Королева снегов (гет)

Ещё недавно Морриган с нарочитой неторопливостью поправляла узкие рукава или пояс своих почти всегда алых платьев, что, из-за их фасонов, непременно сочли бы неприличными в Палдайне, или расчёсывала свои длинные волосы, сверкающие подобно золоту, и сердце Марка то замирало, то колотилось, словно сумасшедшее, а на щеках против воли появлялся румянец. Женщины красивее Морриган не было, наверное, в целом свете. И красота её заключалась не только в золоте струящихся по тонкому стану волос, молочно-белой коже, словно не тронутой временем, или тонких пальцах. Красотой лучились прежде всего прочего её колдовские зелёные глаза, умные и насмешливые. В одну из первых их встреч Марк впервые понял, что красота умеет не только восхищать. Ещё она могла довольно сильно смущать.

Ещё недавно Морриган хитро улыбалась, шутила и перебирала своими холодными нежными пальцами тёмные кудри Марка, и оттого на душе его становилось столь хорошо и покойно, что он никак не мог отказать себе в маленькой слабости, и неизменно подставлялся под нежные холодные руки. Холодные руки Морриган дарили больше тепла, чем Марк видел в своей пока ещё не слишком длинной жизни. И от этого тепла сердце Марка, словно покрывшееся глубокими ранами из-за разлуки с матерью, которую до сих пор тяжело было мысленно называть просто королевой Селестиной, и сёстрами, переставало так сильно болеть.

Ещё недавно Морриган прогоняла Марка, изводила его упрёками, некоторые из которых были вполне справедливы (и от этого становилось лишь тяжелее), насмехалась над ним почти что зло, подковыривая корку на многочисленных душевных ранках, о существовании которых Марк до того даже не догадывался, и словно нарочно вытаскивая на свет самые потаённые стремления его сердца, и в груди у Марка что-то вспыхивало, как вспыхивают сухие ветки от искр, и ревело, как ревут разгневанные драконы. Тогда обычно Марк вспоминал, что Морриган — ведьма. Что жители окрестных Красной долиной земель, иногда называют её Владычицей снегов, подобно языческой богине древности.

И иногда, бросаясь на Шьямме прочь из Красной долины, Марк всерьёз думал, что никогда больше сюда не вернётся. Не вернётся больше к женщине, способной заставить его сходить с ума от уязвлённой гордости, от ярости и болезненной злой ревности всего лишь парой слов.

О, Марк бешено ревновал её! Ревновал к каждому мужчине, которому дозволено было касаться молочно-белой кожи, которому позволено было видеть изящные запястья и локти да любоваться струящимся по плечам золотом, к каждому мужчине, которому предназначалось больше пары безликих слов... Марк всякий раз одёргивал себя, царапал свои пальцы, надеясь хоть как-то отвлечься, злился на себя, но ревность всякий раз заставляла его сердце наполняться гневом, яростью и завистью к призрачному, выдуманному сопернику за счастье, заставляла выходить из себя, позволять себе злые слова, упрёки, на которые он не имел никакого права. И порой Марк думал, что ему лучше никогда больше не видеть эту ведьму, эту королеву зимы, снегов и собственного неуёмного сердца.

А потом, когда гнев немного утихал, когда ревность и боль отступали, всякий раз вспоминал улыбку в глубине прекрасных зелёных глаз, хрупкие, обтянутые красной тканью, плечи, восхитительные золотые волосы, нежность холодных рук... И Марк неизменно возвращался к Морриган, приносил подарки, что, на его взгляд, могли быть интересны ведьме, извинялся даже тогда, когда не считал себя сколько-нибудь виноватым, и был готов, к своему стыду, даже валяться у неё в ногах, лишь бы она вновь допустила его к своим покоям, лишь бы посмотрела ласково, лишь бы коснулась холодной рукой его кудрей. Был готов позволить ей что угодно, лишь бы остаться в старом замке ещё хотя бы на несколько мгновений.

Почему Морриган действовала на него так, Марк не знал. Впрочем, это никогда и не казалось важным. Морриган в своих алых платьях со столь не вяжущимися с образом ведьмы из сказок (а тем более — ведьме снегов и метелей) белыми кружевными манжетами и воротничками да расшитым золотом и жемчугом широким поясом, казалась чудесным сном, наваждением, ради которого не жаль было и умереть.

С её смертью мир вокруг Марка словно окрасился в серый цвет. И в этом мире оставалось лишь одно красное пятно — платье, что было на Морриган в момент гибели, её кровь на снегу и меж тонких побелевших пальцев да дракон человека, которого Марк отныне ненавидел больше всего на свете. Даже мёртвым.

Марк не помнил, как кричал в тот день и как начал рыдать. Не помнил, как пронзил мечом Дария, родного брата собственной матери, которым когда-то в детстве восхищался. Не помнил, как сам оказался ранен. Не помнил, как уговаривала его старшая ученица Морриган предать тело своей наставницы огню — так, как сама ведьма того пожелала. И как начал пить — и даже что пить — Марк тоже не помнил.

