Веселинка умеет ждать (джен)

Ох ты, ноченька темная, настроению мрачному под стать! Не скрипят вековые деревья леса густого, деревеньку окружающего. Словно тоже бедой поглощенные. А скрипит лишь старое крыльцо у домика крайнего, выдает любителя по ночам гулять. Надо бы доску новую приспособить, починить, да дело другое не ждет. Ярой ёжится, морщится: опасную он думу задумал. Хоть и смел да молод, а все равно дрожь пробирает. Старые сказы не велят в лес ходить, когда Хорс солнце ясное скрыл. Много чудного да страшного ночью там повстречать можно. Ярой это знает, да по-другому не может. Надежда не оставляет, мука сердечная ведет. Чует вину свою, а виноватым быть совсем не хочется. Непросто жить так, раньше не сознавал, да теперь всё открылось. И не в людях дело, не виноватили его ни прямо, ни тишком. Сам себя заживо съедал разрываясь. И желание давно уже одно назрело: Веселинку бы увидеть, да хоть словом с ней перекинуться, груз этот с сердца снять. А тяжесть та велика, погребальным огнем обернуться грозит.

Эх, Веселинка, девица-соседушка! Что ж наделала ты, глупая? Как решилась душу невинную погубить? «Погубить», — шелестит ветер, холодом мертвецким обдавая. Или то березка стонет, в темноте белеющая? Часто Веселинка к деревцу этому прибегала, секреты свои нашёптывала березоньке-подруженьке да за ним наблюдала схоронясь. Думала, что не видит, а он всё подмечал. Выдавать не стал: соромно для девицы за добрым молодцем подглядывать. А может, надо было б. Не случилось тогда бы беды такой.

Веселинка-то хоть и веселая да ладная была, а всё ж сердце Яроя другой отдано было. Уж и сватов заслали, согласие получили. Милолика всем взяла: нравом кротким, глазами огромными, красою дивной. Веселинка, как солнышко разлохмаченное, первая посмеяться да позубоскалить горазда была. А Милолика, как царевна заморская, словно бы из льда али хрусталя сделанная, лишь изнутри лунным светом подсвеченная. Поглядела раз на вечёрке глазами своими синими, глубокими, да и пропал навеки Ярой. Жалко Веселинку было, побледнела та, чахнуть стала. Но не мог против себя пойти. Да и не обещался же ей. Кто ж знал, что заслышав о свадебке скорой, побежит Веселинка через лес к речке, с берега крутого, обрывистого да в омут спадет. Пока хватились было, пока искали, пока нашли — время потеряли. Вытащили уже неживой, спокойной такой, как никогда не бывала. Ярой помогал на берег вытаскивать, под причитания горестные подружек, в стороне не остался. Неудобно, несмело ухватился. Вздрогнул, когда рука утопленницы случайно коснулась до запястья, холодом пробрав смертным. Кабы не холод этот, поверил бы, пожалуй, что сама Веселинка ручку вскинула да дотронулась в надежде какой-то отчаянной. Вот с тех пор и не отпускал его холод из своих ледяных объятий. Все внутри леденело, мучило, шептало: «Твоя вина!»

Не мог больше так жить Ярой, не мог и к свадьбе готовиться — должен был попросить у Веселинки прощения и отпущения. Чувствовал он: тут она, рядышком. Смех по ночам чудился, капелью весенней звенящий. Для него одного будто бы — ни матушка, ни батюшка слыхом не слыхивали. То близко-близко подбирался звук этот, то уходил. Словно кружила Веселинка вокруг дома, да в двери войти не смела. Как и при жизни. Что ж, знать самому надо проведать да прощения испросить.

Знал Ярой, где и искать надобно. Не тайна это: известно, что с молодыми девицами происходит, коли сами себя жизни лишают. В воду уходят, там и остаются навеки, даже если вытаскивали. Строго-настрого запрещается к девам этим подходить: красавицы становились смертельно опасны. Сказывали знающие старые люди, что уж если попадется кто к русалке в руки — не видать ему больше света белого. Замучает, окаянная.

Но Веселинка же не такая? Не верил Ярой, что может она такой же стать, может человека ей любого замучить до смерти. Хотя и в то, что топиться побежит не поверил бы ранее, если сказал бы кто. А вот поди ж ты! Но тоска и вина тянут в лес, тем же путем, что прошла в последний раз несчастная Веселинка. Ледяной ветер в спину, чудное явление посередь лета, подталкивает, торопит.

