Возвращаясь домой, возвращаясь друг к другу (гет)

Глаза Пенелопы пылали болью, негодованием и обидой. В них стояли горькие слезы чего-то непоправимого. Она задыхалась от слов, которые хотела бросить ему в забрызганное кровью лицо. Порождения гнева и скорби наперегонки рвались с ее губ, подобно сонму разящих стрел, но жена отвернулась красноречивее любой тирады и покинула пиршественный зал.

При мысли, что то был ее последний взгляд, предназначенный ему, Одиссей будто сорвался в бездонную пропасть. Как в дурном сне, он летел обратно в пустоту, которая обосновалась в душе после похода на Трою и не отпускала коварнее, чем Калипсо, долгие годы. А ведь на несколько ярких дней он поверил, будто начал выбираться из безжалостной бездны вверх, следуя на свет маяка, что зажегся для него, когда он вкусил родной земли, а вскоре увидел жену на похоронах своего отца, услышал дорогой сердцу голос.

Неужели он все испортил и потерял Пенелопу, как предвидел и боялся долгие годы? В одночасье силы покинули его, Одиссей опустился на ближайшую скамью и застыл, глядя в надвигавшуюся, клубившуюся разными оттенками бездны пустоту внутри.

Повисла тягостная тишина. Верные Эвмей и Филетий не нарушали ее, в молчании присев поодаль. А сын стоял над Одиссеем совершенно растерянный. Немудрено: в первый раз лишить жизни стольких врагов — огромное потрясение, сколько бы зла они ни причинили и как бы люто ты их ни ненавидел. Вот и Телемах, когда его ярость ушла, не знал, пристыженный ужасом в глазах матери, что со всем этим делать дальше, как нести теперь новую неприглядную ношу. Он смотрел выжидающе, видимо, надеялся на совет или помощь в столь сложный момент, пусть даже не желал себе такого отца. Но Одиссею нечего было сказать сыну, нечем успокоить его душу или поддержать. Разве что спросить, понимает ли тот теперь, почему презираемый им отец до последнего не хотел ввязываться в распри? Они неминуемо должны были закончиться кровавой резней. Много лет изо дня в день наблюдая одну лишь смерть, долгие годы пытаясь избавиться от скверны убийств, потеряв своих лучших воинов на чужой войне, Одиссей не мог развязать новую на родной земле.

Но не в том, чтобы ему припомнили нанесенные обиды, нуждался сейчас Телемах. Только обагрив руки кровью, вернуть былую невинность уже невозможно. Видят боги, Одиссей отослал Телемаха вслед за Пенелопой, когда начал выпускать стрелы в надвигавшихся вооруженной толпой ее женихов. Хотел не только уберечь сына от смертельной опасности, но и душу его оставить незапятнанной. Телемах сам решил присоединиться к нему, ослушавшись приказа, сражался с ним бок о бок, прикрывал спину, даже испугался, когда у Одиссея закончились стрелы, как мог бы испугаться сын за отца. И, надо сказать, действительно помог одолеть сильно превосходящих числом противников. Как видно, Телемах ждал именно такого отца, который поведет за собой в бой, защитит мать, освободит Итаку, накажет бесчестных разбойников за все унижения, угрозы и насмешки. Пожалуй, Одиссею удалось-таки вызвать у него некоторое уважение.

И все же забыть их встречу, искаженное ненавистью лицо сына, его злые, ядовитые слова, которыми он хлестал, словно плетью, не получалось. Особенно пожелание смерти: «Надеюсь, тебя убьют». Эта рана еще кровоточила — после таких остаются уродливые шрамы. Наверное, поэтому, когда Телемах не выдержал и спросил, неуверенно заглядывая в лицо:

— Надо смыть кровь... И переодеться... Сказать, пусть уберут тела, ототрут зал... Приведут тут все в порядок.

Одиссей не удержался и вернул Телемаху его укол:

— Как считаешь нужным. Я всего лишь гость в твоем доме.

Эвмей и Филетий встревоженно встрепенулись. Разлад между возвратившимся, наконец, царем и наследником им явно не нравился. В глазах Телемаха блеснуло что-то новое, он опустил их, то ли испытывая неловкость, то ли обдумывая что-то, но не отступил. Вскоре его взор вновь обратился на Одиссея, сын порывался высказаться, и, судя по всему, слов и пыла в них было слишком много: они столпились у выхода, мешая друг другу сорваться с языка и прозвучать.

Верный и мудрый Эвмей поспешил взять дело в свои руки, пока не случилось чего дурного. Он позвал слуг и перечислил распоряжения Телемаха, сам вместе с Филетием присоединившись к тем, кто выносил тела женихов.

Чтобы не мешать, Одиссей пересел в дальний угол, освещенный благодаря оконному вырезу под крышей. И отдался внутренней пустоте. Когда пришли омывать их, он поднял взгляд на приблизившихся служанок и дал понять, чтобы его не беспокоили. Чужая кровь запеклась и неприятно стягивала кожу, но не было никакого смысла убирать ее видимую часть, если в глазах Пенелопы он оставался жестоким убийцей. И пусть за гибель ее буйных женихов Одиссею не было стыдно, но вопросы, которые задала жена нищему бродяге, не давали ему покоя: «Мой муж убивал женщин и детей в походе на Трою?» Нет, смывать кровь он не имел права. Неслучайно ведь ее запах, заполнивший собой зал, казался Одиссею таким знакомым, с ним он свыкся настолько, что тот стал для него неотъемлемой частью мира и каждого дня.

Телемах то и дело смотрел в его сторону, порой надолго останавливаясь взглядом, но не заговаривал. Казалось, сын над чем-то размышляет, ищет какие-то ответы. Телемах даже омываться остался прямо здесь, в пиршественном зале, будто не хотел выпускать Одиссея из виду. По правде говоря, тот и сам раздумывал, не будет ли правильнее уйти, не навязывать себя тем, кто привык жить без него, кому не нужен был человек, которым он стал. Но надеялся еще хотя бы раз увидеть Пенелопу. Всматриваясь в свою пустоту, Одиссей краем уха услышал голос Телемаха:

— Принесите темно-серый с голубым оттенком, который так идет моим глазам.

