(Не)правильный (гет)

Необычный. Урод. Другой. Неправильный.

Эти слова Коул слышит всю сознательную жизнь. С тех пор, как взял в руки карандаш. С тех пор, как начал останавливать взгляд не только на хорошеньких девочках, которых и хорошенькими-то не считает, но и на всяком лице, которое способно привлечь внимание примечательностью и гармонией черт. Или дисгармонией столь явной, что грех не запечатлеть её на бумаге.

Он не хочет играть в мужские игры, не хочет драться и бережет руки. Недопустимая роскошь для паренька с фермы! Ему нравится яркая одежда — не то чтобы у него была возможность её носить, но он самозабвенно любуется красочными костюмами заезжих артистов и втайне мечтает однажды примерить такую же. Впрочем, самое его смелое проявление — ветхий красный шарф, который он однажды в бессильной злости наматывает на шею, а затем всю дорогу боязливо прячет под воротником пальто. Перед школой приходится снять и спрятать.

Коул привык к насмешкам. Он представляет, что становится прозрачным, как привидение из книг, пропускает их сквозь себя, не чувствуя их остроты. Он бы очень хотел не чувствовать на самом деле, но получается лишь делать равнодушный вид.

Другие мальчишки уже кинулись бы в драку, а Коулу противно думать о причинении боли, о том, что его кулак способен ударить до крови, о том, придется кататься в грязи. Это мерзко, страшно, неправильно. Неправильно причинять кому-то боль, если можно промолчать или свернуть с дороги до того, как встретишь Билли Эндрюса или других задир.

Странные мысли для сына фермера. Омерзение, которое охватывает его при забое скота или разделке рыбы, тоже стыдное, неправильное. Без некоторых вещей невозможно жить, несмотря на их жестокость.

В драках те же правила. Наверное. Коул молча отступает под градом насмешек и опускает взгляд, не отвечая на откровенный вызов.

Когда в классе появляется рыжая девочка, его взгляд впервые замирает на женском лице. Она некрасивая. Объективно некрасивая: крупные зубы, тонкие косички, бледное усыпанное веснушками лицо. Но она волшебная.

Коул ещё не умеет этого объяснить, но уже знает, что однажды она превратится в красавицу. Позже тетушка Джо скажет ему, что это ему подсказывает взгляд художника, а пока Коул просто рисует девочку в своем блокноте и вынужден признать, что рисунок намного тише и спокойнее оригинала.

С другой стороны, кто сказал, что это плохо? Рыжая девочка вносит полную сумятицу в его жизнь, громко заявляет, что он её друг, не боится говорить в полный голос, встает на защиту их дружбы, которую сама же и придумала. Коул уверен, что придумала, и ждет, когда выдумка надоест и закончится.

Забегая вперед, стоит сказать, что выдумка оказывается удивительно стойкой к испытаниям судьбы. У Энн невероятно мощная фантазия.

Он неправильный. С возрастом Коул всё острее ощущает эту неправильность. Хороший парень постарался бы исправиться, стать мужественнее, сильнее, приземленней, стать опорой семье и друзьям. Коул озлобляется и всё чаще начинает идти наперекор.

Заплести косу девочке у всех на глазах? Почему бы нет? Рисовать на уроках, практически не скрываясь? Ладонь уже почти не дрожит под ударами металлической линейки. Красный шарф занимает законное место на шее.

Он другой, он спокойно общается с девочками, не видит ничего постыдного или зазорного в том, чтобы сидеть в их кругу и играть в их игры. Глупые игры, но забавные. Коул от них не в восторге, но не считает нужным их презирать, как это делает Билли или даже Гилберт.

Иногда он задумывается, не было бы ли лучше ему родиться девочкой, раз он такой слабый? Но один взгляд на Энн разубеждает его: у девочек так мало возможностей построить свою судьбу, у них столько рамок и внутреннего долга. Коулу открыто куда больше дорог, пусть он пока и не выбрал, по какой идти.

Родись он девочкой, он бы и тогда был катастрофически неправильным. Эта мысль странным образом успокаивает.

И всё же он не видит ничего плохого в том, чтобы ради смеха примерить девичье платье. Это действительно смешно! Ему нравится. Не само платье, конечно, (как они ходят в этом ужасе?), но девочки прыгают вокруг него, веселятся, любят его в этот момент, окружают вниманием и теплом. Это как оказаться под лучами рыжего солнца и греться в этом солнечном смехе. Это как бы и ложь, немного мошенничество, но Коул от этого парадоксально счастлив.

Этот эпизод как будто проводит какую-то незримую черту в его жизни. Противостояние становится болезненно острым. Наверное, кто-то из девочек проболтался, у них это легко. На Коула машут рукой, вычеркивают из всех формуляров и перестают замечать, точно в своем позоре он перешел все допустимые рамки. Когда родители перестают обращать на него внимание, словно он неизлечимо больной, Коул уверяет себя, что все просто смирились. И это не так уж плохо.

