Дни идут, годы летят (гет)

Тихо идет, бредет избушка, поскрипывает, трещит бревнами. В избушке сидит Баба Яга, плетет косы. Косы у Яги рыжие, но нет-нет, да мелькнет в них белый волос. Вздыхает Яга, глядит в окошко, думает. До трехсот лет молодость сохранять и не надо было — и так волос вился тугой, яркий, глаза зеленью горели, стан был налитой, бедро крутое, а спина прямая. Мужики заглядывались, приходили к избушке, будто искали чего. И находили. Яга глаза опускала, а улыбки лукавой не прятала. Нрав у нее всегда легкий был — легко правду говорила, легко в свою жизнь пускала и прощалась всегда легко.

Идет избушка, бредет, Яга вспоминает, как привольно жилось, да кидает сердитые взгляды на зеркало треснувшее. Не само зеркало треснуло — как стала замечать Яга, что старость и к ней подкрадывается, так и не удержалась, бросила проклятье, сама ж потом едва от него и спрятаться успела. Вздыхает Яга: сколько лет она еще проживет? Некому не ведомо, но долго, долго. И что же, все оставшиеся ей века старухой быть? В чем тогда смысл почти-бесмертия? Плетет Яга рыжие косы, вплетает в них наговоры, все, которые знает: время замедляет, но повернуть назад не может.

— Ты в самую чащу-то не забредай, — говорит Яга избушке, — дорог держись.

Нюхает Яга воздух, как зверь дикий, ведет головой в сторону, прикрывает все еще сияющие зеленью глаза. Чует она, что скоро, скоро придет она туда, куда надо. Никогда ей на одном месте не сиделось, то и дело так и звенело в ушах: «Уходи Яга, пора!» и она срывалась, искала новое место. И снова и снова, опять и опять. Яга верит своему чутью, слушает свое сердце, которое все еще трепыхается в груди, которое все еще ждет чего-то. Или кого-то…

Идет избушка, кряхтит, с ноги на ногу переваливается, несет Ягу к Белогорью. Откидывает Яга волосы за спину, встает, подходит к открытой настежь двери и вглядывается в подступающие сумерки.

— Ну, ну, хватит, сердешная, тут остановись, — приказывает она избушке тихо, когда та замирает на одной ноге у реки. — Хорошее место. Посмотрим, как ночь пройдет. Чувствую я, город не далеко и не близко, то что надо.

Яга ловко спрыгивает вниз, идет по берегу, ведет рукой, трогая травы, что в середине лета напитались солнцем и дождями. Ладонь ее касается тонкого ствола еще совсем молодой яблони, и Яга, вдруг прыснув, как девчонка, поднимается на носочки и начинает кружиться.

— Вот так удача! Не подвело меня чутье волшебное, — ликует Яга. По яблоне не только соки живые бегут — магия по стволу струится, Яга ощущает ее легкой щекоткой на кончиках пальцев. — Я тебя поливать буду, хранить как зеницу ока, а ты, деревце мое ненаглядное, яблонька моя, подари мне к осени хоть одно яблочко, — шепчет она, став перед яблоней на колени. — Пусть одно, да молодильное.

Избушка кряхтит, кружит на месте и наконец становится так, что с первого взгляда и не поймешь, что она на курьих ногах — изба как изба, разве что маленькая да неказистая. Яга достает из недр избушки котел, сооружает рядом с избушкой костер, ставит — не без помощи магии — треногу из деревянных жердин, которые в огне не горят и в воде не тонут, подвешивает котел. Наливает в него воду из реки, прошептав слова благодарности. Все в этом месте так и льнет к Яге, все будто бы ждало именно ее. Яга щурится, глядя на костер, потрескивающий под котлом, улыбается своим мыслям, ждет, пока вода забурлит, заклокочет, чтобы бросить в нее коренья, травы, сушеных червей и мышиных хвостов. Когда отвар остывает, на небе загораются звезды, теплый ветер шелестит травой, луна — полная, крутобокая, освещает реку, и вот тогда-то Яга поднимает котел — легко, будто и весу в нем нет, несет, поливая отваром землю. Обходит так избушку, кострище и яблоньку, помещая все в невидимый круг. Теперь и спать лечь можно, не боясь случайных да залетных, лихих да диких. Но Яга не ложится, сидит на крылечке, смотрит на небо, улыбается лукаво, посмеивается.