Только когда на плечи Одиссею опустилась грубая ткань, он заметил, что цвет у нее именно такой, о каком говорил сын.

Зал тщательно отмыли, поставили на место перевернутые столы, убрали разбросанную утварь. Когда выветрился запах крови, больше ничто не напоминало о недавней бойне. Кроме одного пятна, которым чувствовал себя Одиссей. А Пенелопа все не появлялась.

На самом деле он не до конца понимал жену. Почему она так восприняла его желание защитить их с сыном, очистить дом от бесчинствующих негодяев, освободить Итаку, отстоять свою честь? Одиссей ведь смиренно спрашивал у возлюбленной царицы, может ли он взять лук и вступить в состязание за ее руку? Она узнала его — и согласилась. И потом, победив, Одиссей вновь обратился к Пенелопе: этого ли желала царица? Готовый следовать ее воле и решению. Он видел, Пенелопа была довольна его успехом, даже отблеск гордости, промелькнувший в теплых, как летняя ночь, глазах, успел заметить. Так что же она хотела от него? Чего ждала от вернувшегося мужа? Неужели она и правда верила, что стая женихов примет победителя, каждый из них распрощается с мечтами о царстве и покинет остров? Столько времени наблюдая, как они грабят, насилуют, убивают ради забавы и утверждения своей власти на Итаке, Пенелопа всерьез могла думать, будто они поступят по чести?

Одиссей хорошо изучил нутро мелких хищников такого рода. Убедившись в собственной безнаказанности, когда их злую волю ничто не стесняет, заполучив некое преимущество, позволяющее им оказаться сильнее остальных, они теряют всякое чувство меры, а за ним и человеческий облик. Чем дальше, тем больше свирепствуют, упиваются надругательствами и ревностно охраняют такое положение вещей, жестоко расправляясь с любым, кто попытается положить конец их гнусному игу. Таких не вразумить никакими увещеваниями — нет для них мерила превыше грубой безудержной силы. Вот и самозванные женихи, захватившие их дом, презрели волю царицы, когда Одиссей одержал победу в состязании. Мало того, что подлые трусы собирались наброситься на него толпой, он услышал слишком много непростительного, пока наблюдал за их попытками получить Итаку и ее царицу. Отпуская грязные насмешки над их сыном и Пенелопой, самозванные женихи глумились над самым дорогим, святынями для любого человека. Представив, какая участь ожидает его семью, Одиссей сделал все, чтобы не допустить подобного. Они не оказались во власти этих нечестивцев.

И вот в беспросветной глухой пустоте появилась обида. Чем коварный Антиной заслужил мольбы и слезы Пенелопы? Уж не отдала ли она ему свое сердце? И ревность зажглась посреди пустоты, освещая, кусая ее неровными багровыми отблесками.

Телемах по-прежнему бросал на него неуверенные взгляды, которые Одиссей оставлял без ответа, но в целом сын приободрился, и, казалось, у него созрел некий план. Насколько можно было судить, именно посетившие идеи помогли ему воспрянуть духом. А еще Телемах определенно нашел решение, которое его воодушевляло и придавало уверенности в себе и своей правоте. Теперь, когда гнев и ненависть больше не искажали черты лица юноши, а во взгляде светилась взволнованная надежда вместе с ожиданием, если не сказать предвкушением, чего-то особенного, он выглядел одухотворенным и по-настоящему красивым. Сам того не ведая или же, наоборот, желая не допустить, чтобы между отцом и матерью возникла непреодолимая преграда, сын оказал Одиссею услугу, взяв на себя казнь Антиноя. Пенелопа отчаянно пыталась спасти этого вероломного, но могущественного и опасного лицемера. Если бы Одиссей убил его своими руками на глазах у жены, больше никогда не смог бы рассчитывать на воссоединение с ней.

Тем временем Телемах приказал постелить на пол тапес⁽¹⁾. А затем установить на нем два троноса⁽²⁾ так, чтобы они стояли на одной линии и смотрели в одну сторону. Лицом к ним, но уже за пределами тапеса, Телемах расположил дифрос⁽³⁾. После чего отправил служанку к царице с просьбой выслушать его. Похоже, сын собирался устроить семейный совет.

Волнение разошлось в пустоте, как круги по воде. Множество тонких невесомых крыльев устремились куда-то вверх, из бездны, каждым взмахом чувствительно задевая что-то в груди. И снова Телемах выбрал такой способ действовать, благодаря которому у Одиссея появлялся шанс не потерять Пенелопу. Пожалуй, он нашел едва ли не единственный возможный выход из положения. Что ж, если так, умом и находчивостью сын обделен не был. Пенелопа согласится поговорить с Телемахом, в этом Одиссей не сомневался. И простит сыну, что не прислушался к ее мольбам и казнил Антиноя. Она сразу склонна была винить во всем Одиссея. А Телемах — ее родное дитя, которое она воскормила и с которым разделила эти трудные бесконечные двадцать лет. Пенелопа придет, и тогда Одиссей сможет увидеть ее. А вот удастся ли использовать полученный шанс, зависит от них обоих, и трудно сказать, от кого в большей степени.

Но навязывать себя ни жене, ни тем более сыну после всего, что тот ему высказал, Одиссей тоже не собирался. Он не станет преследовать Пенелопу, вынуждать ее быть с ним и провести рядом остаток жизни, как бы об этом ни мечтал. Если царем теперь видят Телемаха, не будет возвращать трон Итаки и забирать в свои руки бразды правления ее народом. Потому что это означало бы уподобиться тем гиенам, которые называли себя женихами и пили соки этой земли несколько лет. Либо Пенелопа останется с ним по своей воле, либо он уйдет. После всех скитаний он привык жить в пути и мог не цепляться за дом любой ценой. Тем более на сей раз дорога долгой не будет. Он остановится где-нибудь неподалеку, откуда удобно приглядывать за семьей. Чтобы, когда появятся родственники женихов — а они приплывут, в этом можно было не сомневаться, встретить их прежде, чем они дойдут до дворца. Сколько Одиссей ни пытался вернуться с войны, каждый раз она вновь настигала его.

