Цветущие вишни (джен)

В окрестностях замка Ториад уже цвели вишни...

Когда-то давно, пару веков назад, в Ториад полюбоваться на цветение вишни приезжали даже короли, а кое-какие поэты слагали о чудесных белых цветах целые поэмы. В те далёкие и благословенные времена замок был красив, сады — ухожены, а графы Вудварды, хозяева Ториада, уважаемы и богаты.

Но те золотые деньки минули, остались в далёком прошлом, и воспоминания о них сохранились лишь в старинных книгах да в фамильной гордости графов Вудвардов.

Замок Ториад уже давно обветшал, одряхлел, превратился едва ли не в развалины — к настоящему времени от прекрасного замка, в старину верой и правдой служившего и жилищем, и крепостью славному роду графов Вудвардов, целым остались лишь одно жилое крыло с десятком комнат, насквозь продуваемых любыми ветрами, да древняя крипта, где покоились останки покойных баронов. Всё остальное выглядело донельзя жалко и, казалось, готовилось развалиться окончательно в любой момент.

Последние шесть лет даже цветение вишни в Ториаде не становилось праздником. И так было с самого момента смерти Эдгара Вудварда, предыдущего хозяина этих земель. Нет, может быть, крестьяне что-нибудь и праздновали, а вот графская семья проводила большую часть поздней весны в молитвах, посте и уединении, да и замковым слугам приходилось определённо не легче.

И всё же — эта весна была другой.

Все обитатели Ториада были заняты подготовкой к предстоящей свадьбе младшей сестры нынешнего графа Вудварда, шестнадцатилетней Абелин. В семье Вудвардов который день царила предпраздничная суета: вдовствующая графиня лично занималась переделкой собственного свадебного платья, чтобы то лучше смотрелось на Абелин в день венчания, и гоняла с мелкими поручениями двоих младших сыновей, чтобы не путались лишний раз под ногами, старшая сестра юной невесты, недавно овдовевшая Делфин, сетовала, что не сможет увидеть Абелин в день свадьбы из-за траура, который рано ещё было снимать, а младшие сёстры щебетали от радости при мысли, что теперь им иногда удастся гостить в особняке мужа сестры в столице, а не прозябать в стенах потерявшего всякий лоск Ториада, девятнадцатилетний граф Вудворд изо всех сил строил из себя рачительного хозяина и даже пятнадцатилетний Огастин, любимый брат Абелин, выглядел вполне счастливым. Даже служанки, перешёптывающиеся по углам, казались довольными из-за той небольшой прибавки к жалованию, что сулила им эта свадьба.

Несчастна в Ториаде, вероятно, этой весной была лишь одна Абелин.

Брак Абелин с другом её покойного отца, виконтом Прайнором, должен был решить множество проблем рода Вудвардов. Виконт Прайнор был человек уважаемый, влиятельный, занимавший хороший пост при королевском дворе. Приданное от Вудвардов ему было не нужно — напротив, он готов был помочь братьям Абелин устроиться в столице. Только вот виконт Прайнор был старик шестидесяти лет с неприятным голосом и противными бегающими глазками. Да и отцу Абелин он нисколько не помог, когда тот так в нём нуждался в последний свой военный поход.

О, быть может, если бы он оказал отцу помощь шесть лет назад, Абелин и посмотрела бы на этого старика иначе!.. Но он предпочёл сохранность собственной шкуры помощи человеку, которого смел называть другом!

Известие о сватовстве виконта приводило Абелин то ли в ужас, то ли в ярость. Отец любил повторять (при матери, при братьях, при сёстрах и при всём честном народе), что разрешит Абелин самой выбрать свою судьбу — и, быть может, отправит её учиться в столицу, как и братьев. Конечно, об учёбе в столице теперь не могло идти и речи, но Абелин полагала, что её право решать, с кем связать свою жизнь, ещё в силе. Полагала, что она имеет право хотя бы самостоятельно познакомиться с каким-нибудь приятным юношей и выбрать его себе в мужья.

То, что всё оказалось совсем не так, признаться, выбивало Абелин из колеи.