День проходит, за ним другой и третий, Яга наведывается в город. Народ от нее шарахается, но не гонит, присматривается. Колдун местный подходит близко, спрашивает, зачем пожаловала.

— Мешать никому не буду, — говорит Яга, улыбаясь, — не со злом я к вам. У вас своя жизнь, у меня своя. На базар за чем приду, а так — если сами позовете, — и вытаскивает из волос колдуна соломинку, прикусывает ее и смотрит на него из-под ресниц, пока он, покраснев, не отводит глаза. Мужская магия воздержанием питается, женская — не такая, только ей не блуд нужен, как многие думают, а чувства — ясные, чистые — честные. Колдун бурчит: «Зло задумаешь — прогоню!» и отворачивается, а Яга, купив того и этого, набрав полную корзинку всякой всячины, уходит, не оглянувшись.

Дни идут неспешно, белых волос все больше в косах Яги, все больше рыжих листьев на ветвях молодой яблони. И среди этой листвы алеет одно единственное яблочко. Яга смотрит на него, любуется, улыбается, ждет. Когда на землю ложится и тут же тает первый снег, Яга срывает яблоко, вдыхает его аромат и ей кажется, что через кожуру, тонкую, через мякоть мерцающую, можно разглядеть темные косточки.

— Что ж... Попробуем, — говорит Яга и кусает яблоко, жует медленно, чуть морщится от кислоты, боится открыть глаза, стоит, замерев, а потом смотрит на свою руку, видит, насколько нежнее стала кожа, и уже смелее смотрит в гладь реки, заставляя ее мановением руки застыть зеркалом.

Дни идут, а годы летят, зимы меняют весны, следом за весной идет лето, а там и осень. Не каждый год яблоня Ягу радует, иногда так и остается стоять без единого плода, иногда яблоки оказываются простые, разве что вкуснее прочих. Но Яга не ропщет: в Белогорье все привыкли, что она то старая, то молодая, привыкли, что помогает, когда может, лишнего не обещает, в дела города не лезет. Если случаются года лихие, уходит с избушкой своей в леса, там напасть пережидает, но всегда обратно — к яблоне — возвращается.

Все всегда возвращается на круги своя, колесо жизни вертится, жернова богов мелят. Люди рождаются, умирают, живут свою короткую жизнь, уходят в небытие. Случаются года голодные и тяжелые, а случаются и добрые, сытные. Идут мимо избушки добры молодцы, некоторые проходят, не приметив ни избушки, ни Яги, некоторые видят старуху древнюю, кланяются с почтением, а некоторые видят красавицу юную, с глазами озорными, зелеными, с волосами огненными, с грудями налитыми, к ласкам зовущими. Именно такую красавицу и видит Финист, которого Ясным Соколом еще не кличут.

Он приходит весной, останавливается у избушки, смотрит на Ягу, ухмыляется — знает, шельмец, что красив и статен, смотрит свысока, будто видит будущее, в котором у него подвиги, почтение да восхищение. Только Яга-то живет дольше, видит дальше, знает больше. Ей бы прогнать его, но от судьбы бегать — только время терять зря.

— Охраняет тебя что ли птичка-то, — спрашивает Яга голосом нежным, медовым, да показывает на кружащегося над избой сокола.

— Верный мой товарищ, — отвечает Финист, и от голоса его у Яги будто у самой крылья разворачиваются.

— Не устал, молодец? Путь, чай, далекий был?

— Не близкий, — он кивает и присаживается около костра. — Накормишь, хозяюшка?

— А как же, — отвечает Яга а про себя думает: «И накормлю, и напою, и спать уложу».

Ночь с Финистом пролетает быстро, утро застает их разгоряченными и разомлевшими. Финист смотрит на Ягу влюбленными глазами, шепчет:

— Ты волшебница?

— Волшебница, — Яга тянется, как кошка, думая, что недолго воткнуть в волосы Финиста, золотыми кольцами вьющиеся, заговоренный гребень, чтобы никого, кроме нее, Финист видеть не хотел. Думает, да не делает. День проходит мимо них за завесой дождя, а Финист и не знает, что дождь только над избушкой и льет, чтобы доброго молодца еще чуть-чуть задержать.