Телемаху ожидание давалось непросто. Он пригласил Одиссея занять правый тронос, но тот ответил выразительным взглядом и остался сидеть на своем месте. А вот от воды, которую поднес ему верный Эвмей, не отказался — жадно выпил всю до последней капли. Телемах смиренно занял свой скромный дифрос, но долго не выдержал и принялся расхаживать взад-вперед. Вскоре его переживания буквально витали в воздухе, еще немного и они заполнили бы собой весь зал.

Пенелопа вошла самой строгостью. Но печать горечи и опустошение на ее лице ранили превыше самых злых проклятий.

— О чем вы хотите говорить после того, как, не пожелав прислушаться к моим увещеваниям, просто переступили через меня? Разве слова могут исправить зло, порожденное в этом зале жестокостью?

Голос Пенелопы оборвался на подъеме — видимо, она ожидала увидеть нечто иное, нежели представшее перед ее взором. Неприступная строгость царицы сменилась растерянностью, стало вдруг заметно, что у нее мокрые ресницы, отчего глаза цвета ночи были особенно яркими, бесконечно глубокими. Пенелопа быстро осмотрела Одиссея с ног до головы, будто легкий ветерок невесомыми касаниями пробежал по коже, и на мгновение встретилась с ним удивленным взглядом. Но когда он попытался его удержать, ускользнула, подобно гордой лани, которая не ждет от охотника ничего хорошего. Поспешно отвернувшись, Пенелопа все свое внимание обратила на Телемаха, встревоженная в поисках ответов. Сын проводил ее к левому троносу, а сам, поерзав, устроился на дифросе.

Они смотрели друг на друга одинаково взволнованные, похожим образом беспокойно переплетая пальцы в замок и перекладывая руки, сложенные на коленях, всматривались глаза в глаза, ища понимания и поддержки, как утопающий хватается за соломинку, и в то же время страшились, что все изменилось теперь и вместо родного человека их ждет стена отчуждения.

Когда Телемах заговорил, стало понятно, почему столько чувств боролись в нем и он не знал, как сообщить о своем замысле. Готовился не просто так. И вот удивил, застал родителей врасплох.

— Когда я плавал на материк, то понял, что море исцеляет мою душу. Ты помнишь, каким я уходил, — Телемах виновато посмотрел на мать, — а вернулся совершенно другим человеком. Море помогло нам спастись из засады, устроенной женихами. Избежав гибели, а может, участи худшей, чем смерть, я чувствовал себя возродившимся.

Он немного замялся, прежде чем продолжить:

— Пока вновь не явился Антиной и не отравил все хорошее, что у меня было.

Пенелопа не разгневалась при упоминании того, за чью жизнь недавно просила. Только сумрачная тень легла на ее лицо. С сильным чувством, словно открывая и вкладывая саму душу в свое обращение, Пенелопа собиралась что-то сказать сыну, но тот остановил ее жестом, преисполненным мольбы не прерывать его.

— Теперь, когда мы больше не пленники в собственном доме, я хочу вновь очиститься. Сейчас это нужно мне как никогда прежде. Вдохнуть полной грудью ветер свободы и повидать мир.

Строгость Пенелопы сошла подобно листьям, опадающим, когда Персефона покидает Деметру. Ничего не осталось, кроме растерянности и материнского страха. Они сделали лицо Пенелопы беззащитным и уязвимым, и она даже не пыталась казаться другой. Не прикрытые гордостью искренность и любовь не унижали, но возвышали ее. Наделяли той самой красотой, в которой заключается женская сила.

В смятении Пенелопа искала способ остановить сына. После непростой внутренней борьбы она позволила себе посмотреть на Одиссея. И таким пронзительным был ее взгляд, столько всего в нем шло из самого сердца, будто оно, трепещущее, кричало, что у Одиссея перехватило дыхание.

Пенелопа ждала от него совета или помощи? Надеялась, что он скажет свое веское отцовское слово и сумеет повлиять на их сына? Как-то переубедит? Или считала его виноватым в стремлении Телемаха покинуть отчий дом, потому и смотрела так? Но для Одиссея решение сына тоже стало полной неожиданностью. Тем более, что, знала об этом Пенелопа или нет, он никоим образом не являлся для Телемаха уважаемым главой семьи, чью волю тот бы чтил и к чьим мудрым наставлениям прислушивался. Невольно вспомнились полные ненависти слова: «Зря она ждала тебя все эти годы».

А если мнение Одиссея имело вес, оно вряд ли было таким, на какое рассчитывала Пенелопа. Потому что потребность сына очиститься после всего случившегося он очень хорошо понимал. Несколько лет родной дом был для Телемаха настоящей тюрьмой, склепом, куда не попадал свет. Чтобы освободиться, спасти свою жизнь и честь, пришлось осквернить эти стены кровью. И пусть они одолели стервятников, слетевшихся присвоить их царство, посягнувших на самую дорогую в их жизни женщину, повсюду блуждали призраки смерти, произвола врагов, собственного бессилия и совершенного зла. Они преследовали на каждом шагу, не давая покоя, не позволяя вырваться из невыносимого прошлого в дальнейшую жизнь. Любой предмет, коридор, следующий поворот, не говоря уже о пиршественном зале, пробуждали тяжелые воспоминания. Но самым мучительным было не то, что происходило вокруг, а жестокое и опасное, выросшее внутри. Прежнего Телемаха больше не существовало, а принять себя нового у сына не получалось. Теперь он нес груз деяний, которые лишили его душевной чистоты и детской невинности. Не исключено, что кое-какие ошибки тоже мешали ему обрести согласие с самим собой.