Мать не желала слышать никаких возражений: семья Вудвард уже давно жила очень скромно, но в последние шесть лет они оказались на грани нищеты, и будущее каждого из них было под угрозой. Все они зависели от милости виконта Прайнора, и красоты и покладистости Абелин. Так говорила мать, давая понять, что если ей потребуется избить Абелин до полусмерти и положить у алтаря во время венчания — она это сделает. Старший брат дал ей понять приблизительно то же самое, разве что слова подбирал несколько иные, пусть и не особо мягче.

Абелин предпочитала делать вид, что такой судьбе она почти покорилась. И, разумеется, готовиться к побегу, ибо выходить замуж за виконта Прайнора она не собиралась ни живой, ни мёртвой. Главным было не переиграть ненароком — ни брат, ни мать не были идиотами, и обязательно заподозрили бы что-то, если бы Абелин внезапно воспылала любовью к виконту. Так что, Абелин ворчала, дулась на всех обитателей Ториада, но покорно готовилась к свадьбе и с виконтом Прайнором была почти любезна, если можно считать любезностью несколько отстранённую вежливость и слабые улыбки.

Абелин понимала — её побег станет крахом для всех надежд и чаяний Вудвардов. Понимала, что подводит братьев, сестёр, мать... Но покориться такой судьбе было хуже. Это означало предать саму память покойного отца. Отец всегда хотел, чтобы она была сильной, умной, свободной и счастливой. Он учил её ездить верхом, брал с собой на охоту, показывал, как нужно стрелять из лука (и стреляла Абелин лучше любого из своих братьев), давал в руки меч, рассказывал сказки о том, что кто-то в каждом поколении графов Вудвардов умеет разговаривать с лесом и получать от него подсказки о будущем...

Как Абелин иногда хотелось, чтобы лес подсказывал ей!..

А ещё иногда отец сажал малышку Абелин себе на колени и придумывал чудесные сказки, что помогли бы ей запомнить, как ходят шахматные фигуры. Из всех фигур Абелин, конечно, хотелось стать ферзём, имевшим возможность действовать как угодно. И тогда, когда она была всего лишь маленькой девочкой, она порой думала, что ферзём был её обожаемый папа, а она — маленькой пешкой, что ещё может когда-нибудь дойти до края доски. Но когда отец погиб, весь Ториад словно застыл, и для Абелин закончились разом и игра в шахматы, и весёлые сказки, и счастливое детство. И именно тогда Абелин впервые подумала — всё-таки, из всех шахматных фигур отцу, пожалуй, больше всего подходила роль короля, без которого никакая партия больше не имела смысла.

Отец теперь был мёртв. И когда он погиб шесть лет назад, в Ториаде тоже цвели вишни, и тогда десятилетней Абелин казалось, что белые лепестки, что падали на землю — это чьи-то горькие слёзы. Может быть, и отца, которому пришлось так внезапно оставить свою семью без поддержки. Его останки привезли в ториадскую крипту, и Абелин прекрасно видела одного из его убийц. Мать потом сокрушалась, что из-за того, что отец, из соображений чести и дружбы решил поддержать самоубийственный бунт против короны, их семью почти лишили средств к существованию. Что ей, вдове графа, приходится годами носить одни и те же платья, латать их до тех пор, пока не останется ни одной исходной нити. Что дочерей мятежного графа никто не позовёт замуж, что старшей из дочерей, Делфин, вместе с наказанным за недонесение о готовящемся бунте мужем, приходится отправиться в глухую деревню подальше от столицы и родного замка... Мать запрещала говорить об отце и даже вспоминать. Говорила, что он поставил свои глупые принципы выше семейного благополучия, что он предал их в угоду идеям, которые даже не были его собственными...

И всё же, Абелин знала, что отец всегда желал ей счастья. И не только ей, но и братьям, что и раньше не сумели бы получить от короны того, на что имели все права. И знала, что отец всегда хотел, чтобы она была сильной, смелой, умной — жаль, что получалось это у Абелин далеко не всегда. И иногда ей нестерпимо почти хотелось вновь стать той маленькой девочкой, которую он так легко подхватывал на руки и кружил...

А на следующий день после разговора с матерью и братом о браке с виконтом Прайнором, в Ториаде вновь зацвели вишни, и Абелин показалось, что это слёзы её отца по её жалкому будущему виконтессы, страдающей от несчастливого брака. Показалось, что он никогда не хотел ей такой судьбы.