Яга знает: не пройдет и пары дней, как Финист в город придет, расскажут ему люди добрые, какая она волшебница и как порой выглядит. Еще дни пройдут, и положит молодец взгляд свой на простую девушку, в которой магии нет, зато молодость бурлит, жарким огнем горит. Все Яга знает наперед, но пока поит соколика своего отварами сладкими, тягучими, кормит яствами невиданными, ласками смелыми удерживает рядом с собой. Сколько таких соколиков за почти пятьсот лет к ней залетало — все, как один, улетали. И правильно, так и должно быть.

Проходит с десяток дней, дождь прекращается, над избушкой во всю силу сияет солнце ясное. Яга усыпляет Финиста, вшивает в его одежду заговоренные нити, шепчет над его шлемом, поливает волшебным настоем клинок, в котомку кладет сушеные ягоды, горсть которых съешь — и сил прибавится, травки, которые заваришь и все хвори одолеешь. Гладит Яга Финиста по кудрям, по лицу последний раз, вздыхает, целует в губы алые, шепчет: «Просыпайся, Ясный Сокол, пора в путь. Загостился, ненаглядный мой!»

Финист встает с кровати, моргает, будто понять не может, что он в этой избушке делает, и только увидев Ягу, что на пороге стоит, зелеными глазами на него с тоской смотрит, вспоминает. Тянет к ней руки, но Яга головой качает:

— В Белогорье своего богатыря заждались. Пора тебе. Авось еще свидимся…

— Да я… — начинает жарко Финист, но Яга вперед руки выставляет и не подпускает к себе. Накидывает на плечи любимый, из восьмисот шкурок собранный, плащ, натягивает капюшон на голову.

— Иди, Ясный Сокол, иди. Птица твоя, вон, над домом кружит, тебя ищет. Пора вам... — и первая уходит. Знает, что бежит за ней Финист, и знает, что не сможет он найти свою волшебницу.

Дни опять идут один на другой похожие. Яга, не дрогнув, убирает из избы и сжигает все, что о Финисте напоминает. Нечего! У него своя дорога, у нее — своя. Доходят до нее слухи, что приняли его в Белогорье, стал своим, всеми люб, Светогор его привечает, пусть не по волшебной части, так и без волшебства дел и забот в Белогорье хватает, и Илья Муромец его в дружину принял. Сама Яга в город не идет — запасов хватает, а Финиста видеть — только сердце рвать, не нужное это, пустое. Проходит несколько месяцев, снова осень раскрашивает лес, только тогда, чуя первые заморозки, Яга приходит в Белогорье и, конечно же — вот судьба! — натыкается на Финиста. Тот стоит, расправив плечи широкие, руки в бока упирая, глаза горят любовью — да только не к другой девице, а к себе самому: рассказывает Финист про свои подвиги, складно говорит, народ стоит, рты разинув, внимает. Усмехается Яга и проходит мимо.

Весной, когда сходит снег, Яга отправляется в город снова. Финиста нигде не видно — вот и хорошо. Хоть сжимает сердце тоска по этому молодцу неразумному, да только проку в этой тоске никакого, пройдет, никуда не денется — Яга точно знает. Идет Яга, носом водит, выискивает то, что ей надобно — новый нож, да не простой, ручка должна быть из рябины, чтобы магию отсечь, а клинок из перекованного железа, кривой да острый. Чья-то рука хватает ее за плечо, дергает назад, она и пикнуть не успевает, как кто-то сильный утаскивает ее в сторону подальше от любопытных глаз.

— Так значит никакая ты не девица, а старуха древняя? Волшебница! Ведьма, карга старая, молодой притворяться вздумала? И как тебя… — глаза Финиста сияют ярче лазоревого весеннего неба, плещется в них и обида, и злость.

— Ты поутихни-то, не сверкай тут на меня, — Яга ведет плечом, но глаза отводит. — Что я тебя, силком держала? Сам стонал так, что все зверье лесное слышало, в любви вечной клялся.

— Да я… — его кулак врезается в бревно позади головы Яги.