Возможно, покидая Итаку, Телемах хотел таким образом загладить обиду, нанесенную Одиссею. Продемонстрировать, что признает его царем и удаляется, не позволяя тем самым кому бы то ни было сравнивать их и выбирать, кто достоин править. И уже в который раз сын как будто пытался помочь ему воссоединиться с Пенелопой. Уплывая, он давал родителям возможность остаться только вдвоем. Чтобы отец и мать объяснились, ни на кого не оглядываясь, не стесняясь говорить о вещах болезненных или принадлежащих исключительно супругам, не вмешиваться вольно или невольно, пока они будут вновь узнавать друг друга, учиться жить вместе, отстраивать семейный уклад. Правильно ли было отказываться от этого дара Телемаха? Принять сей жест доброй воли означало готовность простить и примириться с сыном. Дать им обоим возможность остыть, предоставив времени и морю унести обиды на своих волнах.

Если же Телемаху настолько претило находиться с ним на одном острове, то любые увещевания Одиссея, скорее, вызвали бы у него вспышку ярости, как прозвучавшая ранее правда: «Я твой отец», нежели возымели действие, нужное Пенелопе. Одиссей готов был выслушивать ее обвинения, гнев народа, но только не оскорбления от сына, спасая жизнь которого, он оказался втянут в Троянскую войну двадцать лет назад. Трудно было предсказать, насколько хватит терпения Телемаха — как показывало их недолгое знакомство, тот не очень хорошо держал себя в руках, скорее, отличался вспыльчивостью. Но Одиссей был твердо намерен не допустить повторения на глазах у Пенелопы отвратительной драки, подобной той, что устроил с ним Телемах, когда узнал, кем является бродяга, посмевший указывать царевичу. Нет, лучше было уйти самому, а сейчас не навязывать себя и свою волю. Да и способен ли был судить об их благе человек, отсутствовавший столько лет? Горькая правда состояла в том, что он знал про своего взрослого сына меньше, чем любой человек на острове, только сейчас по крупицам собирал образ женщины, которой пришлось стать Пенелопе, а жена и сын могли только гадать, кто этот чужак, неожиданно объявившийся, когда они уже отчаялись ждать.

В чем еще стоило себе признаться — в глубине души Одиссей надеялся, что, проделав намеченный путь и достигнув заветных берегов, Телемах станет лучше его понимать. Море забирало тебя всего. Стоило только спустить корабль в его воды, и оно затапливало мысли, требовало постоянных усилий, не позволяя отвлечься ни на что постороннее. Только плыть, продолжать свой путь, отдавать себя целиком. Пока ты в море, оно не терпело соперников. Могучая стихия, своенравная, необъятная, без конца и начала, познать до самых глубин которую способен был, пожалуй, лишь сам Посейдон. Море заслонит собой пережитое, только истинно важное останется. Боль притупится, гнев остынет, волны унесут напрасные обиды. Море поможет заглянуть в суть вещей, увидеть известное с другой стороны, наделит мудростью, заставит возмужать. Именно в море после долгих странствий особенно остро осознаешь, насколько любишь родную землю, скучаешь по оставленному дому и своей семье. Одиссей знал это, как никто другой.

Ничего от него не дождавшись, Пенелопа поспешила уделить все свое внимание сыну. Видно было, что материнское сердце разрывается, и она даже не пыталась это скрыть.

— Телемах, не надо, — в ее тоне сочетались мольба матери и увещевание царицы.

Тот посмотрел на нее чистыми, бесконечно голубыми глазами и ответил, вкладывая всю свою любовь и способность почтительно убеждать:

— Мама, я должен уйти.

Пенелопа решительно встала. Величественная, со сверкающими внутренней силой глазами — истинная царица. Подошла к Телемаху — словно орлица спустилась к тому, укрыв от всего мира своими крыльями. Одиссей выпрямился, давая понять, что примет и поддержит любое ее решение. Пенелопа долго вглядывалась в глаза сына. Наконец улыбнулась с той нежностью, в которой заключается материнское благословение и оберег. Ласково провела ладонью по лицу Телемаха, не отводя глаз от его, преисполненых чувств. Наклонившись, поцеловала побежавшую по щеке слезу. И вышла, ни разу не удостоив Одиссея даже взглядом.

Свет, который, казалось, исходил от лица Телемаха, погас. Он поднялся с дифроса и, стоя, смотрел матери вслед, пока за ней не закрылись двери. Тогда Телемах набрал побольше воздуха, точно призывая всех богов себе в помощь, и повернулся к Одиссею. Пытаясь справиться с саднящим чувством в груди, оставшимся после ухода Пенелопы, не зная, чего ожидать от сына, он ответил открытым прямым взглядом, готовый как к откровенному разговору, так и к новым обвинениям.

Телемах всматривался, будто впервые увидел его, словно они только встретились. Лицо сына смягчилось сопереживанием. Оно вновь посветлело и наполнилось особым чувством.

— Иди к ней, — прозвучало воодушевляющим внушением и одновременно прощальными словами.

И, держа при себе все, что его тяготило, Телемах ушел, предоставляя ему возможность действовать.

Некоторое время Одиссей просидел в одиночестве. А затем направился вслед за сыном.

Тот не успел уйти далеко — стоял на краю утеса, с которым за долгие годы сросся и сроднился дворец. Отсюда, с высоты, открывался необъятный вид на море и небо. До самого горизонта, где они соединялись и волны стремились достать до седых, как их гребни, облаков. Корабль уже начали готовить к отплытию. Маленькие фигурки деловито сновали туда-сюда. Но взгляд Телемаха был устремлен на родной остров, который лежал перед ним, как на ладони.

— Здесь всегда будет дом, куда ты можешь вернуться в любой момент, — сказал Одиссей.

Телемах вздрогнул и после паузы кивнул, не оборачиваясь.