И Абелин скользнула тайком в кабинет покойного отца, стоявший нетронутым все эти шесть лет, и, поддавшись порыву, открыла ящик стола и вытащила из шахматного набора фигуру белого короля. Так, подумала Абелин, отец всегда будет рядом с ней.

Эту неделю Абелин готовила всё необходимое для своего побега. Нашла кое-какую одежду в сундуках Огастина, который никогда не был особенно бережлив и внимателен, за что нередко получал от матери, взяла из отцовского кабинета пару его кинжалов и огниво, выкрала у одной из служанок старую сумку, давно пылившуюся вместе с каким-то хламом, сложила одежду Огастина в эту сумку и оставила, когда все были заняты другими делами, в крипте, (там, в крипте, за одной из статуй, находился небольшой потайной шкафчик, о котором знали только Абелин, Огастин и, когда-то, отец), даже припасла мешочек сухарей.

В ночь перед свадьбой невесты молились в крипте, спрашивая у умерших предков благословение на брак. Это играло Абелин на руку. О существовании тайного хода в крипте, кажется, не знали ни старший брат, ни мать. Этот ход вёл к поросшей мхом пещере далеко в лесу, и был вполне надёжно спрятан от тех обитателей Ториада, что не просиживали в семейной библиотеке целыми днями (и, к тому же, опасались в детстве прятаться во время игр в семейной усыпальнице).

Уже в пещере вполне можно было переждать до утра и, пройдя через болота, добраться до скал, лежавших где-то в дне или двух пути от замка Ториад. Впрочем, даже ждать до утра не было необходимости — в мае и июне в окрестностях замка даже ночами всегда было светло. Где-то в скалах лет семь назад Абелин, отправившаяся на охоту с отцом, издали видела настоящего дракона.

Отец тогда строго-настрого запретил подходить к дракону и отныне гулять одной по лесу (подобный запрет действовал и на слуг, и фермеров окрестностей) и рассказал Абелин, что драконы, согласно легендам, иногда впадают в десятилетние спячки с кратковременными периодами бодрствования, и, если их не беспокоить и не разозлить, редко нападают на людские поселения, предпочитая кормиться либо лесными, либо морскими обитателями.

Кажется, время побеспокоить этого страшного зверя пришло.

На драконе, если получится его оседлать, вполне могло получиться улететь из Ториада как можно подальше. Во всяком случае, именно так хотелось предполагать Абелин, отчаяние которой было, пожалуй, существенно большим, нежели страх перед любыми смертями, испытаниями и небесными карами, что сулил ей побег.

В плане Абелин было несколько наиболее рискованных этапов: во-первых, её приготовления попросту могли заметить, и тогда ей бы не поздоровилось, во-вторых, за те три года, что подросшая Абелин не сбегала в лес через крипту, тайный ход вполне мог обвалиться, в-третьих, можно было увязнуть где-нибудь в трясине (ибо, пусть Абелин, как и любой из Вудвардов, неплохо знала окрестные болота, те всё равно способны были пожелать забрать её жизнь), а в-четвёртых, никто не гарантировал Абелин благодушного настроения дракона, что мог запросто пожелать полакомиться свежим мясом, и тогда последние мгновения Абелин пройдут в боли драконьего пламени. И всё же, смерть от огня и зубов дракона, на взгляд Абелин, казалась куда предпочтительнее замужества за виконтом Прайнором.

Ещё было очень жаль, что, если всё удастся провернуть без особых проблем, у Абелин вряд ли теперь когда-нибудь в жизни появится возможность увидеть родные стены Ториада. Ни мать, ни братья, ни сёстры скорее всего не пожелают её больше видеть. Но кто мог гарантировать, что она когда-нибудь вновь побывает в Ториаде, если станет виконтессой Прайнор? Делфин вот не бывала дома, пока ей не повезло овдоветь.

Так что, к ночи в родовой усыпальнице у Абелин были сделаны все приготовления к побегу. Оставалось только дождаться желанных мгновений, когда у Абелин появится возможность переодеться в мужское платье, скользнуть в тайный ход и оседлать дракона. Абелин прекрасно понимала, что в плане существовали определённые изъяны, что вполне могли стоить ей жизни или здоровья, но не решиться на этот рискованный шаг означало, кроме всего прочего, предать память отца и его обещания. Не говоря уже о том, что бытность виконтессой Прайнор казалась Абелин гораздо хуже любой, даже самой мучительной, смерти.

