людьми. Кроме себя любимых и лысеньких породистых кошек, они не считали достойным внимания никого другого. Даже других кошек, из кварталов победнее.

А еще был Уго.

Тибул, пожалуй, никогда не забудет тот жаркий июльский вечер. Низкое плотное небо, наспех залатанное в местах прорех раскаленными добела звездами. Оно наклонилось совсем низко и внимательно смотрело на представление маленькой бродячей труппы. Суок пела песенку. Дядюшка Август играл на гармошке и жонглировал толстыми плетеными бутылками. Пару месяцев назад они нашли эти красивые пузатые фляги в лесу на помойке. Это была исключительная удача. Публика всегда любила яркие эффекты и красивые детали. А бутылки оказались как раз подходящего веса, не слишком легкие, чтобы ловко перекувыркиваться в воздухе. И не слишком тяжелые, чтобы дядюшке Августу было сподручно ими жонглировать. Последнее время он начал сдавать, руки и спину все чаще скручивало ревматизмом, по утрам он долго кряхтел и охал сквозь зубы, прежде чем разогнуться. И стал предпочитать длинные шнурки на ботинках, чтобы всовывать ногу, не расшнуровывая их. С каждым годом ему становилось все труднее наклоняться.

И вот номер Тибула — двойной прыжок на канате. Он продумывал его сам, до мельчайших деталей отрабатывая повороты и наклоны раскаленными днями в тени старых дубов в маленьком лесу за городом. Нежный легкий ветерок изредка ерошил мокрые волосы на лбу. Восторженные глаза Суок неотрывно следили за ним. Канат привычно пружинил и слегка гудел после очередного разворота и прыжка. Этот опыт складывался в крепкую броню, отточенный острейший инструмент, рассекающий вечернюю тишину притихшей толпы. Канатоходец знал, что делает. Изучил до мельчайших подробностей, на что способны его канат и быстрые сильные ноги. Узкая длинная ступня в мягких ботинках словно прирастала к поверхности каната. Казалось, что невидимые нити связывали человека и черную линию веревки под его ногами. Никто из толпы, может быть, кроме дядюшки Августа, даже не задумывался о том, что никакой страховки, собственно, и нет. Человека на канате держали только его опыт, уверенность в себе, часы тренировок и вера в лучшее.

С высоты толпа внизу казалась бесформенной безликой массой. Дрожащий свет горящих факелов выхватывал розоватые и желтые пятна лиц и бело-синие женских платков и передников. Десятки рук стаей белых птиц взлетали в прибое аплодисментов. И вдруг, среди этой неоднородной бурлящей массы Тибул различил необычный звук. Чистый, теплый, ясный. Было в нем что-то удивительно родное. Сосредоточенный на своей работе канатоходец даже не сразу смог понять, что это за инструмент. Как будто дышало само пламя, как будто пыльная, утоптанная натруженными ногами и уставшая за день площадь обрела голос и запела. Мелодия лилась, простая и незамысловатая, но было в ней что-то очень бодрящее. Как будто кто-то здесь, в прохладной высоте ночи подал канатоходцу руку. Держись, старина.

Номер прошел безупречно. Никакого напряжения, томления, дурацкого сосущего беспокойства глубоко в животе.

— Дядюшка Август, на чем таком ты играл сегодня?

— Все на том же старом барабане, малыш, — сокрушенно покачивая головой, пробормотал тот.

Тибулу на мгновение стало не по себе. Это что же, ангельские песни уже начали слышаться наяву?

— Нет, нет, — все так же печально покивал головой дядюшка Август. — Кто-то на самом деле играл. Мне кажется, это была гармоника.

— Фантастически же играл, да?

— Да, — еще более печально ответил старик.

— Тогда почему ты грустишь?

— Кажется мне, что до добра все это не доведет. Нет, непременно не доведет…

Тибул лишь беспечно махнул рукой.

— Вечно ты ожидаешь беду, старик.

— Мне тоже понравилась эта музыка, — доверчиво прошептала, забравшись к нему на колени поздно вечером, маленькая Суок. Волосы ее заплетены были в две тоненьких косички. Надо же, почти уже симметричны. Это все заслуга дядюшки Августа. Сам Тибул так и не освоил премудрость заплетания косичек. Голубые, огромные, ясные глаза Суок горели неподдельным интересом и благодарностью к миру. Тибул гладил ее по тоненьким, мягким как пух волосам и думал про себя, что давно пора уже купить девчонке новые ленты на косы. Маленький цирковой воробушек давно уже пообтрепался.

Всю недолгую ночь до рассвета Тибулу снился напевный звук той гармоники. И кто-то теплый, родной брал осторожно за руки и пускался в пляс. Следующего вечера Тибул ждал с замирающим сердцем. Надеясь на встречу с неизвестной гармоникой и боясь, что нежная мелодия была лишь раз в его жизни.