По крайней мере, общество местами принимает его дар к творчеству, хоть и для сугубо практических нужд, вроде декораций для школьного спектакля. И когда Коул падает с лестницы, ломая запястье (не без прямого участия кое-кого по фамилии Эндрюс, хочется верить, что и впрямь случайного), ему начинают сочувствовать. Разумеется, Энн самая искренняя из всех, но Коул с удивлением обнаруживает, что она все же не одна. Странное ощущение, но Коулу нравится.

Запястье ещё не успевает зажить, когда жизнь делает ещё один крутой поворот, открывая Коулу портал в иной мир. Восхитительный и яркий, где люди способны тонко чувствовать и расцвечивать жизнь всеми красками. Мир, наполненный воздухом и свободой быть кем угодно! Этот мир называют Богемой. Коул сталкивается с ним впервые на приеме, куда попадает чисто случайно, сопровождая Энн и её подругу Диану Барри. Странные люди, не чурающиеся странной вызывающей одежды, эффектные женщины с сигарами и мужчины с подведенными глазами, как у египетских царей (Коул читал про них) — все они живут в этом чудном и чуждом мире, который как ни странно кажется Коулу куда ближе, чем его родной городок, фермы, леса и поля, полные пыли и красной глины, что так тяжело разминается в непослушных пальцах. Все эти люди добры к нему, приветливы, открыты. Они готовы принять его, они говорят ему истины, которых он никогда не знал, и вопреки обыкновению этим словам Коул верит всей душой.

Возвращается Коул уже другим, обретшим своё место в мире, знающим, кто он, в чем его неправильность, в чем эта червоточина его естества. В измывающемся над ним учителе тоже есть эта червоточина. Коул чувствует себя победителем, почти триумфатором, когда выявляет её. Мистер Филлипс тревожен и жалок, он боится самого себя, и хотя бы в этом Коул его сильнее! Ему не нужна чужая боль, чтобы почувствовать свою уместность в этом мире.

Он рассказывает Энн об открытой в самом себе тайне, о чудесном мире, который нашел. Энн разделяет его радость всей душой, и Коул счастлив. Впервые в его жизни всё кажется понятным и очевидным.

Став старше, он придет к выводу, что червоточина мистера Филлипса была намного гнилее. Та пристрастная жестокость, которую он проявлял к Коулу с его тринадцати, тот роман с шестнадцатилетней Присси, та бесчувственность к чужой боли не могли быть на пустом месте. Следы их учителя затерялись где-то в Торонто, больше они его никогда не видели. Чьи дети дальше стали жертвами его уязвленной души — кто бы знал?

Но пока Коул юн и так мало знает о червоточинах человеческих душ, ему хватает и того, что он понимает, кто он сам и что он не один. В отрочестве этого вполне достаточно. В отрочестве легко можно дать обещание жениться на своем друге в случае, если они не найдут никого лучше. В отрочестве слова как птицы, несутся на крыльях своих фантазий, и тяготы земные им не указ.

За прошедшие годы Коул немало перенял у Энн. Она — его лучший друг, ей можно доверить любую тайну, и ближе у него никого нет. Хоть его взгляд на девочках и не останавливается.

А ещё в отрочестве всё меняется так же быстро, как осеннее небо. И ещё недавно залитые солнцем кудрявые барашки облаков затягивают плотные черные тучи, переворачивающие жизнь с ног на голову.

Коул готов философски предположить, что до женитьбы дело не дойдет: Энн нравится Гилберт. Точнее не так, это Энн нравится Гилберту, и он даже не пытается это скрывать. А Энн, как неуловимая бабочка, то подлетает совсем близко, то взмывает к самому небу на невидимых миру крыльях.

Тут не о чем конкурировать. И Коул не станет. Хотя его неприятно задевает, что Гилберт даже не воспринимает его как конкурента. Будто бы Коул — пустое место, калека или безмолвная вещь. Это внезапно обескураживает, хотя не должно, он ведь уже вычеркнул себя из категории правильных обычных людей.

Однако “правильность” и чувство собственничества вещи не то чтобы одинаковые, но весьма схожие между собой. Последнее рождает то же скребущее чувство в груди, которое описывают в так любимых Энн романах. Коул чувствует необъяснимую самому себе злость и обиду, он не хочет делиться, не хочет отдавать своё. Ужасное чувство, гнетущее, неправильное для такого как он.

Если уж не останавливаешь взгляд на девочках, так не цепляйся за одну из них. Звучит логично, не так ли?

Тем более что и Энн не так уж безупречна в хранении тайн. Чертов Эндрюс узнает про их тайное место, где Коул мог отдыхать душой, рисуя и создавая глиняные скульптуры, пока Энн рядом записывала очередную фантазию, доверяя ему и мысли, и душу. Когда Билли разрушает этот последний оплот спокойствия, у Коула не остается повода дальше подавлять так долго сдерживаемый взрыв. Он сжигает мосты один за другим.