— Я никогда не прощу вам, если мой брак с виконтом окажется несчастливым, — сказала Абелин матери, остановившись перед входом в крипту.

Эти слова были призваны несколько успокоить подозрительность матери, что, зная характер дочери, едва ли могла бы поверить в безропотное принятие ею навязанной судьбы. Сердце Абелин трепетало, когда она произносила их. Только не перегнуть бы — иначе мать вполне могла оставить рядом с Абелин какую-нибудь служанку. И что тогда делать Абелин? Ударить её? Чем? И не успеет ли эта служанка позвать на помощь?..

— Но вы выйдете утром замуж, дерзкая глупая девчонка, а я вполне переживу ваше недовольство, — ответила мать, поджав губы, — ибо с одной стороны весов только ваша гордыня, которую ваш покойный отец старательно питал и взращивал первые десять лет вашей жизни, и эфемерное счастье, которого никогда не бывает в жизни благородной женщины, а на другой — будущее всех графов Вудвардов, нынешних и будущих, местных фермеров и слуг.

Абелин, одетая в нижнюю рубашку, домашние туфли и тёплый халат, шагнула в крипту и, стараясь держать свою спину как можно более ровной и не оглядываться ни на мать, ни на служанку, опустилась на приготовленный для неё молитвенный ковёр. Дверь за ней тут же захлопнулась.

В усыпальнице Абелин было подготовлено место перед саркофагами с останками прадеда, деда и отца. Отцовский был скромнее прочих, и от этого кольнуло сердце. Отец заслуживал себе могилу получше. И Абелин было почти больно смотреть на его слишком простой саркофаг, который вряд ли мог соответствовать титулу графа, даже мятежного.

— Анна, запри дверь на ключ, чтобы не вздумала сбежать! — услышала Абелин резкий голос матери за дверью, а затем проворачивающийся в замке ключ и шаги.

Громкие, резкие, хорошо слышные — матери. И словно шаркающие — старой Анны, любимицей которой всегда была покорная и очаровательная Делфин, а вовсе не похожая на мальчишку Абелин. Оставалось лишь подождать немного, прежде чем начать действовать, ибо Абелин не могла быть уверена наверняка, что кто-то из них не решит вернуться.

— Папочка, милый, помоги мне! — шёпотом взмолилась Абелин, поклонившись отцовскому саркофагу. — Я знаю, я плохая дочь для своей матери и плохая сестра для своих братьев и сестёр, но я так сильно хочу оставаться свободной!..

Абелин встала, поцеловала край каменного саркофага и выдохнула.

Если она хотела, чтобы план её сработал, стоило начинать действовать, а не предаваться слезам и сомнениям. Поплакать она сможет и потом — если окажется далеко-далеко от Ториада и постылого виконта. И Абелин стала действовать — вытащила из ниши приготовленную заранее сумку, разделась догола и оделась в одежду Огастина, заплела непривычно распущенные волосы в свою обычную косу, нацепила на пояс ножны с одним из кинжалов, а второй прикрепила ремнями к ноге, положила в сумку мешочек с сухарями и старую отцовскую флягу. Положила в сумку и белого короля, поцеловав его перед этим.

Оставалось лишь повернуть обратно статую, чтобы ниши вновь не было видно, открыть в стене древний портал да шагнуть в тайный ход. Подумав мгновенье, перед тем, как сделать этот шаг, Абелин решила, что не лишним будет прихватить оставленную для ночи молитвы свечу.

Добравшись до пещеры и выглянув из неё, Абелин решила потушить свечу. Дальше в ней уже не было прока. Сначала Абелин даже пришла в голову мысль оставить свечу прямо здесь, но уже в следующее мгновенье Абелин подумала, что, если удастся добраться до какого-нибудь жилища, свечу и подсвечник — пусть не слишком богатый, ибо все дорогие подсвечники и канделябры были уже давно проданы — возможно станет кому-нибудь продать, и положила и то, и другое в сумку.

И без того светлое майское ночное небо становилось ещё светлее. Абелин выдохнула. Обратной дороги у неё больше не было. Следовало идти вперёд и вперёд, даже если эта дорога не была ей по плечу и в любой момент могла оказаться смертельной.