Шепот и рев зрителей, черная копоть факелов, разметаемая ветром. Тонкий канат под ногой. Все как обычно этим вечером, отчего же сердце так бешено запрыгало при теплых звуках неведомого инструмента?

Так продолжалось несколько вечеров подряд. Теплая невидимая поддержка, мягкий, уютный звук, подставляющий руки: не бойся, канатоходец, я подхвачу, если что. Пытаясь составить себе представление если не об исполнителе, то хоть о музыкальном инструменте, Тибул расспрашивал всех, кого встречал в эти жаркие дни: «Как выглядит гармоника?»

Поступившие сведения оказались довольно противоречивыми и классификации не поддавались. Некоторые утверждали, что это огромный растягивающийся инструмент, носимый, как ранец, на ремнях. Только покоящийся на животе у играющего. О том, кто и зачем притаскивал на выступления такую странную громаду, Тибул вообще старался не думать.

И вот, в один особенно теплый вечер, после выступления к притихшему вагончику на опустевшей площади подошел какой-то огромный парень. Слишком широкие плечи чуть повернуты вперед. «На работу иначе не пройти. В шахту», — шутил потом Уго. Но веселые шутки и беззаботный смех были потом. А в тот вечер огромный нескладный парень тихо стоял в стороне, чуть поодаль от фургона.

— Что вам, молодой человек? — нарочито вежливо и отстраненно спросил дядюшка Август.

— Я, это… я спросить хотел, я вам своей гармоникой не мешаю? — робко спросил парень.

Странным было сочетание его осторожной робости и громады мышц. При слове «гармоника» Тибул высунулся из вагончика. Неужели он наконец увидит этот загадочный инструмент? Но громоздкого чемоданчика в виде портфеля нигде не было. Большой нескладный парень только смущенно мял в руках свою видавшую виды кепку.

— Не мешает? — переспросил дядюшка Август и фыркнул. — Это ты вон у главного лихача спроси, не я же по проволоке хожу.

Большие, голубые и почему-то очень преданные глаза немедленно уставились на Тибула.

Когда через пару минут стало ясно, что никакого вопроса дальше не последует, и нескладная фигура пришедшего где-то растеряла все запасы слов, Тибул решился ответить первым.

— Нет, не мешает совсем. Наоборот, — он взмахнул руками, рисуя ими какой-то неопределенный круг в пустоте. — Как раз совсем наоборот — помогает даже. С вашей гармоникой тепло. А где она, кстати?

— Вот, — кратко ответил парень и протянул огромную ладонь с пятнами въевшейся в кожу грязи.

Тибул тоже протянул руку, как во сне, поддавшись каким-то странным инстинктам. И очень удивился, когда вместо теплой ладони наткнулся на холодный продолговатый предмет. И сразу отдернул руку.

— Она не грязная, я вытираю ее каждый раз после игры, — принялся оправдываться парень. — Вот, у меня и платок специальный для этого есть. Я ее в нем и ношу. Инструменты любят чистоту.

— После игры? — ошарашенно переспросил Тибул.

— Ну да, я же на ней вот и играю. Каждый вечер сюда прихожу, ничего не могу с собой поделать. Понимаете… — судорожно продолжал оправдываться парень, — денег у меня не особо… Последнее время нам задерживают оплату, и мне совсем нечего вам дать, кроме пары медяков.

Он смущенно улыбнулся.

— Знаете же, как говорят: «Рудокопы работают с понедельника по субботу, но денег им хватает только до воскресенья». Короче, правду говорят. Да. Святая Варвара не даст соврать. А не приходить я не могу. Вы что-то такое делаете, что я не могу не прийти. Очень важно на вас посмотреть, понимаете?

Парень замер на секунду, шумно сглотнул, а потом торопливо добавил:

— Ну и вот, я решил, что могу немного расплатиться с вами, если подыграю на гармонике. Я умею, меня бабушка учила, я даже у нас на руднике играю иногда в перерывах. Людям нравится. Святая Варвара знает, что я не вру.

— Ох уж эта святая Варвара, — ворчливо протянул дядюшка Август.

А Тибул, пожалуй, впервые не знал, что сказать.

— Можно мне ее подержать? — вылезла из-за спины Тибула кудрявая и, как всегда после выступлений, лохматая голова Суок.

— Спать тебе давно пора, чудовище любопытное, — уже почти сказал Август свою обычную приговорку, но на этот раз его перебил смущенный рослый рудокоп:

— На, конечно, можно. Ты даже подуть в нее можешь. Она чистая совершенно.

И добавил, благоговейно глядя на хрупкую фигурку девочки:

— У тебя очень классно выходит петь. Талант. Тебе надо в городе учиться. И потом в большой зале петь. Во дворце.

— Ага, только дворцов нам и не хватало, — вновь заворчал, уходя уже в вагончик, дядюшка Август. А потом выглянул оттуда через пару минут: — Ужинать идете, архаровцы?