Зато Марк помнил, как, ещё подлетая на Шьямме к старому замку Красной долины, увидел рядом замком знакомого красного дракона — этого дракона он уже однажды видел на свадьбе Инайры, на которую явился и матушкин младший брат Дарий. Тогда сердце Марка не кольнуло нехорошим предчувствием, как бывало в некоторых книгах. Тогда сердце Марка посетила лишь ревность, необъяснимая и жгучая. Марк помнил, что, спешившись и вбежав в сад, увидел Морриган, лежащую на снегу, что уже окрасился в алый. Помнил Дария, неторопливо, словно с издёвкой, вытиравшего кровь со своего меча. И помнил, как громко ревела Шьямма.

Кажется, сначала Марк кинулся к Морриган. Она вроде бы уже не дышала, и зелёные глаза её неподвижно смотрели в небо, и в сердце Марка что-то оборвалось. Марк не помнил, сказал ли ему что-нибудь Дарий, или же Марк выхватил меч из ножен раньше, чем тот хотя бы попытался. Марк очнулся уже позже — когда Дарий и сам лежал на окрашенном в алый снегу с мечом Марка, торчавшим из груди. По лицу Марка тогда текла кровь, а левый бок горел огнём, но он не обратил внимания ни на кровь, ни на боль. Сердце его готово было выпрыгнуть из груди. А ещё было страшно. Впервые — очень страшно. Настолько, что Марка всего трясло. Как не трясло даже в день оседлания Шьяммы или ночь изгнания из Палдайна.

Марк помнил, как вновь бросился к Морриган, как подхватил её на руки, как возникли с обеих сторон от него два дракона — Шьямма и красный дракон Дария, имя которого Марк как-то совсем позабыл. Помнил, как ревели оба дракона, а потом красный подхватил тело Дария и взмыл в небо. Кажется, потом Марк вбежал в замок. Кажется, одна из учениц Морриган, тоже испуганная, попросила его отнести тело в какую-то комнату. О, Марк теперь даже не вспомнил бы — какую. Он просил спасти. Просил помочь. Просил, умолял, заклинал... Сердце его леденело от одной мысли, что он может лишиться той, что почти полтора года занимала всё его сознание...

Ученицы Морриган — их было пятеро — суетились рядом с ней, прикладывали зеркало к губам, делали ещё что-то, что Марк уже не мог понять, и в какой-то момент затихли, замерли, застыли.

И когда старшая ученица Морриган объявила о смерти своей наставницы... В душе Марка что-то обрушилось. Может быть, та башня-ладья, которой он иногда себя считал?.. Марк не знал. Да и не хотел знать. Он словно бы больше ничего вообще не хотел. Мать и Инайра словно ударили его по сердцу плетью, когда отреклись, но гибель Морриган будто вырвала сердце у Марка из груди. И Марку казалось — это его убил Дарий.

Наверное, тогда Марк начал пить. Впервые с ночи прощания с матерью. Впервые за два года нарушая данное тогда обещание.

Марк даже не помнил, сколько пил. На душе не становилось легче от вина. Раньше, когда вино подливал Антоний, Марк делал глупости. Много глупостей. Лез в споры, даже в драки... Однажды — схватился за нож. Но сейчас вино не толкнуло ни на что, не принесло облегчения... И Марк, сидя в одной комнате с бездыханным телом Морриган, готов был шагнуть в могилу за ней.

А теперь вино не несло ничего и на вкус казалось подобным смерти.

Кажется, потом Марк поддался уговорам старшей ученицы Морриган и попросил Шьямму сжечь тело ведьмы. Только, видимо, прежде, обрезал прядь золотых волос. Марк не помнил этого. Не помнил, как тело женщины, что была ему дорога, вспыхнуло от драконьего пламени. Не помнил, как оно обратилось в пепел.

Марк не помнил, как вновь пил. Как вновь кричал, плакал и клял судьбу, клял Дария, которого хотелось воскрешать и мучительно убивать раз за разом, клял сказки глупой старой няни... Впрочем, пожалуй, сказки, едва ли как-то относящиеся к случаю, он помнил.

О, сказки!.. Сказки, что шептала когда-то старая няня, почему-то то и дело лезли Марку в его пьяную голову. О богине снегов и зимы, которой поклонялись в древности на севере Палдайна. Эта богиня порой забирала в свои ледяные владения склонных к своеволию мальчиков и юношей, и потом только девушка с любящим сердцем могла их вызволить из этого снежного плена, если мальчика или юношу прежде возможно было за что-то полюбить.

Тогда няня пыталась напугать его зимней богиней, которую в Палдайне когда-то почитали, помимо прочего, владычицей мира мёртвых, а теперь Марк думал лишь о том, что теперь, когда уже вырос из детских сказок, хотел бы навсегда остаться рядом с ведьмой, которую в кратхонских землях звали Владычицей снегов.