Полоса леса, пригодная для охоты, была пройдена где-то к полудню, если верить солнцу, и дальше, даже с участившимися привалами, идти стало уже тяжелее. Ноги Абелин, отвыкшие за последние пару лет от столь долгой ходьбы, гудели, но она всё шла и шла вперёд, стараясь не задерживаться дольше необходимого. И как всё же хорошо, что прошлогодние сапоги Огастина оказались ей впору!.. Пройти этот путь в своих девичьих сапожках Абелин бы точно не сумела бы.

Должно быть, где-то в Ториаде Абелин уже вовсю искали. Должно быть, мать и старший брат были в ярости. Может быть, в ярости были ещё и Делфин с Огастином. А может — даже и младшие. И, конечно же, престарелый жених. И когда Абелин задумывалась об этой ярости, это всякий раз придавало ей новых сил.

Абелин шла и старалась не думать лишний раз о диких зверях, что могли ей повстречаться. Фермеры из окрестностей Ториада говорили, что в лесах не редки бывали волки. Абелин и сама видела лет восемь назад одного — отец тогда убил его из своего охотничьего ружья. Но ружья у Абелин с собой не было. И ей оставалось только храбриться и надеяться, что эта опасность её минует. Да и не глупо ли было бояться? В конце концов, Абелин собиралась оседлать дракона, а они могли оказаться куда страшнее любого из тех зверей, что только могли попасться на её пути, не так ли?

Даже если ей суждено погибнуть здесь, напоминала себе Абелин, когда ноги переставали её держать, эта участь была гораздо лучше и достойнее навязанного ей брака — хотя бы оттого, что здесь, в лесу, Абелин могла погибнуть человеком, свободным, пусть, быть может, и слишком слабым, а там, дома, её, словно вещь или скотину, продавали замуж противному мерзкому старику. Абелин не готова была с этим смириться. И не имела права, если желала, чтобы там, в посмертии, отец мог её уважать.

Болота дались ещё сложнее. Незадолго до них, Абелин удалось найти и сделать себе шест, впрочем, несколько более короткий, чем, пожалуй, следовало, и каждый шаг тем более отдавался страхом в и без того колотящимся словно сумасшедшее сердце, что останавливаться на болотах было никак нельзя. С каждым новым шагом Абелин всё сильнее казалось, что она вот-вот погибнет. Провалится в трясину и останется там на века, несчастная и одинокая.

Затем дальше снова был лес. Абелин дошла до него только к ночи, и чувствовала себя такой уставшей, что, как ей казалось, готова была заснуть, лишь коснувшись головой земли. Ноги её почти не держали, и дальше всё должно было стать только хуже. Разведя костёр, Абелин вытащила из сумки и закуталась в плащ Огастина, слишком тонкий, чтобы как следует согреть, но единственный, который можно было утащить без опаски быть пойманной.

Заснуть всё же не удалось. И Абелин почти всю ночь просидела у костра, вздрагивая и вскакивая от каждого шороха, и всякий раз не понимала, чего именно она боится больше — что на неё нападут дикие обитатели леса или же найдёт кто-то из Ториада и его окрестностей. Заснуть — и даже немного расслабиться — совсем не получалось, и Абелин кляла себя за это.

Страх был постоянным её спутником, начиная с того момента, как закончилась пригодная для охоты полоса леса, и Абелин с каждым мгновеньем всё сильнее казалось, что ей стоило придумать какой-то другой план. Менее пугающий и менее трудный. И когда Абелин стало совсем страшно, она вытащила из сумки белого короля и прижала его к груди. И стиснула его в руках так сильно, как только могла. И все сомнения вдруг ослабли, почти ушли...

Разве мог вообще оказаться реальным для Абелин этот, другой план? Разве были у Абелин Вудвард ещё хоть какие-то шансы обрести желанную свободу?.. Абелин просто обязана пройти этот путь, чтобы ей не было за себя стыдно. Или же погибнуть где-то по дороге.

К полудню следующего дня Абелин удалось добраться почти до самых скал. Ноги уже не гудели — болели, и с каждым новым шагом всё сильнее и сильнее, а сил двигаться дальше почти не оставалось. Абелин казалось, что она вот-вот умрёт. И не понадобится участие в этой кончине ни диких зверей, ни брата с матерью, ни болотных духов — Абелин просто свалится где-то от усталости, заснёт и больше никогда не проснётся.

