Лекарство от уныния (гет)

Воистину, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, и на дом Облонских, сумбур и смятение которого во всех красках описал Толстой в своём скандальном романе, дом Мироновых походил мало. Так, глава семейства Виктор Иванович Миронов был верен своей жене, и даже если бы внезапно возникшее сильное чувство затуманило его рассудок, то все силы он пустил бы на то, чтобы своим бесчестным поведением не потревожить покой супруги Марии Тимофеевны, женщины настолько же сильной, насколько и ранимой. Однако нынче всё было покойно: оба они завтракали за обеденным столом и совмещали трапезу с посторонними, но ставшими неотъемлемой частью их размеренной жизни делами. Сидевший во главе Виктор Иванович глазами пробегался по столбикам газетных статей, надкусывая очередной щедро сдобренный сметаной блин, а Мария Тимофеевна по левую руку от него читала утреннюю корреспонденцию, попивая чай из скромной фарфоровой чашечки. Напротив хозяйки сидела её сестра, Олимпиада Тимофеевна, без малого месяц гостившая у Мироновых и собиравшаяся встретить с ними Рождество и Новый год. Добрая и суетливая, она мазала свежий хлеб целебным малиновым вареньем и пыталась накормить бутербродом эпицентр того несчастья, что грозило омрачить светлый праздник рождения Христа, — единственную дочь четы Мироновых Анну.

А всё потому, что беды сыпались на голову Анны, как снежки на безобидного задиру: в начале декабря, нагулявшись, она захворала, и только-только приехавшая тётка отпаивала её горячим чаем и отварами; тогда же «Затонский телеграф» опубликовал статью, в которой обвинял её в связи с тёмными силами и списывал значительный рост преступности в их маленьком городе на её увлечение спиритизмом; за этим последовали два похищения, об одном из которых её и без того встревоженные родители, к счастью, могли только догадываться. И это лишь то, что приключилось с ней за зиму. О событиях же недельной давности, после которых она окончательно замкнулась в себе, Анна лишь отмалчивалась, но вскоре всякие вопросы отпали сами собой, ведь новости по уездному городку разлетались с невиданной скоростью. Следователь Яков Штольман был арестован, бежал, после чего пропал без вести. Точных обстоятельств этого дела не знала даже полиция, однако это не помешало всё тому же «Затонскому телеграфу» разместить статью о произошедшем, на этот раз более сдержанную, но не без домыслов и сомнительных намёков.

Слух этот погрузил дом Мироновых в своего рода затишье: ни для кого из здесь живущих не было секретом, какого рода чувства питала Анна к Якову Платоновичу, и несчастная любовь объясняла теперь все странности её поведения, от необщительности до ночных кошмаров.

Будучи родителями весьма понимающими и верящими в благоразумие своей дочери, Виктор Иванович и Мария Тимофеевна предпочли не вмешиваться и дать ей возможность пережить утрату. Но, осознав бессмысленность всяких попыток заинтересовать её предстоящим праздником, они и сами перестали радоваться его приближению. Потому утро двадцать четвёртого декабря 1889 года и не отличалось ничем от всех прочих дней в году. Разумеется, украшенная ель стояла в гостиной, а вечером семью ждал традиционный ужин из двенадцати постных блюд, в котором не было ровным счётом никакого смысла, поскольку строгий Рождественский пост никем в семье не соблюдался. И всё же ничего особенного, казалось, не ждало Мироновых в тот день, если бы не внезапное предложение Олимпиады Тимофеевны сходить на церковную службу, тут же поддержанное её сестрой. Виктор Иванович, человек верующий, но не слишком религиозный, удивлённо приподнял брови, но благосклонно качнул головой. В ту же минуту всё было решено, и растерявшее радость светских забав Рождество семьи Мироновых неожиданно приобрело нотки духовности.

— Я в церковь не пойду.

Во всяком случае, могло бы приобрести, если бы не поселившееся в доме уныние.

— Аннушка, Рождество ведь! Все на службу пойдут, а ты что же, дома останешься? — эта попытка Марии Тимофеевны уговорить дочь, к слову, довольно деликатная, не увенчалась успехом, и тогда она решила воззвать к здравому смыслу Анны, незаметно для самой себя переходя на тон более нервный, чем прежде. — В конце концов, необходимо поставить точку в той истории со статьёй Ребушинского. Сходишь в церковь, отстоишь службу, как полагается, и люди перестанут верить во всякий вздор о тёмных силах.

— Мне всё равно, о чём люди болтают, — ответила Анна, отрешённо глядя на сползающую с бутерброда каплю варенья.