Рудокоп замялся, но умница Суок уцепилась за его локоть.

— Пожалуйста, пожалуйста. Мы вас так не отпустим.

— В конце концов, вы же теперь тоже часть труппы, — сказал Тибул и удивился, как хрипло звучал его голос.

Пара кривых табуретов вокруг колченогого стола. Закопченный старенький чайник. Вареные яйца и хлеб с луком, который оставили смотревшие представление торговки с базара. Этот самый первый вечер знакомства лежал теперь у Тибула теплым камешком на ладони. Нет больше той самой чертовой гармоники. Помогала ли она удерживать равновесие? Тянула ли вниз в бездну? Кто знает.

— Меня Уго зовут, — представился парень, уминая вареное яйцо. Вытер губы ладонью и тихо добавил: — Никогда такой вкуснятины не ел. Вот что значит от чистого сердца да в хорошей компании.

Дядюшка Август только хмыкнул.

* * *

Когда первое ядро из пушки легло в полуметре от наступающих, Тибул понял, как замедляется время. Вот взрыхлил землю огромный черный шар, раскидывая комья желтой глинистой земли высоко к небу. Стена дома, неудачно оказавшегося слишком близко от взбесившегося чугунного мячика, медленно накренилась. Кривая, уродливая трещина пробежала по ней, и стена прямо в воздухе в момент падения превратилась в пыль, погребая под собой оглушенных, окровавленных людей.

Там Уго — мелькнула в голове отчаянная мысль, и Тибул бросился к еще не полностью осевшим завалам. А ядра все продолжали лететь и ложиться на улочки рабочего предместья. Рудокопы и ремесленники выступили слишком рано. Гвардейцев было больше. На их стороне сражались пушки и цинизм. Никто не думал, что они начнут палить по жилому кварталу.

* * *

— Давай, я провожу, а то заплутаешь еще среди базарных тележек. В темноте тут сам черт ногу сломит, — сказал Тибул и сделал наконец то, о чем мечтал целый вечер — хлопнул высокого рудокопа по плечу.

Ночной базар похож был на развалины волшебного королевства. При неверном льдистом свете луны ковры за многие тысячи и всего лишь за пару монет выглядели почти одинаково. Старые потрепанные корзины, набитые дешевой подгнившей картошкой и брюквой, в темноте похожи были на сундуки с сокровищами. Отполированные тысячами касаний прилавки казались посеребренными изваяниями красного дерева, волшебными тронами и царскими балдахинами. В темноте забывается склочный характер торговок и визгливые крики их ругани. В темноте остается только волнующая и манящая сказка.

Странное было чувство. Идти рядом, молчать, изредка притрагиваясь к плечу, руке.

— Вот тут надо свернуть. А здесь береги голову, фонарь снесешь. Старый Клаус слишком низко его подвесил. А тут…

— Можно, я завтра опять приду? — странно севшим и тихим в этой ночной бархатной мгле голосом спросил рудокоп.

— Можно, конечно, — тут же выпалил в ответ Тибул. — Буду ждать. Знаешь, мне легче идти, когда ты играешь, — вдруг неожиданно сам для себя добавил он.

— Я обязательно постараюсь приходить как можно чаще, — внимательно глядя прямо в глаза, ответил ему Уго.

* * *

— Сейчас, сейчас, — роясь в пыльной серой крошке осыпавшейся стены, Тибул поймал себя на том, что говорит сам с собой. Постарался сосредоточиться на раскопках. Непрерывно летящие ядра, гул и залпы ружей не очень-то способствовали этому. И он плюнул, бросил это бесполезное занятие.

— Ты подожди немножко, я сейчас, — как молитву, повторял Тибул опять и опять. — Да где же там твоя чертова святая Варвара? Собирается она помогать или нет?

— Ну вот, еще и Варваре святой досталось, — проскрипел знакомый голос, заходящийся кашлем.

А Тибул уже ничего другого не слышал.

«Жив, жив!» — стучало в висках ошалевшее сердце.

«Жив, жив!» — позвякивали в ушах тоненькие колокольчики, и тепло разливалось в груди. И сухо становилось во рту. Жив.

— Держись, нам надо найти укрытие, — прошептал Тибул, помогая ослабевшему Уго, прихрамывающему на одну ногу, подняться с земли.

— Тут только если в рудник. Ничего подходящего рядом нет, — просипел тот.

— Рудник так рудник, — сквозь сжатые зубы ответил Тибул, и они поковыляли к последней защите. Ядра ложились близко. Сметая хлипкие дома рабочих окраин. Взрывая скудненькие маленькие цветники и расшвыривая в разные стороны сушившееся на веревках убогое бельишко, жалкие чахлые гераньки с подоконников.

