Во сне приходят (джен)

Сон покоя не приносит. Давид просыпается часто еще затемно, голова гудит, в висках иголки.

В метро может уснуть даже стоя, но и так легче не станет, спи не спи.

Бабка говорила: во сне приходит тот, за кого ты живешь, и требует к ответу. Давид смеялся: пугает старая, шутит так путано, голову забивает внукам. Он много смеялся в детстве. Давно перестал, а как — сам не заметил.

Первый приходит рваный. Всё на нём рваное: одежда, сапоги — голенища аж до подошв располосованы. И кожа вся в царапинах, а может, и порезах. Но глаза оба целые и смотрят так, горят даже.

Первый говорит:

— Сколько будешь бояться?

Давид отвечает что-то, но невнятное такое, мятое, словно слова во рту склеились, сжевались наподобие тех бумажных шариков, какими они в школе через трубочки плевались в девчонок.

Первый слушает эти жеваные слова и усмехается. На плече у него карабин, а может, автомат — не разберешь. Давид не разберет. Не знает он ничего об оружии. И о том, по каким тропам можно ходить в таких сапогах, он ничего не знает.

Второй приходит — очень молодой и бледный.

— Я бы надолго не остался, — говорит он. — Но я бы и то успел больше.

Рассказывает долго, как будто каждое слово целует и радуется. Про музыку говорит, и так говорит, что ее аж слышно. Как играл бы, и где играл, и что успел бы послушать, и с кем сыграть.

— Я бы долго не ждал, — говорит. — Двадцать шесть, из них два последних года на капельницах — куда мне ждать? Я бы спешил. А ты чего ждешь?

Давид молчит.

Бабка говорила: во сне придет тот, за кого ты жизнь живешь, и спросит с тебя, что ты с ней делаешь.

Третий не спрашивает. Он сидит, улыбаясь, в кресле напротив Давида, и ловит на себе маленькие ладошки. Это детские тени вокруг него. Прыгают, играют, трогают то за плечо, то за колено, то в волосах руками водят.

— Хорошо, — говорит третий. — Вот какие бы они были, да? Правда, хорошо?

Но не ждет ответа. Давид во сне думает: этот добрее всех. Но утром голова болит не меньше.

Четвертый тоже улыбается, показывает портрет. Лица Давид наутро никогда не помнит, но порой кажется, что в толчее метро он видит девушку с этого портрета. Но никогда не разглядишь издалека, а подойти он не решается.

— Жди-жди, а как же, — говорит четвертый. — Много наждал себе?

Пятый — седой старик, он часами может рассказывать про то, как в юности горы сносил, добывая из земли ее секреты.

Шестому не нравится много говорить, он громко смеется и предлагает побороться на руках — а руки что твои столбы, мышцы так и перекатываются.

Седьмой так красив, что у Давида даже слов не находится. А тот морщится, словно от зубной боли.

— Дурь это всё, дурь, только отвлекала бы, мешала, красота эта. Я бы спрятался ото всех, я бы ушел, чтобы не отвлекали, и писал бы, писал. Я бы выходил по ночам, чтобы не видели, но написал бы.

Поутру в висках иголки, и Давид опять не знает, у кого из них спросить: ну что вы все, зачем, за что, что я вам сделал?

Ночью первый пожимает плечами.

— Нас много, так много всех, и каждый бы смог ее прожить всласть. А досталась тому, кто с ней и сделать ничего не может.

— Боится просто.

— Ждёт.

— Не знает, с какого конца взяться.

— Не может он ничего.

— Не может.

— Можешь?

— Можешь?

— Могу! — жеваное, хриплое, но различимое кидает в ответ Давид.

И просыпается, стоя в переполненном вагоне метро.