— Не хочешь идти в церковь — бога ради, — вмешался Виктор Иванович, коротким жестом прерывая зарождавшуюся тираду своей супруги. — Но ты уже пять дней из своей комнаты носа не высовываешь. Мы ведь за тебя переживаем.

Казалось, словам отца удалось пробить крохотную брешь в той крепости, что Анна возвела вокруг себя. Еле слышно она пробормотала:

— Папа... — и голос её при этом дрогнул так, будто ещё немного, и непролитые за столько дней слёзы покатились бы по её щекам.

Возможно, случись эта беседа только между Анной и её родителями, всё закончилось бы иначе: она бы выплакалась, рассказала о наболевшем и, пережив самый тяжкий момент, мало-помалу стала бы возвращаться к прежней жизни. Но, к сожалению, в столовой был и четвёртый участник разговора, который хоть и любил её всем сердцем, но виделся слишком редко, чтобы правильно понимать её характер.

— Ну, вот чего ты так убиваешься, Нюша? Уехал он, тебе же спокойнее будет, — не успела Олимпиада Тимофеевна произнести эти слова, как ножки стула со скрежетом проехали по паркету, Анна вскочила с места и стремглав унеслась в свою комнату, оставляя позади нетронутый бутерброд, недовольные вздохи матери, вопросы тёти и раздражённый голос отца, успевшего осознать, насколько близок он был к тому, чтобы наладить общение с дочерью.

Анна вовсе не хотела расстраивать семью. Но события прошлой недели так сильно выбили её из колеи, что она совершенно не представляла, что ей делать и у кого просить помощи. Яков пропал, и в отличие от газет она имела представление о том, кто стоит за его похищением и по какой причине это произошло. Но давало ли ей это знание хоть что-то? Едва ли. Полковник Варфоломеев обещал содействие, конечно, не за просто так — в обмен на её способности медиума, которые могли бы послужить на благо отечества. Но в том-то и беда, что способностей никаких не осталось, и предложение, над которым действительно стоило подумать, теряло от этого всякое значение.

Ход её суматошных мыслей, так за все эти дни не оформившихся ни в одну стоящую идею, прервал тихий, но уверенный стук в дверь. Разумеется, пришёл папа: мама бы не стучала, тётя подала бы голос, а дядя уехал не ко времени.

— Войдите, — произнесла Анна достаточно громко, чтобы отец смог услышать из-за двери, и обернулась в его сторону. Она и впрямь не желала беспокоить семью понапрасну и, глядя на погрустневшее лицо папы, невольно устыдилась. Но и поделиться с родителями всем, что её тяготило, она не смела: часть её секретов была чужими тайнами, к тому же, весьма опасными, а обо всём остальном они и сами знали.

Помявшись пару секунд у двери, Виктор Иванович, наконец, присел рядом с ней на софу и тут же завёл разговор:

— Аня, не сердись на тётю. Сама ведь знаешь, какая она: вобьёт себе что-то в голову и не уймётся потом.

— Не переживайте, — покачала головой Анна и постаралась улыбнуться как можно искренней. Её и впрямь не задевали неосторожные слова тёти, но слышать их, зная истинное положение вещей и не имея возможности как-либо на них повлиять, было тяжело.

— Может, пойдёшь всё-таки с нами?

— Когда я с батюшкой в последний раз говорила, он сказал, что душу я свою не спасу, если с усопшими и впредь общаться буду, — от стыда в горле встал ком — не послушала ведь, продолжила мёртвым душам помогать. Она невольно вспомнила тот день: как на кладбище пошла, как батюшку там встретила, как упрёки его и напутствие выслушала, как Яков Платонович утешал её, но она только злиться на него стала. Всё никак он решиться не мог и рассказать ей о своих чувствах. Всегда не то время, не то место и всё слишком сложно, чтобы давать какие-либо обещания. Сколько времени они потеряли?

— И что же ты, на слова его обижаешься? — по-доброму усмехнулся Виктор Иванович. — Он хоть и божий, а всё-таки человек, и о том свете знает не больше нашего.

— А теперь и духи меня покинули, не приходят больше ни наяву, ни во снах. Как слепая я без них. Не знаю, где мне помощи искать, — по щеке Анны заскользила одинокая слеза, но она тут же стёрла её ладонью.

— У живых, Аня, у живых, — приобняв дочь за плечи, проговорил Виктор Иванович. — Я не твой дядя и не знаю столько всего об этих ваших разговорах с духами, но разве они приходили к тебе не потому, что помощи у живых просили? Так у кого ты собралась искать помощь? У тех, кто сам в ней нуждается?