Оказывается, бить людей — это упоительно приятно, как прорвать назревший гнойник и выпустить весь гной наружу. Отомстить за все эти годы, отпустить так долго подавляемый гнев, почувствовать себя по-настоящему свободным…

Упоительное чувство заканчивается в тот же момент, когда Коул действительно ухитряется причинить другому физическую боль. И это… почти невыносимо. Словно он причинил её себе. Билли воет, держась за пострадавшее ухо, и очнувшийся Коул понимает, что никогда в жизни не хочет слышать подобных звуков. Он не хочет быть жестоким, не хочет чувствовать эту плачущую пустоту внутри.

Он убегает так далеко, как может. Вот только от себя убежать не получается. На душе отчаянно тошно от своей неправильности. Коул не укладывается ни в одно из существующих правил, и места в этом мире ему решительно нет.

Энн находит его сама, мирится и утешает его, но Коул чувствует, что что-то между ними сломано безвозвратно. Раньше у него находилось чем удержать её подле себя, но Гилберт подступает всё ближе, и Коул поступает так же, как поступал всегда, когда ему предлагали поединок.

Он от него уходит. Неожиданно для самого себя, полностью осознанно и совершенно в другую жизнь, оставляя Энн и поля с фермами где-то позади.

Кто-то скажет, что он — трус, а Коул возразит: он просто жутко, чудовищно неправильный!

* * *

Когда миссис Джозефина Барри предлагает ему поселиться у неё, Коул сначала думает, что это какая-то шутка. Возможно, жестокая.

Это совершенно неправильно, поэтому Коул легко соглашается. В конце концов, эта почтенная пожилая женщина приняла живое участие в его судьбе ещё в те годы, когда он был совсем юн и только искал себя.

Он ничего не ждет, он готов работать и ожидает положения в лучшем случае слуги, однако у миссис Барри хорошее и чертовски неправильное чувство юмора. Фактически она его усыновляет.

Сумасшедшая женщина! Так думают многие, и Коул, признаться, — тоже. Когда она зовет его к себе на следующее утро после приезда, он идет как во сне, не веря, что всё это происходит в его жизни, что оно реально.

— Нарисуй меня, — приказывает она безапелляционно. — И не льсти.

Коул подчиняется. По крайней мере, от него требуют то, что он умеет. Штрихи легко и быстро ложатся на бумагу, запечатлевая величественную сухощавую даму с волевым подбородком и пронзительным взглядом печальных и мудрых глаз. Ещё одно некрасивое женское лицо, образ которого он пронесет с собой через года.

Получив в руки портрет, она усмехается и прищелкивает языком.

— Я в тебе не ошиблась. Маэстро, вот его работа. Вы беретесь его учить?

И приглашенный маэстро едва заметно и небрежно кивает. Известный художник-портретист, он всегда смотрит будто бы сквозь Коула, но его замечания безжалостны в своей меткости и правоте. Он заставляет рисовать гипсовые головы и статуи, ставит Коулу руку, требует десятки и сотни эскизов. Иногда кажется, что он заставляет рисовать в таких количествах специально, чтобы Коул это возненавидел, но с мистером Филлипсом ему не сравниться, так что Коул на замечания лишь философски пожимает плечами и продолжает пытаться.

Помимо рисования он знакомится с искусством театра, посещает салоны и галереи. Миссис Барри это поощряет. Со временем Коул заводит и друзей. Они другие, непохожие на его прежний мир, и они ему нравятся.

Особенно он сходится с одним художником старше него на несколько лет. Его зовут Барт, у него черные как смоль волосы, щегольская бородка, и он пропитан духом искусства так, что кажется его земным воплощением. Когда его осеняет вдохновение, он может творить днями и ночами напролет, из-под его кисти рождаются восхитительные вещи. А ещё Барт, как настоящий художник, мечтает однажды создать шедевр.

— Может, им станешь ты, фермерский мальчик с печальным взглядом? — подтрунивает он, и Коул не может не улыбнуться в ответ.

Со временем приятельство перерастает в дружбу, когда они двое могут проводить вместе дни напролет.

Наверное, это дружба. Коул не уверен. Прежде он дружил с Энн, и это время запомнилось светом в душе. Время, проведенное с Бартом, ощущается как мучительная, но странно необходимая болезнь. Это всегда соревнование, всегда на грани ссоры, которой Коул отчаянно не хочет, но это же всегда что-то новое и наполненное радостью открытий. Это ощущается иначе — по-взрослому. И Коул даже не удивляется, когда однажды его неправильность начинает открываться с новой стороны.

Барт всегда на голову впереди: он старше, сильнее и он не намерен отступать от этой позиции. Они могут общаться лишь на этих условиях, и миролюбивый Коул без споров отдает лидерство другому. Это тревожит его: порой он теряет контроль над своей жизнью, не может возразить или воспротивиться (Барт его попросту не слушает или не слышит), не имеет возможности принять осознанное решение. Реальность будто бы расплывается болезненным маревом, заодно размывая и его личность.

Тревога обостряется, когда в город внезапно приезжает Энн, повзрослевшая, но всё такая же волшебная. Она хочет вернуться в место своих детских страданий: посетить приют, и её невозможно отправить туда одну, оставить помощью. Коул на время забывает про Барта и свои дела, помогает ей, сопровождает в приют, прижимает к себе, когда она тихо плачет у него на плече. В этот момент Коул наконец-то ощущает цельность и неожиданное спокойствие. Он снова принадлежит себе, может принимать решения, снова чувствует себя сильным и способным справляться с этой жизнью не только ради самого себя, но и ради тех, кто от него зависит.

