Красный снег (гет)

Пальцы Морриган неторопливо перебирали кудрявые тёмные волосы мальчишки, доверчиво положившего голову ей на колени. Как давно Морриган знала его? Около полугода, кажется. С тех пор как он летом прилетел в Красную долину с юга, обиженный и, несмотря на все попытки храбриться, несчастный.

Мальчишке было лет семнадцать, его звали Марком, и он принадлежал к роду драконов — в кратхонских землях полагали, что драконы и их всадники с течением времени приобретали черты характера друг друга, а потому драконьих всадников нередко сравнивали с драконами и нередко драконами и называли — но Морриган он почему-то напоминал не дракона, а скорее приблудного щенка, тянущегося к первой же руке, что готова была его приласкать, и дружелюбно виляющего хвостом. Даже если эта же рука в следующее мгновенье грубо хватала за загривок или больно щёлкала по носу.

И если карающая рука прежде успевала одарить хотя бы мгновением нежности, мальчишка от грубости ощетинивался, рычал, обижался почти смертельно, но не предпринимал попыток укусить или как-то всерьёз задеть. И злость его всякий раз была бесплодна, не клацала острыми клыками, не опаляла драконьим пламенем. Только рычала. Всегда грозила разве что обидными словами да хлопнувшей дверью. А потом мальчишка приползал вновь и вновь, надеясь получить ещё хотя бы мгновенье тепла. Тянулся за этим теплом, смотрел с надеждой своими яркими голубыми глазами...

Морриган нравилось играться с ним. В конце концов, она ведь была ведьмой Красной долины, а, как гласят старые сказки, кратхонские ведьмы издревле любят играть сердцами доверчивых юношей, отчего-то нередко принимавших ведьм за прекрасных дам из тех же старых сказок.

Даже в полудрёме Марк словно бы подставлялся под её руки. Это почему-то казалось приятным. И Морриган порой позволяла ему укладываться к ней на колени, а потом подолгу задумчиво гладила его по голове и перебирала крупные локоны. Почему-то это приносило успокоение. Для них обоих.

Повод для волнений у Морриган, верховной ведьмы Красной долины (между прочим, старейшего ведьминского поселения кратхонских земель), пожалуй, имелся: этой ночью ей вновь снился красный снег. Она сама лежала на красном снегу в красном платье с белым кружевным воротом, и пятно крови расползалось по ткани у её живота. Четвёртый такой сон за прошедшие две недели. Плохое предзнаменование, оказавшееся, как всегда бывало с плохими предзнаменованиями, совсем некстати.

Увидев сон впервые, Морриган разложила гадальные карты — простейшее гадание, позволившее хотя бы примерно оценить вероятность исполнения сновидения. Выпали Солнце — худшая карта для любой ведьмы, означавшая неминуемую гибель — Рыцарь мечей и два Дракона, чёрный и красный. Нахмурившись, Морриган, сама не понимая зачем, разложила карты вновь — уже на двух Драконов. Чёрный Дракон покрыл красного и оказался слишком далеко от Луны, но опасность для него исходила от Королевы чаш. Понять, что за опасность, Морриган не получилось даже с третьего гадания на эту самую опасность. Должно быть, подумала Морриган, поглядывая в сторону книги о защитных амулетах, Королева чаш тоже была ведьмой.

После второго сна — тогда удалось разглядеть во сне, что яблоня, что росла в саду старого замка, стала несколько выше — Морриган обратилась к звёздам. Итог снова оказался неутешительным.

А после третьего — тогда удалось увидеть очень знакомый перстень на руке убийцы — Морриган достала игральные кости и шахматы и провела излюбленное старой Астреей гадание. Оно казалось довольно забавным, когда Морриган была всего лишь ученицей — следовало выписать имена (Морриган решила написать три — своё, убийцу из сна и зачем-то мальчишки, что который месяц настойчиво выпрашивал у неё ласки) на маленьких листочках бумаги одинаковой формы, нарезать ещё листочки (так, чтобы их выходило ровно тридцать две), повернуть листочки пустой стороной вверх, перемешать, а потом написать на пустой стороне названия и цвет шахматных фигур (или нарисовать их). Потом в дело вступали кости — их следовало бросать определённым образом, чтобы сама судьба словно играла с ведьмой в шахматы. Играть самой порядочной ведьме предстояло за чёрную сторону.