Сумрачно в лесу, страшно. Сердце сжимается от предчувствия злого. Здесь слишком тихо, даже ветер смолк. Ни веточки не шелохнется. Внезапный крик филина сбивает с шага. Словно не филин то кричит, а беды вестник — ворон. Отрывисто так, в такт сердцу. Ярой не может не думать, не кричал ли и Веселинке этот ночной страж, не подгонял ли её. Невозможным кажется: она ж под вечер сотворила всё, ночь, однако, не настала, не время было еще филину кричать. И всё равно чудится, что если и не криком, то молча, желтыми круглыми глазами сверкая из-под насупленных бровей, провожал в последний путь сторож ночи. Не его ли сейчас так же провожает?

Однако и это остановить не может. Мелькает рядом туманным облачком образ милой Милолики. Мелькнул — и от крика короткого хриплого развеялся, как не бывало. Словно из головы метлой вымело.

Вот и река уже. Пусто и тихо. Даже рябь не идет. Бледный месяц выглянул из-за туч, подсветил темную гладь воды. Остановился Ярой, не зная, что делать, что предпринять.

— Веселинка! — хриплым шепотом зовет. Голос срывается. И снова тишь, пробирающая до дрожи. Легкий ветерок всколыхнулся и донес перезвон мелодичный, смех легкий. Не считал себя Ярой трусом каким: бывало, на медведя ходил. И слабым тоже не случалось прослыть — кто еще мог бы от волков в одиночку отбиться? А вот тут задрожал, сглатывая быстро: неслышно начала подниматься из вод недвижных фигура длинная, тонкая. И узнал ее Ярой, и нет. Волосы, прежде словно солнечным лучом подкрашенные, в сиянии месяца серебром отливали. Гладкие такие — никогда у Веселинки таких не было, всегда словно сноп сена в разные стороны пушился. А сейчас водопадом стекали по плечам, закрывая наготу девичьего тела. Руки и ноги длинные, будто из потоков воды сотканные. Почти прозрачная кожа искрилась легонько. А лицо непривычно строгое. Хоть и улыбается Веселинка, да не так. Прежде она смеялась задорно, аж зубки белые видать было. Постоянно ей от матушки попадало — негоже так хохотать-то. А теперь губы только растянуты в улыбке, а в глазах серая хмарь. Странно, но разве не зелень весенняя раньше в них сверкала? А, впрочем, не все ли равно? Сейчас Веселинка прекрасна. Прекраснее даже Милолики. Сердце ноет — как мог красу такую не замечать, как мог на синие глаза повестись.

А Веселинка близко уже совсем. Улыбаясь, вокруг ходит. Отмечает краем глаза Ярой, что не мнется трава под шагом легким. И это еще больше нравится — ишь, легкая какая. Ни у одной девушки в деревне не видел такой легкости и хрупкости. Ни у одной и смеха такого мелодичного, словно ручеек звенит, не слышал. Смеется Веселинка, губ не разжимая. Хочет Ярой ее схватить: не отпускать больше никогда, своей сделать — да уворачивается немыслимо из рук, не дается. Назад скользит, от рук жадных подальше. Ярой шаг делает, другой. А чаровница манит его, скользя все дальше и дальше, пока не забредают они в воду. Веселинка по-прежнему тенью скользит, а Ярой неуклюже спотыкается, чуть не падает, досадуя на себя. Рядом с такой легкостью и он должен быть таким же, под стать. А не поднимать тучу брызг, поймать пытаясь ловкую Веселинку.

Так и не замечает, разъяряясь, как вместе в воду падают. Глубока, оказывается, река их. А прежде мелкой казалась. Тут-то и спадает словно пелена с глаз, морок с ума. Может, водица холодная в чувство привела, мысль верную посылая — выбираться надо, не его тут место. Да поди ж ты, с головой накрывает и назад не пускает. Словно плотной крышкой поверхность накрылась, не может вынырнуть Ярой. А Веселинка-то наконец прижалась, руками, ногами, волосами обвивая. И не кажется уже такой хрупкой да легкой — тяжесть словно камнем на дно тянет, глубже, глубже. Странное с ней в воде творится — словно не прежняя девчушка-хохотушка, да даже не то создание хрупкое на берегу, а какое-то чудище неведомое. Яснее всего понимает это Ярой, когда в лицо взглянул — не человечье оно более. Удлинилось страшно, под кожей череп просвечивает, нос заострившийся на клюв похож, а в глазах мерцает серый сумрак, злой и опасный. Нет там, в теле этом, жизни, понимает Ярой.