Энн уезжает, и это ощущается как невосполнимая потеря, но она оставляет после себя ценный урок. Коул больше не хочет быть бесправным и ведомым. Он учится отстаивать себя: поначалу мягко, а затем всё более безапелляционно. Когда Барт пытается давить, Коул уходит рисовать, и оттуда его уже не достать.

Барт злится. В попытках создать шедевр он подсаживается на опиум, и в моменты прояснения и благости посмеивается:

— Ты ремесленник, Коул! Неужто тебе совсем не знакомо вдохновение?

Коул улыбается по-прежнему мягко и пожимает плечами. Он и сам не знает. Ему просто нравится рисовать, он влюблен в это дело, и сомнения в собственном таланте ему почти незнакомы. Возможно, потому, что талантливым он быть и не стремится. Ему достаточно того, что его работой довольны заказчики.

Коул работает портретистом, и для него до сих пор удивительно, что ему за это готовы платить, а не осыпать насмешками. С первым заказчиком его свела миссис Барри, и это был чиновник из Торонто, чьей дочери требовался портрет. Коул помнит голубое платье и цветы вьюнка на черноволосой красавице, чье точеное личико оставило его совершенно равнодушным. Это, кстати, заказчику понравилось тоже.

С тех пор Коул преуспел в работе на заказ, на банковском счету постепенно копится небольшой капитал. Миссис Барри отвергла его желание вернуть ей долг за проживание и обучение, а переспорить её не могли и люди, более темпераментные, чем Коул.

Однажды Барт берет заказ в театре на оформление декораций, но по пьяни ввязывается в драку, где ухитряется повредить руку. Потерять лицо, однако, он не может, поэтому рекомендует друга. Так Коул впервые со школьных времен попадает по ту сторону кулис.

Рисовать декорации — отдельный вид искусства. Коул влюбляется в него всей душой, хотя со временем осознает, что отчаянно боится лестниц. На высоте сразу начинает болеть сросшееся запястье, но Коул упрямо продолжает работать, научается пользоваться страховочной веревкой, а иногда за пару монеток нанимает мальчишку-полотера дежурить под лестницей, чтобы никто не попытался опрокинуть и её тоже.

Время идет своим чередом. Коул познает мир и его соблазны взросления. Окончательно он взрослеет в девятнадцать, но, вернувшись на следующее утро домой, падает в кровать, сжавшись как брошенный ребенок, и впервые за продолжительное время думает, что проклятие неправильности будет преследовать его всю жизнь.

Он бы просто хотел забыть всё пережитое накануне и больше никогда не повторять. Коул не чувствует ничего, кроме опустошения — ни трепета, ни любопытства. И вновь он не знает, кто он, слишком неправильный для всех, не умеющий сходиться с людьми, не умеющий ни любить, ни желать.

Его взгляд больше не останавливается ни на чьем лице — и честно говоря, ему становится намного проще жить.

С Бартом они окончательно расходятся в разные стороны. По многим причинам. Коул — ремесленник в мире искусства, фермерский паренек, честно выполняющий свою работу. Его по-своему ценят, и он не намерен отказываться от этого ради эфемерного шедевра. С настоящим творцом ему не по пути, особенно если тот путь означает необходимость слушать злой бред и вытаскивать Барта из очередного притона, выворачиваясь из грубой собственнической хватки, чтобы отвести его домой.

Коул уезжает в Европу. Импульсивно, неожиданно, как настоящий человек искусства (но, как опытный фермер, выкроив свободный момент между заказами). Он странствует, улыбаясь солнечным облакам Италии и хмурясь под изменчивым небом Бретани. Он пропитывается черным смогом туманного Лондона и умывается в звонких ручьях, стекающих по склонам Альп. И рисует, рисует, рисует. Лицо за лицом, пейзаж за пейзажем. Избранные листы бумажными птицами перепархивают океан, приземляясь на столе пожилой женщины с некрасивым и таким родным лицом. Тетя Джозефина отвечает на каждое письмо, радуется каждой его победе и поддерживает в поражениях.

И когда ответ однажды не приходит, Коул понимает, что случилась беда. Он бросает всё — все дела и всех друзей — и мчится обратно за океан, жалея, что он — не птица. Тетя Джозефина оказывается жива, но писать письма больше не может. Правая рука больше её не слушается, а дни свои она предпочитает проводить в постели, обессиленная и высохшая. Коул падает на колени перед её кроватью и, держа в руках её прозрачную ладонь, прижимается к ней лбом, стараясь сдержать слезы, а тетя Джозефина улыбается с горькой нежностью.

— Зови меня тетушка Джо, — говорит она. — Я была бы рада, будь у меня такой сын, как ты. У тебя есть мать, Коул. Не забывай о ней. Все мы смертны, и что ужаснее всего — внезапно.