— Не пугай меня, соколик, — шипит она ему в лицо. — Я тебя по доброй воле отпустила, а мог бы до сих пор у моих ног псом верным сидеть, руки мои целовать, даже если б я в старуху оборотилась. Так что — иди своей дорогой, иди, иди. Я тебя не трогаю, и ты меня не трогай.

Финист дышит тяжело, шарит глазами по ее лицу, будто увидеть хочет ее настоящий облик. «Еще увидишь, — так и хочется сказать Яге, — успеешь налюбоваться!» Ясный Сокол с места срывается и уходит, ни одного слова не проронив.

Так и устраивается: видя друг друга в городе, расходятся они, а коли рядом оказываются, Финист нет-нет, а уколоть побольнее норовит, будто мстит за обиду. Богатырь, силы недюжей, а дурак дураком. Яга и не обижается — почти, все напоминает себе, что в двадцать лет от мужика умных-то поступков ждать рановато. Ничего, молодость у людей быстро проходит, не успеет он оглядеться, как седым стариком станет, вот уж кто-кто, а он первый к ней за молодильными яблоками прибежит! Думает Яга, что знает будущее, но даже помыслить не может, как все обернется и для нее, и для Финиста.

Мечтает Яга, что Финист однажды придет, помощи ее попросит, только выходит все не так: камень, валун проклятущий, мешать начинает — не убрать его, так вода уйдет, яблонька без воды, что речка несет, зачахнет. Не хочет Яга Финиста просить, но все-таки гордыню свою смиряет, идет в Белогорье. Ох, каким Финист стал! Любуется собой, сам о себе былины складывает затейливые, волшебные, дом его по стенам картинками диковинными расписан — и все про его подвиги, бабы замужние, девки на выданье и совсем сопливые девочки — все на него смотрят так, будто никого желаннее нету. Послушать его, так он солнце с луной местами поменяет и не запыхается. Высоко летает теперь Сокол, и когда Яга просит его камень убрать, отказывает: мол, нечего богатырям мелочами заниматься.

«Кто нос высоко задирает, тот лоб расшибает», — думает Яга, глядя на Финиста. Не проходит и семи дней, помощник Финиста, дурень Мелёха, прибегает, просит помощи:

— Ослеп наш Ясный Сокол, — мнет в руках шапку, расстроен непритворно.

— Он мне помог? — спрашивает Яга. — Нет. Он же у нас богатырь! Сам справится.

Она бы помогла, хоть обида на Финиста есть, да такая пустячная, что и говорить нечего, помогла бы — да не умеет. Ночью, пока никто не видит, пробирается она в дом Финиста, а тот, напившись браги, даже и не слышит. В доме разгром, пахнет кислой тоской да бедой. Яга ведет над лицом Финиста руками, принюхивается, почти касаясь губами его щек. Финист стонет, да не так, как стонал от ее ласк. Вздыхает Яга, качает головой. Вот и подрезали Соколу крылья. Долетался…

Народ в Белогорье сердечный, Финиста и правда любят, помочь готовы, да только ему гордыня не дает помощь принять. Одинокий, отчаявшийся, он или дома сидит да пьет горькую, или ходит вокруг избы, пытаясь к жизни новой приноровиться. Только не получается у него ничего.

Тихонечко, чтобы не услышал, появляется Яга рядом, приносит ему еду, простую, да хоть не порченную, которую он теперь на помойке ищет. Вот так однажды они и оказываются рядом, сидят, смотрят на небо, только не видит Финист звезд. И оба они не слышат, как к городу подходит беда.

Горят дома, кричат девки да бабы, и когда Ягу что-то дергает и воняющий жиром козла дикий варвар с раскосыми глазами уносит ее прочь из города, она видит, что Финист бьется, и закрывает глаза, уверенная, что в этот раз ему точно не уцелеть.

И так удивительно видеть его пусть и в кандалы закованного, но живого в трюме чужестранного корабля. Каждый день приносит что-то новое: чужая страна, полная чудес — пески без конца и края, жаркий взгляд красивого незнакомца, диковинные бананы, говорящий верблюд, колдун, проживший в два раза больше самой Яги. Кто б мог подумать, что колдун на другом краю земли поможет Финисту если не вернуть зрение по-настоящему, то хоть с помощью волшебных стекляшек видеть.