К концу сего действа, оказавшегося не забавным, как бывало со стороны, когда гадала Астрея, а скорее долгим и утомительным, чёрного слона свалила с доски белая ладья, но сама пала от чёрной ладьи. Не самый плохой расклад, раз чёрной ладье удалось продержаться до конца игры, которую выиграли чёрные. И всё же чёрный слон, символизировавший Морриган, был мёртв.

Морриган тогда повторила это гадание ещё трижды. Итог для слона оставался неизменным, а два раза до конца игры не могла продержаться и чёрная ладья, погибая из-за белой королевы.

Теперь же красный снег приснился Морриган в четвёртый раз. И из этого сна Морриган твёрдо уразумела, что жить ей оставалось около года. Может — двух, если яблоня из сна будет медленно расти. В этот раз во сне были не только сама Морриган и убийца. Был и мальчишка. И лицо у него в этом злосчастном сне было растерянное и почти испуганное, словно у внезапно лишившегося поддержки и опоры ребёнка.

Марк ведь был ещё почти дитя, подумала Морриган с тенью сожаления и непривычной болезненной нежностью — поразительно доверчивый, невероятно пылкий, болезненно честный с собой и теми, кто его окружал. Наивный ребёнок, попавший под дурное влияние владычицы Красной долины — да и только. Так было на первый взгляд любой более-менее опытной ведьмы, к которым сама Морриган себя относила. Прочие люди обычно с первого взгляда в Марке замечали подверженность вспышкам ярости, раздражающее упрямство и поспешность в принятии довольно жестоких решений (и, пожалуй, решений вообще). А кое-кто сперва замечал Шьямму, свирепую и старую огромную драконицу, готовую проглотить или сжечь любого, кто оказался у неё на пути. Обе версии были, в общем-то, верными.

Но, какой бы ни была версия, которую видели окружающие, Марк в любом случае совсем не походил на человека, что мог вырасти в королевском дворце Палдайна. Или каком угодно королевском дворце. По натуре он был скорее кратхонцем, из тех, что жили где-нибудь в горах и седлали драконов — своевольным, непокорным, беспощадным к врагам до жестокости... Настоящим варваром — как когда-то называли кратхонцев те, кто жил южнее.

Морриган Марк казался забавным. Дикие драконьи повадки пробивались сквозь наносную эфемерную сдержанность, которая рассыпалась без следа, стоило кому-то напасть, поддеть хотя бы грубым словом. О, Марк пытался быть сдержанным! Галантным, спокойным, невозмутимым... Только вот каждая попытка Марка обуздать свой нрав сгорала в пламени его горячего юного сердца, стоило кому-нибудь подкинуть дров в этот неугасимый костёр или поманить обещанием нежности. Морриган нравилось чередовать и то, и другое, и холодность. Наблюдать, как меняется выражение на юном лице. Как загорается и гаснет что-то в бездонных голубых глазах.

Они вдвоём могли бы стать героями какой-нибудь ужасно поучительной сказки — о юноше-варваре и злой хозяйке Красной долины, подумала Морриган с усмешкой, убирая локоны со лба Марка. Забавное сочетание на взгляд любого сказочника: ведьминские любопытство и холодность и драконьи яростность и решительность, помноженные на безжалостность обоих. И драконы, и ведьмы были по своей сути чудовищами, а, стало быть, всего лишь принадлежали к разным родам одного и того же племени. Сказка бы непременно оканчивалась страшной кончиной для них обоих. И моралью, что ни с одной ведьмой, ни с одним драконом простым людям не следовало водиться.