Вопреки собственному наставлению, остальную часть семьи Барри к себе тетя Джозефина не пускает. Рядом с собой она хочет видеть лишь Коула. В эти дни они общаются столько, сколько не общались за все прошедшие годы, и становятся близки так, словно и впрямь связаны кровью.

Коул проводит это время как в тумане, оглушенный чувством скорой потери и той заискивающей неприязнью, которую начал вызывать в обществе. Всё дело в деньгах. За глаза его называют “стервятником” и другими словами, порочащими его честь. Охотник за наследством — вот кто он, оказывается! Проглатывать эти обвинения непросто, но Коул преодолевает себя, привычно уходя от конфликтов и превентивной лести.

Большая часть семьи Барри его откровенно не переносит, и даже когда судьба сводит Коула с Дианой, которая была так доброжелательна к мальчику-художнику в их детстве, между ними сквозит лишь холод подозрений и недосказанности, от былой доброжелательности не осталось ни следа. Единственное светлое пятно от этой встречи — воспоминания об Энн, о судьбе которой Коул не слышал уже несколько лет.

Признаться, он думал, что она давно уже носит фамилию Блайт, однако по паре фраз, оброненных Дианой, понимает, что это далеко не так. Фамилию эту отныне носит кто-то другой, а Энн стала учительницей, как и хотела. Это всё, что Коулу удается узнать, но с тех пор он не может перестать об этом думать.

Забота о тете Джозефине, управление делами, работа в театре и с картинами на заказ занимают всё его время, но Коул постоянно возвращается к воспоминаниям о детстве, от которых так решительно отказался в свое время. Он исподволь наводит справки, пытается невзначай узнать что-нибудь о родных и тех, кого знал когда-то. О родителях, о Билли, Гилберте, Присси и… Об Энн он спрашивать избегает. Почему-то ему становится страшно от того, что он может случайно узнать.

Если у неё всё хорошо, то Коулу лучше держаться подальше, но если нет… тогда он не знает, что делать. У каждого из них давно своя жизнь, а Коул мягко и непреклонно оборвал все былые связи.

— Я была бы спокойна, если бы ты женился, — неожиданно изрекает тетушка Джо однажды вечером, лишая Коула дара речи.

Страшная мысль, что она теряет память, обжигает ударом плети. Коул пытается осторожно объяснить, почему он совсем для этого не годится, почему в этом нет смысла. Тетушка слушает его доводы с явственно различимой иронией на лице, но не спорит. Вместо этого она погружается в воспоминания об их первой встрече.

— Ты был таким испуганным израненным мальчиком, — произносит она и улыбается с гордостью. — Теперь передо мной сильный уверенный мужчина! Осталось лишь избавиться от парочки страхов. Поезжай! Время пришло.

Коул до последнего не верит, что делает это: когда укладывает саквояж, когда слуги закрывают за ним двери, когда паровоз издает громкий свисток и вагоны дергаются в первом движении, когда его вычищенные лощеные ботинки утопают в мягкой серой пыли. Его никто здесь не ждет, но всё же он приехал.

Он идет по местам своего детства, поражаясь тому, как же они уменьшились, посерели, приникли. То, что в детстве казалось целым миром, стало лишь лесной тропинкой, поросшей сорной травой. И школа — центр их незамысловатой жизни — оказывается просто старым зданием. Коул долго смотрит на неё, не приближаясь, и в один момент ему кажется, что в окне мелькает рыжий проблеск. Он вздрагивает и спешит вновь скрыться в лесу. К этой встрече он пока не готов.

Из двух зол он выбирает семью. Отца он не застает, здесь мужчины не проводят дни дома, если только не больны. Мать, совсем седая, долго смотрит на него, когда он появляется на дороге, и молчит. Коул обнимает её неловко и опускает голову, не зная, что сказать.

— Ты не останешься, — прозорливо констатирует мать, и Коул молча качает головой. — Что ж... Быть может, на то воля Всевышнего. Всё к лучшему. Навести своих друзей перед тем, как уедешь.

— Благословишь меня или проклянешь?

Этот вопрос прорывается откуда-то из самого детства. Коул не ждет ответа, он уже давно ничего не ждет.

Мать вздыхает и вместо ответа целует его в лоб, осеняя святым знамением. Она никогда не была религиозна, а Коул с его образом жизни — тем более, но отчего-то от этого жеста дышать становится легче.

Родительский дом Коул покидает, преисполненный смятенных чувств и недоверчивой благодарности. Его отпустили. Теперь окончательно. О нем отныне семье напомнит разве что кожаное портмоне с отложенной из накоплений суммой, которое он украдкой подсунул под мамину шаль. Гордые Маккензи не принимают подачек и стойко справляются с ударами судьбы, но Коул уверен, что у матери хватит мудрости припрятать на черный день ещё один щит.

Он идет по тропинкам своего детства, которые неумолимо ведут его в ещё один дом, который он должен посетить, как бы больно это ни было. Вряд ли его прогонят, но Коул не уверен, что примут. Его слишком долго не было.