Прижавшись крепче к отцу, Анна закрыла глаза и повторила его слова про себя. Мёртвые не могут помочь себе сами и потому ищут помощи у живых. У живых... Внезапно её озарила идея. Именно что с живыми нужно говорить, и однажды у неё это вышло. Когда разум угнетён, и дух оказывается на свободе... Она скосила взгляд на книжный шкаф в бесплодной попытке отыскать одну из книг, что оставил ей дядя. Возможно, в этом и не было большого смысла, и ни один из способов завязать беседу с живой душой не оправдает себя, но за неимением других вариантов попытаться точно стоило.

— Вы правы, папа, — ответила Анна с искренней благодарностью в голосе. Даже если её затея и провалится, всё лучше, чем ничего.

— Так что, сходишь с нами в церковь? — Виктор Иванович заметил перемену в дочери и решил попытать удачу, но, столкнувшись с наполненным мольбой и решительностью взглядом Анны, только поцеловал дочь в висок и ушёл.

Стоило отцу закрыть за собой дверь, как Анна прытко подбежала к книжному шкафу. Все надежды были на то, что память её не подводила.

По поверьям, в ночь перед Рождеством границы между мирами живых и усопших становились размытыми, и потому Сочельник считался благоприятным днём для проведения всякого рода ритуалов. Книгу о славянских заговорах, обрядах и гаданиях Анна нашла пылящейся в шкафу на одной из верхних полок. В последний раз она открывала её совсем ещё девчонкой, чтобы узнать больше о святочных гаданиях. Остальное содержимое книги прежде мало её интересовало, но теперь она вспомнила, что видела там описание одного ритуала, позволявшего встретиться с человеком во сне. В его действенности Анна сомневалась, но и невозможным тоже не считала. В конце концов, невозможным казалось и то, что медиуму может явиться дух живого человека, но ведь ей являлась Элис, и тогда она определённо не была мертва. Папа верно сказал: помощи нужно искать среди живых, и кого расспрашивать об исчезнувшем, как не самого исчезнувшего?

Ритуал связи во сне по описанию не казался чересчур сложным, и Анна решила провести его после ужина, когда семья начнёт готовиться к походу в церковь, а она по обыкновению закроется в своей комнате. Тогда она сможет без спешки привести задуманное в исполнение, и даже если кто-то и войдёт к ней, то всего лишь увидит её спящей.

Ужин прошёл скромно и тихо. Анна не вдавалась в подробности разговоров, что вела семья, но с большим удовольствием съела запечённую рыбу и немного салата, и это слегка успокоило родителей, уже начавших переживать, как бы их дочь не заморила себя голодом.

Когда же с не слишком праздничным ужином было покончено, Анна ушла к себе в спальню и, ещё раз сверившись с описанием из книги, приступила к ритуалу. Она потушила весь прочий свет в комнате, зажгла свечу и положила рядом с подсвечником письмо, которое Яков Платонович оставил ей перед своим исчезновением. В книге, правда, говорилось о локонах волос, своих и того человека, с кем нужно было связаться, но за неимением таковых пришлось искать замену. Взяв в руки ножницы, она отстригла небольшую прядь собственных волос за ухом и положила её на лист бумаги. Затем, прикоснувшись к письму и лежавшему на нём локону, Анна представила сон, в котором они с Яковом Платоновичем могли бы встретиться, представила его без каких-либо подробностей: в мыслях её была комната, такая же тёмная, как и спальня сейчас, и они с Яковом находились там будто бы в пустоте. В книге предлагались иные варианты: красивый луг, лес, даже сеновал — но она вовсе не собиралась с помощью живописных пейзажей и красноречивых помещений взывать к его чувствам или внушать ему любовь. Ей нужен был лишь один серьёзный разговор. По крайней мере, именно в этом она старалась себя убедить, чтобы не потерять самообладание.

Так Анна и просидела долгое время, сосредоточившись на воображаемой чёрной комнате, но в конце концов решилась и потушила свечу. Письмо она сложила, оставив прядь волос между согнутыми листами, и для верности убрала под подушку. Для сна было ещё слишком рано, но она упорно не открывала глаза, едва не заставляя себя погрузиться в дрёму. И, в конце концов, Морфей открыл ей врата в своё царство.