Впрочем, даже юноши-драконы в сказках казались героями гораздо более заслуживающими сочувствия и любви, нежели ведьмы, которых люди боялись обычно даже больше, чем самых яростных и несдержанных драконов.

Обычно, любовь доверчивых юношей к подобным Морриган — в сказках или же наяву — заканчивалась сразу же, как только принадлежность дамы к роду ведьм оказывалась обнаружена. Затем, кажется, наступала пора ненависти, лютых обид и новых злых сказок о злых-презлых ведьмах, заманивающих несчастных юнцов в свои сети, чтобы... Дальше версии на счёт причин ведьм заманивать в сети юнцов обычно различались. Но никто не мог представить сколько-нибудь вразумительную.

Впрочем, о ведьмовстве Морриган Марк знал с их первой встречи и, кажется, не был ни капли взволнован, испуган или же разочарован этим прискорбным для большинства знакомых Морриган фактом.

Сие ли обстоятельство заставляло Морриган относиться к этому мальчику несколько по-особенному?..

А ещё он смотрел на Морриган совсем не так, как обычно смотрели на ведьм. И даже не так, как пылкие юноши его возраста нередко смотрели на красивых женщин. Марк смотрел на Морриган так, словно она была каким-то божеством. Любой ведьме — да, наверное, и любой женщине — такое было приятно. Особенно — или даже, это уж как посмотреть — от мальчишки почти на четверть века младше.

Марк раз за разом врывался в жизнь Морриган (вполне размеренную жизнь, надо сказать, даже если учитывать род её занятий), неизменно повергая всё вокруг себя в хаос и переворачивая всё с ног на голову (насколько вообще возможно было повернуть с ног на голову жизнь ведьмы). Он появлялся в старом замке Красной долины вновь и вновь, верхом на старушке Шьямме, юный и гордый. Марк приносил с собой подарки из разных уголков кратхонских земель и свои восхищённые взгляды, словно ведьма сорока с лишним лет заслуживала их гораздо больше хорошеньких . Марк пытался казаться взрослее своих лет и серьёзнее, чем было на самом деле, а потом, почувствовав душевную слабость Морриган, проворно сворачивался клубочком у неё под боком в надежде урвать для себя хотя бы капельку человеческого тепла, которым его, видать, в родной семье не баловали.

И иногда Морриган, не узнавая саму себя, вполне охотно дарила ему это тепло: позволяла прижиматься к себе, слушала терпеливо, когда он взахлёб рассказывал очередную историю, в которую ему посчастливилось встрять, расчёсывала кудрявые волосы... Иногда ей казалось забавным «щёлкнуть его по носу», шутливо упрекнув в чём-то, и смотреть в голубые глаза, на дне которых плескались обида и недоумение, исчезавшие сразу же, стоило только Морриган вновь его приласкать. А иногда Морриган и вовсе гнала его прочь, не всегда утруждая себя даже придумыванием повода. Просто потому, что хотела побыть в одиночестве. Или ещё что-нибудь. Просто потому, что могла себе это позволить.

А Марк вскоре появлялся в старом замке снова. И снова, и снова, и снова. И у Морриган всякий раз отчего-то не доставало силы воли предпринять нечто, чтобы прогнать его раз и навсегда.

Это было даже забавно — то, какое место он, мальчик, которого поначалу даже сложно было принять всерьёз, занял в её давно не существующем сердце. Было бы забавно, если бы Морриган теперь не волновала его жизнь, не волновала его неспособность действовать тонко и осторожно, не волновала неподдающаяся никаким предсказаниям угроза от ведьмы, что являлась в гаданиях Морриган то королевой чаш, то белой королевой. Если бы Морриган не ощущала беспокойство в своих снах не от собственной неминуемой гибели, а от чаши с вином, которую в последнем из снов брал в дрожащие руки Марк.