— Вот, зато на работе у меня побываешь, — скривившись от боли, все же улыбнулся Уго.

— Ага, — задумчиво ответил Тибул и тут же упал на землю, увлекая за собой и ставшего таким неповоротливым Уго. Совсем близко чугунным шаром ядра снесло половину дерева. Щепки накрыли с головой двух лежащих на земле мужчин. А ошметок ствола пролетел в паре метров от их голов и с громким чавкающим звуком впечатался в стену.

Рудник выглядел совсем не так, как представлял его Тибул. Не было ни большого входа, ни надежных крепких стен. Прямо в горе вырыта пара пещерок-норок. Вход одной из них подпирали несколько старых, изъеденных дождем бревен. Внутри пещерка оказалась намного больше, чем снаружи. В полумраке было видно плохо, но людей там пряталось много. И рудокопов, и их семей.

— Как начали палить, ка-а-ак начали… — суетливо и нарочито громко рассказывал в пустоту взъерошенный мальчишка. — Мать мне хлеб в руки — и из дома вытолкала. Беги, говорит, отцу на руднике передавай, хана нам пришла. Я то-о-олько от дома отошел на пару шагов, а туда ядро прилетело. Крышу пробило. В печь, наверное, попало, не могло же оно само загореться то…

— Не могло, — утвердительно кивали ему невольные слушатели.

— Точно печь…

— Ну и все, нет у меня больше ни матери, ни дома… — не меняя интонации, сказал парень. — Как начали палить, как начали…

Только уже здесь, в укрытии, Уго позволил себе расслабиться. Прямо у входа осел, медленно сполз по стене. Тут и Тибул заметил большую кривую рану на ноге рудокопа.

— Черт… погоди… Я сейчас, надо кровь остановить. Я сейчас перевяжу…

Вот и пригодился, Гийом, твой желтый солнечный шелковый платок. Вот и пригодился.

На самом деле совершенно не понятно, чего, собственно, ждали все эти прятавшиеся в старом руднике люди. Какой защиты и поддержки? Кто мог прийти и спасти? Если только та святая Варвара. Но она почему-то не пришла. Может, забыла, а может, и просто не успела. Гвардейцев было больше. Они подошли слишком близко. У рудокопов и ружей-то не много с собой было. Так, пара выстрелов. И вот уже черные форменные куртки замелькали у входов в рудник. Почти одновременно с ними внутрь проникли запахи дыма и гари. Те самые, от которых теперь не избавиться никогда. Все входы на рудник заложили соломой. С собой они, что ли, ее привезли?

Да, Гийом, я помню, помню, солома горит лучше всего. Вслед за дымом в укрытие стали проникать и оружейные выстрелы. Да, гвардейцам приходилось стрелять наугад, но у них патроны государственные, с запасом, а рудокопам теперь было даже не видно, в кого стрелять. Осел, наконец-то умолкнув, тот пятнадцатилетний мальчишка, потерявший сегодня дом и мать. Вздрогнул и запрокинул голову Уго. Теперь взгляд его голубых глаз не выражал уже ничего. Застыл и потерял живую искорку внутри.

Злая колючая оса ужалила Тибула в сердце, в ногу, в плечо. Спасительная тьма накрыла и утащила далеко от криков боли и шума бушующего огня.

Через какое-то время, к своему ужасу, Тибул снова открыл глаза. Ну что, малыш, ты опять, кажется, все проспал. Каким-то чудом огонь не дошел в ту часть, где сидели Тибул и Уго. Если бы не пули, жизнь могла бы еще продолжаться. Еще можно было бы петь и дышать. Через пару шагов — обгорелые стены. Черные остовы людей и деревьев протыкают серое небо, равнодушно скаля зубы. Где ты там, святая Варвара? Что же ты не явишься полюбоваться на людей твоих…

На руднике, естественно, было много кирок. Да и земля в пещерке мягкая. Особенно там, где опалил ее огонь пожарища. Могила быстро вырыта и закопана, и Тибул вышел на свет. День уже закончился. Или теперь всегда будет ночь? В темноте Тибул видит как кошка. Нетрудно оказалось заметить, что квартал оцеплен. Много-много гвардейцев в черном. Единственная возможность выйти отсюда — по крышам пробраться в центр города. Богатенькие кварталы сейчас не трогают.

Полусон, полуявь. Железные ржавые крыши под ногой, тихие разговоры тех, в черном. И горький запах пожарища. Ладонь болит, натер ее о жесткую рукоятку, когда копал. Киркой копают только дураки, да. Вот у Уго были твердые ладони. Натруженные, шершавые, как шкура у ежа или маленького поросенка. Теплая, немного колючая. Была.

Везение, или подоспевшая-таки святая Варвара, но Тибул довольно быстро добрался до фешенебельных кварталов и площади Звезды.

Толпа неистовствовала внизу под ногами.