Понимает — и рвется отчаянно. Удается ему на поверхность едва вынырнуть, пробить незримое препятствие. Но Веселинка сильнее сейчас. Здесь ее царство, здесь она непобедима. Назад тянет.

— Отпусти, — молит из последних сил. Только это и остается, чувствует ведь, что нет в этом существе жалости, ничего нет, кроме злобы лютой, прожигающей. — Отпусти…

— Мой, — свистящим шепотом раздается, — не уйдешь, разделишь со мной житье моё новое. Славно нам будет.

В последний раз бросает взгляд на берег, столь близкий и одновременно далекий Ярой, прощаясь мысленно и с родителями своими, и с матушкой-землей, и с Милоликой любимой. Образ невесты перед глазами словно живой.

И Веселинка внезапно отпускает руки, смотрит неверяще, отплывая. Не смея поверить в удачу свою, Ярой кое-как выбирается на берег. Наваждение окончательно покинуло его. Сил хватает только на то, чтоб отползти, отчаянно кашляя, подальше от воды. Впрочем, это видно напрасно — как в себя пришел да оглянулся, не увидел больше Веселинки. Скрылась ли под водой, растворилась ли в свете ночном — не знает он. Груз на сердце не становится легче, понимает Ярой, что всю жизнь придется с ним жить. Однако он сможет жить — долго и счастливо. Уж он постарается, потому что прощения просить не у кого — нет больше Веселинки. Есть только тварь с ее обликом. И хоть и не видно ее сейчас — знать, притаилась где, однако присутствие ее чувствуется. Ярой не может отделаться от мысли, что наблюдают за ним глаза серые, туманные, страшные. Видимо, речного берега он теперь тоже всегда будет избегать по возможности.

Нелегко это, к дому обратно выбираться. Хоть и спал морок, да, кажется, словно ниточка связала навсегда его с водой и той, кто там теперь обитает. Шаг за шагом, цепляясь за образы, пробирается, удаляется дальше от реки Ярой. И только лишь завидев частокол окраинных домов, выдыхает с облегчением и горечью. Понимает почему-то, что нет тут силы у Веселинки. Она может лишь наблюдать. На душе, когда поднимается по ступеням, дверь тихонько отворяя, становится легче. Может, и чувство в душе победить когда-нибудь сможет. В любом случае пока дома — в безопасности.

* * *

Веселинка тяжело посмотрела на закрывшуюся с едва уловимым звуком дверь. Грудь ее вздымалась от ярости: ушел, сбежал. А по праву же ее быть должен. Суженый-ряженый! Предавший, бросивший. И ради кого? Ради дочки купцовой, рыбины сушеной? Ни красоты, ни задора. Как услышала про сватанье их успешное, так и загорелось в груди нестерпимое. Так пекло, что не вынесла больше муки той. Надеялась, что пламень вода погасит, а не вышло. Хуже стало во сто крат. И спасения от нее не предвиделось, теперь даже во сне не могла забыться — сна-то и вовсе не было.

А ведь так близко было спасение от мук, прожигающих тело. Сам пришёл, зов услышал. Знать, права была — пара ей предназначенная, душа родственная. Казалось, что забери она Яроя, так и кончится эта боль, сможет она мирно заснуть. У нее почти получилось — коли не Милолика, вспомнившаяся вдруг Ярою, так и утащила бы. Ан нет — при воспоминании возникшем словно жидким огнем плеснуло от Яроя, не смогла удержать. А потом и вовсе ослабла связь их, не сумела позвать да назад притянуть. Но это не страшно — блёклые губы расползлись в улыбке: своё она получит. Чувства сейчас обострились все, видела Веселинка грядущее. И как сын народится у Яроя с Милоликой, и как пойдет мальчонка, ослушавшись запрета, к речке, зов услышав. И Милолику помертвевшую от горя видела, и Яроя, разом постаревшего, когда воды вернут им тело кровинушки. Придет к ней сама Милолика, а за ненаглядной своей и тот, кто больше всех нужен. Никуда не денется Ярой, всё семейство будет в её тонких, но сейчас сильных невероятно руках. Получит много больше того, на что рассчитывала. И тогда, быть может, стихнет это раздирающее чувство в груди. А пока Веселинка потерпит — она умеет ждать.