— Иди к ней, — настойчиво повторил сын.

И добавил уже более мягко:

— Няня Эвриклея твой ярый и бесконечно преданный союзник. Пока тебя не было, она берегла маму, как зеницу ока, стала ее незаменимой помощницей, источником неиссякаемой поддержки. Та привыкла доверять Эвриклее свои тайны и прислушиваться к мудрым советам. Как вода точит камень, капля по капле няня будет приводить маме доводы в твою пользу.

— Возьми с собой самых верных людей. Я бы посоветовал Филетия. И не спеши в своих странствиях называть себя: родственники женихов вряд ли оставят их смерть просто так. Будь благоразумен и осторожен. — Помедлив, Одиссей дотронулся до плеча сына: — Пусть олимпийцы хранят тебя.

И, не дожидаясь ответа, отправился к Пенелопе.

Она была у себя. Отворила деревянные ставни, которые Одиссей когда-то делал вместе с искусным мастером с материка, и смотрела в окно. Оттуда открывался все тот же вид на море и небо, на корабль и людей, которые занимались его подготовкой. Только часть острова и место, где стоял Телемах, выпадали из поля зрения.

Во рту пересохло, дар красноречия оставил Одиссея. Неловко ступая на деревянных ногах, он вошел в комнату, не сводя глаз с прямой спины и густых шелковистых волос Пенелопы. Жена услышала и узнала его шаги, повернула голову вполоборота.

— Из-за тебя я потеряла сына! — бросила она.

Одиссей подавил укол обиды и призвал на помощь все свое мастерство вести переговоры.

— Когда он разберется в себе, то вернется к нам, — постарался он успокоить сердце матери.

Но вместо этого Пенелопа вспыхнула возмущением и повернулась к нему, вся пылая гневом:

— Тоже мне мудрец выискался! Как ты мог его отпустить?!

Одиссей молчал, готовый принять на себя всю боль, негодование и обиды Пенелопы. Он особенно остро чувствовал себя сейчас грязным в ее глазах. Весь в багровых подтеках, заросший, со сбившимися, спутанными волосами — неуместный и недостойный находиться рядом с ней.

— Возможно, Телемаху будет безопаснее в море, когда сюда явятся родственники женихов, — объяснил Одиссей. — Он отправится не один, а с надежными, верными воинами. И будет познавать мир вместо того, чтобы оказаться втянутым в новую бойню.

Пенелопа тоже обратила внимание на внешний облик Одиссея. Ее гнев угас, в глазах осталось одно лишь страдание. И уязвимость, которая обжигала сердце.

— Столько крови, — покачала головой она, глядя на него, и с силой сомкнула веки.

— Да, — признал он.

Одиссей так долго был на войне, что та сочла, будто он полностью принадлежит ей, и не желала отпускать столь полезного раба. Преследовала его, не позволяя жить мирной жизнью. Появлялась даже там, где он меньше всего ожидал. Человек, один раз связавший себя с ней, уже не мог освободиться. В этом заключались цена и проклятие. Долгое время Одиссей боялся привести за собой войну домой. Он скитался, стараясь сбить ее со следа, запутать, обхитрить и оставить далеко позади, чтобы она никогда уже не нашла его. А война тем временем бросила погоню, отчего он решил, будто наконец оторвался. На самом деле она пробралась к нему домой, воспользовавшись его отсутствием, укрепила свои позиции и поджидала здесь, заставляя тех, кто ему дорог, расплачиваться за него.

Пенелопа вновь подняла на него глаза, и в их бесконечной глубине опять стали разгораться тлевшие искры негодования. Только огонь теперь был ледяным.

— Столько лет прошло, — Пенелопа с горечью вытолкнула из себя накопившиеся за это время вопросы и боль.

И Одиссей понимал ее. Трою взяли десять лет назад. Все участники похода, кто смог добраться домой, заплатив каждый свою цену, уже давно вернулись. Только Пенелопа не получила ни единой весточки. Он задолжал ей объяснения. Только среди них не было таких, которые бы полностью оправдывали его, снимая вину за ее страдания. Кровь и долгие годы стояли между ним и Пенелопой.

— Почему? — настойчиво потребовала она ответа за долгое отсутствие.

Но как он мог ей объяснить?

Пенелопа отчаянно ждала, не сводя с него глаз, в которых становилось все больше печали и появилось разочарование.

Одиссей опустил голову и медленно вышел на свет, лившийся из открытого окна. Без прикрас, весь в чужой крови. Теперь его можно было рассмотреть в мельчайших подробностях.

— Ты смогла бы любить того, кем я стал? — и сам ответил на свой вопрос: — Я не мог вернуться.

Холод ушел из взгляда Пенелопы, но не боль. Они смотрели друг на друга в затянувшемся молчании.

— Прости меня. — Одиссей вложил в слова все свои терзания, всю свою искренность. — Прости.

Глаза Пенелопы наполнились слезами. Она смотрела на него уже по-другому.

— А кем ты стал, Одиссей? — тихо спросила Пенелопа.

— Ты знаешь, — отвечать было мучительно тяжело. — Ты ведь уже говорила с вернувшимся из-под Трои нищим бродягой о своем муже.

— У меня тогда мелькнула догадка, не ты ли это, но я не смогла поверить, — бесцветным голосом произнесла Пенелопа. — А потом всю ночь не спала, рвала и метала, не в силах смириться с покаянным молчанием бродяги, полным горькой правды вместо обнадеживающих ответов на мои вопросы.

Одиссей понял: если он не выполнит сейчас просьбу Пенелопы, позволив ей представлять о нем самое худшее, то скорее потеряет ее, нежели озвучив, как все было на самом деле. Пусть даже утешительного предложить нечего, не говоря уже об обнадеживающем.

— Ты спрашивала у бродяги, насиловал ли я. — Каждое слово рождалось в муках.

Пенелопа замерла. Она ловила малейший звук и одновременно страшилась того, что последует дальше.