Офицер стал посередине площади на клумбу, пестревшую жёлтыми и синими цветами. Здесь были бассейн и фонтан, бивший из круглой каменной чаши.

— Стойте! — сказал офицер солдатам. — Я его сам подстрелю. Я лучший стрелок в полку. Учитесь, как нужно стрелять!

До яркого огромного фонаря теперь рукой подать. Если все время держать плащ впереди, то глаза не болят от света. Зато яркость лампы мешает тому, кто стреляет снизу.

Хлопок, горячий свинец пройдет сквозь грудь, и израненное сердце взлетит высоко-высоко, сквозь фонарь Звезды, стеклянный купол, густые серые облака…

Хлопок. Но падает почему-то не Тибул. А кто-то там, внизу. Кажется, тот самый гвардеец, так долго целившийся в гимнаста.

«Ах, как жутко, как смело, как мило!

Бой со смертью, три минуты!»

Раскрыв в ожидании рты,

Из партера глядели уныло

Лилипуты, лилипуты —

Казалось ему с высоты.

Один из гвардейцев держал пистолет, из которого шёл голубой дымок. Он застрелил офицера.

— Собака! — сказал гвардеец. — Ты хотел убить друга народа. Я помешал этому. Да здравствует народ!

— Да здравствует народ! — поддержали его другие гвардейцы.

— Да здравствуют Три Толстяка! — закричали их противники.

Они рассыпались во все стороны и открыли пальбу в человека, который шёл по проволоке.

Держись, малыш, кажется, конец уже близок. Желтый платок старика Гийома поможет тебе найти Уго. Сразу. Там.

Тибул и сам не знал, что заставляло его идти дальше.

Пули летели мимо. Толпа ревела в восторге.

Природное упрямство? Какое-то идиотское желание победить хоть здесь? Неиссякаемая воля к жизни?

Бах! Бах!

— Мимо!

— Ура! Мимо!

Фонарь уже совсем близко. Он такой огромный, что даже в нескольких шагах слышно, как шипит в нем огонь.

У них с дядюшкой Августом есть похожий фонарь. Только поменьше. Тибул помнил, как старик весь светился от гордости, когда притащил его с базара.

— Теперь будет у нас настоящая аллюминация! — важно сказал он, поглаживая себя по животу.

Там должен быть такой маленький рычажок. Если его повернуть, огонь исчезнет.

Полосатая фигурка, в блеске фонаря ставшая чёрной, присела на зелёном кольце, повернула какой-то рычаг, что-то щёлкнуло, звякнуло — и фонарь мгновенно потух. Никто не успел сказать ни слова. Сделалось страшно темно и страшно тихо, как в сундуке.

Не видно больше толпы внизу. И не слышно тоже. От неожиданности и страха чудовище потеряло голос. Некуда больше стрелять. Каната тоже не видно. Только большие яркие звезды. До них теперь намного ближе, чем до земли. Ну что, Тибул. Последний шаг — и ты окажешься в объятиях Уго. Ты уже победил. Ты прошел эти чертовы две четверти. Вопреки всему, не словив ни одной пули. Ну, что же ты?

— Ох, ты так здорово прыгаешь на канате, — слышит он тихий доверчивый шепот маленькой Суок. — Я тоже так хочу.

— Ты тоже будешь. Обязательно. Я научу, — шепчет Тибул и целует маленькое розовое ушко в обрамлении пушистых волос. Дядюшка Август говорит, что все дети пахнут очень вкусно. Но Суок просто благоухает. Маленький солнечный ангел, случайно оказавшийся в их холостяцком балаганчике.

— Я буду тебя ждать, — серьезно говорит она каждый раз, когда Тибул уходит по делам, на встречу с Уго, за покупками. Последнее время дядюшке Августу все труднее носить тяжести, хотя торгуется он не в пример лучше. — Я буду ждать.

Спокойные звезды так близко. Вот, протяни только руку — и все закончится. Что скажешь, маленькая моя Суок? Не до тебя теперь гимнасту Тибулу.

На толстощекую Луну медленно набегает тень. Сегодня облачная ночь.

— Смотри, эта луна похожа на леденец, — серьезным шепотом по секрету сообщает ему маленькая Суок. — Помнишь, мне дядюшка Август покупал на ярмарке в прошлом году? Я бы так хотела попробовать еще такой же. Только ему не говори, а то он расстроится.

Эх, Суок, не так уж часто я покупал тебе леденцы.

Тибул вспоминает вдруг отчаянно ярко, как Суок ела пряник. Им тогда с дядюшкой Августом удалось хорошо заработать. Ярмарка удалась. Да и урожайный год тогда был. И вот, Суок бережно держит руками коричневое чудо в голубоватой глазури. Благоговейно откусывает его. Долго, задумчиво держит откусанное во рту. Улыбается. Глотает. С восторгом вглядывается в пряник и кусает еще. Незабываемая пантомима. Сосредоточенность и наслаждение. Весь мир перестал существовать для нее в ее необыкновенном занятии. Он тогда давал себе слово обязательно чаще баловать ее. Не получилось. Не успел. Суок…

Тем жарким августовским днем дядюшка Август пришел в вагончик какой-то особенно взъерошенный и угрюмый.