Когда они исследовали ториадские леса вместе с отцом, Абелин никогда не приходилось проходить так много за один раз, и останавливаться можно было так часто, как только хотелось десятилетней девочке, за которой никто не мог послать погоню. Сейчас у Абелин не было такой роскоши. Она должна была сбежать, скрыться от родных, от жениха, от ториадских слуг и окрестных фермеров, если те, захотев вознаграждение за поимку беглянки, тоже бросятся на её поиски.

И, поддавшись отчаянию, Абелин подумала, что если ей не удастся отыскать дракона, останется только сброситься со скалы, прервав свою, никому толком не нужную жизнь. Ибо сил на что-то ещё у неё попросту больше не было.

Ноги казались опухшими и тяжёлыми, голова почти отказывалась соображать, сумка тянула куда-то вниз... И Абелин почти нестерпимо хотелось расплакаться с каждым новым шагом. Она уже даже не шла — ползла или плелась скорее, перенося свой вес на то, что осталось от спасшего её жизнь в переходе болот шеста. Еле тащилась и только и могла подбадривать себя тем, что ей осталось совсем чуть-чуть...

Вот показалось рядом со скалами одинокое и старое вишнёвое дерево. Оно тоже цвело, как и те, что росли в садах Ториада. Только то был совсем другой сорт, тот, что когда-то в старину называли вишней северных богов. В древние времена, когда графы Вудворды ещё не приняли новой веры, пришедшей с юга, эти вишни сажали в местах поклонения языческим божествам. Кажется, этот сорт вишни особенно нравился древней богине ветров, известной своим свободолюбивым характером. И цветы этой вишни были голубые с белыми краями. Таких не было больше ни у одного известного Абелин сорта. В окрестностях Ториада последние два таких дерева мать вырубила в первые же дни после гибели отца. А тут оно стояло. Старое, одинокое и всё же живое...

Абелин подумала, что последний привал перед восхождением на скалу, стоило сделать именно под этой вишней. Быть может, тогда древняя богиня, в которую уже не один век никто не верил, сумеет помочь ей в планах? Ведь она сама не раз отказывалась от предложений не пришедшихся ей по сердцу женихов.

Уже сев под деревом и прислонившись спиной к стволу, Абелин вдруг заметила какой-то узкий кусок выцветшей ткани, обвязанный вокруг одной из ветвей. Это почему-то заставило её подняться, потянуться к этому кусочку ткани и размотать его. На ткани, потерявшей от времени и непогоды цвет и красивый вид, ещё можно было разобрать старую-старую вышивку с именем Абелин.

Присмотревшись к кусочку ткани, Абелин поняла — то была одна из двух её именинных лент, что были изготовлены на день объявления жителям окрестностей Ториада имени только что родившегося ребёнка в семье Вудвардов. Одну из лент матери ребёнка предстояло повязать где-то в доме (ленту мальчика обычно повязывали в конюшне, в библиотеке или же в тренировочном зале, а ленту девочки — на какие-нибудь пяльцы, зеркала или тому подобную ерунду), а вторую отец повязывал на кустарник или дерево в саду или в лесу. И то, и другое символизировало пожелание о предрасположенностях и характере ребёнка.

У Делфин отцовская лента была повязана на кусте сирени. У Огастина — на иве, что росла у старого пруда. Абелин никогда прежде не видела свою отцовскую ленту, и глаза у неё защипало от переполнявшей её сердце нежности к покойному отцу. Именинная лента на дереве свободолюбивой царицы ветров означала, что Абелин всё сейчас делала правильно. Отцу, как он говорил когда-то, шептали пророчества леса. И иногда пророчества оказывались верными. Быть может, он видел и судьбу своей второй дочери?..

Абелин вновь достала из сумки белого короля и поцеловала его.

— Спасибо, — прошептала она, и слёзы потекли по её лицу. — Большое спасибо!..

Подъём в скалы — длинной дорогой, ибо короткая была слишком крутой и слишком опасной — должен был лишить Абелин остатка сил. И всё же, он дался легче, чем вся дорога перед ним. Потому ли, что теперь Абелин знала почти наверняка — отец поддержал бы её, одобрил бы её поступок? Зачем иначе он, тот, кому пели и нашёптывали что-то леса, мог повязать именинную ленту именно на вишню северных богов?