Когда Марк протрезвел, он почувствовал, будто бы шахматная фигурка, висевшая на его шее, обжигала даже сквозь рубашку. Должно быть, это мать, королева Селестина, его проклинала за несдержанное обещание.

Марк чувствовал себя разбитым. Потерянным. И мёртвым. Он не знал отныне, что ему делать дальше. Жизнь словно замерла вокруг. И Марк не знал, стоило ли вообще делать что-то дальше.

Он как-то добрался до покоев Морриган. В них пока всё ещё оставалось прежним. Гобелены с героями разных легенд и с ведьмами — одна из них, со змеями вместо волос, умела обращать любую воду, которой касалась, вторая, прекрасная дева, что всегда носила венок из голубых цветов на голове, могла обратить в золото каждого, кого касался её взгляд, а о третьей Марк и не знал никаких легенд, но волосы у неё были почти такие же тёмные, как у него самого — всё ещё висели на стенах. Всё ещё стояли на своих местах кровать с чёрным балдахином, обитая чёрным бархатом тахта, четыре стула, два стола, один из которых использовался как письменный, а другой как обеденный, книжные шкафы... Книги, которые Морриган читала недавно, лежали на тех же местах, где она их оставила. Раскрытые на тех страницах, на которых она закончила читать. Даже сумка самого Марка лежала на полу — там, где он её оставил в прошлый раз. Только тогда в сумке были свитки на незнакомом Марку языке.

На тахте, которую отчего-то особенно любил Марк, лежала сложенная записка. Марк долго смотрел на неё, а потом не выдержал, подошёл, взял в руки, раскрыл... То было письмо от Морриган. Просьбы, обращённые к Марку — сжечь её тело, разделить пепел на двенадцать частей, забрать двенадцатую часть, взять с собой книгу ядов, лежащую на обеденном столе, да какую-нибудь вещицу «на память», прежде чем отправиться в путь... Остальные вещи следовало запечатать в её покоях до той поры, как не умрёт старшая её ученица, которой отныне принадлежал старый замок.

Марк прикрыл ладонью рот, не зная, хочется ему рассмеяться или вновь разрыдаться. Морриган давала ему распоряжения даже из могилы. И как будто Морриган могла подумать, что Марк когда-либо сумеет её забыть...Он сложил эту записку и положил к себе в карман. Её он намеревался сохранить. Как единственное письмо, что Морриган ему написала за эти полтора года.

Марк оглянулся, чувствуя себя так беспомощно, как не чувствовал последние семь лет. Прямо за ним стоял обеденный стол. Взгляд невольно наткнулся на шахматную доску, лежащую на этом столе столе. Фигурки стояли в начальной позиции. Морриган всегда возвращала их на место, когда заканчивала играть. Год назад Марку пришлось почти два месяца каждый день помногу раз играть в эту нелепую игру, проигрывая и проигрывая до тех пор, пока Морриган не сжалилась. И к концу этих двух месяцев ненависть к выточенным из дерева фигуркам лишь укрепилась.

Шахматы, едва ли повинные хоть в чём-то в этот раз, хотелось скинуть. Хотелось смахнуть со стола гневным жестом. Чёрный ферзь вновь словно обжёг. И Марк заставил себя сдержать первый порыв.

Второе желание, заставило Марка слабо улыбнуться. Впервые с того дня, как погибла Морриган. Морриган ведь звали Владычицей снегов, не так ли? В Палдайне бы её прозвали Королевой снегов — слов «король» и «королева» не было в кратхонском языке, но в Палдайне они считались более подходящими. Снег же, если кровь не обагряла его, был белым, а королевой ещё называли ферзя в шахматах.

Марк сперва потянулся и одёрнул руки, не дотронувшись до фигурки. Может быть, следовало взять что-то другое?.. Марк вновь осмотрелся вокруг. Книги, очень много книг, гобелены, платья... Марк мог бы взять с собой одно из платьев Морриган, всё ещё пропитанное её запахом, но, взглянув на них, понял, что отныне едва ли сможет взглянуть без слёз на алую ткань. Книги брать едва ли был смысл. Как и письменные уборы или же гадальные карты. Оставались лишь шахматы, что совсем не были нужны Марку целиком. Только тогда он взял с доски белую королеву, захлопнул и подхватил под мышку книгу, о которой Морриган писала в записке, сложил и книгу, и шахматную фигурку в свою сумку, что валялась на полу, и окинув взглядом напоследок покои Морриган, зашагал прочь.

Оставаться в старом замке было слишком больно, чтобы Марк мог пойти на это. Следовало покинуть Красную долину как можно скорее. Отгоревать в другом месте, где каждый камень вокруг, каждая вещь, каждая снежинка, каждый вдох не будут постоянно напоминать, чего именно Марк лишился.

Уже внизу он принял из рук старшей ученицы запечатанную шкатулку с пеплом, обмотанную любимой чёрной шалью Морриган, попрощался и с ученицей, и с замком, что подарил ему и самые счастливые, и самые страшные мгновенья в его жизни, забрался на спину Шьямме и взмыл в небеса.