— Вот, — коротко бросил он и выложил на кровать маленький цветастый сверток.

— Ты не продал попону? — ничего не понимая, спросил его Тибул.

— Нет, не продал. Зато кое-что получил, — сердито выплюнул дядюшка Август и бережно развернул попону. Там безмятежно спала маленькая девочка полутора-двух лет.

— О! — только и смог ответить Тибул.

Нет, он никогда не считал дядюшку Августа монахом или отжившим свое стариком. Просто никак не мог понять, как могла повернуться рука женщины избавиться от такого ребенка. Тибулу всегда казалось, что дядюшка Август крепко разбирается в людях, и ветреным вертихвосткам нет места в его сердце.

— Да что ты смотришь? Не моя она. Но останется у нас. И никогда не спрашивай, откуда она. Это вредно для нас всех.

Только и сказал. Тибул поверил ему сразу и безоговорочно. Что-то в нем было такое, что заставляло верить. Сразу и до последнего вздоха.

— Ладно, — ответил Тибул, когда понял, что от него ждут какого-то ответа. — Ладно. — И хлопнул старика по плечу. — Чем их нужно кормить?

Нельзя сказать, что выращивание ребенка в маленьком бродячем цирковом фургончике дело очень простое. В жизни у них были и бессонные ночи, наполненные необъяснимым горьким плачем, и внезапная температура, когда весело журчащий ребенок вдруг замолкал и тихо забивался в угол. Были и съеденный корм для попугая, и безнадежно изрезанные недавно залатанные парадные трико для выступления. И даже один эпизод с едва не подожженным хвостом лошади. Из лучших побуждений. Морозным осенним вечером маленькому воробушку показалось, что лошадка замерзла. На растопку пошли афиши и масло для фонаря. Но хвост остался большей частью цел. И никто серьезно не пострадал.

Зато было еще много смеха. И нежного топота быстрых ножек. Были изумительные локоны и большие, огромные глаза, синее синего неба. Неотрывно следящие, чистым восторгом и радостью, весельем и счастьем наполнявшие беспокойную цирковую жизнь. А потом маленькая плутовка начала петь песенки, жонглировать факелами и тоже вспрыгнула на проволоку.

Это произошло совершенно внезапно. По правде говоря, Тибул и сам успел устать от настойчивых просьб:

— Научи, ну, дай и мне!

А Тибул вспоминал синяки у себя на боках, и то, как он вывихнул ногу мальчишкой, а потом хромал несколько недель. И неизменно отвечал ей в ответ:

— Еще рано. Давай позже.

А потом, во время очередной дневной тренировки — волка кормят ноги, а канатоходцев тренировки — маленькая Суок вдруг запрыгнула на канат. Идиотской идеей было привязывать его к дереву. Не следовало учить Суок лазить. Канат был подвешен слишком высоко. Не для учебных тренировок. Слишком жесткая внизу лежала земля. Слишком тонкая была веревка. Нет, Суок, стой, подожди!

Но маленькая проказница только улыбалась ему в ответ и легко, как птица, порхала на жуткой высоте над землей. Как будто была соткана из воздуха и настолько легка, что солнечные лучи запросто поддерживали ее.

После этого выступления у Тибула наверняка появились седые волосы. А дядюшка Август лишь тихо сказал ему вечером, когда девчонка мирно спала в своем гнездышке:

— А я говорил тебе. Она уже совсем выросла. Ей нужно дело.

И с того вечера маленькая хрупкая кудрявая девочка с огромными синими глазами принялась усердно тренироваться.

— Без тренировок никуда тебя вообще не пущу! Опозоришь труппу, — безапелляционно сказал ей тогда Тибул. И она тренировалась. Изо всех сил. На самом деле, особо тренировать там было уже нечего. Она все знала и так. И жонглировать умела не хуже дядюшки Августа — когда только научилась, плутовка? Так что первое выступление состоялось довольно скоро. Хуже было потом.

У Тибула замирало и екало сердце каждый раз, когда голубые глаза мечтательно распахивались, и в них начинался танец чертей.

— Знаешь, что я тут придумала! — восторженно сообщала она ему.

«Не знаю и знать не хочу», — так и хотелось отрезать в ответ. Но Тибул слишком хорошо помнил себя. И скептические замечания Гийома, и ворчание старика Августа. Дети растут слишком быстро, решил тогда про себя Тибул. Слишком.