Морриган теперь даже немного жалела, что скоро — быть может, через год или через два — их нелепые странные отношения должны были закончиться. Морриган знала, что конец неизбежен. И, к сожалению, как бы ей не хотелось верить в обратное — близок. Достаточно, чтобы почувствовать ледяное дыхание смерти на своей коже. Морриган даже знала, кто её убьёт. Знала — как именно это должно было произойти. Она почти наяву видела себя, лежащей на окрасившимся в красный снегу, недвижимой, с кинжалом в животе. Почти чувствовала боль от смертельной раны.

Ведьмам не следовало даже пытаться обмануть свою судьбу. Кто-то другой ещё мог попытаться, но ведьма не имела права на эту маленькую слабость. Если чему-то Морриган и сумела научить старая Астрея, так это тому, что всегда обязана встречать и боль, и радость, и горе, и смерть с высоко поднятой головой. Без страха и без сожалений.

Конечно, сны могли и соврать, даже если речь шла о ведьме, но когда о гибели твердило буквально каждое гадание... Сомневаться не приходилось. В конце концов, если что-то в ведьмовстве и было призванием Морриган, так это предсказания. А значит, пора было смириться и начать готовиться к неизбежному концу. И думать, что могло спасти того, кто ещё не был обречён.

Пока ещё не обречённый мальчик Марк завозился под рукой Морриган, пробуждаясь от хрупкого сна. Морриган, почувствовав это, убрала пальцы с его волос, и Марк, едва слышно что-то проворчав и немного поёрзав, принял сидячее положение и тут же зевнул.

— Я думаю, тебе стоит научиться терпению и хитрости, — сказала Морриган, не в силах отделаться от мысли, что ей предстоит попытаться совершить за год то, что за предыдущие семнадцать лет жизни Марка сделать не удалось. — Пожалуй, первое можно начать тренировать уже завтра, и, так как ты особенно не любишь шахматы, даже если играет кто-то другой, первую неделю мы будем играть именно в них. Я считаю, что ты должен уметь выигрывать и по правилам, пусть и правила, и игра тебе невыносимы. Иначе когда-нибудь твоя ярость сожжёт тебя самого.

Марк, до этих слов ещё не до конца пробудившийся ото сна, медленно моргнул. Затем поднял на Морриган взгляд. Поэтому взгляду легко было увидеть, как Марк окончательно просыпается, какие эмоции его обуревают... Марк посмотрел на Морриган внимательно, так, словно бы сказанное ей причиняло ему боль, сглотнул, поджал побелевшие губы... И всё же взгляда не отвёл.

— В Ренемтее я однажды подслушал разговор Рикардо с одним иноземцем, — сипло произнёс Марк, не сводя с Морриган взгляда. — Он сказал, что я не игрок и не шахматная фигура, а чудовище, что скорее сжигает шахматную доску вместе с фигурами и игроками. А позже в тот вечер, в мой последний разговор с Инайрой, она напомнила мне, что я чудовище, не только зверски расправившееся с множеством людей, но так же чудовище, убившее Ролланда, отца и свою неродившуюся сестру. Чудовище, из-за которого моя мать до конца своих дней облачилось в белое ⁽¹⁾... Чудовище, которому, может, и рождаться не следовало.

Это его задевало, подумала Морриган, вновь ощутив прилив нежности к этому глупому мальчишке. Морриган старая Астрея ещё в первые годы ученичества твердила, что истинной ведьме следует всегда шагать к своей цели, хитря и обманывая, если прямыми методами добиться желаемого не получается, но никогда не принимая в сердце злые слова, сказанные в лицо или за спиной.

— Быть чудовищем, способным сжечь шахматную доску вместе с фигурами и игроками, скорее полезно, мой дорогой, — ласково рассмеялась Морриган, не удержавшись и взъерошив Марку кудри. — Но, мой милый, быть чудовищем, с которым, при выполнении ряда условий, возможно договориться, не допустив тем самым уничтожения всего вокруг себя — это одно. Но быть чудовищем, неподчиняющимся ни одному из правил, по которым обычно ведётся война, подвластным лишь своей ярости — это совсем другое. Такое чудовище постараются уничтожить поскорее даже те, кому оно пока не желает вреда. И, быть может, попытка окажется успешной.