Ночами, под звездным чужим небом, Яга мечтает о двух вещах: оказаться дома, в своей избушке, и утащить у Анарифа эликсир вечной молодости. Пусть она пока выглядит молодой женщиной, да только кости у нее болят, как у старой. Приключениями Яга сыта по горло, только кто бы ее о желаниях спрашивал?

Финист на глазах меняется, в его головушке красивой вроде мысли появляются правильные, его сердце, в котором любви к другим на донышке было, наполняется добром. Может, и будет от него толк? Хотя — горбатого могила исправит, никто быстро не меняется. Вот вернутся они в Белогорье — если вернутся, опять начнет Финист про себя былины слагать, про все расскажет, и то, чего не было, приплетет. Ничего хорошего Яга не ждет ни от Финиста, ни от будущего, все чаще думая, что не вернуться ей уже домой, и когда машина Анарифа вытягивает из нее вместе с магией молодость, плачет Яга горькими слезами, но ни о чем не жалеет.

— Что с тобой, Яга? — спрашивает прозревший Финист.

Яга вскидывает голову, но не видит в ясных глазах Сокола ни брезгливости, ни отвращения, только печаль и сострадание.

Она ничего не отвечает, да и что сказать — старухой стала, что тут непонятного, и неизвестно, получится ли опять в красавицу оборотиться.

Финист жив, и дурень его — Мелёха, тоже, и даже Злата, в которую Финист влюблен без памяти, хоть и уходит, но все-таки уходит живой.

Возвращаются они втроем — Яга, Финист и Мелёха, прихватив волшебного верблюда, домой, в Белогорье, встречают Финиста, как и подобает герою: слухи быстро расходятся, впереди богатыря летят.

«Ну, сейчас опять начнется, — думает Яга, — до ночи Финист будет рассказывать, какой он герой!» — и опять не угадывает. Финист, возмужавший да поумневший, указывает на нее и на Мелёху.

— Вот настоящие герои, — говорит громко и твердо. — Правду говорят, один в поле не воин. Без них сложил бы я в странах заморских свою буйну голову.

Непонятно, чему больше народ удивляется: тому, что все они вернулись или скромности Финиста. Да удивление длится недолго, уступая место веселью. Пока Белогорье празднует, Яга тихо уходит к себе в избушку, уводя за собой верблюда.

А ночью является Финист, стоит на пороге, осматривает избушку, отводит взгляд.

— Ты прости, — говорит тихо. — Не прав я был.

— Забудь, — шамкает Яга, отворачиваясь. — Иди, с дороги отдохнуть надо.

— Уберу я тебе камень, как рассветет — уберу. Вода вернется, яблоки будут лучше прежнего. Вернешь ты себе молодость.

— Нужна она мне, — ворчит Яга. — Слышал, что верблюд сказал? Истинная красота внутри, а кто ее не видит, так тот мне и не нужен.

— И то правда, — Финист усмехается. — Ты зла-то не держи, — добавляет он.

Смотрит на него Яга, головой качает. Все-таки дурак дураком еще.

— Никогда я на тебя не злилась, разве что маленько, — говорит Яга. — Иди уже, богатырь, устала я, иди, — выпроваживает она Финиста, а как он к ней спиной поворачивается, сдувает со своей сморщенной ладони ему вслед волшебный порошок, шепчет тихонько: «От лихого глаза, от дурного сглаза, от вражьего племени, от злого семени…», а потом долго смотрит ему вслед.

Финист идет, молодой, красивый, сильный. Чужой. Смотрит Яга, и сердце ее бьется ровно. Что ж. Одна история закончилась, а сколько их еще впереди? Кто завтра к ее избушке придет, кто в Белогорье пожалует? Дни, да и годы — они разные бывают, то потише и поспокойнее, то вон — успевай только жить. Что впереди — никому не ведомо. Никому, даже Яге.

— Вот и хорошо, — бормочет Яга и уходит в избушку. На улице прядет ушами говорящий верблюд, избушка покрывается белыми цветами, а на яблоне завязываются новые яблочки, с тонкой кожурой, с мякотью, через которую видно косточки…