— Я не брал женщин силой, не принуждал их ублажать меня, не причинял им боль и не получал удовольствие от их унижений. Но видел, как это делают другие. И не всегда у меня получалось вмешаться и остановить их, — пересилил себя Одиссей, сомневаясь, не совершает ли большую ошибку. — Мне не нужны были женщины в качестве трофея, как акт мести или торжества победителя. Я терпеть не мог получать их в подарок, а еще больше — участвовать в празднествах, устроенных «ради удовольствия и развлечения наших храбрых воинов». Но считал необходимым принимать приглашения и присутствовать там, чтобы быть в курсе постоянных интриг. Отказ расценивался как первый шаг к предательству. Агамемнон и его сторонники насаждали порядки, будто подобные пиры укрепляют дух братства, боевой дух и веру в победу. Скрепляют узы единства нашего воинства.

Пенелопа не сводила с него широко распахнутых глаз, всматривалась в лицо, впитывала каждый жест или движение.

— Ты спрашивала, убивал ли я женщин и детей, — заставил он себя продолжать эту пытку, которую ему надлежало принять как справедливое возмездие. — Я старался не причинять им вреда, даже когда они решили сражаться, чтобы помочь своим мужчинам и отстоять Трою. Но ты наверняка слышала про хитрость с Троянским конем. Я придумал ее и был среди тех, кто проник в город. Благодаря моему плану Троя пала.

Воспоминания восставали одно за другим, и Одиссей, не выдержав, судорожно прикрыл глаза.

— Город был сожжен, разрушен. И, конечно, среди тех, кто не выжил в этом пекле, были женщины и дети.

Он открыл глаза и закончил, глядя в сторону:

— Я настоял, чтобы Агамемнон принес в жертву свою дочь, Ифигению, когда жрец Калхас объявил волю богини Артемиды. Мы застряли в бео­тий­ской гава­ни Авлиде: не могли дождаться попу­т­но­го вет­ра, чтобы плыть дальше к Трое. По словам Калхаса, Агамемнон забылся в своей гордыне и нанес оскорбление Артемиде. Тем самым он навлек ее гнев на всех нас. Умилостивить богиню можно было, только принеся в жертву Ифигению, иначе наш поход оказался бы обречен.

Одиссей опустил подробности, точно так же, как не нашел в себе сил пересказать их Пенелопе в своем следующем признании:

— Когда встал вопрос, что делать с пленными из поверженной Трои, я убедил совет умертвить маленького царевича. Назвал безумием, убив отца, оставлять в живых его сына. В нем текла кровь могучего Гектора, отважного Приама, и я боялся, когда мальчик возмужает, то восстановит Трою и положит свою жизнь, чтобы отомстить нашим детям и внукам. Того, кто однажды все потерял, ничем не остановишь. Законы войны безжалостны.

— Ты ведь так сильно не хотел в ней участвовать, — в голосе Пенелопы отчетливо слышалось отчаяние. — Я полюбила хорошего человека, который мечтал о большой семье и процветании Итаки. Хотел стать ей достойным царем, быть благородным, справедливым и милосердным мужем⁽⁴⁾. Ты даже сделал вид, будто повредился рассудком, когда явились Менелай с Агамемноном призвать тебя в поход на Трою. Если бы Паламед не забрал у меня маленького Телемаха и не положил на твоем пути перед плугом, ты не отправился бы на эту проклятую войну. Так чем же она потом тебе так полюбилась?!

— Полюбилась?! — не выдержал Одиссей. — Я ненавидел ее с первого дня и с каждым следующим закатом, с каждым новым восходом — все больше. Тоска по тебе и Телемаху ни на миг не покидала мое сердце. А мысли постоянно возвращались к Итаке и ее судьбе. Я видеть не мог Паламеда. Невероятных усилий мне стоило скрывать, что он для меня враг куда больший, чем любой из троянцев. И в конце концов я ему отомстил. Но это не помогло мне вернуться домой.

Внутри него как будто прорвало плотину, и слова хлынули, заполняя собой пустоту.

— Ты думаешь, я убеждал Агамемнона принести в жертву родную дочь, потому что война стала для меня важнее всего на свете? — Одиссей покачал головой. — Да, я боролся за жизни своих людей, для которых гнев богов означал верную смерть в походе. А в глубине моей души теплилась надежда, что Агамемнон не сможет пожертвовать дочерью ради победы в войне — предпочтет внушить Менелаю отказаться от похода. Мне казалось, если поставлю братьев перед выбором, где на второй чаше весов будет жизнь любимого ребенка, они примут такое же решение, как и я. Распустят войско, и мы все разъедемся по домам. Но я ошибался.

— И тогда мной овладела мысль, что чем скорее закончится война, тем быстрее удастся причалить к родным берегам. И я бросил все свои силы, все, чем был наделен, на то, чтобы приблизить победу. А вместе с ней благословенный миг, когда смогу вернуться и обнять вас с Телемахом. Каждый бой вел, как решающий, сражался, выжимая себя до предела возможного, выискивая в глубинах своего естества умения, о которых раньше не подозревал. А мысли мои занимала тактика и стратегия грядущих битв. И сам не заметил, что стал служить войне, как самый преданный раб.

— Поверь, — Одиссей посмотрел на Пенелопу, которая слушала его застывшей статуей скорби. — Я помнил наши беседы в мельчайших подробностях. Помнил свои мечты сделать мир лучше и обещания следовать этой благой цели, несмотря ни на что. Но война превращает в зверя. Ты думаешь только о том, как выжить и сохранить своих людей. Десять лет мы осаждали Трою. И со временем начало казаться, что мы обречены вечно оставаться под ее стенами. Как Тантал на свои муки, как Сизиф — катить огромный камень в гору. Мысль, что я уже никогда не вернусь домой, не увижу вас, сводила с ума. Она заставляла меня вновь и вновь искать способы взять неприступную крепость. В ту ночь, когда Троя пала, я узрел самые жуткие, самые отвратительные лики войны. И во мне не осталось ничего, кроме истового желания, чтобы все скорее закончилось и больше никогда не повторилось. Похоронить здесь войну навеки, не оставить ей ни единой возможности возродиться из пепла. Это стучало в моих висках, вело мой меч, говорило моими устами. Я очнулся, лишь когда первые корабли стали покидать берега Трои, отправляясь в обратный путь.