Действительно, та история о маленьком неуклюжем пингвиненке, так неожиданно попавшем в их вагончик, закончилась слишком быстро. Нескладный малыш, который мог неожиданно заснуть посреди игры в старом кресле дядюшки Августа, который упорно игнорировал ложки, предпочитая есть любую еду руками, который так нежно и душевно целовал мягкие ушки их старой лошадки, этот ребенок куда-то стремительно исчез. И вместо него в их вагончике оказалась молодая и прекрасная девчушка. Стройная, изящная, ловкая и бесшабашная. Яркий фейерверк светящегося счастья, который Тибул бережно и осторожно держал в руке.

— Тибу-ул, — говорила ему маленькая кокетка, нараспев растягивая буквы его имени. — Тибу-ул. Знаешь, я тебя ужасно люблю.

— И я, — тихо отвечал он ей. И думал лишь о том, как бы защитить это маленькое ясное солнышко от горестей и несправедливостей всего мира.

— Балуешь ты ее, — качал головой дядюшка Август. Но и сам таял от улыбок Суок.

«Я тебя подожду, малыш, — шепнул кто-то за звездами голосом Уго. — Не волнуйся, я обязательно дождусь».

Что-то снова стукнуло и зазвенело. В тёмном куполе открылся бледный квадрат. Все увидели кусочек неба с двумя маленькими звёздочками. Потом в этот квадрат на фоне неба пролезла чёрная фигурка, и было слышно, как кто-то быстро побежал по стеклянному куполу.

Гимнаст Тибул спасся с Площади Звезды через люк.

Как странно! Горят разноцветные огни, мчатся экипажи, звенят стеклянные двери. Полукруглые окна сияют золотым сиянием. Там вдоль колонн мелькают пары. Там весёлый бал. Китайские цветные фонарики кружатся над чёрной водой. Люди живут так, как жили вчера. Неужели они не знают о том, что произошло сегодня утром? Разве они не слышали пальбы и стонов?

Пожалуй, после падения с башни это было самое нереальное. Как можно упасть с такой высоты и остаться в живых? Как можно жить в двух шагах от смертей и не замечать их? Бездумно продолжать веселиться? Наслаждаться утренним кофе и крепкой сигарой? Новым платьем для себя и бантиком для болонки?

Доктор Гаспар Арнери потряс головой. Наверное, во всем виновата потеря очков. Без них мир кажется совершенно нереальным в своем безумстве. Две части города будто жили каждый своей жизнью. В нескольких километрах отсюда мертвые рабочие лежали на холодной земле, равнодушно уставившись в ночное небо пустыми глазами. В паре десятков минут ходьбы в полной отчаянной темноте разрушенные дома щерились обугленными стенами в холод смеющихся небес. Здесь же все было как раньше. Радостный смех и шепот влюбленных парочек, цокот туфелек по асфальту, неспешные мужские споры о лошадях и скачках.

«Определенно, я просто сошел с ума, и мне снится бесконечный кошмар. Сейчас я сделаю усилие, открою глаза и очнусь в родном доме», — подумал доктор. Он крепко зажмурился. И постарался как можно ярче представить свою спальню. Темно-зеленый бархат на абажуре настольной лампы. Толстые бордовые шторы на окне. Сколько раз он говорил тетушке Ганимед, что не любит бордовый цвет. Но она каждый раз уверяла его, что бордовый наиболее практичный. И шторы оставались на месте. Да, да, вероятнее всего, во всем виноват бордовый цвет. Он угнетает и слишком похож на кровь. Сейчас доктор проснется и обязательно, непременно поменяет эти шторы. Никакого бордового в доме. Больше никогда!

Доктор Арнери набрал побольше воздуха. Вместо вечерней прохлады и нежного аромата цветущих деревьев в нем явственно чувствовался привкус гари.

«Ого, похоже у меня началась шизофрения, — обреченно подумал доктор. — Если человек начинает ощущать запахи, которых нет — пиши пропало».

И все-таки доктор был упрямым человеком. Поэтому он открыл глаза и смело посмотрел в лицо действительности. Ничего не изменилось. Тихое шарканье ног в бальных залах, веселая музыка, стрекот цикад. И явственная горечь пожарища.

Доктор вздохнул и решил, что в любом случае будет лучше, если он окажется у себя дома. Даже если все это лишь плод его фантазий. Даже в фантазиях надо стремиться добиваться лучшего результата. Тихо улыбнувшись столь оптимистичной мысли, доктор медленно побрел по улицам, вдоль каналов. Черное, как отчаянье, небо отражалось в них. Доктор подумал, что холодные воды реки похожи на пустые глаза мертвых, там, у разрушенной башни. Вода лениво поворачивалась и кружила водоворотами.

Неизвестно, сколько времени прошел так доктор в полном молчании, освещаемый равнодушным светом звезд, в зыбкой тишине странно спокойных улиц. Внезапно он вывернул на перекресток, там стояли люди. Они обсуждали сегодняшние события.