И это действительно ошеломляюще больно. Как и многие другие дети, Коул любил мистера Катберта, и весть о его смерти выбивает дух. Что-то такое Коул подозревал, поэтому так малодушно ограждал себя от новостей об Энн. Больнее чьей-то смерти может быть лишь осознание, что тебя не было рядом, когда это было нужно.

В глазах смотрящих на него женщин Коул видит застарелую боль и вежливую отчужденность — по крайней мере, в глазах Мариллы. Он не может заставить себя пересечься взглядом с Энн.

Коулу хочется отступить, как он делал всегда. Лучше уехать, сбежать обратно в город и жить эту жизнь в одиночестве, как получится, без вдохновения, шедевра, друзей, а скоро и без единственного близкого человека.

— Оставайся переночевать, — произносит Энн, и на губах её отчего-то радостная улыбка. — Уже поздно ехать на станцию!

Коул не находит в себе сил отказаться. Он не верит, что из этого что-то получится, но ему слишком страшно оставаться в этом мире совсем одному. Энн была лучом ослепительно яркого света в его жизни, и сейчас Коул отчаянно нуждается в ком-то, кому будет не все равно.

Ночной ветер стучится в стекло и, стоит открыть окно, залетает в спальню, остужает мятущуюся душу холодным равнодушным дыханием, но взамен уносит с собой всякий сон. Стоя у окна, Коул наблюдает, как Энн выходит из дома и замирает у крыльца, тоже подставляя лицо ветру. В один момент она поднимает голову, и их взгляды впервые за все время пересекаются в тишине летней светлой ночи. Ни единого слова не звучит в этот миг, мягкая полутьма скрадывает черты лиц, не давая увидеть тайн чужих чувств, но этого хватает, чтобы Коул внезапно понял, что ему следует делать.

Не только он отчаянно боится остаться один.

Наутро Коул уверенно приглашает женщин Катберт посетить тетушку Джозефину, он знает, что они не смогут пренебречь волей умирающей. Это предлог, возможно не самый честный, но он позволяет Коулу натянуть ещё одну тоненькую ниточку связи с людьми, отношения с которыми ему оказываются бесконечно дороги.

Тетушка Джо, так решительно отказывающая в приеме всем, включая родную племянницу, в этот раз охотно принимает гостей, с удовольствием разговаривает с Энн, меряется чувством юмора с Мариллой и будто бы вновь обретает вкус к жизни. Чувство неотвратимой потери отступает, разжимаются в груди тиски страха. Сумасшедше счастливый Коул готов положить к ногам Энн весь мир — по крайней мере свой. Он показывает ей то лучшее, что знает в этом городе, проводит в красочное закулисье театра, рассказывает захватывающие истории, которые узнал за время странствий. Лишь бы Энн улыбалась, лишь бы оставалась в их доме подольше, лишь бы ему самому больше не было так страшно.

Со временем Коул понимает, что Энн тоже цепляется за него с той же силой: восхищается его картинами, взахлеб делится впечатлениями от представлений и прочитанных книг, рассказывает истории из учительских будней. А ещё когда Энн оглядывается на Мариллу, в ее глазах мелькает всё тот же страх, что и у Коула. Марилла совсем седая, и кажется высохшей, потерявшей былую стать и непривычно хрупкой.

Коул и Энн прячут друг от друга и этот страх, и свои мысли, уже не в силах вернуться к тому, что было в детстве, но парадоксально желая это детство воскресить. Когда они вместе, в душу возвращается что-то светлое, волшебное, казалось давно утерянное. Коул просит у Энн разрешения нарисовать её, и сам дивится тому, что выходит из-под его кисти. Картина будто дышит и кажется пронзительно живой. Всего лишь портрет, но в это безумное время Коул выплескивает на него все снедающие его чувства: тревоги, надежды и мечты, страх потери и радость обретения.

Тетушка Джозефина долго смотрит на законченную картину, а затем переводит взгляд на Коула.

— Сдается мне, дружочек мой, ты наконец-то создал свой шедевр. Не всем для этого нужен опиум. Где девочка?

Сбежала. Зажала рот рукой, не давая сдавленному всхлипу вырваться наружу, перевела на Коула ошеломленный взгляд, сделала шаг назад, резко развернулась и опрометью бросилась прочь, оставив его в полнейшей растерянности.

— Иди за ней, — приказывает тетушка Джо, и замерший в оцепенении Коул наконец-то отмирает: бросает на картину прощальный взгляд и медленно бредет в ту сторону, куда убежала Энн.

Он находит её быстро — не так давно он показал своё любимое место, неподалеку от дома, но достаточно уединенное, чтобы можно было крикнуть во весь голос, когда молчать больше нет сил. Не скалистый берег моря, но всё же.

Когда Коул подходит, Энн поднимает на него недоверчивый потрясенный взгляд.

— Неужели ты действительно видишь меня такой?

Коул улыбается. Он знает, как называли её в приюте, как она страдала в детстве и как пыталась принять тот факт, что некрасива, так упорно, что и не заметила того момента, когда действительно превратилась в красавицу.