Взгляд у Марка несколько потеплел. Он потянулся за рукой Морриган, словно ища спасения в её прикосновениях.

— Я не говорю, что ты должен всегда обуздывать свою ярость, маленький мой, — улыбнулась Морриган, погладив Марка по щеке, — но для того, чтобы победы твои меньше зависели от твоей удачи или силы твоего дракона, ты должен уметь это делать. И знать, как извлечь из своей ярости или из своего терпения выгоду, а не упокоитья где-нибудь в ближайшей канаве с ножом в горле или с посиневшим от яда лицом.

Марк накрыл пальцы Морриган своими, удерживая их на своём лице. И смотрел. Смягчившись, пусть и не сумевший до конца согласиться с её доводами. Возможно — просто из упрямства.

Взгляд Морриган скользнул ниже и зацепился вдруг за кулон, висевший у него на обнажённой груди. На шнурке был чёрный ферзь. Она смотрела на эту вещицу и думала, что, кажется, только теперь действительно его заметила. Странная, невозможная догадка кольнула Морриган.

— Какая ирония, что ты носишь на своей шее чёрного ферзя! — вновь рассмеялась Морриган, подцепив пальцем свободной руки кулон, обычно надёжно укрытый под одеждой. — Довольно необычный выбор для того, кто терпеть не может шахматы, не считаешь?

Марк вздрогнул. Дёрнулся, почти отшатнулся, застыл, подобно тому, как застывает порой лава из древних дышущих огнём гор. Дёрнулась и его щека под ладонью Морриган. Ответить сразу Марк не смог. И впервые с начала их разговора отвёл глаза. Марк сидел рядом с Морриган, тяжело дыша, и словно бы не смел ни взглянуть на неё, ни произнести хотя бы слово.

И Морриган ждала, стараясь скрыть своё нетерпение под маской любопытствующего равнодушия. Сжимала левой рукой чёрного ферзя и пыталась понять, почему её теперь так сильно влекла эта злосчастная фигурка.

— Это последний подарок моей матери, — выдавил из себя Марк. — Перед тем, как прогнала меня из Палдайна навсегда.

— Что-то ещё твоя мать сделала, когда надела кулон? — поинтересовалась Морриган. — Может быть, что-то сказала?

Марк вновь моргнул. Вновь поднял на Морриган взгляд. Снова моргнул удивлённо и непонимающе. А в голове Морриган что-то крутилось и вертелось, пытаясь сложить из обрывков познаний о Палдайне и семье Марка какую-то более-менее цельную картинку.

— Мать сказала мне, чтобы я не пил вина и не снимал кулон, — ответил Марк, и охнул, когда Морриган, легко развязала узел на шнурке и сняла с его шеи ферзя. — Что ты?..

В голове Морриган теперь сложилось всё. Опасность со стороны белой, облачённой в траур, королевы, что так же являлась королевой чаш (а значит — и ядов), прощальный подарок и последний наказ — не пить вина и не снимать кулон — и... ведь один из кратхонских ядов действовал только тогда, если отравленному доводилось испить вина после прикосновения к ядовитой вещице. Драконий яд. Тот, для приготовления к которому требовались кровь дракона, кровь всадника и чуточку пепла сожжёной когда-то ведьмы. Кому как не другой ведьме было знать об этом?..

— Я верну его тебе завтра, хорошо? — довольно улыбнулась Морриган, вновь погладив Марка по щеке. — Во время нашей первой шахматной партии.

Быть может, думала Морриган, ей и не избежать красного снега через год или два. Но выпавшей из рук Марка чаши с вином избежать было вполне в её силах.

1) В большинстве стран этого мира, в том числе, в королевстве Палдайн, белый является цветом траура

Вернуться к тексту