Поначалу казалось, что ничего не вышло. Ей снилось, как она блуждает по какому-то дому, крадёт с кухни пирожные и музицирует, нажимая на клавиши рояля жирными от крема пальцами. Она открывала разные комнаты и заходила в них, дотрагивалась до всяких предметов, очертания которых были размытыми, и уходила прочь, пока, наконец, не набрела на ту самую дверь, скрывавшую за собой выдуманную ей пустоту. Тёмная комната без окон и освещения, казалось, не имела ни конца, ни края. Анна не видела, куда ступает, но не боялась идти вперёд — мрак вовсе не был страшен, он обволакивал, укутывал, словно одеяло, и баюкал в своих объятиях. К тому же, ей не грозило наткнуться на что-то, ведь внутри не было никакой мебели. Но должен был быть человек, и ей показалось, что она услышала его дыхание совсем неподалёку.

— Яков Платонович? — подала она голос, и эхо заглушило все прочие звуки. Но не заглушило его ответа.

— Анна Викторовна?

Она не могла видеть своих рук, но чувствовала, как они задрожали, как пальцы похолодели, а сердце заколотилось сильнее, быстрее, чем прежде. Прятавшаяся в темноте комнаты тень говорила его голосом, и Анна сделала шаг в ту сторону, где, как ей казалось, он должен был находиться. Вытянув вперёд руку, она шла мелкими шажками, пока, наконец, не дотронулась до его плеча. Мгновение — и она обняла его, что было сил, почувствовала его руки на своей спине. Ещё мгновение — и она пожалела, что в комнате не было ни единого источника света, а дверь, ведущая в коридор, осталась далеко позади и всё равно, что исчезла.

— Вы живы, — выдохнула Анна, не сдерживая слёз счастья, пускай, учитывая обстоятельства, и весьма сомнительного.

— Жив.

— Я знаю, что вы ранены были.

— Всё обошлось.

Во сне всё казалось немного иным. Самые тихие звуки были слышны, а то, что обязательно привлекло бы внимание в обычной жизни, пролетало мимо ушей. Должно быть, он не разобрал звуков её шагов, потому и удивился оклику. Пирожные не имели вкуса, хотя жир крема ощущался на языке, цвета путались между собой, как в калейдоскопе, и только чернота этой комнаты оставалась неизменной и почти осязаемой. То же было и с прикосновениями: вещи, что она брала в руки, ощущались так, словно она дотрагивалась до них через плотную перчатку, но его она чувствовала как наяву. Она бы даже с большим удовольствием уверовала в реальность происходящего — подумаешь, просто прикрыла глаза, от того и темно, как в самую глубокую ночь — если бы сама не проводила ритуал.

— Скажите, где вы находитесь? — всё затевалось ради этого вопроса, но только теперь Анна сдалась и признала, что хоть она всей душой и желала возвращения Якова Платоновича, просто услышать его голос она желала не меньше.

Он тяжело выдохнул, и Анна приготовилась к тому, что сейчас услышит. Если быть точнее, то ничего конкретного. Слишком уж хорошо она знала этот вздох.

— Не могу.

— Опять недомолвки? — с обидой в голосе произнесла она. — Я помочь вам хочу.

— Вы и так помогаете.

— Чем же?

— Тем, что вы есть, — просто ответил он, и Анна почувствовала нежное прикосновение к волосам.

Теперь она даже немного радовалась тому, что в комнате не было света. Так Яков Платонович хотя бы не видел, как легкомысленная улыбка норовила расплыться на её губах. Анна вовсе не строила из себя недотрогу и не скрывала своих чувств, но время и место не располагало к таким вольностям.

— Вы ведь вернётесь, правда? — прошептала она и снова услышала этот тяжёлый выдох, но на этот раз не позволила ему продолжить и нанести удар по её прочной, но не бессмертной надежде. — Вернётесь, я знаю. А я вас ждать буду.

Яков Платонович ничего на это не ответил, но ей приятно было представлять, как он слегка улыбается, в который раз поражаясь её неугасающему оптимизму и, вероятно, наивности.

— Если хотите помочь, то можете помолиться за меня, — быть может, Анна не могла его видеть, но она будто и впрямь услышала в его голосе грустную улыбку. Или это всё морок сна?

— И только?

— О большем я не могу вас просить.

— Это несправедливо.

— А рисковать вашей жизнью, подвергать вас опасности — справедливо? — серьёзным и даже немного раздражённым тоном спросил он, но тут же смягчился. — Вы ещё так молоды, у вас всё впереди...

— Не говорите так.

— Послушайте, Анна. Невозможно спасти всех. О себе думайте. Себя берегите. И будьте осторожны, — последние слова он произнёс с особым упором, и она невольно прикусила губу.