Когда Энн робко тянется обнять его, Коул сам крепко обнимает её и зарывается лицом в огненные волосы. Рядом с ней он чувствует себя сильнее, чем является на самом деле.

Её легкий поцелуй в щеку обжигает кожу. Коул вздрагивает и неловко размыкает объятия. Он бы так хотел, чтобы Энн осталась здесь, с ними, но… Коул знает, что ничего не сможет дать взамен. Такой уж он: располагающий снаружи, но ничего не чувствующий и холодный внутри.

Внезапно ему хочется проверить себя. Он ведь знает, как всё начинается — одинаково для всех. От этой мысли губы колет болезненными импульсами, в груди зарождается странная дрожь. Коул на всякий случай отступает подальше, сохраняя на лице мягкую улыбку, дружелюбно кивает Энн и протягивает ей руку, чтобы отвести домой. Пришедшую в голову мысль он старательно задавливает, как вопиюще неправильную.

Позже, когда он сидит подле тетушки Джозефины, и смотрит в огонь камина (тетушка мерзнет даже летом и любит живой огонь), та ласково ерошит ему волосы и исподволь пытается выведать, почему Коул в последнее время сам не свой.

Он не выдерживает и сквозь паузы и запинки, в конце концов, вываливает всё без утайки. К его удивлению тетушка лишь тепло смеется:

— О, дорогой мой, если бы лишь эта деталь определяла человеческие союзы, этот мир вымер бы давным давно!

— Это ведь не любовь. Я не могу любить. Я никогда никого не любил.

— Открою тебе секрет, молодой человек, — хмыкает тетушка Джозефина. — Он немного неприличный и дико неправильный — прямо так, как ты любишь. Из тех вещей, о каких ты тревожишься, нет ни одной проблемы, которой бы не решила хорошая порция виски или опиума. На этой истине строится концепция остальных неприличных вещей, которыми полнится наш мир.

Мысль новая — дикая, странная, по-настоящему неправильная. Коул даже не знает, что сказать. Он не хочет… так. Так уже было. И вместе с тем разве он сможет найти иной выход?

— Но я думаю, что тебе это может и не понадобиться, — задумчиво произносит тетушка Джозефина. — Слишком у тебя горят глаза, когда она рядом. А насчет чувств… Знаешь, какая любовь самая романтичная, возвышенная и трепетно-нежная в жизни каждого человека?

Коул качает головой.

— Та, которая не случилась.

С этим трудно спорить. Коул мало встречал возвышенного в этой жизни, хотя живет в мире чувств и искусства. Всё неизбежно подергивается пеленой обид, досужих домыслов и взаимного недоверия. Коул тонет в океане чужих желаний, растворяется в чужих жизнях, не умея ставить границ и не испытывая ответных порывов. Любить правильно Коул не умеет и людские прикосновения ему претят.

Энн — единственная, с кем он ощущает себя собой. Единственная, с кем не требуется отстаивать себя или подстраиваться под чуждые ему желания. Рядом с ней Коул будто бы становится сильнее.

Это не любовь, но тоже неплохая причина держаться вместе. Коул не может не замечать, как расцветает Энн рядом с ним, расслабляется, не чувствуя давления и торжества чужой воли. Пусть он замечает порой в её дневнике имя Гилберта, выведенное дрожащей рукой, Коул больше не видит причин отступать. Они с Блайтом поменялись местами, и пустое призрачное место теперь — отнюдь не Коул.

Почему-то эта мысль неимоверно согревает по ночам.

Все решается, когда приходит время женщинам Катберт покидать гостеприимный дом тетушки Джозефины и, возможно, Коула. Они говорили с ней об этом. Коул не уверен, что это правильно, но тетушка Джо подходит к таким вопросам практично и по-деловому. Семья Барри не останется обиженной, а Коул не обретет кровных врагов в их лице. Его это вполне устраивает. Вместе с тем он остается достаточно обеспеченным и твердо стоящим на ногах. Театр по-прежнему нуждается в его услугах, а картины и эскизы афиш всё ещё нужны людям, как бы сурово ни надвигался прогресс.

Коул принимает решение: перед их отъездом он ловит Энн за руку и мягко увлекает за собой, Энн следует за ним, даже не спрашивая, куда он ведет её. Взрывная, яркая, волшебная, она отчего-то доверяет ему и безоглядно отдает в его руки право вести. Право, которое он не мог отстоять всю свою жизнь.

Когда Коул приводит её в свое любимое место и останавливается напротив, ему вдруг кажется, что Энн уже знает, что он хочет сказать. Её лучистый теплый взгляд придает ему сил, а ободряющее прикосновение теплой руки не вызывает ничего, кроме радости.

— Останься здесь, Энн, — говорит он ей тихо. — Останься здесь, со мной. Навсегда.

Она теряется, опускает взгляд, но отчего-то Коул чувствует, что его желание в кои-то веки взаимно. Желание покоя и свободы, желание света и гармонии. Он не боится её прошлого и не случившейся любви, самой светлой и возвышенной, какая могла произойти в её жизни. Коул уважает эти чувства, но верит, что сумеет открыть для них обоих новый путь. Присутствие Энн в его жизни дает ему силы в это верить.