Одиссей перевел дух, тяжело дыша.

— Почему же твоих кораблей не было среди первых? — прервала молчание Пенелопа. — Как случилось, что ты появился спустя еще десять лет, если так сильно хотел вернуться?

Ее голос был хриплым.

— В то утро я проснулся и не мог поверить, что война и правда закончилась. Ничего меня больше там не держало. Занимался рассвет нового дня, я смотрел на пепелище великого города и чувствовал себя чудовищем. Как мог я теперь прикоснуться к тебе, обнять Телемаха? Что рассказал бы, глядя в твои глаза? Чему бы научил сына? Непонятно было, как вообще жить дальше. Я отвык принадлежать себе, быть свободным от единственной цели. Забыл, как вести обычную жизнь. Разучился. Мне казалось, я умею лишь махать мечом, разрушать и находить слабые места в обороне противника. А Итаке нужен был царь, который вырастит богатый урожай, приумножит стада, поможет жителям острова возвести дома для разросшихся семей. Мне же предстояло принести страшные вести тем, чьи сыновья, отцы, мужья и братья сложили свои головы в походе. Но оставался еще долг перед выжившими, с кем я разделил все тяготы войны, кто прикрывал мне спину и сражался со мной бок о бок. И мы повели свои корабли домой. Даже не представляя, каким трудным будет наш путь, через сколько смертельных опасностей нам придется пройти. Непреодолимые препятствия вставали перед нами одно за другим. Казалось, мы были прокляты и не заслуживали ступить на родную землю.

— И что же это были за непреодолимые препятствия? — неожиданно прервала его Пенелопа, ее глаза засверкали недобрым огнем. — Соблазнительные женщины, которым невозможно было отказать? Их ты не боялся осквернить, когда делил с ними постель? Моряки рассказывали, ты достаточно долго жил с одной из них, основательно пустив корни на ее острове.

— Пенелопа, ты была моей светлой мечтой, — начал было Одиссей. — Лучшим, что случилось в моей жизни. Мысли о тебе согревали и поддерживали меня в самые трудные минуты. Я не встречал больше таких женщин, как ты.

— И много их было? — в ее голосе звучала насмешка, а в глазах разгоралась обида. — Ну, чтобы сравнить со мной. Ты всегда умел рассказывать интересные истории, о хитроумный Одиссей.

— Только две, — терпеливо ответил он. — Кирка и Калипсо. И они были такими же, как и я.

— Какими это? — Пенелопа теряла самообладание.

— Запятнанными, с исковерканной душой. Они тоже совершали деяния, которые ложатся тяжким грузом, после чего невозможно остаться прежними. И я не искал их любви. Кирка взяла в плен моих воинов и держала в заложниках. Мы как раз едва выбрались из очередной передряги, изнывали от голода и жажды, когда причалили к ее владениям. Мои спутники отправились осматривать остров и угодили в ловушку. Пришлось их выручать. Мне удалось заключить с Киркой соглашение. В результате мы восстановили силы, пополнили запасы провизии и получили совет, как добраться домой. Кирка достаточно легко нас отпустила. Чего нельзя сказать о Калипсо. Мы попали в свирепый шторм. Мачту сломало, корабль поразила молния. Тогда я и потерял всех, кто еще оставался со мной. Мне удалось спастись, ухватившись за обломок корабля. Девять дней меня носило по морю, пока волны не выбросили мое тело на берег острова, где жила Калипсо. Чего только она ни делала, чтобы я не мог покинуть ее. Но тоска по дому, по тебе и Телемаху снедала меня. Каждый день я уходил к морю и подолгу сидел на берегу, вглядываясь за горизонт в той стороне, где находилась Итака. И наконец решил, что должен увидеть вас, хотя бы тайком. Узнать, как сложилась ваша жизнь, как обстоят дела на родине. Мне удалось сделать плот и продолжить свой путь домой.

— А ты не думал, о хитроумный, что мне нужен был муж рядом, а не поклонение издалека! Получается, их ты ублажал, потому что они хуже, а меня оставил справляться со всем в одиночестве, ибо я лучше?! Ты сам-то себя слышишь? — негодовала Пенелопа.

В ее глазах блеснули слезы, и Одиссей непроизвольно сделал шаг вперед в порыве утешить. Пенелопа вдруг переменилась в лице.

— Да с чего ты взял, что я прожила тут целую жизнь и осталась чистой и непогрешимой? Вот сейчас не видишь, что ли? Ты рассказал мне страшные вещи, а я ношусь со своей ревностью.

Вдруг она вся подобралась и с отчаянной решимостью объявила:

— Накануне я открыла дверь в эту спальню для Антиноя. Ничего не случилось лишь потому, что он пожелал войти ко мне уже законным супругом.

И выжидающе посмотрела на Одиссея. Тот с трудом сдержал поднявшуюся внутри бурю.

— Ну почему именно Антиной? Ладно, я понимаю. Дело даже не в смазливой внешности. Антиной искусно умел вызывать у людей нужные ему чувства. Какого благородного смиренного влюбленного он изобразил перед тобой в пиршественном зале. Но двигало им иное. Чувствуя, что час расплаты близок, он пытался использовать свой единственный шанс уцелеть. А если не получится — хотя бы отомстить мне. Слова, которыми он околдовывал твое сердце, ни один муж не вытерпел бы в своем присутствии. А убей я наглеца вслед за другими захватчиками, это навсегда встало бы между мной и тобой. И заметь, ты на самом деле не можешь простить мне его смерть. А если бы я пощадил Антиноя из страха потерять тебя, тот отправился бы за подмогой и вернулся бы сюда уже с войском. Прекрасно зная, что нам собрать свое будет сейчас сложно. Он самый коварный и подлый мерзавец из них всех. Ты понимаешь, пытаясь спасти свои шкуры, эти женихи признались, что Антиной устроил покушение на Телемаха. Я принял бы твою любовь к достойному человеку, наступил себе на горло и отошел в сторону. Но Антиной сделал бы твою жизнь невыносимой. Он не стоит того, чтобы ты просила за него и страдала по нему.