Как бы ни старалась остаться в стороне, Анна всегда оказывалась в самой гуще событий. Возможно, теперь, когда духи покинули её, и не было нужды вмешиваться в каждое расследование убийства в городе, она сможет научиться жить спокойной жизнью и обходить опасности стороной. Но перестанут ли эти самые опасности видеть в ней свою жертву? В конце концов, в её руках оставалась синяя папка, вокруг которой развернулась история, достойная романа о шпионах, детективах и интригах, которую пытались присвоить все кому не лень. Действительно, стоило быть осторожнее.

— А вы как же?

— Я и сам справлюсь. Не делайте глупостей, прошу вас, — повторил он свою просьбу, и она слегка кивнула, поневоле забыв о том, что её движений не разглядеть.

— Обещаю.

— Всё это только сон или вы действительно со мной говорите? — вдруг спросил он, и она едва не рассмеялась от того, как странно эти слова звучали из его уст. Куда девался тот скептик, который приехал в Затонск полтора года назад, не верил в её способности и, сам себя убедив в обмане, будто она ему не жизнь спасла, а по руке счастье нагадала, назвал однажды чудовищем? Зато теперь он был готов верить даже в то, что разговоры во снах происходят взаправду.

— И то, и другое. Скорее всего, когда проснётесь, вы вспомните только несвязные обрывки.

Оставшаяся позади неё дверь со скрипом, которого не было прежде, отворилась. Нехотя Анна обернулась и увидела свет из коридора, свет, который звал её обратно, в дом с множеством ярких, безликих и пустых комнат, а оттуда — уже в явь. Ей действительно нужно было возвращаться. Быть может, она ещё успеет на службу, быть может, молитва, прочитанная в ночь Рождества, окажется не менее действенной, чем ритуал, проведённый в ночь перед Рождеством.

— Кажется, мне пора.

Вдруг Анна ощутила лёгкое прикосновение его обветренных губ к своим губам, но оно прервалось так быстро, что она и ответить не успела, а потом стало слишком поздно — свет подбирался всё ближе и ближе, глаза резало от боли, и она не смогла их не закрыть. Спасительная тьма немного облегчила боль, но не уняла разрывающегося сердца.

— Прощайте, Анна. Будьте счастливы.

— До встречи, Яков.

А затем остался только пожирающий всё на своём пути свет.

Когда она проснулась, то почувствовала следы смазанных слёз на своих щеках. Несмотря на поселившуюся в сердце тоску, Анна снова и снова прокручивала в голове их короткий разговор и почему-то не могла заставить себя перестать улыбаться. Да, ситуация не разрешилась, она всё так же не знала, где искать Якова, но это будто отошло на второй план. Она знала наверняка, что он жив, находится в относительно добром здравии и умирать пока не собирается — уже это немного обнадёживало.

Она ведь обещала помолиться? Обязательно помолится. И свечку поставит. Поднявшись с кровати, в суматохе Анна стала одеваться, надеясь, что успеет в церковь до конца службы. Тепло одеваясь и покрывая голову платком, она всё размышляла над его словами. «О себе думайте. Себя берегите». В последние дни жизнь превратилась в комок самобичевания и безразличия ко всему. Ей стоит взять себя в руки. Она лишилась дара? Значит, нужно найти ему замену, что-то, на что она сможет опираться в жизни. И ей обязательно нужно написать дяде в Петербург, обязательно. Да, именно так она и поступит.

На улице мело, она увидела это из окна. Родители наверняка уже уехали, но это мало её пугало — до церкви было не больше полутора вёрст. Не желая тревожить оставшуюся дома прислугу, Анна тихо вышла из комнаты, спустилась по лестнице и вышла в прихожую.

— Барышня, куда вы? — вдруг окликнула её Прасковья. Снова бессонница мучает, вот и ходит по дому, стоит только шорох где услышать.

— В церковь.

— Зря вы это, родители ваши не поехали, дома остались. Дайте я хоть конюха кликну, он бричку запряжёт.

— Ничего, сама дойду.

— Ох, барышня, барышня, — запричитала она, но не стала мешать. Знала уже — коли Анна что-то в голову себе вбила, то не получится разубедить, как ни старайся.

Выйдя из дома, она глубоко вдохнула морозный декабрьский воздух. Да, она обещала избегать опасностей, но первая звезда давно уже загорелась на небе, хоть и скрывалась за облаками, и время перевалило за полночь. Что бы ни говорил батюшка о душах тех, кто к мёртвым взывает, в Рождество с ней точно ничего не случится.

Обещание дорогому человеку согревало её и вело вперёд сквозь метель.