Кучера переговаривались с цветочницами.

— Его протащили в петле через весь город. Бедняжка!

— Теперь его посадили в железную клетку. Клетка стоит во Дворце Трёх Толстяков, — сказал толстый кучер в голубом цилиндре с бантиком.

Тут к цветочницам подошла дама с девочкой, чтобы купить розы.

— Кого посадили в клетку? — заинтересовалась она.

— Оружейника Просперо. Гвардейцы взяли его в плен.

— Ну и слава богу! — сказала дама.

Доктор закрыл глаза. Значит, все происходящее вовсе не плод его фантазии. Только вот неизвестно, хорошо это или плохо. Может, было бы лучше, если бы только один доктор Гаспар Арнери сошел с ума, а весь мир оставался бы хотя бы таким же, как раньше. Доктор вздохнул и решил, что тетушка Ганимед будет смеяться над ним. Право слово, странное желание для образованного и ученого человека. Доктор хотел привычно опереться на трость, но вспомнил, что давно потерял ее. Теперь-то тетушка Ганимед непременно расстроится. Что ж, нужно добираться домой без трости. Сделав над собой усилие, доктор открыл глаза и увидел странную процессию.

Впереди ехали два всадника с факелами. Факелы развевались, как огненные бороды. За ними медленно двигалась чёрная карета с гербом.

А позади шли плотники. Их было сто.

Их медленный шаг должен был наверняка прибавить торжественности. Но в глазах доктора прибавлял лишь больше сходства с кошмаром. Ожившие химеры из дурного сна вырвались на улицу и с осознанием своего триумфа гордо шли по улицам города. Восставшие мертвецы из ада явились во всей красе, чтобы устраивать дела живых. В свою пользу, естественно.

Они шли с засученными рукавами, готовые к работе — в фартуках, с пилами, рубанками и ящиками под мышкой. По обе стороны процессии ехали гвардейцы. Они сдерживали лошадей, которым хотелось скакать.

Внутри мерно покачивающейся черной кареты сидел чиновник Совета Трёх Толстяков. В окне видна была только голова. В белом парике, с застывшим выражением величественной гордости — она только медленно покачивалась в такт лошадиному шагу. Доктору на минуту показалось, что это мертвец.

— Это плотники! Они идут строить плахи. Пла-хи! Пла-хи! — гулко разносились по улочкам крики гвардейцев.

«Я слишком много пережил за этот день, — сказал он про себя, — и, кроме того, я очень голоден и очень устал. Нужно поторопиться домой».

— О, милейший Гаспар Арнери! Вы ли это? — прозвучал над его ухом громоподобный бас.

Доктор потрясенно поднял голову. На минуту ему показалось, что это черный привратник мертвецов пришел по его душу. Странное, конечно, обращение «милейший», но кто их там, в том царстве знает… Все-таки как же плохо без очков! В наклоняющейся к нему мощной фигуре доктор никак не мог разглядеть подробностей. А ведь подробности — всегда самое важное в записях очевидца. Хотя, какие могут быть записи, если за тобой уже пришли из мира мертвых? «Я сегодня потерял не только трость и каблуки, но еще и логику. Совершенно непростительная оплошность для ученого», — подумал доктор.

— Вам чертовски досталось сегодня, давайте-ка я вас подвезу, — сказал обладатель громкого голоса, оказавшийся при ближайшем рассмотрении городским кучером.

— Да, — только и смог ответить доктор, устало падая в карету.

Но если он думал, что события безумного дня уже подошли к концу, то страшно ошибался. Где-то на середине пути, когда они застряли на площади Звезды, кучер мог наблюдать, а доктор лишь догадываться по обрывкам разговоров и крикам, как высоко под куполом по тонкой проволоке шел гимнаст Тибул. Тот самый, которого должны были убить. Потом погас самый большой в мире фонарь, и лошади понесли. Началась давка, и некоторое время доктора швыряло в карете из стороны в сторону. Наверное, это оказалось к лучшему, потому что так было легче поймать бешено скачущее сердце.

— Вот и ваш дом. Доехали быстрее, чем обычно, — задумчиво сказал кучер.

Из ворот тут же выбежала взволнованная тетушка Ганимед. Она расплачивалась с кучером, охала и причитала, а доктор стоял на пороге своего дома и никак не мог поверить, что здесь все ровно так же, как было раньше. С сегодняшнего утра прошла целая вечность. Люди погибли. Оружейник Просперо посажен в клетку. Гвардейцы стреляли на площади по человеку на проволоке. А на окнах спальни доктора все так же безмятежно цветут бегонии и висят бордовые шторы.

— Надо будет обязательно их поменять, — зачем-то прошептал доктор, входя в свою спальню.

Тут доктор услыхал позади себя шум и оглянулся. Из камина вылез высокий человек в зелёном плаще. Это был гимнаст Тибул.