— Останусь, Коул.

Эти слова переворачивают его жизнь. Как тогда в детстве. Коул обнимает её так крепко, словно уже боится потерять, и невесомо целует в высокий лоб. Он неправильный по своему устройству, но в неправильности своей так и не нашел такого человека, с которым хотел бы разделить жизнь. Вместо этого он нашел Энн.

Или это она его нашла?

Когда он впервые касается своими холодными, пересохшими от красок губами её нежных и теплых, сердце бьется всё так же ровно, но впервые в жизни ему кажется, что он там, где должен быть. Это тот редкий случай, когда он делает все правильно. И немногочисленные свидетели свадебной церемонии во главе со священником подтверждают этот факт своим присутствием и искренними поздравлениями. Даже Диана, с которой Энн по-прежнему поддерживает крепкую дружбу, оттаивает ради счастья подруги и одаряет Коула ободряющей улыбкой.

Ему хочется верить, что им удастся уладить имущественные вопросы бескровно. Последнее, чего хотел бы Коул, так это втягивать Энн в семейные распри тетушки Джо и ставить их с Дианой между двух огней. Он приложит все усилия, чтобы этого не случилось.

Их союз неправильный, не такой, как предписывают книги, но Коул думает, что возможно, это не так уж важно. Он не знает, какой должна быть настоящая правильная любовь. Яркой, страстной, бурной, сумасшедшей.

Та, что есть у них с Энн, парит на страницах книг, растворяется в многоцветии красок на холсте, наполняет душу надеждой и радостью. Она побуждает его писать картины, которые раскупают на выставках, она дарит Энн сюжеты волшебных сказок и захватывающих историй, черновики которых она читает Коулу по вечерам, и он готов слушать их часами.

Неправильная воздушная любовь. Практически неосязаемая.

Она помогает устоять на ногах, когда первая горсть земли гулко падает на крышку черного гроба. Энн сжимает его руку так крепко, что Коул находит в себе силы остаться спокойным до самого конца. Он пытается быть сильным ради них обоих.

И внезапно у него получается.

Он плачет у Энн на плече — позже, в ночной тишине старого дома, где больше не раздается властный голос его владелицы. Той, кого они оба любили всем сердцем, той, кто изменила их судьбы. И Энн понимает его как никто другой, шепчет тихо слова утешения и позволяет Коулу бездумно перебирать свои волосы. Длинные, густые, шелковые — безумно красивые. Он заплетает ей косу на ночь, и Энн улыбается сквозь слезы.

Они переживают эту ночь и все последующие, пока дневные заботы не оттесняют скорбь, не размывают её до смутного горького марева в глубине души.

Коул увозит Энн в Европу. Это лучше, чем принимать соболезнования и чувствовать на себе пытливые изучающие взгляды. Коулу это давно надоело.

Да, у них неправильная любовь, неправильный союз и неправильные чувства. Коул — чертовски неправильный человек, но он мирится с этим небольшим недостатком. Если Энн довольна, то его всё устраивает.

И, кажется, всё-таки что-то идет очень-очень правильно, потому что спустя несколько месяцев путешествий Энн приходит к нему с довольно неожиданной новостью.

Из неправильного человека и неправильного мужа Коулу отныне предстоит стать отцом. Для разнообразия — правильным. Ну, он хотел бы. Хотя ему до безумия страшно и немного, самую капельку, любопытно. Разве у такого, как он, может быть продолжение?.. Разве он сможет его полюбить? Он ведь не умеет… Не умеет правильно.

Коул предпочитает об этом не думать, привычно отстраняется от чувств и погружается в работу. Ему нужно позаботиться о них с Энн.

Жизнь идет своим чередом вплоть до того момента, пока новый член семьи Маккензи не оглашает окрестности громким уверенным криком. И Коул вдруг осознает, что эта кроха на руках светящейся счастливой Энн — его сын, светловолосый, сероглазый — похожий на них обоих одновременно. Это до безумия странно и всё ещё любопытно. Что же из этого получится?..

Что-то получается. Первый смех, первые шаги, первые рисунки. Первые сложности, первые слезы, первые достижения. Для Коула с Энн всё впервые.

И впервые в жизни всё вокруг кажется совершенно правильным. Коул больше не чувствует ни одиночества, ни неуместности — исчезли, растворились как страшный сон. Он твердо стоит на ногах и намерен двигаться только вперед.

— У вас чудесная семья, мистер Маккензи, — говорит ему кто-то.

Коул хочет по привычке отмахнуться от этих слов. Семья у него неправильная и сам он не умеет правильно любить. Всё это он давно это знает, и…

Всё это давным давно неправда. Да и было ли правдиво когда-нибудь? Коул замирает от внезапного осознания. У него ведь есть всё. Дом, семья, любимое дело, профессия, приносящая заработок, прекрасный сын. И Энн, чья улыбка до сих пор наполняет его душу тихим прозрачным счастьем.

Наверное, с чьей-то точки зрения, и это неправильно.

Жизнь — вообще чертовски неправильная штука.

И она поистине этим прекрасна.