— Я не хотела, чтобы мой сын превратился в жестокого убийцу, уподобился им, — ровным тоном сообщила Пенелопа.

На душе сразу стало спокойнее.

— Лучше бы я этого не знал, — вздохнув, заметил Одиссей и поспешил уточнить: — Что ты пригласила к себе в спальню Антиноя, разумеется.

И столкнулся с неожиданно довольным взглядом Пенелопы:

— Зато теперь я достаточно скверная, чтобы жить со мной, а не петь дифирамбы в чужих землях, когда станет скучно?

Эти слова и тон определенно были хорошим знаком.

Одиссей осмотрелся и многозначительно заметил:

— Это не наша спальня. И не наша кровать. Ту я сам делал и знаю, ее невозможно перенести. Ты не позвала Антиноя в нашу постель.

Пенелопа не выдержала и улыбнулась. Как могла бы улыбнуться кому-то нахальному, но милому. Милому сердцу.

Воодушевленный, он с целеустремленным видом покинул комнату и направился туда, где находился вход на лестницу, которая вела в их спальню. Дверь была перекрыта массивным ткацким станком Пенелопы. По-хозяйски ухватившись, Одиссей с лихим возгласом поднял его и с особым удовлетворением отбросил в сторону. Сорвал плетеное полотно, которое скрывало дверь от посторонних глаз. С замком пришлось немного повозиться: похоже, им давно не пользовались, а собственные руки в спешке вытворяли не то, что от них требовалось. В результате наставительной схватки ключу с засовом удалось вразумить Одиссея не торопиться. Напомнить, что за эту дверь нужно входить с должной деликатностью. Поднимаясь по темной лестнице, Одиссей почувствовал волнение.

Спальня была совершенно пуста. Только широкая кровать, секретом изготовления которой он так гордился, стояла на своем месте. Сквозь прорези в ставнях проникали свет и свежий воздух. Отчего комната не выглядела заброшенной и задохнувшейся в мрачной затхлости, скорее, тихой хранительницей их прежнего счастья.

Сзади послышались легкие шаги: Пенелопа поднялась за ним.

— Когда ты ее заперла? — спросил Одиссей.

— Как только ты уехал, — ответила за его спиной Пенелопа.

Острая щемящая благодарность затопила его, переполняя, только как было о ней сказать, чтобы не испортить все самонадеянностью, не задеть гордость? Одиссей повернулся к Пенелопе и посмотрел ей в глаза.

Сокровенная тишина комнаты окутала их, казалось, время остановилось.

— Любого из этих женихов я предпочла бы никогда не увидеть, — сказала Пенелопа. — Они поклонялись грубой силе, почитали жестокость за доблесть, состязались, кто учинит большее зверство и сильнее запугает всех вокруг. Их развлекали страдания слабых, им нравилось унижать, упиваясь чужим бессилием. В какой-то момент я испугалась, не превратился ли ты в кого-то еще более опасного и безжалостного, чем они? Не окажется ли твое долгожданное возвращение бедствием страшнее предыдущих? Мне нужно было понять, кем ты стал. И я увидела, что Одиссей, которого я полюбила, еще живет в тебе. Ты ненавидишь войну, знаешь цену ее славе и победе, ты — защитник, который будет служить жизни.

Она позвала служанку:

— Принеси все необходимое для омовения.

И вновь обратилась к Одиссею:

— Идем, муж мой. Я смою с тебя кровь, грязь и безысходность одиночества. И мы вместе попытаемся вернуться.

Нежные прикосновения невесомо порхали по его лицу и груди, а Одиссей чувствовал себя донельзя скованно. Он даже в их первую ночь так не волновался. Тогда по крайней мере он был молод и красив. Пенелопа провела мокрой губкой по его усам и бороде. Очертила нос и брови. Это слишком напоминало шутливую ласку. Одиссей неуверенно поднял склоненную голову, потянулся за рукой, и, похоже, Пенелопу позабавил его глупый взгляд. Что ж, это тоже был хороший знак. Тем временем Пенелопа провела рукой по глубокому шраму на правой лопатке и помрачнела.

— Я столького о тебе не знаю, — сказала она, продолжая обводить контуры рубца.

— Да и не нужно тебе этого знать.

— Я хочу лучше понять.

— Ты не сможешь понять. Я сам не понимаю.

— Мы поймем. Вместе. Твое прошлое станет моим прошлым. А мое — твоим.

— Лучше все забыть.

— А мы вспомним. А потом забудем. И будем жить дальше. Чтобы в конце концов состариться вместе. Друзьями, как прежде.⁽⁵⁾

1) Тапес (др.-греч. τάπης) — слово, которым называли как ковер, так и покрывало, скатерть.

Вернуться к тексту

2) Тронос — прототип кресла в Древней Греции. А также, как нетрудно догадаться, и трона. Троносы изготавливались из дерева, имели довольно тяжелую конструкцию, были снабжены грубыми подлокотниками, невысокой спинкой и сиденьем.

Вернуться к тексту

3) Дифрос — невысокий прямоугольный табурет на коротких ножках.

Вернуться к тексту

4) В данном случае под «мужем» подразумевается не супруг, а зрелый мужчина, деятель на общественном поприще, знатный человек

Вернуться к тексту

5) Курсивом процитирована сцена из фильма.

Вернуться к тексту