Но на скалу Абелин поднималась и поднималась, и сил у неё почему-то оставалось вполне довольно, чтобы продолжать шагать, чтобы больше не чувствовать в себе ни сомнений, ни сожалений. Абелин просто шла. И могла даже не думать об алчных фермерах, о рассерженной матери, об оскорблённом виконте... Там, у старой вишни, Абелин вновь повязала на ветку именинную ленту и оторвала с вишни один цветок. Этот цветок тоже оказался в её сумке. И, если Абелин всё же сможет выжить, когда-нибудь она сможет взглянуть на него и вновь улыбнуться.

Волновало Абелин Вудвард теперь лишь одно — окажется ли на месте тот дракон, которого она видела тогда, на прогулке с отцом? Не улетел ли дракон? Не нашёл ли себе скалу получше?.. Что делать Абелин, если он куда-то исчез или издох за эти долгие годы?.. Действительно — броситься со скалы, как она думала ещё несколько часов назад? Или, вероятно, она сможет придумать какой-нибудь другой план?..

Но опасения Абелин на счёт существования дракона оказались напрасны. Дракон был на своём месте. Он спал, и рядом с ним лежали чьи-то останки. Между рёбер у останков застрял меч, и останки отчего-то не были тронуты огнём. На спине дракона было седло. Должно быть — когда-то его надел тот человек, которому принадлежали проткнутые мечом останки.

Абелин должна была с ума сойти от страха, только оказавшись так близко к этому чудовищу, но отчего-то страха больше не было. Абелин смотрела на зверя и впервые за шесть лет была уверена — с ней не случится ничего плохого. Она ведь любимая дочь Эдгара Вудварда. Разве могло с ней произойти нечто дурное?

Связь с драконом можно было скрепить только кровью — так гласили старые сказки, единственный источник знаний Абелин об этих страшных плюющих огнём тварях. И прежде чем взбираться дракону на спину — даже если там находилось чьё-то седло, что, может быть, и позволит удержаться хотя бы некоторое время — следовало дать ему почувствовать свою кровь.

Абелин достала из ножен кинжал и сделала разрез на своей левой ладони. Глаза дракона тут же открылись, и он повернул к Абелин свою большую голову, и клокочущий, ревущий звук родился где-то в глубине драконьей глотки. Казалось — дракону понадобится всего лишь мгновение, чтобы из горла его вырвалось пламя, что будет способно с лёгкостью уничтожить глупую надоедливую девчонку Вудвард, осмелившуюся потревожить покой древнего зверя.

— Не ешь меня, пожалуйста, — прошептала Абелин первое, что пришло ей в голову, и, вытянув вперёд пораненную руку, натянуто улыбнулась. — Я просто хочу поскорее отсюда убраться!..

Дракон завозился, поднялся на лапы, и хвост его взметнулся сначала вправо, затем влево... Дракон вытянул свою длинную шею, потянулся к Абелин, оказался всего лишь одном человеческом шаге от неё, и всё смотрел своими огромными жёлтыми глазами... Он чего-то хочет, поняла Абелин, и, не зная, чего именно — коснулась пораненной ладонью драконьего носа. Низкий клокочущий звук вновь вырвался из горла дракона, и Абелин смогла в наилучших подробностях разглядеть большие острые зубы... И всё же, Абелин не видела пламени в глотке дракона. Был ли это хороший знак? Или же её готовились съесть вместе с одеждой и сумкой?..

— Дай мне на себя забраться, — вновь обратилась Абелин к дракону, и тот, словно понимая человеческую речь, сложил крылья так, чтобы всаднице удобнее было залезть в седло.

Абелин поклонилась дракону и бросилась к седлу. Забраться удалось не сразу, но дракон не двигался, и в конце концов, Абелин оказалась в седле. К седлу, там где, кажется, должны были располагаться ноги всадника, цеплялись ремни, и Абелин воспользовалась ими, чтобы пристегнуться.

— Лети, пожалуйста! — попросила Абелин, коснувшись чешуи пораненой рукой. — Мне очень надо улететь!

И дракон, переваливаясь из стороны в сторону, неторопливо зашагал и, оказавшись почти у самого края скалы, расправил свои крылья.